Обвал

                Рассказ

Василий Федорович Лобынцев сидел в застекленном павильончике автобусной остановки. Пришел он сюда заблаговременно. Вдруг окажется, что в его село будет идти попутная машина. Тогда он попадет домой гораздо раньше и намного быстрее. Попутка не автобус. Не кланяется каждому столбу.

Но пока мимо этой остановки не прошла еще ни одна машина. И Василий Федорович уже начал подумывать, что ехать ему домой только на автобусе. Но вдруг у автобусной остановки резко затормозила легковушка. Марка была иностранной. В них Василий Федорович совершенно не разбирался. Да и не стремился к  этому. Хватит на его старости лет и того, что он помнит отечественные марки.

Водительская дверца открылась, и из машины вышел мужчина средних лет. Он обошел свою иномарку со стороны радиатора и открыл первую пассажирскую дверцу.  Из машины сначала были поданы костыли. Мужчина их приставил к капоту и стал помогать выйти из машины владельцу костылей. Оказалось, это женщина. И была она весьма почтенного возраста.  Женщина, поддерживаемая привезшим ее мужчиной, раскачивалась из стороны в сторону, как утица. С его помощью она оказалась на свободе. Мужчина, бережно поддерживая, подвел пожилую женщину к костылям. Их она тут же приспособила под мышки и стала несколько устойчивее.

Василий Федорович, с покряхтыванием и постаныванием, стал подниматься со своей скамейки. Он намеревался помочь бабушке, как он про себя сразу стал называть приехавшую, зайти в павильончик. Но мужчина отстранил его и сам помог обосноваться своей спутнице на скамейку, с которой только что зазря встал Лобынцев. Бабушка с ним поздоровалась и пригласила садиться. Она утешила его словами: «Потом поможете мне в автобус  забраться».

По всему выходило, что бабушка его узнала. И это Василия Федоровича нисколько не удивило. Она была приблизительно его возраста. Только ее вот ноги подвели. Лобынцев на своих еще держится более уверенно, чем эта бабушка на костылях.
Она-то его, похоже, узнала. А вот он представления не имеет, кто она. Но когда-то они были знакомы. В этом он все больше убеждался. Что-то знакомое казалось ему в морщинистом, словно печеное яблоко лице старушки. И Василий Федорович решил спросить напрямик:

— Вы меня, простите, пожалуйста. Но по вашему взгляду мне кажется, что вы меня знаете.

Бабушка улыбнулась, обнажив во рту вставные челюсти:

— Еще бы тебя не узнать. Мы ведь вместе учились в одной семилетке. Потом я была секретарем комсомольской организации школы. И тебя, тогда еще сопляка, водила в райцентр. Ты тогда вступал в комсомол.

Василий Федорович только развел руками:

— Мотя! Ну как же так? Как же я, балбес старый, тебя не узнал? Ты уж извини меня, пожалуйста. Я после газетной работы совсем зрением слаб стал. Какими судьбами в наши края?

— Да ведь Пасха скоро. Вот и собралась, наконец, побывать на могиле своей мамы. Я ведь давным-давно в наших местах не бывала. Приезжала повидать маму, еще, будучи беременной первым ребенком. Видел моего сына? Это он меня привез до райцентра. Первенец мой. У него теперь торговля. Три продуктовых магазина. Только у нас там не торговля, а мука. Надо все время быть на месте. Иначе прогоришь в минуту.

— А где ты Мотя живешь? Я ведь только и слышал, что ты вышла замуж за украинца. Других сведений не имею.

При этих словах Мотя помрачнела:

— Все именно так. Только настало такое время, что на старости лет я стала жалеть, что черти меня туда занесли. Не жизнь у нас там, а мука.

Словоохотливая еще с юности, Мотя во всех подробностях стала жаловаться на свою жизнь в самостийной Украине. Василий Федорович и слушал ее,  и не слушал. Все,  о чем сейчас говорила его бывший когда-то комсомольский секретарь, ему хорошо известно. В это весеннее время он совершенно не загружен домашними делами. А потому исправно слушал новости по телевидению. В них каждый день скрупулезно излагают все украинские события.
Вот почему он пропускал слова Моти мимо ушей. Его сейчас интересовало совершенно другое. Повеселевшими глазами он внимательно вглядывался в лицо Моти. И его в который раз поражало одно и то же открытие. Никто из тех, кто доскрипел до глубокой старости, не сохранил своей свежей привлекательности далекой теперь молодости. Все усохшие, искривленные телом. Вот и Мотя. Лицо все в глубоких морщинах. У шеи висят клоки одряблевшей кожи. На такие следы старости смотреть без сострадания уже не получается.

Мотя и в юности не отличалась броской красотой. Девчонка и девчонка, каких вокруг хоть пруд пруди. Так что своими внешними данными тогдашних юношей она не прельщала. Но глаза девочки-подростка светились такой добротой, что к ней тянулись буквально все: и старые и малые. Да и характером она была доброй во всем. Как теперь думает Василий Федорович, школьные учителя ее и в секретари комсомольской организации рекомендовали из-за этих человеческих качеств. Девочка не была красивой, но очень уж доброй. А вот теперь вовсю бросались в глаза  только глубокие морщины на утомленном лице. Во всем отчетливо просматривалась ее старость.

И тут же Василий Федорович себя одернул: «А сам-то, когда по утрам бреешься, разве не такой? В некоторых местах морщины еще похлеще». И он решил, что старость никого не щадит. Вероятно, потому, что отпущенные их организму силы совсем истаяли. Вот на них молодежь по большей части старается не смотреть. Не хотят приглядываться к своему будущему. Если, конечно, этой молодежи доведется дожить до их столь почтенного возраста.

Весна в этом году выдалась с большими капризами. Да и зимы практически не было. Бесснежная, с теплыми днями и ночами. Порой казалось, осень  в этих краях обосновалась навечно. Вот и Пасха совсем близко. А во дворе днями такая теплынь стоит, что иногда кажется: а не наступило ли преждевременное лето?
Мотино красноречие, наконец, иссякло. Василий Федорович решил, что настало время и ему подать свой голос в их разговоре:

— Мотя! А не боишься, что с этим проклятым короновирусом закроют границу?
Та лишь махнула рукой:

— А чего мне бояться? У меня ведь, как говорили раньше, ни кола, ни двора.
Но тут Мотя окоротила себя:

— Тут я, конечно, загнула. Двор у меня свой. Но в хозяйстве всего десяток кур. Мой благоверный муж, земля ему пусть будет пухом, давным-давно прибрался. Он в тогдашнем украинском колхозе трактористом работал. Пил безбожно. Ну, и надорвался от этой напасти. Уже четвертый десяток лет как лежит в могиле. Так что я одна-одиношенька. Но живу рядом со своим сыном Петей. Ну, ты его только что видел. Так что все заботы о матери целиком и полностью на нем. И надо отдать должное: свои сыновние обязанности исполняет исправно. Мне на него жаловаться грех.

Мотя продолжала на все лады расхваливать своего старшего сына. По ее словам, Петя, слава богу, характером пошел в нее. Не то, что ее покойный благоверный. Буйный мужик был, царствие ему небесное. Сколько раз избивал  свою жену так, что неделями отлеживалась в постели. И болело все от диких побоев. И синяя вся была, и в ссадинах. На людях нельзя было показываться. Так что, когда он преставился от перепоя, Мотя о нем совсем не убивалась. Но когда  был еще жив, она не раз собиралась убежать от такого мужа к матери. А  прибрался – никуда убегать не понадобилось.

Наконец, она дошла до основной сути вопроса:

— А насчет закрытия границы – мне  это вовсе не страшно. Ты что забыл, что в вашем селе еще  жива моя двоюродная сестра Таня Мязина. У нее семья большая. Но она баба хлебосольная. Какой уж год зовет к себе в гости. Вот и погощу у нее вволю.

Только, как мне кажется, никто ничего закрывать не будет. Об этой эпидемии, по-моему, больше разговору.

Василий Федорович про себя отметил: вот и еще один признак старого поколения. По телевидению каждый час талдычат о пандемии. И лишь они с Мотей говорят на прежний лад. Тогда, в пору их молодости, много говорили о гриппе. И все употребляли слово эпидемия. Теперь, оказывается, надо говорить «пандемия».
Вместе с Мотей они сидели на автобусной остановке уже больше часу. Машины давно оживили ранее совершенно пустынную улицу. Но желающих на них немного подзаработать, видать, не находилось. И легковые, и грузовые машины проезжали мимо. Им никакого дела не было до сидящих в застекленном павильончике стариков. И лишь в начале девятого, как и положено по расписанию, подошел автобус в их село Глиняное. Василий Федорович изо всех сил старался помочь Моте, которой, как он понял, уже трудно было управляться с костылями. Из автобуса вышел еще один мужчина, и они вдвоем практически занесли ее в автобус. В дороге Мотя уже говорила не сама, а вытягивала из Лобынцева самые подробные сведения о  земляках, которым судьба отпустила возможность дожить до нынешних дней. Все они были уже очень старые. Жили однообразно. Василию Федоровичу стоило больших трудов рассказать Моте о них что-то  интересное кроме сведений об их болячках и скучной монотонной жизни.
Маршрут автобуса пролегал мимо дома Татьяны Мязиной. И Лобынцев заранее попросил водителя там остановиться. Тот без всяких пререканий согласился. Выгрузка прошла также хлопотно  и с помощью все того же водителя. К этому времени в автобусе пассажиров уже почти не осталось. А те, кто ехал дальше, были плохие помощники. По возрасту и своим болячкам им хоть самим помогай.
Василий Федорович и водитель донесли Мотю до самого крыльца Мязинского дома. Когда она уже стояла на пороге, опираясь на свои костыли, Василий Федорович внезапно спросил:

— А ты помнишь, Мотя, как мы спасали твою маму из завала?

Мотя не по своим возможностям быстро повернулась к Лобынцеву и ответила:

— Да разве такое забывается?

Василий Федорович удовлетворился и таким привычным на все случаи жизни ответом. Он направился к выходу со двора. Через плечо бросил:

— Я зайду как-нибудь. Побеседуем.

Весь этот день Лобынцев больше не вспоминал о давнем происшествии в глиняном овраге. Или, как все в селе говорили «в глиняном яру». Днем у него скопилось много домашних забот, которые потребовали все его внимание. Но как только улегся в свою кровать, давнишнее происшествие снова вспомнилось. И он долго не мог уснуть. Приезд Моти возродил в его памяти прошлое. Картины  всплывали в памяти одна за другой. И все они были яркими, словно произошли не в давнишнее время, а только вчера.




                •    •     • 

Тогда Васька Лобынцев, по нынешним понятиям, был совсем ребенком. В каком он тогда классе учился? Вот  это вспоминается плохо. То ли в четвертом. То ли в пятом классе. Но разве это так уж и важно? Тогда совсем недавно закончилась война. И Васька очень многое о ней помнил. У него до сих пор стоят перед глазами проводы отца в 1942 году на войну. Все плакали. Бабушка все причитала одно и то же: «Да куда же ты, дорогой сыночек! Ты же совсем больной».

 И Васька уже тогда знал об этом. Его отец перед войной работал трактористом на тракторе ХТЗ. Потом у него стала сильно болеть голова. В районной больнице определили его болезнь. И  отца тогда назначили сторожем на колхозный склад.
Самое удивительное, мама Васьки не знала, что же за болезнь определили у отца в районной больнице. Голова болела – и все. Других сведений у матери не было. Теперь Василий Федорович предполагает, что отец тогда страдал гипертонией. А тогда в его памяти осталась последняя очень яркая, до сих пор полная до самых мелких деталей картина. На улице впереди громадная лужа. В ней встревожено гоготали гуси. Именно у этой лужи отец подошел к сыну и поцеловал его. С этого места Ваську бабушка повела домой. Дальше, по мнению взрослых, сыну отца провожать не надо.

Отец где-то на Ржевском направлении пропал без вести. И Васька еще раз с болью и страхом в душе прослушал плач и причитание матери в День Победы. В некоторых других семьях отцы вернулись с войны. А им уже и ждать теперь нечего. Матери было от чего плакать. На ее руках остались две дочери и два сына.
 Многое ясно вспоминается и в глубокой старости. Но тогда Ваське казалось, что война кончилась давно. И они уже долго живут мирной жизнью.

Тогда, как считал Василий Федорович, это примерно время нынешней весны. Может, сразу перед Пасхой. Может, сразу после нее. Но весна уже основательно вступила в свои права. Установилась ясная теплая погода. И все семьи в селе озаботились приведением своих хат в приличный летний вид. Этими же хлопотами была озабочена и семья Лобынцевых. Если быть совершенно точным, больше всех переживала по этому поводу его мать. У Васьки и за ухом не чесалось. Он был совершенно уверен, что с заготовкой белой глины и мела он справится.

К этому времени сестры уже работали. Получали они за свою работу сущие крохи. Но, тем не менее, мать сумела скопить денег на покупку настоящей тележки. Ее готовили на каком-то солидном промышленном предприятии.  Радующий глаз внешний вид. Легкие красивые колеса. Не тележка, а просто игрушка. С ней Васька одним теплым весенним утром и отправился в глиняный овраг. Утром мать его преднамеренно рано не будила. Васька должен приехать к месту добывания глины, когда там уже  должны работать люди. Нельзя, чтобы мальчишка полез в эту самодельную шахту в полном одиночестве. Мама знала, что там над местом заготовки нависла тяжелейшая глыба чернозема.

Ее расчет оказался верным. Когда Васька прибыл  на место добычи белой глины, там уже были три бабы средних лет, две девочки его возраста, да мужик с самодельным протезом на левой ноге. Девчонки были ему хорошо знакомы. Это Мотя Сарычева и Таня Мязина. С ними была мать Моти. Они приехали на паре быков. Видать, глины им требовалось много.  Как Васька понял  по разговору,  сестрам и матери надо надолбить глины для одиноких бабушек соседок. Быки были запряжены в хорошо сбитую повозку. В их селе это называлось просто ящиком.

Знал Васька и мужика с самодельным протезом вместо левой ноги. Это Осип Захарович. Ногу ему оторвало на войне. В село он возвратился с приличным протезом. Но он почему-то дяде Осипу оказался неудобным. Он сам смастерил себе самодельный. И пользовался им неизменно.

Осип Захарович с двумя бабами приехал, как и Васька, только что. Он придирчиво оглядывал нависшую над местом добычи глины громаднейшую глыбу земли. Женщины, приехавшие с ним, тоже на нее смотрели. И их лица выражали крайнюю озабоченность.

Осип Захарович подвел итог своему обследованию:

— Да-а-а. Да тут верная смерть кого-то поджидает. Сюда бы гусеничный трактор с лопатой. Да все это свалить, а потом сгрести все к чертовой матери. Тогда бы тут можно возиться без оглядки. Только кто в МТС дать нам трактор согласится? С севом не управляются.

Осип Захарович взял лопату и обосновался в аккурат под нависшей глыбой. За ним послушно туда же  полезли и приехавшие с ним бабы.

У самого левого края углубления, где добывалась глина, пристроился со своими лопатой и ведром Васька. Работать там было для него неудобно. Пласт глины там заметно сужался. Над ним нависал слой  суглинка. Ваське он был совершенно не нужен. Но этот проклятый суглинок осыпался в белейшую, слепящую на солнце добытую продукцию. Его надо было постоянно выбирать до самых мельчайших крошек.  Тут быстро не управишься. Но другого выхода не было. В этой компании у  Васьки просто не было права голоса. По мнению всех добытчиков глины, он был сопля соплей.  Поэтому Васька не решился просить работающих  уплотниться, чтобы выделить ему участок поудобнее.

К полудню Таня Мязина и Мотя с матерью полностью заполнили свой повозочный ящик глиной. Девочки подстелили на нем старые фуфайки и начали погонять быков хворостинами. Быки лениво тронулись. Они вышли на наезженную дорогу и лишь там ускорили свой ленивый шаг. Девочки запели песню. Голоса у них оказались звонкими и мелодичными. Они  давно спелись. Приспособились друг к другу. Слушать их пение было приятно.

                Шли по степи полки со славой громкой,
                Шли день, и ночь со склона и на склон.
                Ковыльная родимая сторонка,
                Прими от красных конников поклон.
 
Женщины, которые приехали с Осипом Захаровичем прекратили долбить глину. Стали прислушиваться к пению. Одна из них обратилась к матери Моти:

— Слышь! Матвеевна. Твоей Мотьке в церкви бы петь. Голосом ее бог наградил отменным.

Матвеевна, довольная, распрямилась в  выдолбленном  углублении:
— Я, бабоньки, и сама ее с удовольствием слушаю. У нас ее бабушка голосистой была.

Повозка с уехавшими девочками уже скрылась из глаз, а их голоса  все еще доносились из-за поворота. Все прекратили разговор. Из углубления стали звучать лишь тупые удары лопат во влажную глину. Время шло. Осип Захарович периодически устраивал  всей компании отдых:

— Давайте, бабы, покурим. А то попадаем от усталости. Работа у нас тяжелая.
 Все садились на свои фуфайки. Курил, разумеется, один Осип Захарович. Бабы просто сидели и вели разговор о своей повседневной жизни.

Васька  внимательно осмотрел наполняемые добытой глиной мешки. Он с удовлетворением отметил, что и у него дела подвигаются. Часика через четыре можно будет отправляться домой. Подумал так, и  усмехнулся. Часов ни у кого не было. Так что часика через четыре – понятие условное.

Перекур закончился. Осип Захарович бережно ссыпал остаток табака из окурка в свой кисет. И все снова застучали по глине лопатами. Казалось бы, что такое, удары лопатами по глине. Крепкий, метра в полтора монолитный глиняный слой. Но при добыче глины нередко сверху мелкими струйками сыпалась сухая земля с песком. На эти осыпания уже никто не обращал внимания. Дело стало вполне привычным. Вдруг струи стали активнее. Струи в мгновение стали мощнее. Осип Захарович хриплым от волнения голосом крикнул:

— Все наружу!

Васька стремглав выскочил из ямы. И тут же повернулся в сторону выдолбленного углубления. Оттуда усиливался какой-то шорох. Потом словно раздался вздох и глухой короткий звук обвалившейся земли. У Васьки навсегда осталась увиденное мгновение перед завалом. Матвеевна лишь успела откинуться на спину. Она держала над головой свои руки. Словно хотела защититься им от падающий на нее страшной земельной массы. В таком же положении оказался и Осип Захарович. Только он все-таки изо всех сил пытался выбраться из карьера. Но деревянная нога его подвела. Правда, он уже был у самого выхода из ямы. Приехавшие с ним бабы успели выскочить из карьера. Они стояли оторопело, и глядели на происшедшее с белыми, как домашнее полотенце лицами.
Васька тоже смертельно испугался. Но он понял, что надеяться тут не на кого. И в нем проснулся мужчина. Он грубо выдавил из себя:

— Какого хрена рты разинули! Лопаты в руки и быстрей откапывать! Они, может, еще живы!

И он первым стал сбрасывать чернозем и суглинок там, где привалило Осипа Захаровича. Бабы тоже быстро избавились от оторопи и лихорадочно заработали лопатами. И так уж им повезло, вскоре показалась голова инвалида. И еще более удивительно, он был в сознании. Но голос его сильно сел, и он произносил слова почти полушепотом:

— Матвеевну спасайте.

У Васьки тоже с голосом стало неладно. И он еле выдавил из себя:

— Откопаем и Матвеевну, –  и еще энергичнее заработал лопатой. Он так стремился освободить Осипа Захаровича от земли, что одна из баб его предупредила:

— Ты бы поосторожнее. А то лопатой мужика изуродуешь.

Но Васьки лишь отмахнулся:

—Надо тетю Матвеевну побыстрее. Может, жива еще. Только бы не задохнулась.

 За спинами у лихорадочно работающих лопатами послышался звук подъезжающей повозки. Васька быстро оглянулся. Приехали на тарантасе, запряженном лошадью мужик с бабой. Васька с радостью отметил, что число спасителей прибавилось. Значит, дело будет продвигаться быстрее. Они одни уже немного продвинулись. У Осипа Захаровича осталось откопать ноги. Туловище его уже свободно. Он даже сам помогает им руками.

Только приехавшие что-то помогать не торопились. И снова Ваську потянуло на грубость:

— Вас что, паралич разбил что ли? Люди тут завалены. А вы стоите, как лом проглотили.

 Мужик с бабой взяли в руки лопаты. Но спешить они явно не собирались. Зато освободившийся, наконец, Осип Захарович, весь дрожащий от пережитого,  начал очень быстро разгребать землю в стороне, где была засыпана Матвеевна. Наконец, и ее платок на голове  появился в осыпающиеся при работе рыхлой земли. И даже Васька услышал еле слышный  стон. Он возликовал от восторга. Восстановившимся вдруг голосом он изо всех сил прокричал:
— Жива!!! Жива!!!  Слышу!!! Стонет!

Голову Матвеевны бабы бережно освобождали от земли руками. И Васька с ужасом увидел, что на лбу у женщины образовалась такая шишка, что он ее сравнил со своим кулаком. Когда Матвеевна уже была вызволена из-под завала, Осип Захарович сразу определил:

 — Бабу надо в больницу. Она то ясно мыслит, то – бредит.

И он похромал к приехавшему на тарантасе мужику:

— Григорий Акимович! Кроме тебя некому. На своей  лошадке ты быстро доставишь беднягу в больницу. Ей нужна срочная помощь.

 Мужик  прекратил расчищать глиняный карьер от завала и волком посмотрел на инвалида. Весь его вид говорил, что никуда он ехать не собирается. И Григорий Акимович выразил это мнение словами:

— Никуда я не поеду. Председатель сельского Совета отпустил меня ровна на четыре часа. Если я поеду в больницу, мне в этот срок не управиться.

Осип Захарович с побагровевшим от гнева и двинулся к приехавшему на тарантасе сельскому пожарному:

— Ты думаешь, что вякаешь? У тебя государственный транспорт! Жизнь наших людей дело тоже государственное! Мы на фронте четыре года каждую минуту за это отдавали свои жизни!  А ты что нам предлагаешь? Сидеть и ждать с моря погоды?

Лицо пожарного тоже было полно решимости:

— Ты, Осип, мне тут политику не заливай. Я на государственной службе. И мне надо вернуться на свою работу вовремя. Как мне приказано.

Лицо Осипа Захаровича все задрожало от гнева:

— Да ты что, гад! Да я тебя щас!

И он замахнулся, чтобы ударить резко с плеча. Но Григорий Акимович его опередил. Он был моложе своего противника. Да и не измотан войной. Как о нем говорили все в селе, Гришка просидел все четыре года войны в какой-то тыловой части. Никто не знал, в чем тут причина. То ли болезнь, какая Григория Акимовича избавила от фронтовых окопов. То ли, как нередко говорили вслед нынешнему пожарному, был он тайным осведомителем. Только все в селе звали его хлестким словом «стукач».

Стукач управился первым. И Осип Захарович оказался в рыхлой земле осыпавшегося после обвала грунта. Он на время утратил свою злость и решимость. Но фронтовое самообладание к нему тут  же вернулось. Он встал, подошел к пожарному вплотную и голосом, полным ненависти выкинул тому в лицо:

— Жаль, что ты на фронте рядом со мной не оказался. За твою скотскую натуру я бы тебе вмиг дырку во лбу обеспечил. Мы  рядом с такими воевать не хотели. Ненадежные вы люди.

Григорий Акимович никак на тираду инвалида не отреагировал. Он упорно и настойчиво работал лопатой. Освобождал подход к глиняному пласту.

Бабы сбились в кучку и со страхом глядели на мужиков. Они были растеряны от того, что не знали, чем этот скандал закончится. Сергей бугай сильный. Но и  Осип тертый фронтовик. Того и гляди, дело убийством закончится.

Но тут вдруг все встрепенулись. От дороги до них донеслась песня. Песня звучала печально. И даже как-то трагично. Но голоса, ее поющие были такими выразительными и красивыми, что песня сразу отвлекла людей в  карьере от их неразрешимой беды.

Одна из баб, что приехала с Осипом Захаровичем радостно произнесла:

— Так это ж Мотя с Таней возвращаются. Не вяжись ты, Осип, больше с этим Гришкой. Ему шкурные его дела выше всего на свете. Девочки щас доставят Матвеевну в больницу. Может, бог пронесет и баба выживет?

А вдоль глиняного яра  печально и красиво звучало:

                Вот пришёл, пришёл туда с лопатой
                Милостливый человек.

                Он зарыл, зарыл в одну могилу
                Двести сорок человек.

Ваське и раньше приходилось слышать эту страшную по своему, не спрятанному ни под каким покровом натурализму. В их селе Глиняное готовился к войне, как тогда привычно говорили, учебный батальон. Это были все сплошь очень молодые ребята. Какого они были года рождения, Васька не помнил. А, может, и не знал, не интересовался. Только вот они кроме полевых учений проходили еще и строевую подготовку. И тренирующие их строевому шагу сержанты непременно требовали, чтобы курсанты в строю пели  песни.

Только вот получалась неурядица. Сержантам требовалась бодрая строевая песня, зовущая бойцов смело в бой пойти за власть советов. А курсантам очень хотелось чего-нибудь душевного, лирического. Чтобы и дом свой вспомнить, и друзей, и таких теперь желанных подруг, разумеется.

Были в учебном батальоне ребята из Краснодарского края. Говорили они на хохлацком языке. Но как-то особенно. В учбате были настоящие украинцы. Они говорили заметно иначе, чем краснодарские казаки.

Так вот среди краснодарцев был запевала с красивейшим голосом. Его учбатовцы нередко упрашивали:

— Володька! Ну, заведи вашу, станичную.

Володька упорно отказывался. Но иногда уступал. И тут не только учбатовцы, но и все глинянские высыпали на улицу. И Володька весь вкладывался в свою песню:

Чёрный ворон, друг ты мой залётный
Ой где ж летал так далеко.

Ты принес мне, а ты, черный ворон,
Руку белую с кольцом.

Вышла, вышла Марья на крылечко
Пошатнулася слегка.

По колечку друга я узнала,
Чья у ворона рук.


                •    •     • 


Сколько  себя помнит, Васька был очень впечатлительным человеком. Он никогда не воспринимал мир отстраненно. Перед ним тут же разворачивалась яркая, полная, во всех подробностях картина. И когда он еще совсем несмышленышем слушал поющего краснодарского парня о том, что добрый человек уложил в одну могилу двести сорок убитых, Ваську всего трясло. Он видел, как серьезный и сильный физически мужик ходил по полю боя и по одному приносил  убитых в общую могилу. Мальчик уже тогда ясно себе представлял: на стольких покойников гробов не наготовишься. Значит, он их укладывал, как мешки с зерном в колхозном амбаре. При возникновении в сознании такой картины Ваське становилось на душе очень неуютно.

Потому-то еще с ранних детских лет его  держала в  жестких клещах страха нарисованная в песне картина. Она своей мелодией и высокой  трагичностью очень бередила душу. Особенно, если ее пели люди с отменными голосами.
Впрочем, как потом с года понял Васька, от страшных картин массового уничтожения себе подобных страдал не только он один. Васька на всю жизнь запомнил, как очень морозным февральским днем по их селу гнали в Калач на погрузку в железнодорожные вагоны пленных итальянцев. На это было просто жутко смотреть. Пленных, похоже, несколько дней не кормили. Да и где их можно было накормить. Полуголодные колхозники в селах сами жили с приросшими к позвоночнику животами. Война, она и есть война. В занятых врагом селах оккупанты запасы продуктов начисто выгребали. Видать, рассчитывали наступать и дальше. В селах, которые в прифронтовой полосе занимали красноармейцы, в поле люди по-настоящему не работали. То бомбежки немецких самолетов, то учения красноармейцев. Все. Буквально все мешало нормально работать колхозникам.

Пленные итальянцы врывались в хаты и бросались к лоханям, где лежали сваренные свекольные корни для коров. Пленные жадно их хватали. Остановившиеся в селе на постой красноармейцы выталкивали пленных итальянцев на улицу. Колонны вчерашних завоевателей шли по улицам села Глиняного от темна до темна. И к вечеру в Васькину хату стали заскакивать соседки. Они с волнением рассказывали, что в расположенных вдоль села соснах наши бойцы, конвоировавшие пленных, расстреливали окончательно ослабевших. Соседки помоложе бегали туда. Они снимали с убитых ботинки.
Вроде, это мародерство. Да только по тем временам глинянцам по зимним морозам стало ходить не в чем. Зарабатывать стало негде.  Да и торговля по случаю прифронтового положения была свернута.

Потом пошли разговоры о том, что в глиняном яру были расстреляны итальянские офицеры, принадлежавшие к фашистской партии. Якобы по решению военного трибунала. Закапывать приговоренных было некогда. Конвоирующие пленных бойцы подорвали обрыв оврага. Таким вот образом итальянские фашисты обрели себе общую могилу.

Только она оказалась ненадежной. Тогда, как теперь вспоминает Василий Федорович, зимы были не только с лютыми морозами. Но и снежные. Весной было буйное половодье. Обвалившийся гранатными взрывами обрыв половодьем размыло. И Ваську стали звать его друзья сходить в глиняный яр посмотреть на итальянцев. Верховодил тогда мальчишками Васькиного возраста пацан, которого родители назвали Петькой. Только этим именем никто не пользовался. Все звали его «Кобельком». И, что самое удивительное это неуютное прозвище Петьке дал его родной отец. В колхозе он работал чабаном. Отару овец от волков спасали собаки. Чабан любил этих хранителей отары. Потому и к сыну часто обращался: «Кобелек ты мой верный». И это обращение превратилось в прозвище на всю Петькину жизнь.

Петькины экскурсанты в глиняный яр был лет на пять-шесть моложе его. Петьке нравилось руководить. Потому и подобрал для себя такую малолетнюю компанию. Но потом он долго проклинал себя за свое явно неосмотрительное решение. Он повял набранную им компанию прямо по озимым. Так было легче для его малорослого воинства. Да и обещал он своим подопечным, что в озимых есть такая трава. В народе ее зовут купыри. Их можно есть сырыми. Дети на это отреагировали с восторгом.

Но все Петькины планы рушились с самого начало. Купырей дети не нашли. За время шествия по ржи они заметно выбились из сил. А когда подошли к обвалу, где были расстреляны итальянские фашисты, у детей от увиденного внизу началась истерика.

Петька и сам очень сильно испугался. Но он со страхом себе мигом представил, что мамы этих ревущих во весь голос детей оторвут ему голову. Надо было немедленно что-то  делать, чтобы его подопечные успокоились. Он рассказывал им о фашистах. О том, что их смерть ими заслужена. Им не положено жить после их зверств. Он изображал из себя чуть ли не клоуна. Но все-таки добился своего. Его команда уже на подходе к селу начала даже реагировать на его  неумелые шутки. Нет-нет да  вызывали они недружный смех.

Когда расходились по домам, «Кобелек» организовал принятие клятвы. Каждый из ходивших в глиняный яр дал слово хранить этот поход как военную тайну. Тот, кто не сдержит данное слово, будет предан всеобщему позору и презрению товарищей.

Сегодня при добыче этой глины, после того, как окрестности огласила песня «Черный ворон, друг залетный», он невольно подумал, что не только дети, напугавшиеся тогда увиденным, но и взрослые к тому месту, где были расстреляны итальянские фашисты, старались не ходить. Там была хорошая глина. Но ее никто не добывал. Буйные паводки подмывали обрыв. Мощные обвалы вскоре закрыли там глину. Да и память о том, что там были расстреляны фашисты, потихоньку изгладилась  у людей. А те, кто помнил, очень не хотели об этом разговаривать.

Повозка с поющими девчонками уже приблизилась к глиняному карьеру. Осип Захарович похромал ей навстречу. Как сообразил Васька, инвалид хотел подготовить Мотю к восприятию случившегося. Осип Захарович  остановил быков и подошел к повозке. Он взял Мотины руки в свои и стал ей что-то говорить. Длилось это совсем недолго. Мотя не упала в обморок, не заплакала. Хотя вид ее был ужасен. Всегда собранная, аккуратная, подтянутая в одежде и своем поведении девочка, похоже, утратила от страшной вести самообладание.

Осип Захарович осторожно взял Мотю на руки и понес к завалу, где на постеленных старых фуфайках лежала и в бессознании что-то бормотала Матвеевна. Он внимательно осмотрел стоящих рядом баб и попросил их:
— Давайте снесем Матвеевну в повозку. Только прошу: поаккуратнее. Нам нельзя Матвеевну уронить. Ей  и без того тяжко.

Все взялись за выступающие из-под тела женщины края фуфаек и по команде инвалида: «Поднимаем» распрямились. Шли осторожно. Осип Захарович не по своим возможностям быстро оказался в ящике. Он обустроил все так, что Матвеевна была уложена на постланный разными вещами пол ящика с предельной осторожностью. Девочки снова уселись на повозку и повезли пострадавшую в больницу.



                •    •     • 

Теперь, лежа в своей кровати бессонными ночами, Василий Федорович удивлялся живучести сельских женщин той поры. На Матвеевну все тогда махнули рукой, когда узнали о степени ее травмированности после схода обвала в глиняном карьере. Но она выжила. Правда, на колхозную работу ее больше не привлекали. Но со всеми домашними делами она управлялась самостоятельно.  Особенно, когда отдала замуж свою дочь Мотю на Украину.

В наши дни Василию Федоровичу казались удивительными те,  теперь уже  давние времена. Матвеевну выписали из больницы, не дав ей на руки никаких документов. Но бригадир колхозной бригады забыл дорогу в хату этой пострадавшей бабы. Все посчитали, что она стала негожей для колхозной работы. Она теперь попала в разряд «домоседок». Были такие колхозницы, которые по разным причинам попадали в эту категорию. Документально это никак не оформлялось. Но все знали, что этих баб «выгонять» на колхозные работы нельзя. И по утрам бригадир колхозной бригады в эти хаты уже не ходил.

И еще одна особенность той далекой поры. Теперь все кивают на то время, как на период,  когда надо было держать язык за зубами. Иначе за необдуманное слово можно было попасть в лагеря по пятьдесят восьмой статье. Но вот слово «выгонять», имелось в виду – на работу, было вполне обычным и привычным. И никто за его постоянное употребление не пострадал.

Вечерами Василий Федорович стал часто ходить к дому Татьяны Мязиной, и они с Мотей сидели у ворот на скамейке. Вспоминали свою молодость, обсуждали сельские новости. И нередко поднимались до международных событий, жизни в нынешней России. Мотя теперь уже стала все сокрушаться, что она влипла с этой нынешней поездкой на свою родину.  Прошла всего одна неделя после ее появления в доме Татьяны Мязиной, как с Украиной была закрыта государственная граница. Василий Федорович по этому поводу промолчал. Но для себя вспомнил, что Мотя буквально неделю назад о предполагаемом закрытии границы сказала ему, что это ее мало беспокоит. Теперь оказывается, что беспокоит.  И еще как. Но Лобынцев отнесся к этому спокойно. Он и сам у себя замечал. Выскажется о чем-нибудь в разговоре. А потом, через какое-то время по  этому же поводу уже говорит совершенно противоположное. Он приписывал это своей старческой забывчивости. И сейчас посчитал, что Мотя совершенно не помнит, что она вещала всего неделю назад.

Но неожиданно это почти анекдотическое событие приобрело очень серьезный, почти трагический окрас. В самый разгар их дискуссии о причинах падения социалистического строя в нашей стране у Моти зазвонил мобильник. Мотя к этому времени не только страдала болезнью ног. Она стала еще и глуховатой. Ей звонил старший сын. Василий Федорович слышал не только все, что говорила она в телефон, но и то, что ей отвечал сын Петя:

— Мама! Что у тебя произошло?  Что ты срочно ждешь моего звонка?

— Ну, срочность – не срочность, а мне отсюда надо уезжать. У Тани не семья, а цыганский табор. У меня отдохнуть и минутки спокойной не выкраивается. У Тани целых пять внуков. И все школьного возраста. Им то бегать, то прыгать хочется. А то начинается драка.  Не жизнь, а Содом и Гоморра.

В ответ Петин недовольный голос:

— А я тебе разве об этом не говорил? Ты помнишь, с каким упрямством ты воевала за  эту поездку?

— Я тогда и предположить не могла, что так получится.  Ты уж, пожалуйста, поскорее приезжай и забери меня отсюда.

И снова недовольный голос старшего сына:

— Как ты себя это представляешь? Нам ведь потом две недели с тобой сидеть  взаперти. Как в тюрьме, в этом самом обсерваторе. А делами в магазинах кто будет заниматься? Надо было раньше  по-взрослому взвешивать свое решение.

— Но я же тогда думала…

И злой голос Василий в ответ:

— Ты думала, а мне воняло!

И сын отключил свой мобильник.

Василий Федорович сидел рядом с Мотей окончательно оторопелым и растерянным. И это сын так разговаривает с матерью. Кого же тогда Мотя так изо всех сил нахваливала при их  первой встрече? Или она говорила о другом сыне? Но в одной семье не бывает двух сыновей с одним именем. Видать, Моте очень хотелось похвалиться собственным первенцем. И она желаемое выдала за действительное.

— Ну, что ты так всполошилась. Ты видишь, как наши руководители в Кремле изо всех сил стараются справиться с этой проклятой напастью. Вот одолеют этот вирус, тогда и уезжай к своей семье. И  быстро, и без всяких отсидок в этой самой обсервации. Ты не пробовала днями сидеть под замком. Я и сам не пробовал. Но твердо уверен, что  это настоящая пытка. Ты, если будешь так дергаться, я пожалуюсь Татьяне. Она тебе устроит выволочку. До конца своих дней помнить будешь.

           — Нет. Ради бога. Не втягивайте Таню в мои дрязги. У нее своих неурядиц сверх макушки.


               
                •    •     • 
В прошедшем и наступившем году погода изо дня в день капризничала. В результате зимы, в полном понимании этого слова, не было. До самого марта господствовала осень. Весна тоже начиналась не по привычным для  этого времени законам. Уже в марте в южной европейской части страны установилось чуть не летнее тепло. А то вдруг в одночасье приходил холод. Потом внезапно снова воцарялась погода, свойственная июню, а то и июлю.

В такие вечера и Василий Федорович и Мотя чувствовали себя неважно. Но они непременно выходили на свою скамейку и впадали в воспоминания о своей прожитой жизни. В этих продолжительных беседах до наступления поздней вечерней темноты у них ни разу не случилось, чтобы кто-нибудь из них вспылил, вышел из себя, наговорил собеседнику дерзостей. Возможно, тут сыграла свою роль природная сдержанность Лобынцева. Не со всем он соглашался, что говорила в этих вечерних беседах Мотя. Но он воспринимал ее точку зрения молча. Не перебивая и не переубеждая ее. Хотя в душе оставался не согласным,  с ее точкой зрения.

Оба по своим теперешним взглядам оставались коммунистами по убеждению. Но не теми коммунистами, что состоят в нынешних партийных организациях КПРФ. Потому и после ее легализации постепенно из нее вышли. Попробовали излагать на собраниях свои позиции. Старые партийные боссы советской поры стали смотреть на них косо. А иногда и грубо одергивали. Потому Василий Федорович и Мотя. Или, как уже подобало ее называть Матреной Ивановной, постепенно отошли от своих первичных парторганизаций. А потом, когда менялись партдокументы, они как-то незаметно и без всякого публичного обсуждения  оказались вне ее рядов.

Только воз взгляды у них остались прежние. У Матрены Ивановны они отличались резкостью. Очень часто в вечерних беседах они затрагивали причины падения советской власти и развала Советского Союза. Матрена Ивановна была предельно категорична. Компартия сделала большую ошибку, избрав Горбачева Генсеком. По убеждению Матрены Ивановны Сарычевой этот с метиной на лбу и на секретаря райкома партии в своем крае не тянул, а уж на руководство крайкомом – тем более. Да еще, став Генсеком, взял себе в помощники лютого антикоммуниста и ярого американиста Яковлева. Вот и наворочали делов. Ни  стыда, ни совести, ни у того, ни у другого. Такую страну развалили.

Василий Захарович имел несколько другую точку зрения. Многие годы он проработал заместителем редактора районной газеты. А это значило, что он возглавлял, и, следовательно, в основном писал и  готовил в печать материалы внештатных авторов на сугубо партийные темы. И он хорошо представлял степень деградации советской власти. Особенно в последние годы существования Советского Союза. Изживала свой авторитет и величие Коммунистическая партия. Как-то само собой складывалось, что у руководства парторганизациями на местах, в райкомах партии становились не честные руководители и горячо убежденные в коммунистических идеях люди. А обычные карьеристы, которые ради своей карьеры ни с какими принципами партийной морали не считались. Лишь бы продвинуться ввысь по служебной лестнице.

Василий Захарович со смущением и в то же время со смехом рассказывал главному экономисту районного управления сельского хозяйства одного из близких к Львову районов, какие  карикатурные картины он наблюдал в своем районе. Как-то приходит он в райком накануне пленума. И видит, как инструкторы готовят к этому партийному событию вопросы. Их должны задавать из зала. И  право это не представляется, кому оно по сути своей полагается. Вопросы придумывают инструкторы райкома. В положенное время их собирают заведующие отделами и идут с ними на прием к первому секретарю райкома партии. Тот взвешивает все. То, что кажется ему трудным и тяжелым для практического решения становится неуместным и несвоевременным. То, на что легко и просто ответить, включается в список его личных ответов, якобы заданных из зала.

Потом все те же инструкторы приступали ко второму этапу операции. Надо было найти тех, кто безропотно согласится озвучивать эти легкомысленные вопросы. Причем нигде не проболтается, что исполняет глупое и зловредное для настоящего, а не балаганного дела, поручение.

Да только рядовые члены райкома партии прекрасно понимали, что от их мнения ровным счетом ничего не зависит. Поэтому многие мирно посапывали и даже похрапывали в зале во сне. Им ведь не надо ничего решать. Все заранее решено и подготовлено в райкомовских кабинетах.

— Как ты думаешь, Мотя, каких серьезных и продуманных решений можно было ждать от такой районной партийной организации?— спросил бывший заместитель редактора у своей собеседницы.

Матрена Ивановна немного подумала и грустным голосом выразила свое согласие с Лобынцевым:

— Тут ты, Вася, абсолютно прав. Ты знаешь, я ведь тоже близко работала с райкомовцами. Но о таких безобразиях слышать не приходилось.

Василий Захарович решил изложить свою точку зрения на развал в рядах КПСС  подробнее. Делал этот он предельно тактично. Ему было хорошо известно, насколько взрывной характер у Моти с самого детства, если ей казалось, что ее обидели необдуманным и излишне резким суждением:

— Я ведь, когда заведовал в газете партотделом, почти каждый день наведывался в наш райком партии. Вернее не сам туда стремился. Меня туда вызывали. Насмотрелся там всякого. И что для меня было самым удивительным, когда в стране дело шло к путчу, и к тайному соглашению  хозяев трех республик Советского Союза Ельцина, Кравчука и Шухевича в Беловежской пуще, большая часть партийных руководителей сбежала со своих должностей. Стали просто хозяйственными руководителями, или, на худой конец, главными специалистами по своим институтским профессиям. На свои места в партии позаботились определить людей  случайных, совершенно не опытных в делах ведения партийного строительства.

Лобынцев перевел дух и продолжил:

— Это как следовало понимать? Вот и получилось, когда проходимцы из бывших партийных боссов меняли в стране власть, в компартии просто некому было повести рядовых коммунистов на защиту существовавшего тогда строя. Один только нашелся. Это из пригородного к областному центру района первый секретарь Волков. Он погрузил на КАМАЗы добровольцев коммунистов и рванул с ними к обкому партии. Только там оборонять было уже некого. Вся руководящая элита по домам разбежалась. Вот так, дорогая моя, Мотя. Партия к тому времени мыслить самостоятельно уже начисто разучилась. Привыкла только безропотно выполнять указания. Какими бы они глупыми ни были.

Матрена Ивановна долго молчала. Потом поддержала Василия Захаровича:

— Мы с тобой совсем недавно говорили об обвале, которые накрыл мою маму и Осипа Захаровича. Мы тогда тяжело переживали тот несчастный случай. Я о  нем всегда вспоминаю. Только в последнее время я стала постоянно думать, что тот обвал лишь частный случай. А вот в мире происходят обвалы глобального масштаба. Взять тот же путч с заменой социалистического строя на капиталистический в нашей стране. Потом ельцинское правление, когда в стране правила бал уголовщина. Разве не обвал за обвалом?

 Теперь вот коронавирус. Наши обозреватели в средствах массовой информации пытаются внушить нам бодрость. Эта болезнь, мол, не то, что обычный грипп. Тот, мол, серьезнее. Умирает гораздо больше людей. А ты, Вася, много слышал, чтобы после обычного гриппа кто-то из твоих знакомых умирал именно от обычного гриппа. Я что-то о таких медицинских заключениях в документах о смерти ни от кого не слышала. А ведь грипп –  болезнь не секретная. У врачей не было основания прятать причину смерти пациента несуществующей болезнью.
В прохладном вечернем сумраке Матрену Ивановну пробил пот. Она достала из кармана легкой куртки платочек и вытерла лицо. И завершила свою мысль:
— А вот теперь ежедневные сводки о почивших в бозе похожи на фронтовые. Вот она, какая история. И лекарства этого против коронавируса пока нет. И полная неопределенность в том, когда оно будет. А вирус стремительно меняет свои симптомы. Как тут еще получится с будущим лекарствам? Если этим мутациям не будет конца? Так и будем отправлять в крематории покойных, как погибших в боях? Что-то в последнее время обвал идет за обвалом. И конца им не видно. По-моему, их становится с каждым годом все больше.

Василий Захарович только развел руками:

— Тут, Мотя, мне тебе возразить нечего. Да и засиделись мы с тобой. Если с вечера не заснем, ночью замучит бессонница. Давай-ка помогу тебе зайти в дом.

Он бережно поддерживал Мотю, пока она осторожно продвигалась в дом на костылях.  В свою обитель он попал, когда его жена Нина Васильевна только что досмотрела очередные серии фильма и раздевалась ложиться в свою постель. Она демонстративно посмотрела на свои ручные часы и с усмешкой спросила:

— Ты, Василий Захарович, случайно не любовь страстную закрутил с Матреной Ивановной. Вроде в пору давней молодости за тобой таких подвигов не водилось. Все тебя считали по этой статье святым человеком. Неужели  перед гробом ударился в буйную  молодость?

Василий Захарович только махнул рукой:

— Да брось ты, Нина. Просто Мотя свежий для меня, и довольно интересный собеседник. Нам с ней интересно обсуждать многие темы современности.
Он тоже почистил  в ванной комнате зубы и улегся в свою постель. В его голове вдруг возникла сумасбродная мысль: «Если  с короновирусом в стране все-таки быстро управятся, Мотя  уедет в свою Украину. Она действительно хороший и умный собеседник». И тут же обругал себя самым злыми словами: «Старый дурак. Совсем из ума выжил. Люди мрут все больше и больше. А ты о своих вечерних беседах с Мотей». В эту ночь он почти не спал. Все грыз себя за  бесчеловечную свою мысль, неожиданно мелькнувшую в голове. Но все-таки ему не хотелось, чтобы Мотя из их села уезжала.