Фламинго, танцующий фламенко

У Серафимы Калошиной был вечный животик, даже два - выше и ниже талии, а еще плоскостопие и близорукость. Зато Сима отчетливо видела души предметов и слышала их истории. Она была из породы мечтателей.

Мечтателям, как известно, скучать не приходится. Однажды, когда Симе было лет пять, мама принесла домой кохиноровский карандаш. Ей предстояло начертить эскиз чего-то очень важного. Карандаш был элитный, желтовато-горчичного цвета, с золотой продолговатой попкой. Он лежал на кухонном столе посреди лишенных уникальности столовых приборов, выпирая из общего рисунка жизни, как принцесса на блошином рынке. Сима сразу догадалась, что в золотой попке притаился настоящий клад: сокровища всегда прячут на самом видном месте. "Все очевидно, стоит только разуть глаза!" - говорит в подобных случаях бабушка Эстер.

Симе стало жарко. Она схватила огромный кухонный нож и принялась отпиливать многообещающую карандашную попку...

К счастью, полузабытое детское фиаско не лишило Серафиму Калошину способности отыскивать клады. Иначе бы она не обнаружила, что нехрупкая плоть однокурсницы Кати Пудриной скрывает фантастическую бабочку, порхающую внутри.

Пудри была крепкая девица, фигуристая, как виолончель: такие бедра и грудь не стыдно сводить в гости. Уже в детском саду Катя была ростом практически с воспитательницу...

Жёлтая куртка, красные кеды, волосы, вспушённые химией (точь-в-точь лев Бонифаций), - всё это было внешнее.

Своей нездешней "начинкой" Пудри напоминала индейцев племени пираха, которые спокойно обходятся без самого необходимого: денег, чисел, прошлого и даже сна, - настолько они внутренне наполненны.

Пудри могла обойтись без чего угодно - например, без будильника. Она засыпала в горячей ванне, зная, что остывшая вода под утро разбудит ее. Любила выкидывать вещи и жить в полупустой комнате. От летних мокасин сразу переходила к зимней обуви. Спалив кастрюльку с термобигудями, не дрогнув, шла покупать следующую.

"Ты очень плохо себя вела, - строго говорила мама четырехлетней Кате Пудриной. - Будешь стоять в углу, пока не попросишь прощения". Однако дочка и не думала извиняться. Спокойно обживала отведенный ей кусочек мирового пространства, играя в куклы и в конце концов засыпая.

Что это было? Рано проснувшееся чувство собственного достоинства? Гордость? Равнодушие? Маленькой Пудри было хорошо в любом углу. Бедность декораций не отменяла спектакля.

Повзрослевшая Катя Пудрина продолжала легко обходиться без представлений о норме как таковой. Ее удивляло многое и не удивляло ничего. Любую поведенческую аномалию, самое очевидное искажение Пудри созерцала не осуждая. Так, однажды к подруге Симы на улице подошла женщина средних лет и попросила помочь отвезти мужа на дачу.

- Руки-то, говорит, я ему уже связала, ноги тоже, а вот поднять, чтобы положить в багажник, одна не смогу. Выручайте.
- И ты что?!
- Пошла помогать.

Абсурдность просьбы Пудри не смутила: мало ли как у этих людей заведено. В каждой избушке свои погремушки. Лишь пройдя несколько шагов по направлению к машине, она заметила скрытую камеру в ветвях раскидистого дерева и прильнувшего к ней оператора. Оказывается, снималась телепередача...

Когда Сима влюблялась в очередного непризнанного гения и со всей дури кидалась в страстную электронную переписку с ним, Пудри избегала давать советы. Она пережидала это стихийное бедствие на уютном берегу своего одиночества, попивая кофе и почитывая Экхарта Толле.

- Ты знаешь, вчера все так прекрасно начиналось... - тараторила Сима. - Но на сорок шестом письме он ВДРУГ перестал отвечать. Видимо, я ему прискучила.
- Так он умер просто, наверное? - утешала Катя. - На сорок-то шестом письме. Воскреснет и обязательно ответит, зуб даю.

А как Пудри умела лениться! Бессовестно, уютно, самозабвенно. До двух часов дня нежиться в постели во фланелевой ночнушке с божьими коровками.

Оба Катиных лица - в косметике и без - были неожиданно прекрасны. Она носила тройное серебряное кольцо - русское обручальное, словно трижды повенчанная. Яркая, как фламинго, танцующий фламенко. Качаясь на волнах ее голоса, можно было уплыть как минимум в Хельсинки.

В Питере Симина подруга поселилась рядом с женским монастырем на Карповке, вокруг которого бродили упитанные голуби. Эти заядлые птицы то ли клевали крошки, то ли били поклоны...

Пудри и Симу то и дело подозревали в однополой любви. Оправдываться было бесполезно: ну как расскажешь этим несчастным о радости завтракать вместе до самого ужина? Любовь - это божественная шутка, понятная лишь двоим.

(Продолжение следует.)