Когда времени больше не стало. Глава 3

      Глава 3. РУБИКОН ПЕРЕЙДЁН


      Конечно, я не предполагал, что наша жизнь после пережитого войдёт в нормальное русло, но на какую-то передышку после того, как мы закончили своё обустройство, я надеялся — и она пришла. К сожалению, потому что тогда началось самое страшное. Тяжёлая изнуряющая работа закончилась — мы оказались предоставленными самим себе. Раньше, собираясь в кружок у костра перед нашим небоскрёбом на исходе дня, когда и без того тусклое грязное небо темнело ещё больше, мы получали вечернюю порцию похлёбки, стакан чая, разбредались по двум этажам своих новых апартаментов и от усталости валились с ног, а теперь тело не нагружалось, необходимые действия свелись к минимуму: развести костёр, кинуть в котелок картошку или согреть воду и запустить в кипяток суповой концентрат, замесить тесто, выпечь хлеб, раздать лекарства, выгрести мусор и золу, — на всё это хватало пары часов после пробуждения, рутина не отключала мозг — и он начал работать. Вспоминать. Мучиться.

      Другие играли в карты и шашки, пытаясь развеяться, травили анекдоты или рассказывали о том, чем занимались ранее, старались представить, как идут дела у других небоскрёбов, — я не мог этого делать. Я опускал руку в карман и трогал флешки, которые захватил с собой, — они были единственным, что осталось мне от прошлого. Я хотел уверить себя: пока у меня есть они, есть мозг, как-то работающий, жизнь не кончена, я вспоминал родителей, дом, в котором я воспитывался, колледж и институт, особнячок — последнее место жительства, друзей, знакомых, сослуживцев, но я открывал глаза — и видел этих опустившихся оборванных людей. Да и я сам выглядел не лучше… Воображение опять уводило назад. Мой Эрик, очаровательный, смешливый, беззаботный, мило капризничавший… И его бледная копия с нездорово блестящими глазами, с лихорадочным румянцем, с потрескавшимися губами, уже абсолютно лысый.

      — Всё равно холодно и ничего не видно, — оправдывались мы друг перед другом, натягивая шапки.

      Этого можно было не видеть, на это можно было не обращать внимания, пока мы сидели в небоскрёбе, на нашей кровати, но мрак давил и гнал на улицу. Мы собирались в кружок около костра, протягивали к нему озябшие руки, но не могли их отогреть… Я снова лез в карман и трогал флешки. Я тоже начинал сходить с ума: мне казалось, сожми я их в руке, сломай безвозвратно — и всё вернётся, и этот жуткий сон развеется. Я поднимал глаза к чёрной копоти, словно искал ответ, так ли это. Но небо только сыпало пеплом и одевало наш новый дом в погребальный наряд.

      Я смотрел в небо и думал: как же так, где сейчас всё это? Миллиарды людей, тера и тера чёрт знает в какой степени байтов информации, серверы, вся история человечества — где всё? Нет сетей, интернета, телевидения… Здоровья, постели, хлеба… Жизни.

      Так мы прожили несколько недель. Что-то изменилось, настроение у всех упало ещё ниже, в лагере ходили упорные слухи о том, что съестное подходит к концу. Кто-то даже шёпотом предлагал склонить Сэма к объявлению войны соседям, но какие из нас были вояки, что мы могли отобрать у таких же голодающих?

      А ночью Эрик ложился рядом со мной и горячо уговаривал:

      — Давай уедем! Я подумал, ведь остались люди, которые живут хорошо, во все времена так было, только они живут в бункерах где-то за городом. Мы же не искали — именно поэтому не знаем. Мы к ним попросимся, они увидят по бункерофону, что мы приличные, и нас к себе пустят. Мы им будем помогать, а они будут платить нам едой. У них много, большие запасы, нам хватит, мы выздоровеем. А потом уровень радиации упадёт, они выйдут на свет. Будет власть — и будут порядок, право, справедливость, довольство. Институты, научные центры снова откроются, ты изобретёшь лекарство для удаления всех последствий радиации — и мы начнём новую жизнь. А то нас съедят.

      — Не волнуйся, нас не съедят. Мы слишком стройные, а ты вообще щуплый. Едят жирных, их надолго хватает.

      Я гладил его по голове. Бункер, еда, власть, институт… Дурачок!



      Кардинальный поворот состоялся через несколько дней после того, как физиономия Сэма помрачнела. Мы по обыкновению сидели у костра. Думать о прошлом было невыносимо, и я постарался прислушаться к разговору. Он сводился к трём вопросам: кто всё это начал, что происходит на побережье и других континентах и почему не обрушились небоскрёбы.

      — Я знаю и всё вам расскажу. — Из мрака к костру вышла какая-то фигура.

      Я разглядел новоприбывшего. Это был худой и высокий человек лет пятидесяти пяти — значит, на самом деле ему было немного за сорок. Как и все мы, без намёка на бороду и усы, в спортивной шапке на голове и относительно чистом плаще. Рассеянный вид, надтреснутый голос. Комичности его фигуре прибавлял тонкий портфель. Более всего он напоминал Паганеля из «Детей капитана Гранта» Жюля Верна.

      — А ты не шутишь? — подал голос Сэм.

      — Нет. Я Джошуа. Джошуа Гриф. Физик, профессор. В момент взрыва я сидел в нашей лаборатории, там свинцовые перекрытия и автономное питание, она находится под землёй, но жить там сейчас нельзя: система вентиляции выведена из строя и восстановлению не подлежит — вы просто задохнётесь через десять минут. Я записывал все сейсмотолчки, порождённые взрывами, и могу с точностью до одной килотонны сказать, какова была величина каждого заряда, с точностью до километра — куда он попал и с точностью до секунды — когда именно. У меня даже распечатки есть. А ещё мы прогнозировали подобные ситуации, и я знаю, что происходило по всему миру. И почему остались стоять небоскрёбы. Дайте мне миску похлёбки, кусок хлеба и стакан чая. Я пообедаю, всё вам расскажу, а потом сделаю царский подарок.

      Сэм растерянно оглядел собравшихся, его взгляд остановился на мне: как-никак, а я был научным экспертом.

      — Да! — сказал я громко.

      Джошуа посмотрел на меня с благодарностью. Сэм пихнул Джона в бок:

      — Налей!

      Нежданный гость уселся, принял миску с ложкой, хлеб и стакан, облизнулся, коротко поблагодарил и начал есть. Уничтожал похлёбку он медленно, тщательно пережёвывая хлеб и едва ли не мурлыча от наслаждения. Я задал вопрос, который вертелся на языке у каждого:

      — А как вы продержались? Второй месяц уже после взрыва, что вы ели?

      Джошуа вздрогнул: видимо, он не ожидал обращения на «вы» от кого бы то ни было из нашего великосветского общества, но сразу пришёл в себя и посмотрел на меня внимательным взглядом:

      — Макароны ел, у меня стратегический запас на случай научного запоя, и вода в баке была. Я живу… жил там. — Джошуа мотнул головой куда-то вправо. — Дом старый был, с трубами всё время проблемы, а у властей руки не доходили — вот я и установил бак, накануне взрыва как раз наполнил — и у меня оказался запас в четыреста литров. Но всё когда-нибудь заканчивается. Даже Вселенная.

      Спорить с ним, конечно, никто не стал. Гриф доел наше хлёбово, выпил чай и довольно погладил себя по набитому животу.

      — А теперь слушайте!

      Рассказывал он интересно, не без художественных красот и таким языком, что понять его мог даже человек с трёхклассным образованием. Суть его повествования сводилась к следующему: никто не был персонально виновен в обмене ядерными ударами. С тех пор, как первый хакер запустил первый вирус и сломал первую систему защиты, началась цепная реакция. Второй, третий, сотый умник вторгался в закодированное и запускал вредоносные программы. Сначала пакостили энтузиасты, а потом спецслужбы каждой страны организовали из наиболее преуспевших целые отделения и вламывались в запретное целенаправленно. Им отвечали конкуренты. Всё это было известно, но в последнее время изобретательность в изощрённом вреде резко подскочила вверх, последствия становились всё ощутимее, а финансовые кризисы, надутые индексы, вечная нервозность политиков и жёсткое противостояние уже не тормозили процесс, а только подстёгивали его. Миновали те времена, когда лидеры собирались за круглым столом и договаривались. Никто никому не верил. Фактически то, что состоялось в пятницу вечером, накануне взрыва, уже было необратимо. Пострадали энергообеспечение, транспорт, заводы, вооружения, банковская система, обвалились биржи, а мы так привыкли полагаться на компьютеры, что оказались без них как без рук и были отброшены даже не в XIX или XX век, а в дремучее средневековье. Всех обуял страх. Коммуникации, связь, информационные системы распались, никто не знал, что происходит у соседа под боком, тем более было неизвестно, что творилось где-то там, на другом краю земли, за океаном. Жахнули практически одновременно, чтобы не опоздать и расстрелять весь боекомплект. Береговые линии всех континентов давно были усеяны ядерными зарядами, подводные лодки с ракетами курсировали во вражеских водах. Системы ПРО, конечно, были уничтожены ракетами средней дальности в первую очередь, противовоздушная оборона тоже ничего не могла сделать против гиперзвука, идущих по невычисляемым зигзагам ракет и разделяющихся на десятки самостоятельных единиц боеголовок. Рвануло везде, на мегаполисы с несколькими миллионами жителей летели водородные бомбы, относительно небольшим — таким, как наш Дессет, — городам достались заряды в пару сотен килотонн. То, что творилось в Дессете, было не самым худшим вариантом, потому что на прибрежные районы обрушились огромные цунами — и неоднократно. Волна огибала планету несколько раз, миллионы гектаров сначала выжигались огнём, а потом затапливались. Были уничтожены даже небольшие, совсем безвредные страны по периферии: сверхдержавы просто не хотели, чтобы после своей гибели на первое место выходили карлики. Кому-то, конечно, припомнили, что не так голосовали по тому или иному проекту в ООН… Впрочем, это были мелочи, потому что взорвано было столько, что, если бы всё это сработало хоть в Антарктиде, и радиация, и ядерная зима не оставили бы человечеству шанса выжить.

      Джошуа рассказывал, для наглядности показывая особо важные моменты на вытащенных из портфеля картах и графиках, — бесспорно, он был хорошим лектором…

      А с небоскрёбами дело обстояло просто. Возведённые относительно недавно, они покоились на прочном фундаменте, их центр тяжести располагался очень низко, и они удачно расположились среди других высоток, которые приняли на себя основную мощь ударной волны. К тому же стояли ребром, а не гранью к центру взрыва — поэтому и остались, пусть и в таком жалком состоянии, но всё-таки…

      — Значит, теперь на Земле нет ни одного оазиса, чтобы можно было, пусть для нас это и чисто умозрительно, теоретически, перебраться туда и начать всё заново? — захотел уточнить я.

      — Абсолютно. — Джошуа развёл руками. — Ядерная зима и радиация повсюду на десятки лет, флора и фауна уничтожены. Планета превратилась в огромную мусорную свалку, а мы на ней лишь мухи, копошащиеся в навозной куче.

      — А те, кто в бункерах, — разве они не выживут? — подал голос Эрик. Дались ему эти бункера…

      — Нет, конечно. Как ты себе это представляешь? — Теперь Гриф пожал плечами.

      — У них же есть вода и еда, им тепло и в бункере нет радиации.

      — Ну просидят они там ещё пару месяцев. Какая разница: всё равно они тоже в могильном склепе. Наружу не вылезти, вода закончится — и умрут от голода или жажды.

      — Нет, нет. Должен быть выход, можно организовать производство воды. Вот Фел биолог, он знает реакции. И еду, и лекарства.

      — Эрик! — Я тянул его назад, но он не слушал и продолжал бессвязно что-то бормотать.

      Джошуа опять внимательно оглядел, теперь уже нас двоих.

      — Да ты не волнуйся, парень! Каждый смертен. Мы просто умрём немного раньше остальных, для Вселенной это ничто. Даже если смотреть на Землю с относительно близкого расстояния, — с Юпитера, например, — и внимательный взгляд не заметит никаких изменений.

      — А от облака Оорта или из пояса Койпера? — поинтересовался я.

      — Оттуда вообще ничего не разобрать… Вы любите астрономию?

      Я любил астрономию, и облако Оорта, и пояс Койпера казались мне таинственными манящими и пугающими одновременно пространствами, в которых очень редко, бесшумно мелькали кометы с периодом обращения вокруг Солнца в десятки тысяч лет, квазипланеты, случайные пришельцы из других звёздных систем. Царство холода и мрака, месяцы лучу света от Солнца, такого крохотного отсюда, что увидеть далёкое светило можно было лишь маленькой, чуть светящейся, словно слабо тлеющей, точкой. Меня поражали величины: миллиарды километров, тысячи веков. Я нырял в них, словно в вечность необъяснимости и тайны, я преклонялся перед неизведанным, тем, что не может охватить человеческий разум, тем, чего не может разглядеть даже пытливый, хорошо вооружённый взгляд… А за ними, за этими сумрачными пространствами, в миллионах световых лет от нас, летели другие звёзды и галактики, простирались великие стены колоссальных войдов, вращались чёрные дыры, пространство переходило во время… А тёмная энергия, тёмная материя! Я замечтался, я словно окунулся в тот, допостапокалиптический мир, почувствовал себя прежним — любознательным, жадным до научных изысканий, непринуждённо болтающим о макрокосмосе и мегамире и частенько восторженным — знал, что за мной водится и этот грешок… Я был благодарен Джошуа за это, но должен был лишь смущённо улыбнуться:

      — Очень, но, к сожалению, только как любитель. Занимался бы профессионально, но в математике я не так силён, так что пришлось выбрать гуманитарный уклон. Я занимаюсь… занимался молекулярной биологией.

      Джошуа подошёл ко мне и пожал руку:

      — Мне так приятно встретить энтузиаста, не имеет значения, на каком уровне вы разбираетесь. Я бы… — казалось, ему было что сказать мне и он очень хотел это сделать, но всё-таки спохватился и отошёл, бросив на прощание: — Мы ещё встретимся и поболтаем, я буду ждать! — и остановился около Сэма: — В целом дела обстоят так. Мой рассказ закончен, большое спасибо за приют, стол, тепло и аудиторию. А теперь обещанный подарок. У вас ведь плохо с обеспечением? Во мне почти семьдесят килограммов. Заколите меня — и моё тело будет вам хорошим подспорьем в хозяйстве. Всё равно вы к этому придёте, лучше начать с посторонних.

      Все, не исключая и Сэма, онемели, даже Бочонок растерялся до того, что вслед за мной перешёл на «вы»:

      — Вы… хотите предложить это… ваше тело?

      Я готов был душу заложить, что в глазах Сэма мелькнула горечь и проглянуло сожаление.

      — Да — и, право, вам не стоит горевать: вы же окажете мне огромную услугу. Посудите сами, в каком прекрасном настроении я сейчас пребываю. Я вышел на прогулку, встретил новых людей, присоединился к пикнику на свежем воздухе, я сыт, мои знания пригодились, а труды не пропали даром, я не зря чертил эти графики и делал распечатки, не зря спрогнозировал ситуацию, я нашёл слушателей, я прочитал последнюю на Земле лекцию, даже встретил товарища по интересам. Разве умереть в такую минуту в таком настроении не прекрасно? Тем более зная, что эта смерть пойдёт на пользу людям.

      Учитывая прогнозы самого Джошуа, соображения о пользе были достаточно сомнительны в свете скорого будущего, но картины мира всегда заслоняются сиюминутными потребностями. Студенты прослушали лекцию — теперь им хотелось жрать, и то, что сказал сейчас отшельник-физик, озвучило сверлившую каждую голову мысль, мы просто боялись высказать её вслух, а Джошуа решился, да ещё предложил себя, да ещё нашёл в этом плюс. Он помог нам, убеждая в том, что это естественно; так, как он представил, легче было перейти рубеж; он обернул это во благо и снял с нас теперь, увы, лишние запреты…



      А меня словно озарило: я понял, почему Сэм сколотил такую большую банду и так щедро делился с нами своими ресурсами: он держал коров про запас, все мы вместе весили больше, чем то, что он смог складировать из оставшегося от прежнего мира. Нехитрая математика…



      — Вы уверены? — переспросил Сэм.

      — Ну конечно. Вы меня, помимо прочего, и от греха самоубийства спасёте: я ведь всего лишь пожелал, а сделают другие… У меня только одна просьба: чтобы безболезненно. Как там — между седьмым и восьмым рёбрами и сразу выхватить нож обратно, кажется… Я и почувствовать ничего не успею. Можно и пулю в голову, но тогда мозги вылетят, а жалко: их ведь можно съесть.

      Да, любой учёный — всегда рационалист… Джошуа даже скинул плащ, снял пиджак и расстегнул рубашку.

      — Давайте! Сразу! — улёгся около Сэма и устремил просветлённый взгляд в чёрное небо.

      В свете костра тускло блеснуло лезвие… Через секунду всё было кончено.

      — Закрой ему глаза! — глухо сказал Бочонок Повару и оглядел нас. — Ну, что смотрите? Теперь у нас снова есть еда, и это никому ничего не стоило.

      — И неизвестно ещё, кому сейчас лучше, так что в траур можете не облекаться, — добавил Джон и понёс физика на разделку.

      В двух десятках метров от костра находилась наша «кухня»: пара столов, посуда в шкафах и вёдра внизу — за каркасом разбитой витрины, на поперечную перекладину которого кто-то повесил занавес, чтобы не очень мёрзнуть во время уроков Повара остальной братии.



      Физика мы растянули на три дня, он оказался очень вкусным и совсем не отличался от обыкновенной говядины. Эрик, конечно, как всегда психанул, устроил концерт и заявил, что не прикоснётся к человечине, но продержался лишь до вечера, до того момента, как я его поцеловал. От меня так дивно несло мясным, что Эрик не выдержал и присоединился к нам, каннибалам поневоле. А Повар превзошёл себя: мы вступили в переговоры с людьми Беда, обменяли кусочек нашего физика на две луковицы — и в качестве закуски он приготовил нам на обед паштет из печени. Всем досталось по маленькому кусочку, но мы были счастливы и жалели только о том, что не было хлеба: с ним бы было ещё вкуснее и сытнее.

      Странно, а, может быть, и нет, но ни угрызений совести, ни чувства вины, ни отвращения к себе мы не испытывали — не те времена стояли на дворе… Тучи сгустились только тогда, когда Джошуа был съеден до конца и перед отходом ко сну Сэм начал осматривать нас пристальным взглядом. Мы съёжились; казалось, он оценивает, но вердикт Бочонок так и не вынес. Приговор откладывался до утра, лишь на следующий день мы должны были узнать, кого забьют на прокорм.

      Мы легли в постель, Эрик снова сорвался:

      — Я не хочу, я боюсь! Давай убежим, я не могу, это не вкусно! Мы же не искали ещё, а, как только начнём, сразу найдём бункер — и нас приютят.

      Я дал выпить ему две таблетки, я часто подкармливал его теперь транквилизаторами и снотворными, понимал, что подсаживаю и он уже привык, но сделать ничего не мог: его завирания были невыносимы, после таблеток он хотя бы замолкал или засыпал. И на этот раз он быстро отключился, а я лежал, гладил его по голове и думал, кого завтра поведут на заклание. Ни я, ни Эрик не подходили: слишком худощавы были. Но вот остальные…

      На следующее утро все встали хмурыми, невыспавшимися, озлобленными и испуганными одновременно, у всех в голове стучало «только бы не я», и я откровенно не понимал, за что каждый, собственно говоря, держится. Другое дело, если бы жили в роскошных апартаментах с десятком слуг и обворожительными любовниками, разъезжали бы на представительских «Мерсах» с личными шофёрами, летали бы на собственном самолёте на солнечные курорты, одевались бы в дорогих бутиках, обедали бы в фешенебельных ресторанах… Такой жизнью можно было дорожить, но той, которой жили сейчас…

      Мы высыпали на улицу и стали осматриваться, разыскивать глазами Сэма, но ни его, ни его дружка нигде не было видно, зато костёр уже горел. Никто ничего не понимал, пока занавес в «кухню» не распахнулся: за кулисами стоял Повар и ворчал:

      — Ну где вы, черепахи? Стаканы кто возьмёт? Трамп, что ли?

      Зрелище было ещё то: Джон в фартуке в проёме витрины, как рекламная инсталляция, а за ним на заднем плане, на разделочном столе лежал… да, сам Сэм, собственной персоной, голенький, с аккуратной коротенькой бороздкой под левым соском.

      — Что онемели? Всё по правилам: он самый жирный, его мы дольше будем есть — это во-первых. Остаются худые, им требуется пищи меньше, чем толстым, — это во-вторых.

      Честное слово, в постапокалиптике на Земле гораздо чаще, чем в какое-либо иное время, вершилась справедливость… А Джон продолжал удовлетворённо:

      — Смотрите, какой гладенький: ни волоска ни на брюхе, ни на ногах, а раньше такой волосатый был… башка-то у него давно лысая… Теперь и подпаливать не надо — красота…

      Я не присоединился ко всеобщему ликованию. Конечно, за Сэмом водились и убийства, и грабежи, но он кормил нас полтора месяца, пусть и с тёмными замыслами. Убийца и жертва — а животных мы не жрали? Спокойно жрали, и совесть наша была спокойна, а с чего мы взяли, что имеем право насильничать над другим видом, кто это разрешил, кто написал эти законы, какими бы вышли они, если бы их составляли те же самые коровы? Они не могли писать, мы были сильнее — только и всего. Сильнее и потому правы, но это не значит, что лучше. Поедающий и поедаемый — а разве есть большая разница между тем, кто умрёт сейчас, и тем, кто умрёт через два дня? Разве умервщлённый раньше проигрывает эти два дня, разве можно проиграть вот это — вот это чёрное небо и хлопья пепла, вот этот холод, вот эту потрёпанную одежду, вот эту лысую голову и слабость во всём теле, боль, отвратительное самочувствие? Только по какому-то идиотскому инстинкту человек жрал и дрожал прежде всего за свою собственную шкуру. Жил — и дожил, ждал — и дождался. Тьфу!

      Я с недоумением смотрел на этих людей и на эту эйфорию, они чуть ли не братались. Странные созданья: как будто через пару дней они не будут напряжённо и хмуро пытаться сообразить, кто следующий… А, может быть, им только это и надо было? Хлеба и зрелищ — и вот так, чтобы ощущения были острее и горячили больную кровь, чтобы душа взмывала вверх и ухала вниз, освобождаясь от тяготы, монотонности и обречённости существования последних дней, чтобы ставкой была сама жизнь? Я скривился: такая жизнь. Другой у них не было, но для сильных ощущений я предпочёл бы иную ставку…