Солипсист. Тема 7 Осрамленный и отлученный

             
                «Идет коза рогатая
                За малыми ребятами.
                Кто кашу не ест? Молоко не пьет.
                Забодаю, забодаю, забодаю»
                (Страшилка для детей)

       NB  Предупреждение. В тексте, который вам еще предстоит прочесть, некий персонаж будет истово, аж с пеной у рта,  ратовать за секс без удержу, за секс без границ. Существует у кого-то пагубная привычка приписывать мнения, высказываемые каким-то литературным персонажем, самому автору. Учитывая это, автор считает целесообразным предупредить: «Уважаемые дамы и господа! За мной целый шлейф недостатков, от мелких типа того, что всю дорогу что-то теряю или о чем-то забываю, до крупных… ну, допустим, бываю невнимателен к людям,  наношу кому-то незаслуженные обиды, не замечая этого, а потом ломаю голову отчего, кто-то принципиально отворачивается от меня: это, кажется, называется эгоцентризмом, но никак и не под каким соусом  не восхваление, не призыв к сексуальной распущенности, в какой бы форме: в ничем не прикрытой, или чем-то завуалированной, -  эта гадость не проявлялась. Наоборот, это то, против чего я решительно восстаю».
      Таким образом заранее реабилитированный, могу с чистой совестью продолжить свое повествование. Оно сейчас коснется именно этой щекотливой темы: я о распущенности.

1.

       После того, как два приехавших по вызову добрых молодца из похоронной службы запихнут тело матери в полиэтиленовый мешок и вынесут за пределы квартиры, а далее в морг, - пройдет всего – то ничего, а вокруг меня уже затеется недобрая возня. Начнут  мурыжить  на предмет, не было ли у меня какого-нибудь злоумышления, когда я упрямо отказывался от безотлагательной госпитализации еще живой матери.  Не стану посвящать вас в перипетии этой моей мини-битвы за мое собственное человеческое достоинство. Там, в этой мини-битве  было много всего, но, преимущественно, - подленького, грязного, мелкотравчатого, низкопробного. Говоря откровенно, чтобы от меня отстали, мне пришлось пойти на «издержки». Да, то самое полюбившееся мне словечко. А «мини» от того, что это стало предвестием битвы куда более масштабной. На несколько порядков более ожесточенной.  Если, по исторической аналогии,  первая, скажем, была «финской кампанией», то вторая Великой Отечественной.
      При этом все оценки, сравнения, разумеется, дело сугубо субъективное. Я это к тому, что кто-то, возможно, обидится за Великую Отечественную. Словом, читайте и делайте выводы сами.
      Приблизительно за неделю до наступления  нового 1991 года вернулись к родному очагу севанские командировочные. Это, автоматически, означало необходимость моего расставания с жилищем на 17 линии Васильевского острова и возвращение в мое осиротевшее после кончины матери родное гнездышко (так и тянется палец, чтобы отстукать «пепелище»)   на Петроградской стороне.
         Возвращению же симпатичной мне пары я был искренне  рад. Сказать, что мы вовсе не виделись эти два с чем-то года никак нельзя. Они изредка навещали Ленинград. Вместе и по отдельности. Каждый раз устраивались хорошие застолья. Они охотно делились со мною своими экзотичными впечатлениями, я, пусть и менее охотно, посвящал их в какие-то свои будничные текущие дела.   Перед возвращением   кто-то из них мне позвонил. Этот, звонивший, пообещал мне, что они вернутся с каким-то сюрпризом.
        Я думал-гадал, каким может быть этот сюрприз, но ничего путного  в голову не приходило. Едва они вошли в прихожую, стали освобождаться от верхнего платья, я бросил взгляд на Ларису, точнее, на ее заметно выпячивающийся живот, - и все понял. Лариса была беременной. Они тоже сразу поняли, что я все понял, и мы вместе дружно рассмеялись. Давно я так хорошо, с такой искренностью, от души не радовался, не смеялся.
        Вот парадокс! Один из многих, которыми до краев переполнена моя жизнь. Мне, кому в силу каких-то загадочных причин  не хотелось становиться отцом, было радостно,   любо  появление на этот свет  нового жителя земли. Да, я искренне радовался чужому отцовству, почти как если бы отцом, на самом деле был я.  Хотя… радоваться-то радовался, однако при этом никогда ни одному только что ставшему отцом не завидовал. Также как не завидовал сейчас и  еще не успевшему стать полноценным отцом, но уже готовящемуся к предстоящему отцовству Саше.
-Уже знаете, кто у вас будет?
-Наследник! – дружно, в один голос, словно сговорились, ответствовали счастливые супруги.
-Будете у нас домашним детским врачом, - пообещала мне Лариса. – Больше никому его не доверю.
-Надеюсь, он никогда ничем болеть не будет, и мое лечение ему не понадобится, - нашелся, чем ответить, я. 
       По уже сложившейся традиции хорошо посидели за столом. Прекрасные вина, экзотичные пряные блюда, ставшие дефицитом  в те «тощие» времена: абрикосы, персики, инжир, гранат, хурма. Освоенные Сашей за время командировки великолепные тосты. Я покинул их гостеприимное жилище лишь в начале двенадцатого. 
       Стояла чудесная погода. Легкий, покусывающий неприкрытые щеки и мочки ушей  морозец. Полное безветрие. Сыплющийся с неба ровно перпендикулярно земле снежок. Настроение  самое радужное. Уже отошли на задний фон перипетии с безумной и беспомощной матерью. О моей схватке со всякого рода «охранителями», видящими  во всем, что творится в  этом мире, только подлость, корысть и коварство. Я как будто ото всего этого оправился. Новый год на носу. Решил прогуляться до своего жилища пешком. У стадиона «Петровский» уже на другой стороне Невы огромная нарядная елка. Вокруг нее, несмотря на поздний час, хороводится  молодежь. Видимо, их заводит близость праздника. Стараются пережить его чуть раньше времени. Что-то пытаются сообща запеть … Похоже на Гимн великому городу. Перебрасываются снежками. Хорошо! Здорово!
        Я брел не спеша. У своего жилища на Малом проспекте оказался лишь в начале второго. Когда подходил к дому, заметил свет в квартире, точнее, на кухне на первом этаже. В квартире проживала одна из немногих жилиц дома, которая поддерживала до последнего хорошие отношения с моей матерью. Поддерживала тем, что во всем с моей матерью соглашалась, ни в чем не перечила. Я только в дверь черного подъезда, а тетя Маня выходит  на лестничную площадку. Как будто меня встречает.
-Ваня… Ты? – на лестничной площадке традиционно темно. – Чего так припозднился? А к тебе непрошеные гости рвались.
-Какие гости?
-Блюстители, Ванюша.
-Какие еще «блюстители?» Можно без загадок?
-Мильтоны. На воронке к дому подкатили. Тебя не застали, ты ведь всю дорогу где-то на стороне теперь ошиваешься, не успокоились, стали квартиры  обходить. Ко мне первой дозвонились. Спрашивать, проживает ли такой-то и где он, ты, значит, можешь быть. Никто ничего толком не знает. Ты же как Штирлиц, конспирацию всю дорогу соблюдаешь. Они долгонько тебя дожидались. Больше часу. Только недавно, не солоно хлебавши, убрались. Нассали, посмотри, где попало. Дворник еще  убраться не успела.
         Чувствовалось, что моя  осведомительница  далеко не расположена к «блюстителям». Ее можно было понять: ее сына также когда-то «загребли за решетку». «Но его не за политику, как тебя. Он до политики не дорос. Его за элементарную хулиганку». Я же, еще подходя к дому, заметил на снегу, кроме уже отмеченных тетей Маней желтых лунок, еще и  свежие следы  от протекторов.
-Говорили, что им от меня надо?
-Нет, ничего не говорили. Зато интересовались, водишь ли ты к себе молоденьких девочек. Я им: «Да какое там! Он же как младенчик. Робеет. И на девушек-то ни на одну не посмеет посмотреть. Если только ниже пояса. А вы про девочек». 
Я пожелал тете Мане  спокойной ночи, поднялся к себе. Я был, разумеется, встревожен. С тех пор, как я «порвал со своим преступным прошлым», а с меня официально сняли судимость, органы правопорядка совсем не беспокоили меня.  В их глазах я стал таким же законопослушным, как все. Что им сегодня от меня понадобилось? Да еще посреди такой великолепной ночи! Свет в квартире не зажигал. А вдруг они откуда-то наблюдают за моими окнами? Разделся, лег. Тревога не отпускала меня. «Где, как, в чем я мог нашкодить?» Ответа на этот вопрос у меня пока не находилось, но голова в направлении разгадки уже интенсивно заработала. Стали намечаться кое-какие контуры. Но прямо сейчас о них не стану. Нужно вначале убедиться. 
       Утром, как положено, отправился к себе в клинику. Обычно я ездил на метро, а потом, на чем придется. На этот раз я добирался от метро на троллейбусе. Остановка  напротив крайнего правого крыла здания нашей клиники. Неподалеку от служебного  входа, но не прямо, а за углом, заметил как будто затаившийся в засаде милицейский уазик.  Я вышел из троллейбуса, но не пошел назад, к служебному входу. В детское отделение можно было добраться  окольным путем, обогнув здание. Там будет мало заметная дверь. Чтобы открыть ее, нужно иметь специальный ключ. Он был при мне. Я шел тылом здания, постепенно приближаясь к левому крылу, когда отворилась дверь, ведущая в прачечную. На улицу выглянула одна из наших прачек. Пожилая женщина. На ней резиновый передник, на руках, до локтей, такие же резиновые перчатки. Вид довольно угрожающий. Если не знать, кто она, чем занимается, можно принять ее за  дезинфектора. Тех, кто травит тараканов и крыс. Или персонажа фильма ужасов.
-Иван Георгич, - шепотом окликнула меня. Я к ней подошел. – Вас ведь заарестовать хочут. Вы еще не в курсе?
-А вам откуда это известно?
-Так ведь вся больница про это знает. И я тоже с ними заодно.
-Может, заодно знаете,  и за что?
Жмется, потом с неохотой:
-Знаю… Но не скажу… Извините.
       Я поблагодарил свою осведомительницу (наверное, ведь рисковала при этом чем-то: выдала военную тайну), но дальше, к своему отделению не пошел. Повернул назад. Еще раз обогнул здание и пошел уже прямиком к стоящему сейчас задком ко мне, метрах в пятидесяти, теперь уже определенно дожидающемуся моего появления  уазику. Остановился, постучал костяшками пальцев по стеклу. Сидящий рядом с водителем, опустив стекло:
-Чего надо?
-Мне от вас ничего не надо. Скорее, это я нужен вам.
-Вы кто такой?
-Я Зобак.
-Какой еще Зобак?
        «Нежели я ошибся?» - промчалось у меня в голове.
-Гражданин, если не хотите неприятностей на свою шею, идите  своей дорогой.
-Погоди, Леня, - проснулся до сих пор подремывающий на заднем сидении милиционер. – Это ж наш… - Стремительно выскочил из машины, за ним, правда, не споро,  последовал второй.
         Первый схватил меня стальной хваткой за локоть, повернул так, что я едва не вскрикнул от боли.
-Погоди, - голос напарника. – Поосторожнее. Вначале проверить надо.
        От меня потребовали какой-нибудь документ, подтверждающий, что я действительно тот, за кого себя выдаю. Я такой ход событий предусмотрел. Паспорт с собой прихватил. И только убедившись, что я никакой не самозванец, один из милиционеров, тот, кто первым вступил  со мной в разговор, ловким натренированным приемом обручил мое левое запястье с наручником.
-Можно узнать, за что?
-Скоро узнаешь.
-Я должен узнать сейчас…
-У следака узнаешь.
-Да ладно тебе, Лень, - второй из милиционеров, видимо, настроенный по отношению ко мне более миролюбиво. - Хочешь узнать, за что?
-Да. Какое преступленье я совершил?
-Совращение несовершеннолетней… Нравится?
        «Ба! Только не это! Господи милостивый! За что угодно, только НЕ ЗА ЭТО!» Но куда там? Кто меня услышит? Кто меня послушает? Меня уже недружелюбно , пинком под одно место, приглашали занять место  на заднем сидении машины. 

2.
        Сейчас последует кусок… довольно длинный… в котором я излагаю свою версию того, что я «совершил». Кому-то, возможно, эта версия покажется не очень убедительной, недостаточно правдоподобной («Врет сукин сын. Виляет, заметает следы»). К таким неверующим я обращаюсь: «Будьте осторожны с обвинениями. Ни у кого в этом мире нет гарантий, что его в чем-нибудь не заподозрят, непонятно, на каком основании не уличат,  не осудят. Недаром говорится «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». Это ведь касается и каждого из вас.
        Весною этого года к нам поступила больная, двенадцати с чем-то лет, с заболеванием, чей  анамнез не давал никаких ключиков к  пониманию, что именно послужило причиной этого заболевания, по каким биологическим закономерностям оно   протекает и, следовательно, какими средствами его необходимо  лечить. Такое вот сплошное: «Пойди туда, не знаю, куда. Принеси то, не знаю, что».
Груша (так все звали девочку; выходит, если более солидно, - Аграфена - редкое для нашего времени имя) была из какой-то высокопоставленной семьи, с какими-то заслугами. Заслугами в части чего, я не знаю. Меня никогда не интересовали чьи-то заслуги, должности, ранги. Вот и здесь меня куда больше волновало состояние вверенной моим заботам двенадцатилетней пациентки. И только. 
         Грушу пытались излечить в других медучреждениях. То есть ни малейших сомнений в высоком профессионализме уже потрудившихся над нею врачей. Факт таков: их усилия ничего не дали. Только какая-то временная передышка, а потом все  возобновлялось с прежней силой. Внешне это проявлялось следующим образом. Никаких предшествующих очередному приступу признаков. Никаких тревожных звонков. Ничто плохого не предвещает. И вдруг неизвестно откуда берущееся мощное цунами. Жуткий, сотрясающий, кажется, все худенькое тело, переворачивающий внутренности  кашель. Длительностью от двух до десяти минут. Ни на одно внешнее воздействие, на любые потуги его остановить ничуть не реагирует. По истечении какого-то времени, словно исполнив какой-то долг, так же внезапно утихомирится само по себе, оставив девочку в  абсолютной прострации, обессиленной. Ей теперь понадобится довольно  продолжительное время, чтобы полностью оправиться. Чтобы ей вновь задышалось легко. 
         Я, как только понял, что задача передо мной стоит нетривиальная, что мне предстоит ступить на неизведанную территорию, вначале испугался, но потом засучил рукава…
         Здесь есть еще один момент, о котором непременно должно упомянуть, хотя он говорит вовсе не в мою пользу, но я все равно его не скрою. Я о таком скорбном понятии, как  тщеславие. Ведь моя кандидатура, как претендента на возможного избавителя этой девочки, возникла явно не на пустом месте. «Кто-то обо мне от кого-то узнал, поверил в мои чудо-способности, отказался от услуг других, куда более именитых  врачевателей. Предпочел меня. Рядового. Даже, подумать только! не кандидата наук. Я должен соответствовать».  Это «должен» ослепило меня. «Должен» вовсе не значит «я могу». Вместо того, чтобы адекватно оценить, по силам ли Сеньке шапка, я воспарил в небеса, поверил, что такому залихватскому Сеньке, как я, любая шапка по плечу.
          Я сейчас посвящу какое-то время изложению моего истинно «авторского» подхода к решению этой проблемы. Текст, скорее всего, не из самых увлекательных. Кто-то из читателей непременно заскучает. Прошу меня извинить. Надо пройти через это. И вам. И мне… Лучше пожелайте мне успеха. Рассчитываю на вашу снисходительность.
          Я решил подойти к делу очень основательно. Поначалу мне  хотелось поднабраться информации о самой девочке: об образе ее жизни, чем увлекается и тому подобное. Кое-что  удалось найти. Так, например, я узнал, что  Грушины родители  были очень спортивны, азартны. Мать  настоящая спортсменка, пловчиха,  чуть ли не мастер спорта. Отец в подростках увлекался спортивным ориентированием, потом переквалифицировался в планериста. За компанию с ним любительницей воздушных кувырканий  стала и Груша. Дальше-больше. Отцу стали доверять полеты на одноместных самолетах, а там и двухместных. Груша по-спортивному зло, упрямо старалась не отставать от него.
          Однажды они на пару  взлетели на спортивно-пилотажном самолете СУ, а до Груши уже дошла информация, что  отец к этому моменту освоил какой-то особенной сложности полетный трюк: самолет взмывает вверх на нулевой скорости, а потом устремляется вниз, имитируя движение языка колокола. Этот трюк именной, под фамилией  летчика-испытателя, впервые его исполнившего. Мне сейчас не вспомнить эту фамилию. Да и вам она наверняка не нужна. Стала уговаривать  отца совершить то же самое, при этом заняла место в кабинке рядом с ним.  Отцу бы дать ей от ворот поворот, но,  видимо, у него самого под ложечкой засосало. Соображения безопасности уступили место азарту. В момент, когда аппарат уподобился языку колокола, то есть качнулся резко вбок,   с Грушей и случился тот ее первый приступ. То, что отцу удалось при этом нормально приземлиться, - говорит об их большой совместной удаче или о мастерстве ведущего пилота.
          Уже и после того, как самолет приземлился, кашель продолжал терзать тело девочки. Постепенно этот ее приступ сам по себе прекратился. Но оказалось, что не навсегда. Что-то, видимо, в обычной здоровой психосоматике девочки нарушилось, отошло от нормы. Хотя по чисто внешним признакам, уже после приступа, она выглядела совершенно здоровой, никаких ощутимых последствий, что и ставило всех ее врачевателей в безвыходный тупик. «Ну, и как, от чего  ее прикажете лечить?» В том же беспросветном тупике оказался и я.
          Моей второй задачей стало отыскать и прочесть в современной на то время медицинской литературе все мне доступное, что хоть как-то напоминало бы Грушин казус. Сложная задача, если учесть, что интернета в том виде, в каком мы знаем его сейчас, тогда еще не существовало. Довольно скудным было и пополнение наших библиотек импортными книгами, периодическими изданиями, учитывая их валютную стоимость.  Теперь почти все свободное от работы время я проводил в читальных залах Публички и БАН. В основном, напирал на периодику. Монографий, судя по картотекам, было раз, два и обчелся. Старался не пропускать выставки новых поступлений. Почти месяц оставался без улова. А девочка продолжала страдать.  Начал отчаиваться. «Не пора ли признать свое поражение?» И вдруг! Наконец. Один из известнейших американских журналов, посвященных медицине. В разделе «Спорное». Довольно пространная статья.  С обильными комментариями. Специалисты живо обсуждали. Значит, я был далеко не первым, кто или столкнулся сам, или от кого-то узнал об этой загадочной болезни. Я с жадностью набросился на чтение вначале самой статьи. Заметил расхождения с Грушиным случаем, однако, совпадений было намного больше. Тот же неудержимый, душераздирающий кашель, первопричина   которого была неизвестна. Но это у них неизвестна, я эту первопричину знал. Это давало мне большое преимущество, придавало больше уверенности.
        Пару слов о предлагаемой в той же статье спасительной методике. В том виде, в котором она была представлена в статье, она выглядела, скорее, рекомендацией, чем инструкцией. Что и неудивительно: автор статьи не  имел дела ни с одним подобным больным, он скорее рассуждал, теоретизировал, предлагал, чем делал. Отвлекался на постороннее. Для него важным было какое-то религиозное, трансцендентальное обоснование. Дело в том, что он был  большим поклонником восточной философии, считал, в частности, что Вселенная управляется из одного  Центра, откуда поступают все сигналы. Что всей Вселенной, всему живому, что ее населяет, независимо от того, человек ты или другое существо, придан один обязательный универсальный ритм  дыхания. Все живое дышит в унисон. Это обязательное условие существования Универсума.  Любой сбой, отклонение от этого заданного Центром ритма может привести к катастрофическим последствиям.
Так считал автор статьи, я же был свободен от этого. Ничем не «замылен». У меня были полностью развязаны и руки и мозг.
        Какова же предлагаемая автором методике спасения?  Вот тут-то и весь камень преткновения. Способ выглядел до примитивности простым. То же, что мы делаем, когда оказываем первую помощь вызволенному из воды: спасатель (автор статьи называет его «донором») прижимается губами к губам реципиента (опять же терминология автора), старается вдохнуть в его легкие как  можно больше воздуха. Такой выглядит задача, когда имеешь дело с обычным утопленником. Здесь-то задача иная: ты вдыхаешь воздух в живого человека, но так, чтобы ритм его дыхания в результате твоих действий переформатировался, что ли. Я сейчас другого слова не подберу.
        И вновь никаких четких указаний: что, куда, какой силы, какой длительности. Общие рекомендации. Самая настоятельная из них: легочный аппарат донора должен быть максимально идеальным, чтобы сила вдоха  в неоднократное число раз превосходила силу выдоха у  реципиента.  Показатель мощности моих легких 7,1 л/мин. При норме 2,3 – 7,5 у взрослого.  То есть очень близок к максимуму.
Не буду больше мучить вас описанием других вещей, имеющих значение, как если бы я сейчас обращался исключительно к своей белохалатной братии. Могу себе представить, сколько бы недоверия, может даже, насмешек в свой адрес я бы сейчас выслушал. Я веду беседу с читателями, в основном все же не ангажированными одной медициной. Вот до их-то сознания я и хочу донести. При всей куче вопросов, сомнений, передо мной было страдающее существо, которое страстно хотело, чтобы ему кто-то помог. Этим «кто-то» в данном случае был я. Другого поблизости, да и вдали тоже не было.  Я должен был хоть как-то, пусть и каким-то авантюрным далеко не бесспорным способом этому страдающему существу помочь.
        Помочь втайне или явно? Если явно, на все это мероприятие будет наложен жирный крест. И по  вполне обоснованным причинам. Главный медицинский постулат: «Не навреди». Из практики житейской: «Сомневаешься – не обгоняй». Поэтому только тайно. «Конечно, я вначале поговорю с самой девочкой. Ей все растолкую. Она очень смышленая, меня поймет». Однако попрошу при этом, чтобы все  оставалось строго между нами.
        Девочка изначально, принимая во внимание необычность ее недуга, находилась в клинике на особом положении. Я распорядился поместить  ее в отдельном помещении. То была даже не палата, а так называемая «гостевая» комната, в ней временно проживал один из родителей, если его (ее) ребенок чувствовал себя особенно плохо. Я, пока реализовывалась эта моя идея, почти не покидал клинику, и днюя в ней и ночуя, в ожидании, когда Грушу скрутит очередной свирепый приступ загадочного по своей природе  кашля. Едва это происходило, мне сообщали, я мгновенно мчался на выручку.  При этом я делал все от меня зависящее, чтобы сохранить эту операцию в тайне. И, хотя шила в мешке, понятно, не утаишь, конечно, кто-то из персонала догадывался, какого рода деятельностью я занимаюсь, но широкой огласки не было. Был лишь достаточно узкий круг посвященных. И, что самое важное, никто из посторонних никогда не видел, как я все это делаю.   А сама Груша дала мне слово, что не выдаст этот секрет своим родным.
        На все подобное мог решиться только бесшабашный,  безрассудный авантюрист. Ни капельки не задумывающийся о возможных последствиях. Таким вот «безбашенным» оказался и я. Невероятно, но это факт. Меня словно что-то на какое-то время обуяло, какое-то временное помрачение, и я перестал быть самим собой…
Но  я победил! Не сразу. Через неудачи. Через одну, другую, третью попытку. Все это время девочка мужественно терпела.  Также,  как и я,  надеялась. Наконец, при попытке четвертой я почувствовал, что ее приступ прервался, а дальше она задышала ровно. Так, как положено. И так на протяжении достаточно длительного времени. Где-то через месяц у меня появился соблазн поздравить себя с победой, а Грушу с избавлением от таинственного недуга, природа которого так и оставалась неразгаданной.
        Да, девочка задышала в унисон со всей Вселенной. Я был счастлив. Девочка, представьте себе,  тоже. Мы оба были более чем довольны друг другом. Грушины родители предлагали мне хорошее вознаграждение, я от него отказался. Мне было достаточно моего ощущения победителя. И я уже приступил к сочинению статьи, которую, когда она будет готова, отправлю в какой-нибудь заморский журнал. Ее непременно опубликуют,  и…  я прославлюсь на весь мир!
        С того времени прошло уже около полугода. Груша давно выписалась и появлялась в клинике лишь раз в месяц. Я ее проверял. Она была абсолютно здоровой. И вот…Видимо, наша конспирация где-то в чем-то не сработала. Кто-то, видимо, нас засек. А иного повода к тому, чтобы изобличить меня в «совращении несовершеннолетней», я вообще не видел.  Никаких даже самых малюсеньких  поводов  я никому никогда не давал.  Да, конечно, это может кому-то показаться слишком самонадеянным, и все же - я продолжал оставаться чистым, непорочным как стеклышко.
   
3.
    Не стану докучать вам приведением каких-то пикантных подробностей о моем вынужденном «сидении»  в КПЗ при моем родном «домашнем» Петроградском РУВД. Я в самом начале уже об этом писал, повторюсь: мое повествование преимущественно  не о тюрьме внешней, а о тюрьме внутренней.  Фундаментальное, согласитесь со мною, различие! Отсюда и моя неохота  тратить время – и мое и ваше – на описание тех  незавидных мест, куда меня, случалось,  препроваживали, изолируя на какой-то срок  от внешнего мира. Не изменю этой установке и сейчас. Сосредоточусь на том, что внутри.
        Да, те, кто задерживал меня, оказались правы: мне действительно вменялись «развратные действия с лицом, не достигшим половой зрелости». В качестве доказательства предъявили фотографии. Их, в целом, было пять штук. Отдам должное мастерству фотографа. При всех неудобствах окружающей обстановки, фотосъемка проводилась не в салоне, а в одном из пустующих на конкретный момент помещений клиники, при скудном освещении, фотографу удалось отыскать такие ракурсы, которые с очень большой долей вероятности указывали на идентичность и меня и Груши с теми, кто фигурировал на этих фото. 
        Далее, как и положено, потянулись следственные действия.
        Не стану размусоливать на тему, что я за время, пока велось следствие, пережил, передумал, переоценил. К сожалению, не я первый и не я последний, кто становится умнее задним числом. «Ну, отчего я проявил такую непредусмотрительность?! Отчего  я  сразу не отказался от Груши!» Поначалу во мне еще были какие-то крупицы надежды хотя бы на объективность расследования, но очень скоро я почти абсолютно уверился в том, что мне противостоит какой-то мощный противник. Он нейтрализует все мои попытки доказать, что в моих действиях не было никакого недостойного умысла. Меня никто не слушал. На все мои аргументы иронические ухмылки. «Да-да! Мели, Емеля. Таких, как ты… гладеньких, да чистеньких… уже понаслушались». Постепенно, да, конечно, на это ушло  какое-то время,  я… Нет, не  успокоился, конечно,  – примирился. Занял позицию фаталиста: «Будь, что будет». 
       Словом, далее без остановок - сразу перенесемся  уже в конец года, т.е.  к декабрю 1991, когда следственные действия против меня были уже завершены, мне предъявили формальное обвинение (я подпадал под  статью  135 УК РФ, угрожающую  мне лишением свободы сроком до 4х лет), допустили к знакомству с предъявляемыми мне формальными обвинениями. И только сейчас  впервые, лицом к лицу, я  был удостоен встречи с официально предоставленным в мое распоряжение   адвокатом. Да, таким  в те годы был правовой беспредел, что адвокат – защитник появлялся лишь под занавес следствия, когда перед обвиняемым уже замаячит скорый суд.
      Пару слов о защитнике. Смирнов Лазарь Моисеевич. Грузный. Пузатый. Отдувающийся.   У него говорок, выдающий в нем потомка тех, кто по известному Положению об устройстве иудеев от 1804 года,  был вынужден  не выходить за границы  определенной им черты оседлости. На нем хорошо поживший грязно-стального цвета костюм огромных, как мне показалось, размеров (58-60), что вполне естественно, учитывая вышеупомянутую пузатость его носителя, с черными квадратными вшивками на локтевых сгибах. Такие чаще всего фигурируют на одеянии  бывалых счетоводов.
     В целом, мой счетовод-адвокат  сразу, если  не при первом, то при втором взгляде, не  вызвал во мне большого  доверия. Вовсе никакой не ас адвокатского цеха, дерущий со своей богатенькой  (таковые были уже тогда) клиентуры баснословные (на те времена) гонорары. Мой, судя по всему, – всего лишь рядовой, на скудном бюджетном обеспечении. То был адвокат по назначению. То есть командирован адвокатским сообществом: поступила заявка, они ее выполнили, а там хоть трава не расти. Ожидаемо ли уступит прокурорскому диктату, или  вдруг, паче чаяния, возьмет и начнет с ним как-то всерьез бодаться, на содержимом его личного кошелька  это никак не скажется. Ни я, ни мои родные никаких «наградных» ему, меня об этом поставили в известность, за благополучный исход дела не сулили. Отчасти из-за моей принципиальности: несмотря на всю кажущуюся безысходность ситуации, я  ни на йоту не отступал, что я невиновен. Отчасти из-за скудости нашего совокупного общеродственного, до какого-нибудь там колена,  продукта.  Да, наскребли бы, конечно, по сусекам (чай, не совсем уж обездоленные, на церковной паперти с протянутой рукой не стоим), но каким-то бременем на бюджет это б легло: в те времена каждый рубль был на счету.   А потом это бремя перешло  бы на мои согбенные плечи. Не забыли мой принцип? Никому ни в чем не быть обязанным. Даже своей родне.
    Первое, что было совершено моим потенциальным заступником, - он предохранил себя: вынул из бокового кармана  пиджака ингалятор, фукнул из него в свой широко распахнутый зев. Возможно, у адвоката реальные проблемы с бронхиальной астмой, или как профилактическое средство. Мы заперты в очень тесном замкнутом пространстве, без окон, но с зарешеченным вытяжным отверстием в потолке. Шумно  тарахтящий  вентилятор. Его задача перегнать воздух из соседнего помещения, а это, судя по  запахам, - пищеблок. Мое ощущение, едва я сюда попал, - будто я нахожусь в огромной кастрюле и из меня готовят какую-то похлебку. Ну, не только из меня, там, в той же кастрюле,  присутствуют, я это обоняю, и другие ингредиенты. Но я самая неаппетитная из всех. Вот ото всего этого и пробует защититься мой явившийся с воли защитник. Для этого и ингалятор ему понадобился.
-Ну-с, Иван Георгиевич…  - мы расселись по противоположным сторонам накрытого плотной суконной скатертью стола. На столе  классический для мест изоляции набор: знакомый мне еще по моему первому «делу»  Уголовный кодекс РСФСР,  пустой графин,  на дне графина, лапками кверху, истлевающая муха и пара грязноватых граненых, «мухинских»,  стаканов . «Иван Георгиевич» уже приятно, а то я уже привык, что ко мне обращаются, как «гражданин Зобак». «Иван Георгиевич» это уже как елей в уши. Между тем обращающийся ко мне, пожалуй, приблизительно на четверть века будет меня постарше. 
    Пока наше собеседование не началось,  хотелось бы указать на одно из противоречий, которыми я в данную минуту терзался. Уясните его,  и вам потом будет легче разобраться, отчего я веду себя  так непоследовательно: то в одном регистре, то в другом.
    С одной стороны, хотя я  был тогда еще во многом наивным человеком, но то, какую ничтожную роль играла советская адвокатура, особенно в тех случаях, когда она предоставлялась  «щедрым» государством, было мне уже хорошо известно. Разумеется, никаких вершин далекого прошлого, таких как, скажем, Кони или  Плевако. И лишь где-то у их подножья… в окрестностях площадью от ста до пятисот километров, - единицы тех, кто мог бы себе позволить пойти наперекор  установкам «народной» прокуратуры. О том, что таковые единицы все-таки существуют,  я узнал от одного матерого «бытовика», «подпольного миллионера», он ненадолго жар-птицей залетел в камеру, где держали и меня. Я многое за несколько дней, пока он осчастливил меня своей компании,  успел от него узнать.  Процентов девяносто девять остальных адвокатов были шушерой-мушерой, никак не помышлявшей   входить в клинч с волей и желаниями противостоящей им прокуратуры.  Поэтому, единственное, на что мог рассчитывать такой рядовой обвиняемый, как я, это… ну,  если только  какое-нибудь косметическое сокращение срока наказания или слабенькое смягчение режима, но никак не на полный переворот. Такие метаморфозы могли случиться только в кино. Отличный тому пример «Мимино».
    Такова одна сторона, но существовала еще и другая. Вот оно, то самое,  раздиравшее меня противоречие:  мой  случай представлялся мне настолько вопиюще несправедливым, ничем не обоснованным, словом, чем-то из ряда вон, что во мне теплился огонек веры в Чудо. «А вот возьмет и – на удивлением всем – это Чудо свершится!»  И то, что настряпали против меня бессовестные следственные органы, будет опровергнуто. А  в конце судебного заседания, мне громогласно объявят, что я ни в чем не виновен.  И даже потребуют от издевавшихся надо мной следователей, чтобы они передо мной расшаркались. Воистину, «Дурака учить, что на воде писать».
Ровно отсюда же и мое противоречивое отношение к человеку, находящемуся на жаловании у государства и призванному исполнять волю «жалующих» его государственных структур: я не верил в его возможности и - одновременно -меня не покидала надежда на то, что у него хватит профессиональной смекалки, чай, не молоденький,  уже более чем поднаторевший, вызволить меня из наброшенной на меня казенной петли.
    Так, я все-таки рассчитывал получить от адвоката какую-то ощутимую помощь, отсюда и то, с каким  нетерпением я  дожидался этой встречи. Она, эта встреча, началась. Под тарахтение вентилятора-кондиционера, и в дурмане заплывающих в тесное помещение кухонных запахов. Вначале ничто не предвещало мне, что чудо, на которое я, несмотря ни на что, продолжал упрямо надеяться, хотя бы на какую-то крохотную толику может сбыться. Лазарь Моисеевич ни  разу даже не заикнулся о перспективах чаемого мною оправдательного приговора. И только  ближе к концу, задал мне сразу показавшийся мне значащим, указывающим на свет в конце туннеля вопрос:
-Я знаю,   вы жили  с вашей начальницей, как кошка с собакой.  Личная антипатия или усматриваете что-то другое?
-Да! – я горячо подтвердил. – Личная антипатия. 
    Эта линия с антипатией  в наибольшей степени укладывалась бы в схему моей защиты, - выступи я сам в роли защитника, - отсюда, и то, почему я так «горячо» ее подтвердил.  Далее,   стараясь быть максимально объективным, обрисовал ситуацию с племянницей Лоры Леопольдовны. О том, что я, якобы, занял ее место, а оскорбленная Лора Леопольдовна пошла на меня в штыковую атаку. Лазарь Моисеевич, как мне показалось, хотя и выслушал меня, ни разу не перебил - хороший знак, - но и какой-то большой заинтересованности  при этом я на его лице не заметил. Знак дурной. Только в конце даже не спросил, а обронил прозвучавшее чуточку едко замечание, даже с некоторым хитреньким прищуром, означающим: «Я стреляный воробей. Меня на мякине не проведешь»:
 -Но вы, конечно,  это место  не занимали. И интересы племянницы были вами не ущемлены. Не правда ли?
    Я, как только об этом услышал, - весь мой пыл мгновенно угас. «Нет, - промелькнуло у меня в голове, - никакой помощи я от него не дождусь. Он с ними стакнулся. С ними заодно». И уже заскучавшим голосом:
-Нет, все правда. Так и было, на самом деле. То есть занимал… Ущемлены. Вас это устраивает?
    Лазарь же Моисеевич как будто не почуял в моем ответе никакой горькой иронии. Хладнокровно продолжил:
-А как вы на самом деле сумели?  Место-то действительно, будем откровенны,  хлебное. При вашей-то биографии…
   Я с тщанием, максимально осторожно подбирая слова, объяснил, как все на самом деле происходило. Как я долго мыкался, странствуя из одного отдела кадров в другой, везде получая холодный отказ, как меня осенило обратиться за помощью к своему «благодетелю», и как он оперативно отреагировал на это. Адвокат внимательно слушал, однако дополнительных вопросов не задавал, и лишь под конец, когда я выложил все, что имел, спросил:
-А где он сейчас этот ваш… тот, кого вы называете своим патроном? Вы имеете  представление?
  Я вначале ответил, что нет, и почти сию же секунду позволил себе пойти на унизительную просьбу связаться  с ним.
-Я уже пробовал это сделать, - такой вот неожиданный ответ я услышал от Лазаря Моисеевича.  – Его можно поздравить. У него очередное повышение. Он уже в Москве, в министерстве здравоохранения. – Сочувственно покачал головой. – Он едва ли будет сейчас  заниматься вами. Вы для него теперь слишком мелкая сошка.
    Ах, так мой «благодетель» успел перебраться в Москву! Ну, тогда все окончательно становится на свое место. Картина окончательно проясняется. Вот откуда и все мои теперешние несчастья.   Все, как я и предполагал, так оно и случилось. По принципу: «Кот из дома, мыши в пляс».  Роль пляшущей мыши в данном случае исполнялась  Лорой Леопольдовной. Только представил себе, как она, весело скачет  по своему широкому кабинету, радуясь тому, что час ее мести настал, как она уже точит свои коготки и… не мог сдержать улыбку. А потом что-то подтолкнуло меня  решительно заявить:
-У меня есть серьезное подозрение, что это все является делом ее рук. Точнее, головы. А чьи-то руки она наняла. Все из желания доказать, кто в доме настоящий хозяин. Я же лишь подвернулся ей…
-В-возможно, - осторожно согласился Лазарь Моисеевич. – Хотя по документам следствия, по тем выводам, к которым они пришло, их точка зрения другая. Совсем-совсем, Иван Георгиевич, другая.
    «Разумеется, другая!  А ваша задача доказать обратное, - подумал я. – На то вы и защитник, чтобы выдвигать другие версии. Или жила тонка?»  Но только подумал, но произнести не посмел: на мне та же печать моей раздвоенности, она лишает меня инициативы.  Воинственности.
    Я еще только переживаю на предмет своей неготовности постоять за себя, адвокат же вдруг взял и свернул резко в сторону. Я опомниться даже не успел.
-Вопрос сугубо личный, Иван Георгиевич, но… если все же вы позволите…Мы же с вами оба взрослые… Итак… Отчего вы до пор не женаты?
-И вы туда же! – моя мгновенная очень эмоциональная   реакция. Очень скоро взял себя в руки. – Простите меня. Все уже задолбали меня этим. Нервы не выдерживают. Вот и вас тоже… - Хотел закончить «на клюковку потянуло», однако вовремя сдержался.
   Да, мое гражданское состояние – в браке ли я, официальном или незарегистрированном – кажется, интересовало бОльшую часть населения этой планеты. Чаще всего я отделывался фразой приблизительного такого содержания: «Вам известна моя биография. Мое ненадежное положение. Я из зоны риска, а чтобы создавать семью, необходима уверенность в будущем». Такая вот охранная, что ли, грамота.
  Я в сопливых эмоциях, зато Лазарь Моисеевич совершенно спокоен:
-Вас это удивляет?.. Меня ничуть.  Это не столько ваша проблема на этот момент, сколько ахиллесова пята нашей общей с вами защиты. – И вот какой глубокомысленной сентенцией он далее меня угостил. - Ваше безбрачие это удобный фон, на котором можно выписывать какие угодно кренделя. Вы даете им повод. Хотя  создаете впечатление далеко не глупого человека. Любое выпадение из нормы делает вас подозрительным, а то и опасным в глазах других… Я имею в виду тех, у кого представление, как следует жить,  расходится с вашим… Так вы пока все же не ответили на мой вопрос.
   Я вежливо попросил повторить.
-Почему вы до сих пор не в паре?
 Наконец, я ответил:
-Так сложилось… Я знаю, тех, кто меня подозревает или, скорее, кто уже заранее меня к чему-то там приговорил, такое объяснение их ни капельки не устроит, но ничего другого никто от меня не услышит, потому что это истинная правда… - Когда подобным образом высказался, почувствовал, будто сил во мне добавилось. В этот же момент я решил: «Хватит все объясняться, оправдываться, пойду в контратаку». - Скажите честно… Вы же обязаны быть со мною честным, разве не так?
-Разумеется… Хотя и в известных рамках.
-Скажите, я обречен?
    Лазарь Моисеевич  вначале пожал плечами, потом изрек:
-Ну, так уж… совсем… Хотя скрывать не стану… Вы очень настроили против себя уже упомянутую нами особу. Я ведь не случайно о ней спросил. – У меня опять ушки на макушке. Однако молчу. Жду, когда адвокат продолжит сам. -  Беда в том, что у нее довольно обширные влиятельные  связи. Ее дед, в частности,  был большим гражданином начальником в сталинскую эпоху. И, к вашему несчастью, как раз в области правосудия. Самого дедушки уже нет в живых, но дело его живет… отчасти.  Ваше же юношеское увлечение… с одной стороны, вызывающее к вам интерес, но, с другой, вовсе вас не красящее..
 -Вы о чем? – я действительно в полном недоумении.
-Я о  солипсизме, Иван Георгиевич…
   -Вы же когда-то увлекались солипсизмом. Вы сами своему следователю об этом признавались.
Уф! Значит, не в Майе Юрьевне все дело, а в моей собственной болтливости.
-Не придавайте этому никакого значения. Это всего лишь Игра.
-А-а-а, игра?.. Я вас понял,  - хотя, судя по выражению лица,  - если что-то и понял, то далеко не все и не очень. Однако упорствовать, приставать ко мне с ножом к горлу не стал.
-И все-таки... - приставаньем к горлу занялся я. – Может, все же вернемся к моему предыдущему вопросу?.. Надежды действительно… никакой?
 Адвокат ответил не сразу. И вот, наконец: 
-Как вы откровенны со мной, так и я буду откровенен с вами. Не стану вас потчевать щедрыми обещаниями. Это не в моих правилах: всегда говорю своему подопечному то, что есть.  Надежда есть всегда и во всем. Но очень небольшая.  Там есть... кое-какие лазеечки. Будем на них рассчитывать. Но не более того.
 «Этот Лазарь Моисеевич не так прост, каким вначале показался. Что-то темнит. Мне во благо, или ровно наоборот, - когда-нибудь узнаю об этом».  – Вот о чем я подумал, уже расставаясь на время с этим человеком. – «А спасительной, как он выразился, “лазеечкой” может стать, например, тот, кто меня фотографировал. Может придти с повинной и заявить, как все на самом деле было. Как Лора Леопольдовна его наняла, как он прокрался в помещение, где я, якобы, занимался «совращением» Груши… Слишком оптимистичным все это выглядит?.. А то и сама Лора Леопольдовна… Я так мало о ней знаю! Опомнится. «Что я делаю?! Какого расчудесного человека топлю?!»  Придет и во всем покается. Как жаль, что я согласился на адвоката. Сам бы себя защищал. Тогда б больше надежд появилось».
    Адвокат же, перед тем, как нам временно расстаться, успел мне сказать:   
 -Хорошо, что с девочкой все обошлось, чувствует себя здоровой, а если б получилось иначе? Если б ваши манипуляции навредили ее здоровью еще больше… Вы отдавали себе отчет, на какой риск вы шли? И что вас ждет? Неужели не задумывались об этом?
    Пришлоcm, кошки скребут по  сердцу,  признаться:
-Если честно, я был в какой-то степени тогда неподотчетным. Я не очень контролировал себя.
-Настолько были уверены в себе?
-Н-нет, - признание в этом случае давалось мне с трудом. Именно здесь, в этом конкретном пункте я  чувствовал свою вину. – Стопроцентной уверенности, конечно, не было. Я понимал, что иду на риск.
-Вы, Иван Георгиевич… человек в обычной жизни настолько  осторожный…
-Но с девочкой-то все в порядке, - я вдруг огрызнулся. – Вы мне сами говорите. Конечно, в чем-то я виновен. Я этого не отрицаю. Я заслуживаю какого-то наказания. Но не в такой же степени!
     Продолжения этой темы не было. На том мы и расстались.
     Ну, вот такой между нами несколько дерганый напоследок обмен мнениями состоялся. Я же стал ждать заседания с зароненной в меня Лазарем Моисеевичем надеждой на чудо. 

4.
   Судебное заседание, посвященное «совращению истицы, не достигшей половой зрелости подсудимым И.Г. Зобак», состоялось лишь  в феврале следующего, то есть 92 года. Точный день называть не стану. Скажу только: ровно в  день, подумать только! – моего сорокалетия. Хотя никто меня, конечно, с утра не поздравил.  А что случится со мной днем? В смысле: «Вспомнит ли кто-нибудь о моем сорокалетии?» Если только родственники. Кто-то из них наверняка будет присутствовать на суде. Зато, еще до того, как меня выведут из камеры и повезут в здание райсуда на улице Съезжинской,  у меня еще оставалось какое-то праздное время.  Достаточное, чтобы окинуть острым «орлиным» взором с высоты его же, то есть орлиного, полета все до сей поры мною содеянное.
      До чего ж судьба немилостива ко мне! Можно сказать, уже едва ли не ветеран,  первая седина в волосах по вискам, а меня вот-вот будут полоскать, как прыщавого хлюпика - подростка. «И вам, Иван Георгиевич, ни капельки за себя не стыдно?- это я обращаюсь к себе. Сам же и отвечаю. «Ни капельки не стыдно, потому что на деле не совершал ничего  постыдного, а вот обидно, горько. – этого да, с лихвой». 
    Ведь чувствую же, есть во мне какой-то огромный потенциал, а я, дожив до столь почтенного возраста, ни в чем особенном, ярком, необычном себя не проявил. А теперь еще и в эту дурно пахнущую историю сам себя, уподобившись какому-нибудь персонажу, нафантазированному бароном Мюнхгаузеном,  и затащил. Может, в этой помойной яме, в этих нечистотах и захлебнусь, утону. А мать когда-то переживала за меня, горевала, мол, ни к каким художествам ее сыночек благорасположения не имеет. Имеет! Еще и как имеет-то! Вот они, мои, видать, «художества», весьма даже специфические: лезть в любую грязь, каковая по дороге повстречается. Перемазаться в ней так, что ты, матушка моя родная, меня не узнаешь. Нет, чтобы эту грязь, как всем нормальным людям, взять и обойти. Бог, видимо, за что-то меня наказал, если выпустил в свет такого урода. Даже стать вровень с заурядненьким обывателем, добчинским-бобчинским,  не могу. У них хоть детишки, помнится, были. Они об их будущем пеклись. К государю императору с просьбой «оказать» обращались. А тебе, замшелому холостяку, одинокому медведю-шатуну, бестолково бродящему по лесу, и попечься-то не о ком.
      Эх, до ручки ты, Иван Георгиевич Зобак, сам не заметил, как это случилось, - а докатился. Вот теперь и пей свою горькую чашу до дна. Пока не захлебнешься».
        Да, приблизительно в таких выражениях я себя честил, когда пришла пора поздравить себя со свершившимся в тот день сорокалетием.  В начале десятого меня вызволили из камеры, и я, сгорбленный, поникший давно не стриженой головой, уже привычно, по - тюремному, заложив руки за спину, отправился к месту своего позора.
       От  Петроградского райсуда до моих пенат на Малом проспекте буквально рукой подать. Когда выходил из милицейской машины,  обратил внимание на то, насколько все серо, уныло вокруг. Поздний февраль, но традиционных февральских вьюг в тот год не случилось, поэтому и  снег чуть заметен, а тот, что еще по последнего сохранялся, был  смыт  в ближайший канализационный люк  трусящим сверху дождиком. Пока меня довели до двери, мое лицо успело стать влажным, а достать из заднего кармашка надетых на меня брюк  какой-то, допустим, платок и утереться я не мог: моим рукам, пока шествую по территории дворика,  велено по-прежнему находиться  на пояснице за спиной. Провели «черной» лестницей и ввели в тесное помещение. Поименовать  его высоким словом «зала» язык не поворачивается. Скорее, какая-то клетушка.
       Клетушка заполнена чуть побольше, чем наполовину. В основном,  это жильцы  моего дома: расселись компактной сплоченной группкой можно сказать «единомышленников». Из отвернувшихся от меня, я об этом узнал попозже, не было никого: настолько прочной оказалась убежденность тех, кто меня хоть немножко знал, в моей порядочности. Меня это наблюдение  даже на капельку-другую окрылило.   В  числе «не отвернувшихся от меня» и  сантехник Митяй, правда, без жены-татарки. Мои остававшиеся верными мне родственники, но почему-то без тети Клавы. Что с ней?  Отдельно ото всех сидит энский водила… Забыл, как его по имени-отчеству. Напоминающее Великую Отечественную. Но Майи Юрьевны - увы.  А с ней-то мне хотелось бы повидаться больше всего. Догадался: она непременно должна появиться, как важный свидетель защиты, а всех свидетелей держат в отдельном помещении, потом будут вызывать по одному. Так было на моем первом судилище, так должно происходить и сейчас. Видимо, этим же объясняется и отсутствие на этот момент тети Клавы. Ей также предстоит замолвить за меня доброе словечко. Еще заметно отсутствие дяди Юзи, но уже по вполне уважительной причине: его не стало полгода назад. Узнал об его уходе из этого мира от заглянувшего в комнатку, где я знакомился с «Делом», представителя районной прокураторы. Очень вежливый предупредительный относительно молодой человек. Он поинтересовался, все ли меня устраивает,  и нет ли у меня жалоб на содержание. Я ответил, что «да», то есть все устраивает, и жаловаться ни на что не стал. Он же, в отместку за это, сообщил мне о смерти дяди Юзи. Мир его праху.
        Вот, собственно говоря, и весь, как некогда  выражалась Кэт, собравшийся здесь «континент». Никакого там столпотворения, ажиотажа. Ни  малейшего постороннего интереса к гадкому, пакостному развратнику.  Но малое количество случайных зевак меня ничуть не удручает, наоборот – радует. Потом я узнаю, что суд надо мной, видимо, по чьему-то властному распоряжению, прошел под сурдинку. Городская пресса разразилась лишь одной статейкой «Волк в овечьей шкуре» и то опубликованной  в несолидной, пользующейся спросом лишь у любителей «клубнички» газетенке. Журналист из этой газеты как-то побывал на одном из моих допросов: я обратил на него внимание от того, что журналистом была молоденькая девушка. Я тогда решил, что это какая-нибудь практикантка, будущий следователь. Изучает, как выглядят современные развратники. Похоже, осталась мною разочарованной: я при ней не выкинул ни одного коленца.
        Мда, лучше, если б я предстал здесь в качестве, скажем,  медвежатника  или очередного коррупционера. Мое собственное самоощущение было бы, наверное, чуть получше, чем сейчас.
         И последнее, дополняющее эту мрачноватую, застывшую в статике мизансцену: в помещении явный недостаток освещения, хотя стрелка на больших настенных часах приближается к отметке «11».  Одна из створок зарешеченного окна распахнута, в помещение с улицы просачивается струйка прохладного влажного воздуха. Проветривание. Ну, теперь-то, кажется, все. Ничего не пропустил. 
Ко мне подходит Лазарь Моисеевич. На нем  уже знакомый мне грязно-стального цвета мешковатый костюм с заплатками на локтевых суставах.  Возможно, другого костюма у него и не было. Пообнищался, защищая таких прижимистых скаред, как я. Теперь я уже жалел, что повел себя настолько принципиально. «Пообещал бы, - может, он мне еще б какую-нибудь надеждишку подбросил». Пока же я оставался с прежним небогатым багажом. Если кто-то из вас забыл, напомню: «Есть лазеечки».
-Ну, как вы? – вопрос ко мне.
         Да, я еще не сообщил, что в этот момент я сижу на скамье, в маленькой, на одного, обитой крупноячеистой металлической сеткой загородке. Как зверушка в зоопарке. Только еще предупреждения не хватает: «Опасен. Держаться на расстоянии. Кормить строго запрещено». А меня охраняет, как положено, настоящий милиционер. Возможно, вооруженный. 
-Волнуетесь?
         Волновался ли я? Прямо в эту минуту – едва ли. Волнение оставил в камере следственного изолятора. А вот сам Лазарь Моисеевич показался мне как будто встревоженным. Мне так показалось, но вскоре это же и подтвердилось.
-Нам немножко не повезло. В последнюю минуту нашим обвинителем назначили весьма экстравагантную особу. Я рассчитывал на другое. Более, что ли, вменяемое. Очень молодая особа. Молодая, но из ранних. Успела подучиться  в какой-то школе при Йельском университете. У нее папа дипломат. Это наложило на нее отпечаток. Крайне самонадеянна. Уже успела поспорить с судьей. Боюсь, мы  и на себе  это почувствуем.
        Мне немножко понравилось: «НАШ обвинитель» и «МЫ и на себе почувствуем». Кажется, говорило о том, что  адвокат не так уж безразличен к тому, что творится со мной. Возможно, в нем заговорило еще и что-то чисто профессиональное, не подвластное сиюминутной конъюнктуре: ему не хотелось проигрывать с сокрушительным счетом какой-то молоденькой. Даже несмотря на то, что НАШЕ поражение, при любом раскладе, было предопределено.   
         В помещении стало посветлее.  Дождик на улице, кажется, прекратился. Вошедшая секретарь прикрыла оконные форточки. Находящиеся в помещении посетители закашляли, зашевелились, а то выглядели, как деревянные.
         А вот, скорее всего, и та, с кем придется пободаться моему дряхловатому, чуточку оробевшему, на мой взгляд, адвокату. Его соперница, действительно, выглядит девочкой-припевочкой. Коротко по-пацаньи стриженная. Хотя на этой девочке-пацанке  кубового цвета, застегнутый на все  пуговицы мундир (пиджак и юбка). Погоны. Одна зато большая звезда. Означает «младший советник юстиции». (Я, пока меня досконально допрашивали, успел поднатореть в знаниях в части звездочек на погонах). «Это когда же она успела?» Продефилировала как будто даже намеренно очень близко к  загородке, где я смирно сидел, изолированным от публичного пространства (по-прежнему не хочу именовать его залом. Слишком жирно будет).  На меня пахнул довольно неприятный, чрезмерно острый агрессивный запах духов. Из серии «Иду на ВЫ». Моему обонянию угоднее запахи более умеренные, едва ощутимые.  Уселась за отдельным столиком слева от меня. Приступила к извлечению из фатоватого кожаного портфеля каких-то папок. Справа – слегка набычившийся Лазарь Моисеевич. Перед тем, как занять свое место за столом, брызнул в себя уже знакомым мне ингалятором порцию какого-то физиологического раствора. Возможно, еще и как средство противодействия  тем угрожающим запахам, что исходят от нашего «противника», достигают наших ноздрей. Слышу:
        -Встать! Суд идет!
        Все в зале более-менее дружно встают. И я тоже. Появляется троица: судья, матрона почтенных лет, внушительных  размеров бюст,   баранка седых волос на затылке, с ней парочка представителей сильного пола. Я не сразу догадался, что это присяжные. О том, что приговор мне будет выносить суд присяжных, явление довольно редкое для постсоветской России, - для меня сюрприз. Не та ли это «надеждишка», о которой мне проболтался накануне адвокат? Очень может быть.
Люди, я сейчас о появившихся в зале и занимающих положенные им места присяжных, как правило, на каком-то поприще, в качестве кого-то уже себя проявившие. Один – явный ветеран ВОВ, с многочисленными регалиями, второй заметно помоложе. Но также уже далеко не птенец. Такие, как они,  не станут рубить с плеча. Хорошо для меня и то, что оба мужчины. Женщины, которым предоставлено право выносить свои суждения по таким, как у меня, пребывающим на грани добра и зла обвинениям, почти как правило, чрезмерно «заводятся», теряют чувство меры, и, конечно же, в конечном итоге, становятся на сторону "обиженной". Мужчины пообъективней.
   Мне стало  самую тонюсенькую чуточку получше.
      
5.
   Я чуть раньше писал, что на суд явились мои друзья Лариса и Саша. Явились не с пустыми руками: Лариса принесла с собой диктофон. Дело было чисто уголовным, судебное заседание было открытым,  и пользоваться такими устройствами никому не воспрещалось. Запись получилась не очень качественной, но при прослушивании главное из произнесенного достаточно легко угадывается. Чуть позднее Лариса передаст эту красноречивую запись мне. Она до сих пор у меня и я, разумеется, пользуюсь ею сейчас, когда знакомлю вас с тем, что происходило на суде. Но, конечно, с обязательными там, где это, с моей точки зрения,  необходимо, купюрами.
     В первую очередь судья обратилась к ответчику, чтобы он дал короткую биографическую справку о себе. Словом «резюме» в те годы пользовались крайне редко, и то в несколько ином значении, чем «информация».
    Я максимально сжато, стараясь касаться лишь узловых моментов своей жизни, привел в исполнение пожелание судьи. После чего судья предложила своим коллегам задавать ответчику вопросы. На вопросы  решился только пожилой, тот, чья грудь стала временным пристанищем для  множества наградных колодок, орденов и медалей.
-Ваш отец воевал?
    Я ответил, что да. Дополнив лаконичное «да»:
-Он инвалид войны. – Было поползновение добавить: «Безруким и безглазым», однако,  что-то мне помешало. Может, чувство меры. Еще подумают, я хочу несчастьями, постигшими когда-то моего отца,  смягчить их отношение к себе.
-Как он отнесся к тому, что вы натворили еще в семьдесят втором году?
     «О-о-о! Сейчас мне все до последней мелочи припомнят».
-Его к тому времени уже не было в живых.
-Выходит, ему сильно повезло!.. А, может, в гробу перевернулся.
-Может, - последнее меня разозлило. – Я не знаю, как он себя ведет в гробу.
-Давайте не будем ворошить прошлое, - в принимавшую резкие тона словесную дуэль тактично вступилась  судья. – Сосредоточимся на настоящем. Еще вопросы? –  При этом смотрела на другого присяжного, но реакцию получила от прокурора.
-Я, ваша честь! -  И обращаясь уже непосредственно ко мне. – Вы кто по профессии?
     Я ответил.
-У вас есть право заниматься лечением таких пациентов?.. Вы, со своим скудным багажом… Вы понимаете, о чем идет речь.
-Лечением – нет, спасением – да,  – как мне кажется, я удачно отпарировал. -   Спасать никому не запрещено. Даже такому любителю, как я. – «Любитель», разумеется, это в отместку за «скудный багаж».
       Далее я представил сложившуюся на то время почти безвыходную ситуацию. Как родственники больной на протяжении уже не одного месяца пытались получить  от специалистов,  скажем, «с большой буквы»,  и чем это заканчивалось. Как все от девочки стали буквально открещиваться, боясь предстать в глазах других в невыгодном свете. И что только этим можно объяснить, что, в конечном итоге, за лечение, отбросив все сомнения, с бесшабашностью, вообще-то совсем мне не свойственной,  принялся я. Меня внимательно выслушали. И я, кажется, начал успокаиваться. Та же пресловутая надеждишка опять передо мною забрезжила. Такой была моя реакция, но не успокаивалась прокурор.  Чем более обоснованными начинали выглядеть мои аргументы, тем более  распалялась она. Впрочем, наверное, так и должно было быть. 
-Но вы хоть осознавали, на что вы идете? Какого рода нарушением все это является?
   Того же, помнится,  домогался и мой адвокат: «Как вы на такое решились?»  И в прежнем и в нынешнем случае я отвечал утвердительно, то есть да, осознавал. Каюсь. Грешен. Я шел на нарушение с  открытым забралом, а не пребывая в состоянии какой-нибудь ложной аффектации.
-Но вас это не остановило.
-Выходит, так.
-Что же вас так подстегивало на совершение этого чреватого самыми серьезными последствиями эксперимента?
   Я продолжал сохранять хладнокровие. Я таким, держащим себя в ежовых рукавицах, даже нравился самому себе. Поэтому и речь у меня была такой гладкой, что я взвешивал буквально каждое слово еще до того, как его произнести.
-Боюсь, это прозвучит высокопарно, но другого объяснения у меня нет.  Осознание своего долга. Я врач. На моих руках больная. Никто за нее не берется. Мой долг взять эту ношу на себя.  Я решился и взял. И, как оказалось, не без успеха.
Это я – ходячее, впрочем, поправляюсь, в данную минуту «стоячее» спокойствие, - а прокурор, как тесто под воздействием дрожжей: агрессивность в ней все поднимается и поднимается.
-Да не смешите меня! Неужели вы и впрямь считаете себя таким сознательным? Вы, совершивший эту мерзость. Вполне возможно, не единственную в вашей жизни. Мы же фактически так мало о ваших прошлых похождениях узнали. Скрытный, расчетливый, заранее все продумывающий. И вы рассчитываете, что вам кто-то поверит? Если это действительно так, вы уникальная в своем, конечно, роде личность.
-Я заявляю протест, ваша честь! – наконец-то, встрепенулся и мой «бравый» защитничек. – Противная сторона делает широковещательные заявления пока безо всяких на это оснований. Какие прошлые похождения? Что за намеки?
   Судья удивительнейшим образом взяла сторону адвоката:
-Пожалуй… Протест принят. Рекомендую задавать только вопросы. Никакой беллетристики. В конце концов, мы же не на спектакль пришли.
   Прокурор, видимо, вняла доводам судьи, стала более конкретной:
-Какими были ваши взаимоотношения с коллективом, в целом? Я имею в виду тот,   в котором вы последнее время работали.
-Нормальными. – Ничуть не слукавил. – Вначале – да, определенное недопонимание друг друга. Дальше - вполне рабочая обстановка. Мы довольно скоро притерлись друг к другу.
-Это по работе,  а вне работы? У вас было какое-то общение? Вы нашли каких-то друзей?
-Друзей-нет.  Мы оставались только коллегами. Но разве это не естественно?
-Как у вас вообще в плане человеческих отношений? Как вы знакомитесь? Не испытываете никаких затруднений?
-Вы считаете это важным? – усомнилась судья.
-Да, ваша честь. Я должна составить четкий психологический портрет нашего героя в кавычках.
-Хорошо. Составляйте. Но побыстрее, пожалуйста. Не затягивайте.
-Нет, не испытываю, - я за обменом репликами между судьей и прокурором не забыл о заданном мне накануне вопросе. – Мне легко, когда человек мне близок. От тех, кто не близок,  предпочитаю  по возможности держаться в стороне. По-моему, все так делают. Вы в том числе.
-Видимо, все более-менее зрелые женщины представляются вам неблизкими, если вы держитесь от них в стороне?
-Протестую, ваша честь! – вновь встрепенулся мой адвокат. – Это не вопрос, это утверждение.  Ничем не обоснованное. Подзащитный вправе не отвечать.
   И вновь я писаное хладнокровие. И откуда только оно во мне берется? Я пошел даже наперекор собственному адвокату. Моя реплика:
-Зато я, если мне позволят, кое-что обосную.
-Цыц, - судья строго посмотрела на меня. – Обоснуете, когда придет ваша очередь. – И прокурору. – Продолжайте.
 - Мне хотелось бы узнать,  у ответчика, за всю его жизнь, были когда-нибудь взрослые, я имею в виду вполне совершеннолетние… ну, назовем их так, -   любовницы?
-Это незаконно! – вскинулся было Лазарь Моисеевич.
-Да? – чуточку даже, судя по интонации, удивилась судья. – С чего бы это? Не нахожу в этом вопросе ничего незаконного…. Впредь, однако, - теперь судья обращалась к прокурору - чтобы не превращать наше заседание в мероприятие «только для взрослых», - используйте более умеренный термин… Ну, скажем,  «подруга».
-Я это учту, ваша честь. – И вновь обращаясь ко мне. - Можете назвать какую-нибудь из ваших… кому удалось стать вашей… хм… подругой?
-Если вам очень сложно, - судья обращалась ко мне, - можете оставить этот вопрос без ответа.
-Да! – Я еще рта не успел открыть, а Лазарь Моисеевич уже  отвечал за меня. – Это будет справедливо. Подсудимый не будет отвечать.
   И вновь я проявил вообще-то, в обычной жизненной практике, не свойственную мне строптивость:
-Нет. Я готов отвечать. И я буду отвечать. Если только меня не будут прерывать.
-Ну, что ж, - дала свое «добро» судья. – Назвались груздем, ответчик, милости просим – полезайте в кузов.
    Да, каким бы уверенным в своей правоте я сейчас не был – да, уверенным, готовым биться до последнего принцем Ланселотом,  никаким, скажем, пожилым мальчиком для битья, – все это так, - однако мне было тяжело. Да, я заранее подготовился к допросу. Я предвидел,  каким испытаниям я буду подвергнут. В их числе, разумеется, и этому. «Разумеется» от того, что в ходе следствия эта тема  (подруги и прочее) всплывала неоднократно, я об этом при нашей первой встрече с адвокатом уже упоминал. Помните его как будто вскользь, а на деле – с прицелом именно на то, с чем ко мне станут в ходе судебного процесса приставать: «Отчего вы до сих пор ни с кем не в паре?» И еще из запомнившегося мне: «Это ваше наислабейшее место». Вот они, мои враги, явные и тайные,  и приступили к битью ровно по этому месту. Будут бить, пока  из меня не хлынет кровь.
    Что же в такой боевой обстановке требуется от меня? Хладнокровие, которое я взял себе на вооружение, разумеется, хорошо, но необходимо что-то еще. Их, моих противников, полностью обезоруживающее. Я должен ответить так,  чтобы их наступление молниеносно захлебнулось. И чтоб ни  одного козыря на руках у них уже не осталось.  Есть у меня что-нибудь… эдакое? Пожалуй, да. Такой обескураживающий, обеззараживающий контрвыпад в моем загашнике есть, я им  заранее запасся. Только четко не представлял, когда, в какой момент вытащить это мое тайное оружие из-за пазухи, когда выдернуть чеку.  «Пожалуй, именно сейчас. Если промедлить, может, будет уже поздно».   
   Да, ответ прозвучит не совсем однозначно, я это тоже осознавал. Некоторым, из тех, кто меня знает, он покажется не совсем благопристойным, что ли. Кто-то, кто болеет за меня, кому я не совсем чужой,  слегка поёжится. Станет немножко неловко за меня. Но любой менее откровенный, «щадящий», что ли, меня вариант сыграет роль не более, чем плацебо.  В моих же интересах – не притворяться, а бить наотмашь, лишая противника инициативы.
   Итак…Я с такой оттяжкой анонсирую этот свой, как мне самому представляется, «убийственный» ответ, кажется, уже прошла целая вечность с тех пор, как младший советник юстиция поинтересовалась насчет моих, пользуясь все же ее более откровенным языком, «любовниц», ждет какого-то вразумительного ответа от, как ей кажется, уже загнанного в угол противника, а я все тяну и тяну резину. Наконец, я  решился: 
-Вас, скорее всего, избегая обиняков, интересуют не столько мои потенциальные любовницы-подруги, сколько мой, так сказать, обобщая, статус морале. Мой нравственный, что ли, фундамент. С которого я предпочитаю не сходить. Хочу сразу уведомить вас, я, как ни невероятно это прозвучит… не только для вас лично, но и для большинства тех, кто сейчас слушает меня, - незыблемо, на протяжении всей своей сознательной жизни придерживаюсь принципа всеми давно или осмеиваемого или презираемого, считающегося пережитком давно канувшего в Лету прошлого  целомудрия.
-Как? –  ожил присяжный, пока не произнесший ни слова..
-Повторите, - обратилась ко мне с просьбой и судья. – И чуть погромче, если можно.
    Я повторил.
-Вы расслышали? - судья обращалась к присяжному.
-Д-да, - неуверенно подтвердил присяжный.
-Вы уверены? Вам все понятно? – не унималась судья. Присяжный подтвердил кивком  головы, а судья переключила свое внимание на меня. – Продолжайте.
-Это побуждение,  никем и ничем не навязанное мне, оно врожденное, - да, укрепившийся отчего-то после реакции судьи в том, что я иду правильной дорогой, я продолжил. - Я, выражаясь еще более грубо, недвусмысленно, чтобы вам все стало окончательно ясно,   девственник. Весомую аргументацию  в пользу  этого заявления можно, при желании, если  проявить элементарную объективность, найти в материалах моего «Дела». Которое, как мне кажется, вы, - я имел в виду несколько, как мне показалось, зажавшегося прокурора,  - не удосужились даже, как следует,  изучить. Иначе бы воздержались от такого рода заявлений, какими вы пытаетесь меня пригвоздить к столбу позора. 
    Я озвучил ровно то, что хотел, а вот  реакция на это мое заявление прозвучала далеко не сразу. Молчали все. Не только непосредственные участники процесса, но и находившиеся в помещении. Это всеобщее оцепенение длилось порядка нескольких секунд. А нарушено оно было опять же мною.
-Впрочем, можете судить меня и за это. Быть девственником – это серьезное преступление. Заслуживает какого-то наказания. Не так ли?
-Не скоромошествуйте, ответчик, - обратилась ко мне судья. – Иначе мне придется вас наказать.
-Я поддерживаю сомнения подсудимого, - вновь вступился в дело  мой долго молчащий  защитник, - в части того, что уважаемый обвинитель достаточно внимательно изучила дело. Складывается впечатление…
-Прекратить! – судья даже голос повысила на Лазаря Моисеевича. – Что это за бунт вы оба тут устроили? Ну, для ответчика, может, такое и простительно, но вам-то…
Лазарь Моисеевич предпочел отмолчаться.
Это мой защитник решил поприжать хвост, а я – нет. Полная противоположность этому – я закусил удила.  От того, что мне показалось, я выхожу победителем из этой минибитвы: до того, что прокурор, видимо, не находя достойных аргументов против, предпочла на какое-то время проглотить свой поганый язык.
   Какими же, однако, якобы служащими основанием для моего обвинения, что прокурор небрежно изучила мое «Дело», я располагал? Очень даже весомыми.  Я сам наткнулся на эти основания в последний, можно сказать, момент. Я уже заканчивал знакомство с томами по Уголовному делу №… (их всего оказалось три, этот был последним),  когда дошла очередь прочесть «Отчет по медосмотру подозреваемого И.Г.  Зобак». Под авторством  «Е.Е. Лорне, проф., доктор медицинских наук, консультант-сексопатолог при МВД по Ленинграду и Ленинградской области».   
    Да, этот унизительный для меня осмотр имел место быть.  Я же, когда во мне возник замысел написать не просто книгу, а «Исповедь» а ля Ж.-Ж. Руссо, уже много-много лет назад, я ведь заранее пообещал  не скрывать о себе, о своих злоключениях ничегошеньки. Вы ведь, наверное, про это уже позабыли. А кто-то из вас даже не удосужился прочесть, начал читать с середины. Я же поклялся ничего не скрывать. Всю правду, какой бы  уничижительной она временами для меня не была. Я, как видите, неукоснительно исполняю это обещание.
   Итак, Е.Е. Лорне. Старец, лет, как мне показалось, под девяносто. Возможно, у него был шанс исследовать детородные органы  известного еще во второй половине 19 века у получившего известность сексуального маньяка Николая Рудкевича.  Теперь вот и я удостоился такой же чести. Отдаю, правда, ему должное. Несмотря на весьма почтенный возраст, дрожащие от старости, усеянные «гречкой», по - медицински: невусами, - руки, он придирчиво, как могут делать только очень пожилые специалисты, обследовал меня. То, к чему он в ходе осмотра пришел, были изложены им в довольно пространном, полностью понятном только читателям с медицинским образованием (я им как раз был) отчете.
   Привожу самый главный вывод, к которому он пришел. Его ни огнем не выжжешь, ни топором не вырубишь. «Ни малейших сексопатологических отклонений ни в психике, ни в физиологии обследуемого подозреваемого гр. И.Г. Зобак не обнаружено». К этому же отдельная Записка, его же рукой. «Размер мужского достоинства гр. И.Г. Зобак 6 см в длину, три с четвертью см в окружности, что незначительно уступает средне статистической норме в позднем пубертатном периоде и может являться  косвенным подтверждением заявленной ранее незначительной задержки, случившейся, о чем свидетельствуют фигурирующие в деле  показания,  при половом созревании подозреваемого»
    А теперь, когда вы все знаете, вплоть до размеров моего «мужского достоинства» (дальше по пути саморазоблачения, кажется, двигаться уже некуда), вернемся в охваченный оцепенением уважаемый суд.
   Лишь после того, как судья поставила на место моего «зарвавшегося» Лазаря Моисеевича, она сочла уместным  обратиться к прокурору:
-Вы удовлетворены?
-Н-не совсем, - нельзя было не заметить, что прокурором также на какое-то время овладела растерянность. Однако быстро оправилась.
-Будете настаивать? – продолжала пытать прокурора судья.
-Пожалуй, нет… Впрочем, - обращаясь уже непосредственно ко мне, - рассею одно из заблуждений ответчика. Судят вас не за моральные принципы, какой бы высокой пробы они не были, а за ваши неприглядные поступки.  Очень часто, вы  знаете,  слово расходится с делом. Вы более чем наглядный тому пример.
-Протестую! –вновь обрел смелость мой адвокат. – Вы не имеете права…
-Да, довольно – энергично поддержала его  судья. – Дискуссий на тему, что есть плохо, что хорошо, нам здесь только и не хватало. Предлагаю поставить  точку на допросе ответчика. Как вы считаете? – обращаясь к присяжным. Те дружно согласились с судьею. – Тогда перейдем  к допросу свидетелей.
   На этом, можно сказать, самая неловкая часть процесса, когда я был поставлен перед необходимостью заняться «саморазоблачением»,  действительно пришла к концу.
   Я чувствовал себя физически ослабшим, внутренне опустошенным, но уверенным, что я вышел из этого начального этапа испытания по меньшей мере не побежденным. Да, «по меньшей мере». Такие же приблизительно ощущения, видимо, испытывал и мой адвокат.
-Вы держитесь молодцом, - Лазарь Моисеевич воспользовался наступившей паузой, пока позовут первого из свидетелей, чтобы подойти ко мне. – Честно говоря, я от вас такого даже не ожидал. Превосходите все мои пожелания.
    Я ничего на это не сказал. Я мог быть, в целом, доволен своей выдержкой, тем, например, что не опустился до истерики, до площадного, допустим,  «А судьи кто?» - а у меня был потенциал для этого, - я этого себе не позволил, но зато я оставался быть  недовольным тем, как до сих пор защищал, отстаивал мою честь адвокат. Уже сейчас, на самом начальном этапе: он показался мне недостаточно активным. И вид у него, мне показалось, был как у только что выслушавшего нотацию строгого учителя младшеклассника. Он как будто заранее просил у меня за что-то прощения. А, впрочем, все это могли быть исключительно мои собственные фантазии. Я на них, вы чувствуете, как пионер: «Всегда готов!»
   Что, однако, меня как-то подбодрило, подпитало дополнительными силами: прозвучавшая, пусть и в нелепой оскорбительной для меня аранжировке, еще  в самом начале дискуссии тема… вы ни за что не догадаетесь, какая именно…  моего отца.   Спасибо пожилому присяжному с наградными колодками: он-то, конечно, хотел своим вопросом меня уколоть, а на деле получилось иначе. Он вызвал дух моего так рано ушедшего из жизни неудачника-родителя. Которому так мало в этой жизни досталось хорошего! Почти ничего. Теперь до него дошло, что плюс ко всему, что когда-то обрушилось на него самого, теперь еще и издеваются над  его сыном. Я не берусь со стопроцентной уверенностью заявлять, что именно так все и было, но что точно – такое  ощущение во мне возникло, - будто он в эти минуты находится где-то очень близко от меня и что, когда мне будет совсем плохо, каким-то непостижимым образом мне поможет,  вытащит из самого пекла беды.  Да, именно и только он, а не выглядящий, в целом, лишь эпизодами показывающим, что он чего-то стоит,  таким беспомощным Лазарь Моисеевич.  В его способности вытащить меня из этой ямы к этому мгновению я,  кажется, окончательно разуверился. 
     Я больше стал надеяться на судью.

6.
   Судья возвестила переход к допросу свидетелей,  а следовало бы, по протоколу: «свидетелей и потерпевших». Но вот казус! Единственной потерпевшей была Груша, а она по-прежнему отсутствовала. И никаких объяснений на этот счет. И Лазарь Моисеевич помалкивает. Не странно ли все это?
    Да, главным действующим лицом  в этой постановке должна бы выступать Груша, но ее пока не было. Я же  на этапе знакомства с материалами «Дела», уже составил  определенное представление, какие ею давались показания на предварительном этапе следствия.  Чудовищное доказательство, насколько необъективным было следствие. Ой как заметна  рука опытного мастера заплечных дел. Хитроумные, с двойным дном вопросы, мастерски отредактированные ответы. А заставить потом неопытную девочку все это фальшивое подписать ( «С моих слов записано верно») таким искушенным мастерам уже ничего не стоит.
    Вот самые разительные примеры. Цитирую, разумеется, по памяти, какие-то несущественные детали могу опустить.  «Тебе приходилось с Иваном Георгиевичем целоваться?» Ответ: «Да». Одно «да» и больше ничего. Никаких дополнительных вопросов типа «А что предшествовало вашим поцелуям?» или «Какую цель они преследовали?» Целовались, то есть прижимались губами – и баста! Или: «Он как-то оправдывал, поощрял тебя к этим поцелуям?»  «Да. Он говорил мне, что это нужно для моего лечения. Иначе я не стану здоровой» «Как-то хвалил тебя за такое поведение?» «Да». «Какими словами?» «Что я славная умная девочка». «Наказывал ли тебе, чтобы ты никому про эти поцелуи не говорила?» «Да». И так далее.
  Согласитесь со мною, что после таких показаний меня можно было бы с ходу брать под белы руки и подвергнуть любому наказанию.
  Однако,  допрос свидетелей начался.
  Я ожидал, что первопроходцем в этой части процесса будет жаждущая отмщения,  вероятно, рвущаяся в бой, чтобы испепелить меня до конца,  Лора  Леопольдовна. Ничего подобного. Начало допросу положила  моя  заместительница. Заметно было, что женщина робеет. Ей как будто  боязно заступиться за меня, но и заниматься обличениями  не хотелось. В общем, бедная женщина оказалась в непростом положении: между молотом и наковальней.  Вот образец ее весьма обтекаемых ответов.
  Прокурор:
-Вы не замечали, как подсудимый относился к своим пациентам?
-Как будто хорошо относился, но он часто оставался с ними один на один, я тогда не видела.
   Прокурор:
-Он как-то, скажем, их, ну, что ли… оглаживал, потискивал? Словом, ласкал. Ну, вы знаете, как это часто бывает, когда имеешь  дело с детьми.
-По разному.
-Брал их, допустим,  на руки. 
-Да, брал. Если, допустим,  кто-то отчего-то заплачет.
-Заплачет по какому поводу?
-Я сказала. Много причин. Дети все-таки.
- Вы замечали, ему это доставляло  какое-то удовольствие?
-Да,  нравилось… наверное.  Особенно, когда дети  переставали плакать. Он не любил слез.
      И так далее. Все в том же ключе. Продолжать не стану. Еще допросили Грушину маму. Приблизительно, та же картина, что и с моим замом. Меня только немного беспокоило, что с началом допроса свидетелей как-то почти совсем самоустранился мой заступничек Лазарь Моисеевич. Зажался. Прикусил язык.  А мог бы, если б захотел, допросить «с пристрастием»  ту же Грушину маму. Хотя бы о том, как убеждала меня не останавливаться на полпути, идти до конца (повторяю, вся их семейка была донельзя азартной. Они все в какой-то момент завелись. Заводятся с полоборота и заводят тем самым меня). Что стоило бы моему заступничку заставить ее говорить более открыто? Не прямой ли это его долг?.. Нет, ни одного именно такого вопроса, бьющего не в бровь, а в глаз, как будто язык у него отсох. Обошелся какой-то ерундой, вроде «Бывали ли случаи,  когда ваша дочь хотя бы намекала вам на что-то странное в поведении врача?» «Вы выражали хотя бы раз желание самой  поприсутствовать, когда…?»  Ну, и так далее. Ни о чем по существу. Невольно подумаешь: «Все же сдает». Наша же противница даром хлеб не ела, не оставляла попыток выжать из женщины все, что только говорило не в пользу меня. Чувствую, как зашатался баланс между «Осудят – не осудят». Не в пользу, разумеется, меня.
 -Вы когда-нибудь замечали что-то подозрительное в отношениях между подсудимым  и вашей дочерью?
   Я продолжу изложение записи допроса свидетельницы, то есть Грушиной матери.
-Я вначале  очень доброжелательно относилась к этому товарищу… Простите, - гражданину. Мне рассказали о нем много положительного.  Я ему полностью доверяла.
   И так продолжалось вплоть до известных событий.
-Как, от кого вы узнали об этих событиям, заставивших вас изменить свое отношение?
-Я точно не помню. Одно событие быстро  сменяло другое. Я человек очень эмоциональный, я была в панике. Не знала, о чем и подумать.
-Может, вам дочь что-то вначале сказала? Или намекнула. После этого началась паника.
-Нет, только не она, это исключено. Она очень скрытная. Даже если с ней действительно что-то случится, - никогда ни в чем не признается. Будет держать в себе.
-То есть вы вполне допускаете, что ваша дочь  могла что-то знать, о чем-то догадываться, но держать это все от вас втайне?
-Очень может быть. А в голову, тем более в душу ребенка при всем старании насильно не залезешь.
   И так далее и тому подобное. А мой воды в рот набрал.  «Эх, Лазарь Моисеевич, Лазарь Моисеевич! Было б лучше, если б я сам взялся за свою защиту. Я б от этих двусмысленностей камня на камне не оставил». И ведь я знал, что по уголовному кодексу такое возможно.  Вначале так и планировал, но потом остановило соображение, что я сам полный ноль в том, что касается юриспруденции. «Они смогут вертеть мною, как им заблагорассудится, а на мою долю достанется только хлопать беспомощно и глазами и ушами, а потом безропотно  выслушивать их несправедливый вердикт».   
   Наконец, пришло время вызвать и допросить Лору Леопольдовну. На ней как будто траур: длинное темное платье с жестким стоячим воротником. Последнее помогало ей держать голову высоко и прямо. Выглядит как одна из хищных гарпий, фигурки   которых, видимо, для устрашения неустойчивых в вере, устанавливались в нишах и на крышах средневековых замков и соборов.  Только без такого же, как у них устрашающе изогнутого  клюва. С носом у Лоры Леопольдовны полный порядок. 
Вновь та же картина: противник   нападает, защита безмолвствует, словно без боя соглашаясь со всем.
   «Это полная сдача! Какое предательство!» 
-Что бы вы, как руководитель в первую очередь, отметили в вашем подчиненном?
   Ответ последовал незамедлительно:
-Ужасную гордыню.
-Что вы имеете в виду?
-Едва появился у нас, дал всем понять, кто здесь  настоящий авторитет. И  что никто ему не указ.  Откуда в нем такая самонадеянность, кто ему такое внушил, я не знаю. Может, предыдущее. Там, возможно, его избаловали. Потакали ему. Я же сразу поставила его на место. Плюс сразу противопоставил  себя  коллективу. Всеми пренебрегал.
-В чем это выражалось?
-Прилюдно заявил, что не станет принимать участие ни в одном коллективном мероприятии. Будь это даже ноябрьское  торжество или празднование  Нового года. 
   Да, такой вот снобизм. Сразу дал понять, что простые люди, общечеловеческое для него пустой звук. Он сам живет в другом мире. Вопиющий индивидуализм. А от индивидуализма, как учит и жизненная практика и художественная литература вроде «Американской трагедии»,  до преступленья рукой подать.
-Вы должны были, прежде чем принять на работу,  тщательно изучить его досье. В том числе обратить внимание и на его способность ладить с другими. Вы как будто  этим пренебрегли.
-Его настоятельно рекомендовал один человек, он сейчас в министерстве здравоохранения, в Москве, а прежде отвечал за здравоохранение в Ленинграде. Я чувствовала, что мне подсовывают мину замедленного действия, но ничего поделать не могла. К тому же из всех объединяет одна общая идеология: необъективное отношение к  советской власти. Замечают только дурное, не обращая внимания на хорошее. Но допущенную мною ошибку по приему этого человека,   и потом, когда ослабила над ним контроль, полностью за собой признаю. Готова понести любое административное наказание.
    Здесь в процесс вмешалась судья:
-Свидетель, вам здесь никто ничего не инкриминирует. Признаете ли вы что-то или нет, - этого от вас на этот момент никто не ждет и не требует.
-Вопрос к  свидетелю, - проснулся таки и мой задремавший было защитничек:. - При том, что мой подзащитный , как вы говорите, с таким высокомерием относился к работающему вместе с ним плечом к плечу коллективу, вы находили допустимым в той или иной форме  регулярно его поощрять.
-Это мой принцип. Не лишать никого возможности проявлять себя. Создавать благоприятную обстановку для исправления. К тому же, заметьте, я осудила только его чисто человеческие качества. Его нежелание  слушать других. Как профессионал он, как и многие его коллеги,  заслуживал какой-то похвалы. Я была беспристрастна.
-То есть, суммируя,  все ваши претензии к подзащитному фактически сводятся к тому, что вам со стороны  подзащитного  оказывалось не должное внимание. Вас это как-то задевало.
-Я бы не выделяла лично себя. Ну, только лишь, как квинтэссенция. А так… вообще…  – это относится ко  всем.
-Прошу обратить на это внимание, ваша честь, - Лазарь Моисеевич сейчас обращался к судье. – Мнение человека, объективно оценивающего, насколько высокопрофессионален подзащитный. И насколько необоснованно уничижительно отзывался о том же мой уважаемый оппонент.
Судья:
-Да, я обратила. С вами, свидетель, все понятно. Спасибо, что ничего не утаили. Кто на очереди?
   На очереди были свидетели защиты.
Лора Леопольдовна не стала задерживаться в помещении суда. Отпущенная судьей на все четыре стороны, гордо удалилась с высоко поднятой головой. На меня, естественно, не бросила ни одного взгляда.
    Но каким же глотком свежего воздуха для меня стало то, что сразу после нее  настало  время допросить подлинно оценивающую все мои, и человеческие, и профессиональные, и любые иные способности приехавшую из «моего»  Энска «мою» бывшую начальницу. Я говорю, конечно, про фею Майю. А потом, неожиданно для меня,  настал черед допроситься участковому, которому я когда-то, еще совсем молодым человеком, помог разоблачить облюбовавшего наши края домушника. Сколько лет прошло, сам участковый уже давно на пенсии, но, оказывается, до сих пор хранит в себе благодарность за свершенный мною «подвиг». Далее тетя Маня  с первого этажа.
    Та, что дружила еще с матерью, и которая убеждала приехавших за мной «мильтонов», что не только не видела меня ни разу в компании с какой-нибудь, не дай Бог, девочкой, но даже и с девушкой. Тетя Клава… Ну, это уже пошли дела чисто семейные, домашние. Как я относился к своим родителям. Как я «пластался», тетиКлавино выражение, чтобы облегчить последние недели жизни моей матери. «Милые» подробности, как я менял ей подгузники. Судья даже обратилась к ней с просьбой перестать размахивать этими подгузниками, как боевым знаменем. «Вы не на поле боя, и мы живем в мирное время». 
   Но это же все хорошее. Хорошее мало когда бывает интересным. Оно не бередит воображение. Ведет себя чинно, строго. Не подталкивает на свершение  подстегиваемых благородным гневом  поступков. Не взывает: «Ату его! Ату! На дыбы! На эшафот!»  Любое хорошее это как постукивание часового механизма. Оно слышится, но к нему не прислушиваешься. Следовательно, грош ему цена в базарный день.
   Допрос свидетелей закончился. Далее на очереди осмотр вещественных доказательств. Да, те самые искусно сделанные фотографии.  Их можно даже было бы предложить для публикации в плэйбое. На взгляд стороннего, не знающего подоплеки происходящего, наши, то есть мои и Грушины, запечатленные на снимках позы, выглядели достаточно неприличными и… даже для кого-то, наверняка, возбуждающими. Хорошо, конечно, что мы оба были одеты (я, понятно, не снимал с себя халат, Груша оставалась в своем обычном больничном   наряде: строго подогнанная к ее худенькой фигуре почти на все пуговки  застегнутая пижама), -  тем не менее, для тех, кто заранее был предубежден, это обстоятельство могло бы и не стать убедительным доводом в пользу того, что я вел себя абсолютно достойно. 
   И вот финал: прения противоборствующих сторон. Первой предоставили право сформулировать доказательства моей вины младшему советнику юстиции.
-Только большая к вам просьба - попросила судья,  - поменьше общих рассуждений. Только по делу.  Мы и так отстаем от графика. У нас впереди еще непочатый край работы.
    Прокурор поднялась из-за стола. К этому моменту на улице совсем посветлело, стало получше и с видимостью в помещении. Появились даже лучики солнца. Один из них приник к самому лицу прокурора.  Это помогло мне разглядеть, что прокурорские губы тронуты розовой помадой. И тот же, уже отмеченный мною, раздражающий мое капризное обоняние запах каких-то воинственных духов. В целом, строгая, с грозно нахмуренными бровями. Очи устремлены на меня… Испепеляющий взгляд. Я уже был предупрежден  Лазарем Моисеевичем,  что способ изложения доказательств у этой юной, но из ранних особы весьма своеобразен. «Она прет как  тяжелый танк по бездорожью. Все подминает под себя. Только хруст стоит».
     А вот мнение уже не Лазаря Моисеевича,  а человека мне знакомого, но не близкого, случайно узнавшего, где и когда меня будут судить. Просидевшего все это мероприятие в дальнем темном углу. Я даже не подозревал о его присутствии, пока он сам, уже какое-то время спустя, не свяжется со мною и не поведает, что он был зрителем на этом незаурядном, с его точки зрения, спектакле. Вот его мнение.
«Я ведь и сам  имел несчастье столкнуться  по жизни с этой Горгоной. – Под «Горгоной», понятное дело,  подразумевалась обвинявшая меня персона. А что? Пожалуй, похожа. Кстати говоря, в миру она звалась совершенно не страшно: «Гражданка Валерия Кукушкина». – Развитая не по годам. Абсолютно беспринципная. Манипулирует своими доводами, как классный шулер. Словом, между нами, мальчиками,  говоря, преомерзительнейшая особа. Таких днем с огнем не сыскать. Зато есть связи. Покровители у нее довольно серьезные». 
   Я услышу это уже пару месяцев  после того, как завершится суд. Когда же я намекну  на то, что, возможно,  когда-нибудь решусь в какой-то форме об этом написать, он   заметно встревожится, а потом попросит не называть его по фамилии, если сочту  необходимым привести этот его нелицеприятный отзыв. Я дам ему просимое  им слово, недоумевая, отчего он так беспокоится. Но пройдет еще какое-то время,  и моя обвинительница расстанется с прокурорским мундиром, облачится в чисто гражданское, станет идеологом одной крикливой общественной организации, имеющей отношение к воинствующему феминизму. Не найдя много сторонников в РФ, эмигрирует заграницу, будет ратовать за матриархат, попробует сколотить какое-то чисто женское мировое правительство. Однако ничего на этом поприще не добившись, постепенно затеряется. 
   Зачем я уделяю так много внимания этой особе? Можно было бы ограничиться теми помоями, которые она вот-вот выльет на меня. С глаз долой - из сердца вон? Так-то оно, может, и так, но не все гадкое одинаково. Что-то быстро и без особенного труда отмывается, а что-то и наждаку отодрать не под силу. А сейчас – к ее выступлению.
   Напоминаю, существует запись всего судебного заседания, плохонькая, однако разобрать можно. Я мог бы привести выступление Горгоны почти слово в слово, однако, решил этого по некоторым соображениям не делать. Изложу его пункт за пунктом, сохранив, естественно, главное, избавившись от разнообразного мусора. 

1.Обвиняемый, разумеется, представляет собой довольно уникальную личность, но это не значит, что он владеет некой индульгенцией за все им в этой жизни к этой минуте совершенное.
2.Вина подсудимого полностью доказана. Как с формальной стороны (наличие обличающих его фото, где он представлен в самом неподобающем виде), так и со стороны психологической. Считаю целесообразным уделить наибольшее внимание именно этой психологической подоплеке преступления.
    Весь психологический настрой подсудимого подталкивал его к свершению этого преступления. Об этом красноречиво свидетельствует весь его образ жизни. Человека глубоко закомплексованного. Не уверенного в себе. Жаждущего всеобщей любви, известности, может даже и славы, но лишенного способностей всего этого реально добиться и поэтому замкнувшегося на себе.
   Отсюда же, и его принципиальный отказ от нормального секса. Отказавшись от нормального секса, он тем самым обрек себя на секс ненормальный. По известному закону сохранения энергии. Или по принципу сообщающихся сосудов. В одном убыло, в другом прибыло.
3.Без секса, то есть без регулярного  удовлетворения  основного инстинкта, ничто не существует в этом мире. Секс  в его самых разнообразных формах: от  примитивного,  свойственного всему животному миру, частью которого мы являемся,  до самого изысканного, изощренного, утонченного. Только за счет него, благодаря ему живет, выживает, процветает и развивается человечество. Это самый мощный влиятельный   двигатель прогресса. Если вдруг основной инстинкт, по каким-то причинам, останется  неудовлетворенным, это приведет к самым разрушительным последствиям. Все  живое может сойти на нет. Тех же, кто, или в силу биологии или убеждений, лично сам не практикует секс и, тем более, подначивает к этой зловредной практике других, можно посчитать самыми опасными на настоящее время преступниками.  От того, что они подрывают самые основы нашего миробытия, обрекая, таким образом, все человечество на постепенное  вымирание. Все станут отказываться от соития. Жизни придет конец.
4. Мы все, как нас тому учат святые отцы, зачаты во грехе. Вообразите, что мы в Раю, и наблюдаем за тем, как коварный змей соблазняет Еву, а та, в свою очередь, - своего еще невинного супруга Адама. А дальше перед нами уже долгая дорога, по которой идет человечество, когда люди беспрестанно соблазняют и грешат. Испытывают при этом какие-то угрызения совести. Кто-то  кается, кто-то считает это излишним. Но продолжают грешить. А иначе они, то есть мы  не можем. И не хотим. 
5.Однако находятся и те, кому-то, видимо, такое положение дел не по душе. Им хочется, чтобы все выглядело по-другому. Они обманывают себя верой, что можно жить, не совершая греха, то есть жить максимально ограничивая себя в сексе.  Иными словами, живя в смраде – дышать только чистым воздухом. Называя этот акт фактического отречения от нормальной жизни высоким и становящимся, ответчик прав, все бОльшим раритетом  словом «Целомудрие». Но это отнюдь не целомудрие, это откровенное безумие, хотя намного чаще -  утонченный самообман, именующий себя красивым многообещающим словом «сублимация».  На словах пропагандируя так называемую «безгреховную», «святую» жизнь, на деле эти люди вовлекаются в другой, завуалированный, прячущийся под разными личинами грех, который именуется перверсией.
6. Пример нашего подсудимого яркая иллюстрация того, как человек, якобы, воздерживающийся от секса, даже бравирующий этим, неизбежно становится  на путь греховности путем перверсии с лицом несовершеннолетним, то есть еще полностью не осознающим, что на самом деле происходит.
     Он подобрал  жертву, кажущуюся ему наиболее доступной, наименее грозящей ему  разоблачением и осуждением. Еще совсем неопытная девочка, испытывающая таинственного происхождения недуг, стремящаяся от него любыми способами избавиться. И уже далеко не юный, многоопытный, умеющий обращаться с юными и доверчивыми. В нем вспыхивает желание  воспользоваться  благоприятной ситуацией. То, что он пышно называет «исполнением человеческого долга» на деле это охватившая его с головы до пят страсть. Как это удобно! Реализовать тайно пожирающее его преступное желание, а представить это как благородный, достойный рукоплесканий, благодарностей поступок! В этом есть особенная сладость для такого изощренного извращенца, каким на деле является наш подсудимый. Это наиболее всего возбуждает.
7. Этот человек одновременно вызывает омерзение и жалость. А все его потуги обелить себя, показать, насколько он лучше и чище других, достойны только горькой усмешки.  И, разумеется, сурового осуждения. Возможно, в нем еще не все потеряно. Суровое наказание за свершенный грех может послужить ему хорошим уроком на будущее. Что впредь ему следует вести себя более осмотрительно. Лучшим гарантом того, чтобы он вновь не ступил на ту же презренную преступную дорожку, чтобы в какой-то форме не повторилось то же, мог бы стать его союз с какой-то обладающей умом и волей зрелой женщиной. Но это уже его личная проблема, в которую мы вмешиваться не вправе.   
   Сторона обвинения считает, что четырех лет пребывания в исправительно-трудовом лагере для такого человека, как он, на первый раз было бы довольно.
    Я, помнится, обещал поделиться с вами тем, что я воспринял, как самое унизительное  и несправедливое для себя:  это обвинение меня в какой-то жуткой закомплексованности.  Все последующее, что случилось с этой женщиной – ее оголтелый феминизм, усилия, предпринимаемые аж в международном масштабе с целью учреждения некого мирового «бабьего царства», говорит о том, что на деле жуткой закомплексованностью страдала именно она, а не я.  Как говорится, свалила с больной головы на здоровую. Но, правда, это уже ее личная проблема, в которую не вправе вмешаться никто. Я – в особенности.
   Все ее выступление заняло не более десяти минут. Судья осталась довольной. Еще до выступления прокурора, судья обратится к противным сторонам с краткой вступительной речью, попросит выступающих быть предельно краткими. Получается, прокурор ее пожелание исполнила. Довольная собой – сужу  по триумфальному ее взгляду, мимоходом брошенному на меня, уличенного, изобличенного, пригвожденного к столбу позора, - вернулась на свое место. Настала очередь моего защитника дать достойный отпор. Сколько минут ему понадобится на то, чтобы разметать все только что прозвучавшие в мой адрес тупые нелепые высосанные из пальца наветы?
Я уже заранее отдал пальму первенства моему недоброжелателю, а вдруг Лазарь Моисеевич встрепенется, вдохновится и задаст такое, отчего колесо фортуны закрутится в противоположную сторону?
    Еще раз, если кто-то пропустил написанное мною чуть выше, - я располагаю записью судебного заседания. Мог бы привести здесь выступление моего адвоката полностью за редкими купюрами, когда какие-то предложения невозможно разобрать. Однако я решил поступить по-другому: поделюсь с вами лишь какими-то своими ощущениями от услышанного, приведу по ходу изложения какие-то подобающие комментарии. И больше ничего. Да большего, к сожалению, моя защита  и не заслуживает.
    Выступление адвоката меня вполне ожидаемо… даже не разочаровало, правильнее будет сказать, остудило мою разгоряченную последними переживаниями, ожиданиями какого-то чуда голову. Лазарь Моисеевич, уж не знаю, чем он при этом руководствовался, откровенно меня сдал. Я до последнего еще цеплялся за надежду, что он сейчас займется в первую очередь разоблачением искусно состряпанного вокруг меня заговора, представит что-то, подтверждающее, насколько вовлечена в этот заговор не по реальному, а как бывает лишь в сказках,  мстительная в отношении меня Лора Леопольдовна. Ничего подобного! Оправдывалось еще в нашу первую с ним встречу опасение, что он или запуган или куплен. Тема Лоры Леопольдовны вообще никак не всплыла, зато, как много замечательного он наговорил обо мне!? Ни в сказке сказать, ни пером описать.
    Началом же его выступления было брошенное в адрес прокурора замечание, что она злонамеренно вводила уважаемых судей в очевидное заблуждение, когда пела дифирамбы в пользу ничем не обуздываемого, наоборот – всячески поощряемого секса. Вот почти буквально, я лишь слегка подкорректировал, как выразился мой адвокат: «В основе несколько шокирующей  аргументации моего оппонента-коллеги лежит охватившее часть молодежи в ранние шестидесятые  движение, так называемой, «свободной любви». Однако жизнь показывает, что маятник качнулся   в противоположную сторону. Так, последний доклад ООН, посвященный проблемам народонаселения планеты, дает четкие указания на то, что у всё большей части современной молодежи проявляется опасная тенденция ослабления пресловутого основного инстинкта, что чревато серьезными последствиями для будущего всего человечества». В этом месте судья перебила Лазаря Моисеевича и попросила быть поближе к предмету судебного разбирательства. Лазарь Моисеевич на какое-то время смешался, он-то, видимо, хотел обосновать защиту именно  этой «опасной, как он выразился, тенденцией», однако после просьбы судьи вынужден был изменить заранее обдуманную систему защиты. Лишенный, таким образом, одной из точек  опоры, решил до максимума использовать другую. Этой темой стала моя якобы подмеченная им во мне уникальность. «Мой подзащитный чрезвычайно уязвим, в нем страх перед, как ему самому кажется, враждебно настроенным против него, теснящим его со всех сторон миром. Он всеми силами пытается от него уберечься. Инстинктивно прячется в своей скорлупке. Отсюда, и та его особенность, что он с  максимальной щепетильностью допускает  к своей персоне людей, делает это крайне выборочно: он опасается заразиться. То, что он, как огня, боится промискъюити (жутковатое иностранное слово, выбранное им, вероятно, не случайно, а для пущего эффекта; иначе можно было бы просто и понятно сказать «случайные половые связи»),  свидетельствует абсолютно о том же. Это одно из средств его глубоко эшелонированной обороны. О моральных же  качествах моего подзащитного если оно и говорит, то лишь опосредованно, а не напрямую. Отсюда, и полная необоснованность инсинуаций моего уважаемого оппонента, будто моему подзащитному везде и во всем мерещатся лишь одни “перверсии”».  И где-то уже приближаясь к заключению: «Мой  подзащитный уже с юных лет мечтал о некоем идеальном мире,  в котором все его обитатели буду жить бесконфликтно, не доставляя ни малейших неприятностей друг другу. А апофеозом его мечтаний стало философское учение солипсизм, согласно которому человек сам выбирает, в каком мире ему жить, а потом строго следит за тем, чтобы его представления реализовывались в максимально доступной степени. Идеи, конечно, безрассудные, но они лишь говорят о векторе интересов и увлечений моего подзащитного. Как далеко он уходил от реальности. В какие противоречия с нею периодически вступал».
       На что судья не сдержалась и бросила едкую реплику:
-Пусть бы он побольше занимался этим… Напомните, как это?
-Промискьюити, ваша честь, - пришел на помощь Лазарь Моисеевич. – Бестолковое половое поведение.
-Выражаясь на русском, - «разврат».  Все меньше бы проблем было.
-Вполне могу с вами согласиться, - кротко заметил Лазарь Моисеевич. – Это обезопасило бы его от многих неприятностей.
-Прошу вас, заканчивайте.
       А вот каким было финальное заявление адвоката. Приведу его полностью. Мне кажется, оно этого заслуживает.
-Пусть каждый из здесь присутствующих поставит себя на  место моего подзащитного. Перед ним та же задача, которая восстала перед ним. Загадочный недуг, с которым человечество сталкивается, возможно, впервые. Никаких прецедентов. Ни малейших указаний, как с ним следует бороться. Ваши действия… Разумеется, вы заявите о своей неготовности, и постараетесь сбагрить его поскорее с рук. Так бы сделал любой думающий, прежде всего,  о своем благополучии, обставив себя при этом массой благовидных предлогов. Его бы никто при этом не осудил.  Подзащитный  повел себя совершенно иначе. Он принял вызов и решительным шагом направился в сторону неизбежных при таком развитии событий жизненных осложнений. Категорически отвергаю выдвинутый моим оппонентом «низкий» вариант объяснения поведения подзащитного, согласно которому им двигал так называемый основной инстинкт, настолько родной и близкий моему оппоненту, что она не видит и не мыслит ничего другого.  Им двигало самое высокое: желание  вызволить  человека из беды,  чего бы ему самому это не стоило. И, как знать, может, совершенное им будет когда-нибудь отмечено,  и он получит за это достойное вознаграждение.
     Я, еще до этого заседания, обдумывал: «Что мне напоследок сказать? Конечно, повиниться в том, что я допустил безрассудство, решившись на такую нетривиальную операцию. Выразить готовность понести заслуженное наказание. Но никак не согласиться с тем, что я – так или иначе -  покушался на Грушину невинность.
     Потому что это абсолютная ложь. По-блатному, это называется подставой». Но выступление Лазаря Моисеевича совершенно подкосило меня. Как, может, не странным это кому-то покажется, только сейчас после выспренних речений своего адвоката, я осознал, в какой глубокой яме я оказался. После всего обрушившего на меня – вначале грязные прокурорские помои, потом ниагарский водопад велеречивых похвал, которыми умыл меня, наверное, из самых лучших побуждений, мой адвокат, я ощущал себя… не остерегусь этого слова – раздавленным. То, что мелькнуло в моем возбужденном всем этим мозгу: «Как мне хорошо было до этого! - Под «до этого», я имел в виду то, что я имел, пока не ввязался легкомысленно в эту историю с Грушей. - И того хорошего, что было, мне уже никогда не вернуть». 
    Вскоре вся тройка (судья и присяжные) покинули зал, а Лазарь Моисеевич еще  раз за время заседания подошел ко мне. Я был как камень, кажется, ничто не отражалось на моем лице, он же выглядел возбужденным, взволнованным. Как будто даже помолодевшим. С порозовевшим лицом.
-Вот увидите, наша возьмет. Я не первый раз сталкиваюсь с этой судьей. У нее есть сердце, я в этом уверен. Она отнесется к вам снисходительно.
    Я же подумал: «Вам надо было бы обращаться не к ее сердцу, а к ее голове. Вы же палец о палец не ударили, а теперь чему-то радуетесь». Но так только подумал. Он ни слова, ни звука от меня не услышал. Я еще долго оставался каменным.
    В общем и целом, мои недобрые  предчувствия оправдались. Приговор был не в мою пользу. Доводы следствия признаны достоверными: «Подсудимый виновен». Однако срок моего пребывания в неволе был скощен. Вот уже второй раз, когда я, как Колобок, уходил от прелестей  реального исправительно-трудового лагеря. Прошлое повторилось. Я вновь  вышел на свободу  прямо из залы суда. Но что меня по-настоящему подкосило: я был лишен права работать с детьми на протяжении трех  лет.
     Волею обстоятельств, годы спустя, я еще встречусь с Лазарем Моисеевичем. Вы о том, что имело место быть на этой встрече, от меня  также узнаете. Я ничего от вас не утаю. Он, пусть и косвенным путем, подтвердит, что вел со мной далеко не чистую игру, попросит у меня извинения. Как я отреагирую на это признание, получит ли от меня извинение, прямо сейчас раскрывать вам не стану.  Оставлю вам повод дочитать эту книгу до конца.

7.
     За те несколько минут, которые понадобились милиционеру, чтобы получить официальное разрешение выпустить меня из загородки, помещение, где проходило заседание суда, опустело более чем наполовину. Понятно, мало кому хотелось задерживаться в спертой атмосфере этого неуютного помещения. Кроме, разумеется, моих  родственников: они держались одной сплоченной группой, - и стоящей в одиночестве в некотором отдалении от них чтимой мною Майи Юрьевны.
   Я чувствовал себя прескверно. Сразу в нескольких смыслах: разочарование от только что выслушанного мною приговора, неловкость, от того, что живо припомнилось, как я добровольно, при всем «честном народе», занялся самостриптизом, соблазненный надеждой, что это мое чистосердечие сыграет свою позитивную роль – а меня в очередной раз жизнь взяла и обмакнула… в нечто. А еще чисто по-настоящему проявившаяся только сейчас физическая слабость. О, с каким бы удовольствием я сейчас рухнул даже на свою тюремную койку, накрылся бы тощим одеялом… «Умереть. Уснуть. Больше ничего». Вместо этого мне должно возвращаться в этот мир. Что-то выслушивать. О чем-то говорить. 
    Я первым делом, едва вышел за барьер, покивал дожидающейся меня Майе Юрьевне, потом показал рукой на родных. Она поняла, что я имел в виду: «Вначале они, потом вы». Согласно кивнула головой.
   Тетя Клава первой обняла меня, прошептала на ухо:
-Негодяи! Как они могли?
    Я не стал комментировать, вместо этого:
-Какие у вас планы?
    За всех ответила Аня:
-Мы тебя поздравляем. С Днем рожденья.
     Ух ты! О своем Дне-то рожденья я совершенно забыл. Вяло отреагировал:
-Приглашаю вас к себе.
-А что у тебя? – продолжала Аня. - Шаром покати. Лучше у нас.
-Мне прежде нужно пройтись в РУВД. Там у них хранится кое-что из моего. Не знаю, сколько времени на это уйдет…
-Мы тебя подождем…
-Нет. Поезжайте к себе, а я подъеду, когда закончу все дела. Еще загляну на пару минут к себе. Вам передали ключи? Я просил…
-Да-да, ключи у нас, - та же Аня, - но мы не взяли их с собой. Мы ведь не знали, чем это закончится.
-Тогда вначале к вам. Доберусь сам. Дорогу еще не забыл.  Ждать меня у милиции не надо.
    На этом мы и остановились. Родные потянулись к выходу, а я быстрым шагом направился в сторону дожидающейся меня Майи Юрьевны.
-Извините…
-Да о чем вы?.. – Майя Юрьевна ожидаемо начала с того, о чем мне на ухо уже нашептала тетя Клава. Но если тетя Клава нашептала, то Майя Юрьевна произнесла в полный голос: - Как они могли! Ну, ка-ак? Такая несправедливость! Жалкие никчемные  доказательства! А где настоящие свидетели? Где девочка? Где тот мифический фотограф? Надувательство   какое-то! Все шито белыми нитками. Вы обязательно должны все это обжаловать!
     Да,  на тему апелляции уже успел заикнуться и еще раз подошедший ко мне сразу после вынесения приговора Лазарь Моисеевич. Заметно смущенный тем, что оправдания  добиться не удалось. Может, ему что-то пообещали, но надули, как знать. Во всяком случае, он-то еще как будто на что-то надеялся. Я же это его предложение категорически отмел. Я не верил ни в какие апелляции.
-Еще… поздравления с днем рожденья. Понимаю, звучит как насмешка, и все же…
     Я никогда не чтил свои дни рожденья, старался их не афишировать, почти никогда не справлял, но от Майи Юрьевны утаить такую дату я не мог.
-Что у вас сейчас? – продолжала Майя Юрьевна.
    Я ей коротко сообщил о наших родственных планах.
-Вы не могли бы посидеть вместе с нами? Тем более, что они уже в курсе, кто вы и чем я вам обязан.
-С удовольствием бы, Иван Георгиевич но, к сожаленью… Ну, вы же помните, какая у нас постоянная буча.
-Я заметил вашего… ветерана…
-Да-да, я приехала на машине.
-Мне сейчас на Большую Монетную. Не подбросите меня? Это в нескольких минутах езды отсюда.
-Разумеется, Иван Георгиевич!  Заодно успеем еще о чем-то поговорить.
-С освобождением вас! – приветствовал меня Георгий Прохорович. – Гады они паршивые! - прокричал почти на всю улицу. На него оглянулись. - Из пэпэша бы их… Паразиты. Такого человека… Святого, можно сказать. Отольются им когда-нибудь…
-Пожалуйста, помолчите, - кротко попросила Майя Юрьевна. – Лучше отвезите нас на Большую Монетную… - И уже после того, как Георгий Прохорович начал потихоньку разгонять машину, взяв курс на  Петровскую набережную. – Удивляюсь, откуда берутся такие исчадия ада.
    Я сразу догадался, о ком идет речи.
-Ну, не такое уж и исчадие, - мне вдруг захотелось проявить объективность. – В чем-то она и права. Мой образ жизни…
-Ну, о чем вы, Иван Георгиевич! И ваш образ здесь ни при чем. Очевидно,  получила от кого-то задание. Сама же  она… Дура малолетняя и больше никто.
-Да! – охотно подхватил Георгий Прохорович. – Шмакодявка.
-Должно быть, детство было тяжелое, - не утихала Майя Юрьевна, впервые видел ее такой разгневанной. - Что она уже успела повидать в этой жизни? Она  ведь не только вас.  Она ведь род человеческий испоганила.  А втаптывает в грязь таких, как вы… Зато мне очень понравилось, что о вас говорил ваш адвокат.
-Вам понравилось? – я искренне удивился.
-А вам нет?.. – теперь уже удивилась Майя Юрьевна. – По-моему, он все так блестяще о вас рассказал. После того, что он сказал, мне многое в вас стало понятным. Ваша уязвимость… Отсюда, и все ваши странности. Жаль, что осудившие вас  пропустили это мимо ушей.
-Да, - подтвердил и Георгий Прохорович, - по-моему, так тоже. Как будто на рентгене вас высветил.
-Мне кажется, - продолжала Майя Юрьевна, - в вас сейчас срабатывает какая-то необъективность.
      Я видел, Майя Юрьевна старалась изо всех сил, чтобы вывести меня из этого удрученного состояния, а мне хотелось свернуть с этой скользкой темы, особенно того, что касалось  моей уязвимости, поэтому и спросил: 
-Как вы там… все?
-А кто вас особенно интересует?
     Перед моими внутренними глазами в первую очередь возникла Зоя, поэтому и просил про нее.
-Вы ее еще помните?.. – Чуточку даже как будто удивилась Майя Юрьевна. -  Наша Зоюшка поживает хорошо. У нее как будто  серьезный жених наклевывается.
-Кто? Я его знаю?
-Едва ли. Он совсем недавно на наш комбинат устроился. Инженер. Вдовый. Двое детишек от первой. К Зоюшке трепетно относится… Эх, Иван Георгиевич, Иван Георгиевич. Поженились бы. И все бы у вас, смотришь, постепенно наладилось.
    В это «все», наверное, включила и мои «странности»… То, в чем я добровольно признался. Да, добровольно, никто меня за язык не тянул. Понадеялся, что это поможет. Как бы не так!..  Мне по-прежнему неловко. Попытался представить  себя в роли мужа Зои… «Нет. Это не для меня!» Моя жена по-прежнему во Франции и ничего с этим поделать не могу. Хоть плачь, честное слово! 
-Приехали, - объявил Георгий Прохорович. – Станция Березай, кому надо вылезай… -
       Я еще не успел покинуть салон машины, когда он обратился ко мне со своим традиционным  каверзным вопросом. – Как ты считаешь, Горбачев английский шпион или чей-то другой?
-Не приставайте к человеку, - попробовала усовестить своего водилу Майя Юрьевна, - ему сейчас только и дела, что разбираться, чей он шпион.
-Это не только я, Юрьевна, спрашивает, это весь народ. А у  Ивана Георгича не голова, а дом Советов. Пусть  ответит,  а окончательное слово будет за мной.
 -Думаю, - мне пришлось все-таки как-то реагировать на этот «народный» запрос, - если уж и шпион, так только американский.
-Не скажи. Его   вначале к себе эта лиса Тачер заманила. Там его и одурманила. А америкашки это уже потом. Как всегда. Пришли уже на готовенькое.
- Если все сами знаете, - резонно спросила Майя Юрьевна, - зачем же тогда к Ивану Георгиевичу с такими пустяками пристаете?
-Это не пустяки, - даже, кажется, обиделся Георгий Прохорович. – Это наша жизнь. Это вы – в облаках - а для нас, для простого человека, гораздо важнее, под чьим мы шпионом деньги на пропитание зарабатываем.
     Я с сожалением расставался с феей Майей. Было ощущение, что это наши с нею последние «посиделки».  Так оно на деле и случилось. Фей на моем жизненном пути больше ни одной не встретилось. Но других сказочных персонажей – сколько угодно.