Катька

Наши мамы были подругами. Когда я сейчас вспоминаю их удивительное время, я им даже немножко завидую. Подружились они после войны – работали вместе на «Красной Розе». А у них молодёжи там было! Работали и жили тяжело, но после работы – и  школа рабочей молодёжи, и техникум, и клуб с разными кружками, и библиотека, и экскурсии по воскресеньям, и танцы... Жизнь кипела. И они – две молодые вдовы. Правда, молодые. Мой папа умер, когда мне и года не было, а Катьке было пять лет, когда её отца не стало. И Юля с Белкой подружились.

В дружбе, как в любой паре, есть ведущий, и есть ведомый. Белла была сильнее Юли. Со звучным голосом, с глубоким заразительным смехом, никогда не унывающая, она легко повела за собой мою маму и вела её всю жизнь. И мама не только не возражала, но даже жаждала этой зависимости, наслаждалась ею  – в дружбе так часто бывает.

Обе, наверно, думали, что и мы с Катькой тоже подружимся. Но у нас не сложилось, причём, сразу и решительно. Катька комбинатовские ясли не знала – её мама отдала лишь в наш детский сад, а в ясли она ходила районные. Зато в детском саду мы с ней оказались в одной группе, потому что разница в возрасте у нас была только один месяц. И оказалось, что у нас совсем нет общих интересов: игры нам нравились разные, подружек мы выбрали разных, даже вели мы себя по-разному: за пакости исподтишка ей частенько доставалось, в то время как моя меланхоличность воспитательницами только приветствовалась – чем  меньше ребёнок привлекал к себе внимания, тем лучше.

Мои подружки были мне под стать. Тома Першина, Лена Добрякова были, как и я, высокими, ладными, спокойными  девочками. Как так получилось? Ведь нас никто не сводил – мы сами как-то так сошлись. Катька была другой: маленькая, худенькая, как кощейчик, с сине-зелёной кожицей. Нам воспитательницы и техничка Наташа  заплетали по утрам полноценные длинные косицы. А Катьке... Катьке тоже заплетали, но её жидкие, цвета мышиного хвостика волосы почему-то не росли, и её косички были не толще мизинца и не намного длиннее его.

Я с Катькой не враждовала – просто она не попадала в круг моих интересов. Я думаю, я тоже была ей неинтересна.

У меня было в саду любимое занятие – чтение. За игрушки на большом ковре нужно было драться: с куклой в жёлтом лыжном костюме играть хотели все. А вот читать не хотел никто! И я спокойно пробиралась после завтрака (если нас почему-то не вели гулять) к полке около стола воспитательниц и методично изучала все книжки. Гласные и согласные, которые я уже знала по кубикам, легко складывались в слова, и я с каждым днём угадывала всё больше и больше слов. Расстраивали меня только некоторые буквы. С мягким знаком я не знала, что делать, но выяснилось, что тем не менее понять смысл слова просто! Очень огорчила меня поначалу и краткая – я не понимала, как читать эти слова и что они означают. Даже хотела уже бросить чтение. Но в какой-то момент пазлики в голове сложились, до меня дошло, что это за буква, и я начала везде искать слова с и краткой и с наслаждением их читать.  Потом я споткнулась о твёрдый знак. Это была какая-то книжка про почту, и почтальон заходил в подъезд. Я читала в «подезд» и чуть не рыдала от невозможности понять, куда же он заходил! (Мы, как и ленинградцы, называли подъезд парадным.)

Интересно, что мне даже в голову не приходило спросить взрослых или попросить их о помощи. Я вела какую-то свою внутреннюю жизнь, где я была одна, и это было для меня настолько естественно и единственно возможно, что я никого ни о чём не просила, но и не упрекала – до всего доходила сама и ни с кем не делилась не только огорчениями, но и успехами. А успехи были! Измучившись со словом «подезд» и уже отчаявшись его расшифровать, я начала пробовать его на слух, ломая язык и так, и эдак. И о чудо! Я произнесла «подъезд» и чуть не разрыдалась уже от счастья и даже показала это коварное слово нашей воспитательнице Вере Фёдоровне – я ей доверяла.

К пяти годам я уже бегло читала и занимала себя чтением всего, что попадалось под руку.

Катьке это было неинтересно. У неё тоже были свои подружки. Они секретничали, играли в игрушки на большом ковре под окном. А на улице игры у нас были общие: мы расползались по всей территории и устраивали «секретики»: выкапывали маленькую ямку, укладывали туда сначала фольгу от шоколадки, потом клали сверху цветок одуванчика, прикрывали всю конструкцию стёклышком и присыпали сверху землёй, чтобы никто не нашёл – секрет же! А на следующей прогулке искали эти секретики и когда находили, счастье наше было безгранично.

В саду мы с Катькой не общались. Зато когда наши мамы встречались в воскресенье или в праздники и брали нас с собой, то тут мы с ней и открывали друг друга. И оказывалось, что нам с ней есть чем заняться.  Конечно, она была очень вредной: и гадости она мне говорила, и щипалась, и толкалась, и игрушки у меня отнимала. Но иногда она была вполне себе ничего, и мы с ней играли. Играли в разговоры. Воображали себе какую-нибудь ситуацию и начинали  разговоры разговаривать, диалоги вести. Так увлекались, что забывали обо всём вокруг себя.

Однажды в тёплый майский день мамы повели нас в парк культуры имени Горького. Сначала мы в Нескучном саду покатались на качелях и каруселях – а мы любили Нескучный! Гораздо больше, чем центральную часть парка. Мы считали, что она для приезжих, а нашим парком был Нескучный сад. Потом мы медленно пошли к выходу, мы – впереди, наши мамы – сзади. Обе пары были полностью погружены в разговоры. У нас с Катькой началась наша игра в диалоги – мы на полном серьёзе переживали придуманную нами историю. Недалеко от центрального выхода из парка мы очнулись и огляделись – вокруг были толпы людей, но наших мам среди них не было. Взвыв, как сирены скорой помощи, мы рванули к выходу. Наши мамы, которые шли позади нас, но нас как раз видели, тоже стартовали. Но догнать своих  пятилетних дочерей они смогли только у Крымского моста. Как они смеялись! А нам было не до смеха – мы пережили в этот день величайшую трагедию нашей маленькой жизни: мы потеряли в этой жизни всё – мы потеряли наших мам.

Чем были для нас наши мамы и чем были мы для них? Наши мамы, понятно, были для нас всем, а вот мы для наших мам, кем были мы для них?

Моя мама со мной не очень заморачивалась. Отдала меня на шестидневку и, в общем, была довольна своей свободной жизнью. Конечно, она меня тоже  осыпала поцелуями и ласковыми словечками, но вот любовь Изабеллы Николаевны к Катьке меня завораживала. Сама она была интересной женщиной – высокой, светловолосой, стройной. И ещё она была очень умной. Моя мама, конечно, была для меня самой красивой, но и к Изабелле Николаевне я тоже относилась с благосклонностью. И когда я видела, с каким обожанием  эта красивая женщина смотрит на своего зеленокожего кощейчика, я всегда столбенела. Я чего-то не понимала. Я на своём опыте убедилась, что отношение окружающих к человеку, к ребёнку сильно зависит от того, как этот человек, этот ребёнок выглядит. А тут обожание – за что?!

О том, что любовь матери безусловна, я узнала много позже на собственном материнском опыте.

А летом мы на три месяца уезжали на нашу детсадовскую дачу и порой не видели наших мам все эти  три месяца. Иногда они к нам всё-таки приезжали, но редко.

А на даче мы жили нашей дружной семьёй, взрослели – мы за лето здорово вырастали – ходили в лес, на лужок к коровам, собирали землянику на травинку, ещё собирали подосиновики для наших воспитательниц – однажды выдался очень грибной год – порой в дождливую погоду сидели в группе, с тоской глядя из окна на лужи, а порой солнце нас прокаливало  до состояния счастливой невесомости.

А в конце лета нас начинали забирать наши родители. И Изабелла Николаевна с моей мамой однажды приехали за нами вместе. Мы с Катькой весело бежали вприпрыжку по дубовой аллее к автобусной остановке, солнце пробивалось сквозь резную листву и бликами рассыпалось по тропинке. В руке у меня была зелёная детская сумочка с окошечком, а за окошечком сидели два пластмассовых жёлудя. Чудо что за сумочка! Её мне подарил на прощание мальчик Шура – сын нашей уборщины, обожавший играть с нами. И подарил он мне её как лучшей девочке, как он сам сказал. Катька страдала неимоверно! То ли оттого, что лучшей девочкой оказалась не она, а может, оттого, что сумочка досталась не ей.  Я по молодости была туповатой – так я сказала бы. В мой внутренний мир мало что пробивалось. Не пробился  Шура с его живыми искренними эмоциями, да и Катькины страдания остались за бортом моей безмятежной души. Почему я отдала ей сумочку? Не знаю. Но мне не было  жалко. Совсем. Я даже была рада, когда увидела, как просияли Катькины глаза. А уж когда мама одобрительно приобняла меня, обдав еле уловимым запахом своих духов, я и вовсе уверилась, что всё сделала правильно.

За Катькой в сад иногда приходила её бабушка. Они и жили втроём. Их коммунальная квартира на улице Россолимо была огромной – комнат семь или восемь, с огромной же кухней. А комната их была с полукруглым окном, выходившим под арку, из-за чего в комнате всегда было темно и горел свет. Комнатка была маленькой, но как-то они все в ней умещались. Бабушку Катькину я обожала, меня она тоже любила. Наталья Алексевна, когда бы мы ни приходили, сидела за столом и читала. Ещё она курила свои едкие папиросы. Это тогда никого не удивляло – все мужчины  тоже курили в комнатах, невзирая на присутствие детей и младенцев.

Много позже я узнала, что Наталья Алексеевна – вдова одного из партийных работников, проходивших по ленинградскому делу. После ареста и расстрела мужа её с двумя маленькими девочками и сестрой отправили в ссылку на Каму. Как жаль, что они почти ничего не говорили о прошлом – ни в шестидесятые годы, ни в семидесятые, ни позже... Видно, причиной тому был глубоко въевшийся страх. И складывать мозаику её жизни приходилось из случайно оброненных слов, из редких маминых разговоров с сестрой Натальи Алексеевны Ниной, так и оставшейся жить на Каме и лишь изредка навещавшей сестру в Москве.

А Наталья Алексеевна вернулась, правда, не в Ленинград, а в Москву. Вернулась за старшей дочкой Лидой, удачно вышедшей замуж за москвича Серёжу. Отношения в этой семье были удивительные! Они все относились друг к другу с нежностью и трепетом, Наталью Алексеевну обожали и дочки, и зять Серёжа, и подруги дочерей. Вот с Катькой только отношения у бабушки не сложились. Если взрослые дочери ходили перед своей мамой по струнке, ловили каждый её взгляд и предупреждали каждое желание, то Катька, капризно развалившись на диване, дерзила, и на неё не действовали никакие увещевания Изабеллы Николаевны, так что той приходилось и прикрикивать на неё, и шлепками добиваться послушания. В этом заморыше была такая внутренняя сила! Если она что-то вбивала себе в голову, то сдвинуть её с её упрямства было невозможно.

Она была другая. В ней не было ни капли лениградской интеллигентности её бабушки. Она не была похожа и на свою блестящую маму. Если Изабелла Николаевна обладала природной артистичностью, то у Катьки это выливалось в манерность.  До духовности бабушки ей было далеко, как до луны. Может, она чувствовала эту несправедливость (почему одним всё, а мне ничего?) и протестовала, как могла? Или она точно знала, что для мамы она божок, и поэтому и была так непоколебима в своём упрямстве.

После детского сада мы расстались. Хоть мы и жили недалеко друг от друга, но пошли в разные школы, я в 39-ую, а Катька в 40-ую. Мы, конечно, встречались, когда встречались наши мамы. Чуть не забыла – ещё  мы встречались на тренировках.

Так получилось, что мама отдала меня на фигурное катание, потому что у меня выявили предтуберкулёзное состояние. У кощейчика Катьки никакого такого состояния не выявили, но Изабелла Николаевна тоже записала её в мою группу. Тогда фигурное катание ещё не вошло в моду, но считалось, что оно очень полезно для здоровья.

Зимы тогда были холодные! Помню, как мы поначалу мёрзли, пока не научились стоять на коньках. А учились мы со слезами на глазах, застывавшими на морозе. Надо было из раздевалки как-то проковылять на лёд, где уже ждала нас наш тренер. Никто с нами не цацкался и не входил в наше положение. Но в конце концов мы всему научились: и подсечкам, и тройкам, и вращениям, и даже перекидным. И даже здоровье наше действительно укрепилось – спасибо фигурному катанию.

И Катька стала здоровее. В разговоре с моей мамой Изабелла Николаевна сообщила, что Катька стала есть. А ведь раньше она действительно не ела, давилась каждым куском, отодвигала от себя тарелки, рыдала – и ничего не помогало. Есть такие дети. Накормить их невозможно, и в чём душа держится, понять тоже невозможно.

Но Катька с годами менялась. Её мышиные косички так и остались таковыми, но она подросла, к костям и коже прибавилось немного мяса (не жира – ни боже мой!). С возрастом пришло и понимание того, что некоторые свойства характера лучше скрывать. Мы считали себя подругами, а так это было или мы думали так только благодаря нашим мамам, я до сих пор не знаю.

В третьем классе я тоже пришла, вслед за многими девочками, из тридцать девятой в сороковую. Нашу школу поставили на длительный капитальный ремонт, все разошлись кто куда, и мы вместе с моей лучшей подругой Женей оказались в сороковой. В этом классе училась и Катька. И мы все дружили! Потом наш дом снесли, мы переехали, и мне пришлось в конце концов уйти и  из сороковой, но это была лучшая школа в моей жизни! Мы учились не за оценки, а потому что нам было всё интересно. И все учились хорошо.

Мне кажется, эта школа оказала на нашу дружбу главное влияние. Мы уже не сомневались, что мы подруги, и каждый раз, встречаясь на её дне рождения или на моём, или просто встречаясь вместе с нашими мамами, мы уже ждали, когда останемся одни и углубимся в наши разговоры, в наши диалоги, в наш театр  двух актёров.

Угловатая манерность Катьки постепенно перерождалась в артистичность её мамы, и умная Изабелла Николаевна не могла этого не видеть. И это её тревожило.

Дело в том, что у Изабеллы Николаевны была подруга Люда, которую мы частенько у неё встречали. Это тогда она была Люда, а потом оказалось, что это актриса и зовут её Людмила Крашенинникова. Мы девочками не принимали участия в разговорах взрослых, я всё узнавала мельком, из отдельных фраз, случайно оброненных. Какая она актриса, я не знала, но когда я вижу её в роли медсестры в «Семнадцати мгновениях весны», которая слышит, как Кэт во время родов кричит по-русски, я понимаю, что Люда была хорошей актрисой. В этой роли мало слов, но холодный взгляд громадных хрустальных глаз, русская белокурая красота, вдруг превратившаяся во внешность истинной арийки  – Люда действительно была хорошей актрисой. И в чём тут было дело, что ни в одном московском театре ей, москвичке, окончившей Щуку, не нашлось места? В чём  дело, что Люда так и не смогла обзавестись семьёй и всю жизнь ютилась в коммуналке? Теперь уже некого спросить. Но Изабелла Николаевна была готова броситься грудью на амбразуру, только бы не пустить Катьку в театральный, чтобы та не повторила  судьбу её подруги Люды.

А чем больше времени проходит, тем для меня явственнее, что Катька всегда была актрисой. Даже пребывая в теле кощейчика, она играла роль красавицы. Ведь для актрисы важно не быть красавицей, а убедить в этом окружающих. И если она сама в этом не сомневается (а Катька никогда не сомневалась в своей исключительности), то и зрители начинают в это верить.

Это было для меня поразительно. Катька, взрослея, выравнивалась. У неё была отличная пластика и красивая походка. Мамина эстетика помогала ей формировать и собственное представление о том, что красиво, что ей идёт, а что не очень. Она, не обладая природной привлекательностью своей мамы, научилась ей! И Изабелла Николаевна видела это, обожала дочь ещё больше, но категорически не хотела пускать её на театральное поприще. Гордясь ею, тем, что из неё в концов получилось, не желала, чтобы это увидели и оценили  другие. Для меня это и сейчас непостижимо. Не верила в её талант? Но даже мне, ровеснице Катьки, было ясно, что талант есть. Не верила в то, что талант достаточно велик, чтобы избежать судьбы подруги Люды? Может быть. Но дело, скорее всего, в ином. Изабелла Николаевна как умная женщина считала, что для успеха в профессии актрисы, помимо таланта, надобен и ум, и как раз этого ума в своей дочери она не чувствовала. Не потому, что Катька была глупа, а потому что она сама была намного умнее.

Короче, Катька пошла после школы работать и учиться на вечернем на бухгалтера. Она и стала бухгалтером, хотя в школе математику ненавидела. И эта профессия очень выручила её в лихие девяностые. Так что её мама оказалась права.

Мы ещё встречались иногда, когда наши мамы, ставшие бабушками наших сыновей, снимали дачи в одном дачном посёлке. Катька была второй раз замужем, я была разведена. Катька всё играла свои роли, и я пыталась понять, а какая она на самом деле. Но больше всего мне было интересно, а знает ли сама Катька, какая она на самом деле. Для меня игры закончились вместе с детством и отрочеством, и меня тянуло к естественности, не к декорациям в жизни, а к её смыслам. А Катька оставалась актрисой. Потому что она родилась ею.

Как всё повторяется в жизни! Когда-то молодая Белла влюбилась в геолога Славу. И он готов был взять её в жёны, а Катьку в дочки. Но тихая бабушка Наташа запретила своей взрослой дочери выходить замуж – Слава, обожавший всю семью скопом, слегка злоупотреблял, как тогда говорили. И Белла подчинилась своей матери и вышла во второй раз замуж уже пятидесятилетней, после смерти бабушки Наташи.

И Катька подчинилась своей маме, когда та запретила ей следовать своему порыву души.

И я всё думаю: а хорошо ли вот так разгуливать по жизни своих детей, как хирург по операционной? Всё ли, что во благо, хорошо? А может быть, Белла и Катька всё равно были бы счастливы со Славой. А может быть,  Катька, став актрисой, испытала бы эмоции, которое она никогда – никогда! – не испытала в своей тихой бухгалтерской гавани.

Как грустно, что они уходят одна за другой. И некого уже спросить, а почему умная Белла так никуда и не стала поступать – из-за расстрелянного отца? И уже не спросить бабушку Наташу, а была ли она счастлива в своей жизни?

И кажется только, что в конце двадцатых молодые Наташа и Коля из Петрограда однажды летом взяли да и поехали в Крым. Светлокожая Наташа в белом полотняном платье и белой панаме всё не могла оторваться от книги, а её молодой муж Коля – звонкоголосый, смешливый – кидался в море и весело боролся с волнами. А она лишь взглянет коротко, нащупает в газетном кульке шершавый персик, и опять её здесь нет, она вся далеко отсюда – в  словах, в образах. Потом они шли по берегу, держась за руки и удивлялись, что красивые камушки, высыхая на солнце, становились такими обыкновенными, неброскими. И Коля выискивал среди них ракушки, чтобы сделать потом для Наташи ожерелье. Наташа смеялась тихим смехом, счастливая. Вечером у хозяина дома, где они снимали веранду, покупали местное вино. Особенно им нравились «Изабелла» и «Лидия».

Потом у них родились две дочери, и Коля так и назвал их – Лидия и Изабелла. Наташа не возражала – она доверяла Коле без остатка. И жизнь прошла так, как она прошла. И она всё потеряла в этой жизни. И только Лидия и Изабелла напоминали  ей, что её жизнь не приснилась ей – она действительно была.