Собака-7. В предчувствии Голиафа

Данный текст следует за отдельным текстом: "Собака-6. Когда догорал закат  или Повелители Кур".

ПЕРЕСКАЗ ФРАГМЕНТА "СОБАКИ-7" НЕЙРОСЕТЬЮ Яндекса:

Собака-7. В предчувствии Голиафа (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья представляет собой историю о персонаже, который сталкивается с неприязнью и давлением из-за своего происхождения.

•
Герой испытывает единоборство с наследием предков и (мучается? - авт.) неприязнью к этому давящему наследию.

•
Жизнь в России для героя становится единоборством, требующим выбора между следованием правилам игры и отстаиванием своих убеждений.

•
Герой ощущает уверенность в своей молодой силе и видит чужую боль, не радуясь, что она не касается его лично.

•
В статье рассказывается о событиях, которые происходят в Городе на зелёной Горе, где воплощаются планы людей из Идеологического отдела Обкома.

•
Герой работает в закрытом научно-исследовательском заведении, где сталкивается с неприятными ситуациями и изменениями в порядке дисциплины.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

От автора. В предыдущем тексте "Собака-6" нейросеть правильно определила в своём пересказе идею отрывка. Герой побеждает в себе извечное постыдное злорадство от того, что разящий снаряд попадает не в него, а в другого его товарища по судьбе. И от того чувствует, что становится сильнее. В "Собаке-7" наступает его черёд, но он уже другой и ощущает силу. Позднее он получит в своё распоряжение ту самую пращу Давида. Хотя сам пока совсем не Давид.


                В предчувствии Голиафа.

1.Робкий июньский рассвет ещё не зарделся над площадью Трёх вокзалов, и только замершие на стоянке московские такси могли быть свидетелями тайного разговора двоих соратников.

Бойцы вспоминали минувшие дни...

Тогда, вечность назад... Но собеседник Смирнова помнил всё, что случилось с ним тогда. 

Впервые спикировавший с московских шпилей в родные просторы Гена, что, переполошив местных Повелителей Кур, лихим стервятником едва не заклевал в их "шарашке" беднягу Кочкарёва, уже тогда подбираясь и к их удалому комсомольскому лидеру Грушевскому, - появился вовремя.
Та, из песни, "белая дверь" в комнату их вечного детства закрылась. И никто ничего необычного не заметил ведь! Они продолжали жить в весёлом мире, маленькой стране, где зла и горя нет, когда вдруг на светлое побережье, возле которого в розовом море безмятежно резвились под звучные переливы серенад Солнечной долины милые водоплавающие, — ведь никто не тонул, — прилетел, распахнув полы глухого плаща, словно распростёрши два жутких крыла, черный лебедь: он, этот "эмиссар Центра" Гена-москвич. Прямо гекачепист какой-то, лично сподобившийся в тот давний год спасать их родное нестандартное оборудование — деньги-то немеряные! Не спас.

Зато расплодил на солнечном берегу своих гадких утят.
Да, «Билла» он не убил. Но для всех, кто прежде выполнял «деликатные поручения» ради внедрения неудавшегося заказа, нашлось с лично его подачи новое задание: выявлять тех самых «агентов закулисы», которая, ясное дело, всему и навредила, о чем было доложено в Москве. Извести всех — раз уж за одного заступились, а другой — сбежал, для чего предстояло использовать проверенный кадровый состав. Ведь происходил Гена родом, как поговаривали, из здешних краев, которые не оставлял своим вниманием и впредь.

— Его награды найдут героев? — спросил собеседник Смирнова.
— Да. Когортам бойцов невидимого фронта из «конторы глубинного бурения» служил у вас не один Гужлов.
Ведь имя таким, как он, было уже — легион.
 
 Пришёл час — и вновь явились миру тут, на синем побережье, сотни одинаковых «солдат» пехоты осведомительства и провокаторства: в спортивных штанах и в хороших костюмах - активистов «клубов футбольных болельщиков», спортивных секций — «качалок», «исторических» и «патриотических»,"реконструкторских", «бардовских» и всяких других «кружков», куча былых якобы «туристов-бродяг» из лесных оперативных схронов, и — прочих, под кураторством пятидесятилетних седовласых «сенсеев» в штатском: серьезных, кодированных, взращённых на опыте былой работы.
 Сначала - подслушки и пригляда в Олимпийской Москве, позднее — на «продюсерстве» «Игр доброй воли» 86-го года, помнишь: «О, карнавал, удивительный мир, где перемешан Париж и Памир», или — «Блум-блум-Калари», а также — очкастых нервных «аналитиков»-отставников, пригодились опять. Они были нами недооценены — и вот результат! В Городе на Волге после победы своей «революции красивого цвета» они разом перестали вдруг — хоть и на короткое время, устраивать петушиные драки подведомственных им пэтеушников и писать матом на заборах хлесткие надписи, а снова увлеклись иным. Добрались, ты знаешь, даже до льва Руди в зоопарке, которого давно уж, как решили истребить, чтобы и в этом угодить Хозяину: мол, Лев в крае должен быть — один. Хотя тому было уже все равно — главное, что начал выполняться его Третий, победный проект, были и исполнители: недаром так много лет слышался порой над сонным миром пронизывающий лунное серебряное сиянье, разлитое меж московских высоток, зовущий, не дающий отдыха львиному сердцу, созывающий дерзкую стаю на последнюю битву, тот, тоскливый, как плачь, вой в лунной ночи. Плач проданных, разлучённых с родными телами, душ. Руди-льву предстояло стать для них, этих псов из сырых оврагов, лишь ритуальной жертвой.

— Они сожрут любимца детей? — засмеялся собеседник Смирнова.
— Ну, это им будет сделать посложнее, чем тогда, когда они сожрали тебя: того, прежнего, не потерявшего ещё имя своё.

2. Смирнов был прав. Его бородатый осунувшийся собеседник без имени, прошлого и судьбы, не имел ничего общего с тем пацаном, что просто собирался когда-то прожить свою рядовую судьбу без забот и тревог в тихом краю: ведь коль пришлось в империи родиться, то, ясное дело — лучше жить в глухой провинции у моря. Но радостная его жизнь на синем побережье вышла недолгой. Потеряв всё, он сам себе казался уже бесплотным призраком на этой земле. Ну, разве что солнечного света, как те, из оврагов, он не боялся и даже был ему рад, как тогда, на весёлом крылечке, когда они отправились в путь: Сашка — в библиотеку, а друзья — совершать подвиг ради желанного трофея: коляски для Юрки. И никакой «чёрный ворон» не переехал ещё их «маленькую жизнь».

— В общем, дело «инженера Гужлова» живёт и сегодня? — засмеялся собеседник Смирнова. — Руками соскучившейся без дела агентуры Империя нанесла ответный удар?

— Да. Впрочем, участь лично его в итоге оказалась жалка, — ответил тот. — Комическая вышла история. Хотя сначала всё у него, вроде бы, — удалось. Да и потом — тоже: как и у прочих твоих сослуживцев. Ведь все они согласно своим ожиданиям счастливо попали тем, последним для тебя, летом в струю удачи — была она светлей лазури. История твоих коллег, уже без тебя, развивалась согласно плана. С осени, когда ты, теперь без документов и имени, скрывался в Казани, у вас появилось ожидаемое новое бюро, а затем — и целый новый отдел, созданный на его основе: вот он — луч солнца золотой!
Ваши «рыцари без страха и упрека» осуществили свой жизненный план на сто процентов. Старший инженер Гужлов успешно возглавил сначала это вновь созданное бюро, — то самое, что прочили тебе, — а затем, как он и надеялся, быстро стал начальником всего нового отдела — наравне с Сидоренковым. Но и там не засиделся.

Когда производство в Городе отечественных персональных компьютеров застопорилось и угасло, то вашего Генерального, ты об этом слышал, взяли в Москву в министерство.

— И он достиг самых верхов, а за ним — в столицу отбыли и многие по цепочке. Как изначально и планировалось, — подтвердил бородатый.

— Да. И первым делом начальник отдела Сидоренков ваш — он теперь тоже в Москве на генеральской должности, и все ведущие специалисты оказались в полном столичном шоколаде. Гужлов — тот и вовсе очутился «в главной обойме» вашего бывшего Гендиректора. Который был уже в ранге министра: числился руководителем одной из спецслужб, когда, об этом писала вся пресса, на него, — это были уже девяностые годы, — вдруг безумным коршуном налетел известный питерский репортер Арвид Хильштейнис. Полный отморозок! Уроженец Прибалтики, в Питере он позиционировал себя когда-то от «пресс-штаба» опальных рижских омоновцев, да ты о нем знаешь! Очень гордился тем, что внешне был, якобы, похож на одесского бандита начала века Мишку Япончика: тоже окрасом черен, как головешка, и большеголов. В остальном же общего у них — один картуз. У Мишки ведь была рубленая топором личина биндюжника, а этот горячий латышский парень из себя — чистый пупсик: круглое детское лицо, пухлые щечки, чёрная челка, и — выпученные, как две черносливины, цвета ночи, горящие глаза безумца — это надо видеть. Думаю, вам предстоит еще познакомиться — ведь он, прибыв попозже, составит компанию журналистке Даше, тоже «от прессы», когда мы отправимся в Молдавию на встречу с обидчиком Юрчика. Даша, - её в Молдавии будет подстраховывать известный тебе товарищ: тот, что сидел за рулём вашей машины там, на Сущёвке, - она-то и свела меня с данным кадром когда-то. В тот год случилось известное. Ваш бывший Генеральный в разгар второго ельцинского срока ввязался в политику: ответственный в ту пору за кремлевскую спецсвязь, он, как у «них» принято, рассекретил некие переговоры президентской дочери Тани, — чтобы, дай то бог, спровоцировать у ее папы Бориса Николаевича пятый инфаркт…

— Ага, — засмеялся бородатый человек. — Это были ее переговоры с главным из «олигархов».
— Который с незапамятных лет был нашим агентом-осведомителем, даже имел оперативный псевдоним «Московский». Просто когда-то «погорел мужик» в аэропорту Махачкалы на контрабандном ввозе банных полотенец и постельного белья из Сирии для спекуляции, после чего три года на полусогнутых бегал с отчетами на съемную явочную квартиру на Ленинском проспекте — это все знали. Потом был внедрен для скупки акций в Автоград… Жаль, по телефону любил много болтать.
— Что же он наболтал Тане?
— Да чушь всякую. Но оппозиционные газеты «бомбу» опубликовали. Подорвался на ней, впрочем, самолично лишь ваш бывший Генеральный. Причем пострадал не от Ельцина — тот лишь выразил сожаление, что, мол, «не все соратники смогли пройти проверку на надежность: не только профессиональную, но и — вообще». Но в должности — поначалу оставил. Зато уж безбашенный Хильштейнис после этих событий с упоением маньяка просто истоптал в Дашиной газете вашего бывшего директора и всю его семью, а заодно, — упомянул тогда походя также про такого персонажа, как еще и «личный генеральский прихлебатель Гужлов, писавший докторскую диссертацию его сыну». Ославил на поколения вперед!
— Судьба стукача, — засмеялся бородатый. — Недаром обучался в математическом классе. Все, вроде, просчитал: начинал с простых доносов на «препода», и — такая слава! Что ж не защитили беднягу его былые кураторы? Ведь у них-то у самих все в порядке: даже вот к власти в регионе пришли, скоро двинут своего протеже — красного Прокурора в президенты.
— Так они морально и уцелели за счет фирменной своей тактики: вовремя заслоняться, подставляя под удары судьбы таких вот собственных подопечных. Они их всегда «сдают», как отработанный материал. Мол, «мы не при чем. Эти — сами».

3.Смирнов помолчал, а потом добавил:
— Уже всех сдали, зато у них у самих все в полном ажуре. Не хватает — малого!
— В чем же дело?
— По масти своей природные прохиндеи, урожденные пройдохи, они, конечно же, не пропали в новой жизни…
— Даже лучше устроились: виллы, джакузи, бассейны, орды слуг, звания — любые на выбор и сразу, - а не так, чтобы ждать полжизни, как прежде. Что еще надо? Зачем устраивать революции, взращивать былое?
— Это так, но вот беда, — усмехнулся Смирнов. — У них начался пресловутый «мужской средний возраст»: они стали — задумчивы. Сопливы!
— В каких местах?
— В душе! У них открылась — «душа»! Ведь сами-то они знают, что все их удачи сегодня, в «рынке», — это успех мелких аферистов, на иное они не способны. И это — когда вокруг есть — другие, кто добился успеха иначе, не как они. И потому именно, что они знают себе и своим делишкам цену, теперь им снова хочется быть, в глазах публики, как ты говорил, «хорошими».
— Даже — после того, как «шлепнули» Юрчика?
— Вот для того, чтобы ничего такого не вспоминать и чтобы другие забыли, для этого им и требуется всего-то мелочь: вернуть то самое былое. «Те» порядки. Ведь «левая идея» — сама по себе большая афера, но пусть ответственность снова возьмет государство, а они будут — как бы ни при чем, мол, «мы — просто на службе».
— Ничего себе способ решения «проблемы мужского среднего возраста» и возвращения радости от жизни: устраивать «революции красивого цвета»! — воскликнул собеседник Смирнова.
— И они эту «проблему возвращения радости каждого дня» для себя, действительно, решили, — заявил Смирнов. — Я на многое насмотрелся там, в Городе на горе. И отвечаю за то, что говорю: себе лично они радость в жизни вернули. С «алой зарей». И наслаждаются радостью той сполна.
«Только это — уже следующая история», — добавил он, устремив взгляд за остроконечную башню Казанского вокзала, из-за которой готов был показаться рожденный в дымке бледного утра желтый диск Солнца. Конечно, это был совсем не тот, пылающий волжский рассвет!

4. Свежее московское утро ещё только обнимало туманной дымкой вокзалы, растекалось по площади над дремлющими такси, — но огромное солнце где-то там, на востоке, уже вставало меж зданий, и день обещал быть не по-столичному теплым. Как тогда, в жаркой долине у зеленых холмов, вечность назад. Воспоминания плыли в мареве тумана, цепляясь друг за друга.

— Что-то с твоей «Гжелки» потянуло на лирику, — проговорил бородатый человек, глядя мимо вокзала с его башнями. — Мы ведь и вправду были «тогда» просто большими детьми. И как было хорошо нам ещё вчера, когда казалось, что вокруг нас все — друзья, начальство — прямо рыцари без страха и упрека, однокашники — ангелы в белом. Знаешь, все то, что произошло со мной потом, мне кажется теперь лишь захватывающим приключением. Ну, прилетели «черные лебеди» на синий берег, ну — «наехали», так я к этому был готов, это — не обидно. А вот то, что многие из тех «белых и хороших»: твои же приятели, — были, оказывается, стукачами, жили двойной жизнью, помогали кому-то «разводить» своих же…
— И теперь помогают, став наводчиками в новых аферах старых кураторов, — добавил Смирнов.
— Да. Вот за это не могу я ту, прежнюю, систему ни понять, ни простить. Ведь сколько бы такие, как я: малахольные и сопливые, — внешне ни выпендривались в те годы на новом месте своего обитания, но в душе для нас, «понаехавших», пусть даже и с западного направления, — местные были как бы «большими», а не мелкими, как мы. Они казались нам высшей кастой, причём все: как сверстники, так и старшие по должности и годам, — сплошь одни бойцы и молодцы. Безгрешные и отважные, они не могли поступать плохо. Только герои и таланты. «Все они гусары, все они поэты». Представить лишь, что кто-то из твоих товарищей, — тех, память о ком тебе дорога, и кто был частью твоей жизни, а значит — и частью тебя, — и вдруг оказывается, был просто приставлен к тебе, чтобы доносить… Это очень тяжело. Вот ведь уроды были наши вожди: изгадили все лучшие воспоминания. Но не в них дело, их песня спета, я знаю — ты вернешься и их раздолбаешь. Однако как у тебя все просто: мол, все беды были от начальства. «Прилетел Гена» — и все испортил, а «внизу» цвела тишь, да благодать, все хорошие: ведь именно я так как раз и думал когда-то. А все — хуже!
— «Внизу» — люди, как люди, — засмеялся Смирнов. — Сам же знаешь: «Они, в сущности, такие, как прежде. Ну, легкомысленны-то, то есть где-то — конформисты, приспособленцы. Любят деньги — но это всегда так было. И милосердие порою стучится в их сердца. Просто их снова что-то испортило. В те годы — общественная система. Теперь — опять квартирный вопрос». Бородатый собеседник поднял на него ясный взгляд.

— Но можем ли мы их судить? Ведь они тоже всего лишь желали для себя «другой жизни». Ради этого отказались от своей мечты, мечты каждого, чьи предки родились здесь: иметь своё ремесло, усадебное домохозяйство — то, чем всегда жили русские люди, да не больно-таки удачно в холодных краях, вот и «велись» на посулы. Таким, как я, было легче: я знал, что сам виноват, что родился тем, кем быть плохо и стыдно, и должен за это платить. Да, так устроена жизнь. Так уж повелось, что к подобным мне все относятся, о нас говорят — определённым образом. Не потому, что не любят, к примеру, лично меня, не потому, что эти «все» — плохие люди, и само по себе это не хорошо и не плохо, а просто «так принято»! И я готов был принять правила игры. Но вот в чём беда. Если для других жизнь в России — это противоборство двух желаний: несбыточной мечты о «своём»: то есть о доме и ремесле, и — «реальной» мечты: вырваться в «другую жизнь» — «дольче виту», то для еврея жизнь тут, в России — единоборство. С одной стороны — непреодолимое единоборство с тем наследием предков, которое всегда — вечный груз у тебя за спиной, тяжесть его до того сильна, что одни предпочитают самоизоляцию: надевают шляпы, отращивают патлы, поют и пляшут, ничего не видя кругом — как Юрчиков двоюродный брат. С другой стороны — общая для всех нас неприязнь к этому давящему наследию, извечное страстное желание отринуть всё это, сбежать: в военные, в моряки, в революцию, в бандиты. Вплоть до того, что кто-то становится страстным антисемитом. Как «Моня-парфюмер», о котором мы ещё вспомним. Единство и борьба: кто что выберет. Как любой нормальный человек, беспокоившийся не о «гондурасе», а мечтавший о простых вещах: семье, карьере, я готов был выбрать второе. Смириться, замаскироваться, хорошо себя вести, забыть всё своё и откинуть, и стать, как все. Как вдруг оказалось, что этого мало: говорить, как принято, делать, что положено. Обязательно появляется какой-нибудь «Гена-чекист» и заявляет, что вдобавок ещё надо кого-то «заложить», «сдать», кого-то «подвести под монастырь». Или, как в наши дни — помочь «развести» кого-то, может даже твоего друга детства, на деньги, кредиты, квартиру. Завербовать, заманить, спровоцировать, «кинуть». А в те годы — просто что-то «подписать». И не отвертишься, как сегодня, не плюнешь, не уйдёшь, потому — что то была система, а не частный случай. Это тоже было «правилом игры» тогда. А чего ради, с какой стати? Если я плохой, а такое было не обязательно в национальном смысле, но часто — и в профессиональном, и в социальном, то только за себя я и готов отвечать, а не тянуть другого вместе с собой. Просто «хорошо себя вести» не получалось, этим не спасёшься. Всё равно станут указывать: «с этим водись — с тем не водись», «это делай — то не делай». Живи в таком вот доме, работай так, как скажем, и это было неодолимо.

— Но ты ведь — одолел? А помнишь ли сам, как всё начиналось? Когда твой мир для тебя изначально рухнул, то кого обвинил ты в этот же миг, вспомни? Не своих гонителей и врагов, нет, а — себя за то, что таким родился, родителей за то, что не «спрятали» твоё происхождение, не дали подношения, чтобы сменить анкетные данные. И, наконец — своего Бога за то, что он бросил избранный им же народ на муки и произвол судьбы — «За что, да есть ли Ты вообще?!». Вот она — вершина твоего единоборства с самим собой.
— Но я же без зла. Я ведь не отказался от своего груза за плечами.
— Потому тебя и услышали, «прислали воробья».
— Скорее уж — тебя. То, что ты назвал «единоборством», обозначив его, как главную тему истории, которая случилась со мной, породило не злость и не страх. Наоборот — я впервые ощутил уверенность в своей молодой силе. Я понял, что смогу «победить, не сломав себя и своё». И ещё — я впервые увидел чужую боль, не радуясь, что, мол, «не меня» — там, в общаге. Наоборот, подумал, что «меня-то — ладно, а их-то — за что?»
— То есть тебя кто-то там, «наверху», всё же услышал?

Собеседник Смирнова усмехнулся — он помнил всё.

5. Не прошло и двадцати лет, и вот в Городе на зеленой горе всеми теми же людьми, что и тогда, когда там был он, оказались-таки воплощены в реальность планы забытых уже давно товарищей из Идеологического отдела Обкома. В тот год, сразу после смерти Андропова, они уже хотели править сами, безраздельно, и для этого внедряли людей из придуманных ими при Идеологических отделах Обкомов «подотделов контрпропаганды», сущую шушеру, всюду, даже в «Органы». А уж те грызлись там с андроповцами насмерть, организуя «разоблачения», вербуя провокаторов по всем городам и весям страны, и обычно — успешно. А также проводили чистки сомнительных элементов в разных учреждениях. В том числе и в закрытом научно-исследовательском заведении приволжского городка, где, тихо и мирно, попав сюда из местного политеха по институтскому распределению, и строя теперь тут свои амбициозные планы на будущее, трудился себе спокойно молодым специалистом  паренек с нездешним именем, приехавший сюда издалека. Он был тогда еще вовсе без нынешней бороды, и оказался в городе на Волге, потому что там, где был его дом и родительская семья, таких, как он, вообще знать не хотели, а тут — за ради ж Бога, только паши! И он — пахал! Его уже прочили в руководители создаваемой к осени у них в отделе группы из новых, еще более молодых, чем он сам, специалистов, — а пока что стояло жаркое лето. Он был лучшим программистом отдела, начальник которого Сидоренков, протеже Гендиректора, вскоре навострял лыжи вслед за шефом, будущим Министром, в Москву — в его Министерство, а следом по цепочке устремились бы к карьерным высям и остальные. И наш герой, под началом у которого была пока лишь единственная подчиненная: Кирочка, — тоже. Все трудившиеся вокруг него в отделе прочие сотрудники в те дни уже получили новый «Допуск», кроме него одного. Но он сильно и не переживал до той поры, когда вдруг в коридоре собственного подразделения его не пропустили в туалет, где располагалась отдельческая курилка. Кто бы мог тогда знать, что эта давняя досадная неприятность и нынешние события объединятся с именем вездесущего персонажа по фамилии Муравьин, бойца невидимого фронта из Москвы.
 
6. Тем жарким летним полуднем далекого, но не забытого года в отделе у них начиналась будничная трудовая рутина. За окном разгорался ясный день, но в голосе начальника бюро Буйнова, скликавшего всех на вечернее дежурство в ДНД, сквозила осень.
 Шеф тщетно пытался вразумить упрямящуюся Кирочку.

— Нет, я не пойду! — с неожиданно дерзкой непреклонностью заявляла она начальнику.

Совсем отбилась от рук!
 
Или что-то в личной жизни?

— А нельзя ли поинтересоваться: почему? — в голосе начальника звучало угрожающе-ледяное недоумение.
— А потому, что поздно вечером мне страшно возвращаться домой одной за железную дорогу! — ответила та, не смутившись.

Бедная, бедная маленькая Кирочка! Ну давай он, Иоська, её проводит! Сам Иоська дежурить, конечно, не отказался — "наводить порядок", даже задержать при случае какого-нибудь пьяного уличного дебошира, он любил. Маргарита же Михайловна, их общая с Кирой кураторша, ведущий инженер - не отреагировала никак. Хотя обычно она на правах супруги Гендиректора, и лично женщина очень хорошая, горячо заступалась за девчонок. Но теперь, отвернувшись ото всех к погружённому в привычную работу Гужлову, лучшему электронщику в своей группе, Маргарита вновь восторженно хвалила очередную полученную тем на экране своего осциллографа удачную кривую электрической характеристики регулируемого Гужловым субблока.
Нет, что-то определённо и незаметно поменялось в порядке дисциплины.

Вот и в коридоре этажа явно "наводили порядок" — там с утра появились новые посты охраны. Деловитые тётки в синих форменных рубашках лениво потягивали чаёк, доставая из тумбочек сахар.
Впрочем, пистолетов у них не было.
Однако, Иоськиных ушей достигла исполненная чувства глубокого удовлетворения реплика отдельческого парторга Федулаева, что, проходя мимо в компании заместителя Главного инженера, произнёс, обращаясь к тому и кивая на постовую у тумбочки:

— Ну вот, наконец-то мы стали нормальным режимным учреждением!

Иоська уже успел смириться с тем, что его теперь пропускают не везде, и махнул на это рукой. Он задумчиво прошёл по коридору и свернул за угол, в сторону курилки, надеясь встретить там друга Митьку и узнать, кто ещё из знакомых идёт вечером на дежурство и сможет составить ему компанию. Кто собирается туда из других отделов и служб? Иоська был рад, он предвкушал лучшее. С вечера, едва не впервые в жизни, он в предвкушении встречи с Тамарой даже купил собственную пачку сигарет — мало ли для чего может пригодиться — и, радуясь, что сегодня не придётся "скалывать" , гордо шагал на прямых ногах, трогая твёрдую пачку "Интера", — что притаилась в кармане рубашки и ощущалась телом сквозь ткань, уверенными пальцами левой руки. Уверенность эта слетела с него неожиданно и вдруг, стоило ему на подходе к лестнице миновать дверь Зиночкиной, своей подружки студенческих лет, "опытной лаборатории". На привычном и родном у поворота к туалету посту его попросту не пропустили.
— Выправьте допуск номер два. С таким штампом — с этой недели недействителен, — повертев в руках Иоськин пропуск в пластмассовых корочках, выдала новость сельского облика смешливая молодая бабёнка в соку, которую прежде в режимном отделе Иоська не замечал, по виду очень довольная жизнью и своей новой непыльной должностью. Не скирды метать! Девица была явно рада тому, что себе-то она здесь уже наверняка успела "выправить" семейное общежитие, и теперь для неё, "секретчицы", на подходе, поперед всякой очереди, отдельное городское жильё — мечта всей приехавшей из колхозов братии.
— Но я имею второй допуск. И всегда по нему хожу, — ещё надеясь, что дежурная что-то просто не поняла или не разглядела, вразумляюще проговорил Иоська.
Однако сердце его уже медленно начало проваливаться из груди куда-то вниз, под ноги.
— То прежде, а то — теперича, — по-простому возразила девица. — Штамп надо поставить. Иди в режимный, скажи. Ты уж — не первый, — окончательно перешла она на "ты", разглядев Иоську и решив, что с таким молодым можно не церемониться. Что значит — без бороды!
Хотя сейчас Иоську смутило не то, что кто-то опять не захотел признавать его солидности. Как ни верти, но коридор и "чёрная" лестница не были и никак не могли относиться к зонам, имеющим отношение к Заказу или к чему-то ещё новому, куда он и не думал соваться. Их отдела изменение режима секретности не должно было коснуться, здесь всё оставалось по-прежнему, смена или несмена штампа — обычная формальность, за это никого никогда не останавливали.
— Но там ведь — лишь один туалет! — без надежды проявил он упорство. — Что ж теперь — и в туалет не попасть!
— Сходи в режимный, — повторила дежурная, возвращая Иоське пропуск. — Чего там — делов-то!
Собственная квартира! Малодоступное прочим гражданам великой страны быстрое счастье для всех, кто на бескрайних просторах заводских промзон Соцгорода, в пику родной деревенской грязи и жалкой нищете, от которых спасся, сумел пригреться под щедрыми лучами солнца ВэПэКа. Оно рано или поздно одаривает любого, дерзнувшего припасть к его лону, или, — как там, — вымю, помимо всего прочего: разных доплат, продпайков, — ещё рано или поздно и уютным гнёздышком, набитым уже к скорому времени коврами и хрусталём, полным, — после голодного родного райцентра, — вожделенной колбасы! В другое время Иоська только порадовался бы за удачливую деваху, но теперь ему было обидно: ведь своим счастьем она поневоле с удалью и привычным в здешних краях размахом, не задумываясь, съедает и убирает отсюда, из рая, его. Ему не остаётся места на этом бурлящем празднике успеха, ни клочка тверди под найденным радостным солнцем. А тогда — для чего всё? Ведь теперь его не просто не пускали куда-то, к этому он привык, но — изгоняли с уже обжитого и освоенного пространства, а это уж было — совсем иное. И Иоська явственно и озадаченно ощущал, как начал гореть паркет у него под ногами.
Режимный отдел на втором этаже, куда он отправился, не заходя в своё бюро, встретил его знакомыми, что не обновлялись ещё с докукурузных времён, хотя и не пожелтевшими, плакатами-призывами у входа, такими шутливо-смешливыми, как в "Крокодиле":
"Товарищ! Бдительность имей, она всегда всего важней".
А также: "Храни надёжно документы — небрежность на руку агенту".
Для иллюстрации оба лозунга были снабжены рисунками. Растяпа-служащий в сдвинутой на затылок шляпе нелепо шагал с разинутым ртом, считая ворон и не глядя себе под ноги, туда, куда из папки, неплотно зажатой у него подмышкой, сыпались листопадом секретные бумаги. Тут, как тут затаился такой же, в шляпе, но — и в тёмных очках, агент. Шпион, словно сошедший с карикатур начала пятидесятых: то есть, снабжённый длинными локаторами-ушами торчком и, разумеется — с носом-бананом.

7. Не останавливаясь и миновав небольшую прихожую-тамбур, Иоська шагнул в кабинет. Там, за деревянной перегородкой с откидной, на петлях, доской сверху, что отгораживала пятачок пространства, предназначенный для посетителей, от канцелярских столов восседали, все в работе, озадаченные тетечки. Сотрудница, сидевшая за ближним столом, порылась в бумагах и заявила, что "приказа на Вас пока не поступало". Затем, засомневавшись, крикнула куда-то в боковую дверь, обитую железом и притаившуюся за запертыми стальными сейфами. Там, в крошечной комнатке, скрывался от посторонних глаз, словно надёжно хранимый документ, её всесильный начальник.
— Да, да, — подтвердила она, услышав ясный лишь ей одной, словно зашифрованный, ответ, но всё-таки решилась оторвать себя от стула и лично отнесла за дверь листки с грифами и печатями и Иоськин пропуск. Будто шорох падающей листвы, послышался шелест бумаг , и минуту спустя, из своей комнатки показался сам этот ее начальник — серенький, маленький, с зачёсанными назад нечистыми, запутавшимися в перхоти волосёнками и осенью на незлобивом, но с выражением вечной усталости от прожитого и пережитого, лице. Были когда-то и мы рысаками! Подобно массе коллег по невидимому фронту, возраст его был совершенно не определим, но кургузый, застёгнутый на все пуговицы пиджачок украшал ряд орденских планок. Интересно, в кого и во что он успел в свои годы метко пострелять? Приоткрытая дверная щель за его спиной, из которой он вылез, как печной сверчок или лесной барсук, не оставляла сомнений в неприкосновенной надёжности того, что там, за этой спиной, было. Узкая вертикальная полоска пыльного света открывала суровую реальность. Там, за дверью, тоже грудились несгораемые сейфы. Длинное, облепленное нашлёпками сигнализации окно, как и окно канцелярской прихожей, изнутри и снаружи было забрано толстыми чугунными решётками, с той только разницей, что окно кабинета со стороны двора было прикрыто ещё и жестяным жалюзи — козырьком, расположенным снизу — так, чтобы свет в комнату попадал, но разглядеть в это окно что-либо ни извне, ни изнутри было бы затруднительно. До такого не додумался и Мартемьянов! "Как в тюрьме", — мелькнуло в Иоськиной голове. Ни о каких кондиционерах не было и речи — тут, похоже, и слова-то такого не знали, — и духота висела среди пыли, неколебимая крохотной открытой форточкой, никого не смущая. Закалка! Над столом со стоящим поверх зелёного сукна массивным промокательным пресс-папье и древним чернильным прибором, по которому ползла жирная зелёная муха с заднего двора столовой, — там громоздились помойные бачки для отходов, — на стене , висел прибитый гвоздём к стене серый портрет железного "рыцаря революции", что бросил вызов своему классу ради счастья других, которое требовалось в этих других внедрить. Взгляд бесцветных глаз хозяина комнатки не выражал ничего, лацканы некогда чёрного ношеного пиджака лоснились, за секретным окном его конуры виднелась полоска синего неба и торчала труба кочегарки, и сам он походил на работника этой кочегарки, случайно поднявшегося наверх. Не выпуская из жёлтых зубов смятый мундштук с застрявшей в нём догоревшей и потухшей папиросой, и, не сказав ни слова, особист оглядел Иоську с головы до ног, затем также молча вернулся к себе в кабинет, там, даже не потрудившись притворить двери, набрал некий номер по телефону, что-то приглушённо сказал, а, выслушав ответ, положил трубку и явился обратно.
— Идите трудитесь, — не выражая голосом никаких эмоций, вяло произнёс он, протягивая Иоське его пропуск. И, поймав встречный недоумённо-вопросительный взгляд, пояснил:
— Выходит, Ваше начальство не видит пока производственной необходимости того, чтобы Вы работали в других секторах и не сделало запрос на приказ для выдачи Вам допуска. Ведь мы — лишь выполняем заявки.
Как ни странно, эта словесная казуистика несколько успокоила Иоську. Да и ленивая, разморённая духотой "секретчица" по исчезновении шефа как бы подбодрила его, сказав:
— Сейчас просто наводят порядок: чтобы не ходили зря, где не надо, по чужим этажам.
Но его-то не на "чужой этаж", его — по собственному отделу не пропускают! По обжитому, привычному, ставшему рабочим местом законному пространству, где он всегда ходил и которое уже считал своим домом! Ничего не прояснила и встреча с начальником отдела Сидоренковым. Вопреки только что услышанному Иоськой от режимников, тот, в свою очередь опять отослал его как раз к ним, свалив неувязку на их Первый отдел, и вообще куда-то спешил и особо разговаривать не пожелал. В результате, не солоно хлебавши, в смятенных чувствах Иоська опять побрёл по коридору в своё бюро. Там шла неспешная перестановка мебели. Миша Иванчиков и Кочкарёв перетаскивали письменный стол в освободившуюся новую комнату. Иоська помог им, попридержав тяжёлую от ящиков с папками и радиодеталями тумбочку, поймал на лету выкатившийся чайный стакан, а на обратном пути нос к носу столкнулся с парторгом отдела Федулаевым. Сухопарый, казавшийся пыльным от трудов, он всегда в подобных ситуациях вежливо здоровался на ходу с Иоськой, но никогда не останавливался и ни о чём с ним не заговаривал. Теперь же, внезапно притормозив посреди коридора и уставившись на того водянистыми озерками бесцветных глаз, он произнёс вдруг вместо приветствия своим скрипучим голосом:
— Что — отольются кошке мышкины слёзки?
Иоська даже слегка оторопел. Он мало что понял: кого Федулаев имел в виду. Но парторг уже убегал , здороваясь с встреченным Винтюшкиным и показывая Иоське узкую спину.

8. Родное бюро встретило его атмосферой исключительно деловой. Гудел-шумел Гужловский перфоратор. Ольга Сидоренкова, жена начальника отдела и Маргарита Михайловна также были по уши в работе: сидели, не отрывая глаз от столов, погружённые в бумаги, и даже никак не отреагировали на грохот шифрозамка, с привычным гулом лязгнувшего под Иоськиными пальцами. Анечки, как и следовало ожидать, на рабочем месте не было, и пустая её табуретка была холодна. Часть стульев и столов уже унесли в новую комнату, лишь серели на паркете пыльные следы-прямоугольники от их ножек, да валялись где-то рулоны старого ватмана и "миллиметровки".

Иоська пересёк комнату и сел вполоборота рядом с Кирочкой, своей единственной подопечной. Начальник Володя Буйнов громоздился перед его глазами за своим столом в противоположном углу спиной к подчинённым. Его могучие плечи атлета обтягивал новый пиджак, а по обе стороны тёмного стриженного затылка пламенели небольшие крепкие уши. Спортсмен! Рассудив здраво, что тот — парень молодой и всё понимает, Иоська решил не тянуть резину и поговорить с начальником прямо, а потому встал и подошёл к Буйнову сзади.
— Владимир Петрович, — произнёс Иоська, который так и не научился называть начальника на "ты" и просто по имени. — Что же — всё отменяется? Уже ничего не будет?

Иоське не было больше дела до былых наполеоновских планов своего служебного роста. Ему было крайне неудобно ставить собеседника в неловкое положение, но он-таки того в данное положение поставил, потому что Буйнов засуетился, ещё более запылал ушами, начал перекладывать перед собой бумаги и, сказав что-то вроде: "Сейчас, сейчас, подожди", вдруг сорвался со стула и убежал. Озадаченный, Иоська вернулся к себе на место. Все работали — жизнь вокруг продолжалась, как всегда. Кто же мог дать ему ответ? Кое-кто уж точно мог. И тогда он в отчаянии уже — от своего неведения — спросил:
— Маргарита Михайловна, скажите, пожалуйста, что всё-таки случилось? Что происходит?
На этот невинный вопрос Маргарита вдруг вспыхнула совершенно несвойственной для неё реакцией:
— Что-что! — воскликнула она почти грубо и тоже заспешила куда-то, на ходу отмахнувшись:
— Откуда я знаю, что ты ко мне пристал? Отстань от меня!

Выпад её оказался столь неожиданен и необычен, что испугал даже Настю, которая, проводив свою ведущую глазами, недоумённо спросила Иоську:
— Чего это она с тобой так… резко? — не сразу подобрала она слово.
Желаете — не желаете, а объясняться всё же пришлось, хотя это объяснение «руководства» и оказалось для Иоськи малоутешительным. Вернувшийся Буйнов, который застал Иоську снова в районе своего стола, помявшись, сказал:
— Послушай, Иосиф… Я давно тут хотел с тобой поговорить… Давай отойдём.
Бедняги, Иоська уже испытывал искреннее сочувствие к ним за то, что причиняет этим, в общем-то, неплохим и не злым людям столько неудобств, заставляя смущаться и отвлекая от дела. Они зашли за портьеру, где в зимнее время располагалась раздевалка с вешалками для одежды и ящиками для обуви.
— Понимаешь, — сказал ему Володя. — У нас расширяются производственные задачи. Тебе, наверное, придётся — в рамках общего тематического плана — поработать некоторое время на серийном заводе, помочь системотехникам…
На этом фантазия его было иссякла, как вдруг в памяти всплыл еще один аргумент:
— Ты же у них был! — воскликнул он, как бы извиняясь, и добавил:
— Приказано направить к ним человека. Ну, посуди сам: не Киру же туда посылать.
— Понятно, — сказал Иоська.
Ссылка на серийный завод считалась в их «шарашке» предпоследней ступенькой позора и наказания. Последней была — "курсы механизаторов", которыми заменялся ЛТП: лечебно-трудовой профилакторий для алкоголиков, иначе говоря — та же «зона».
— Считай это командировкой, — внутренне ободрился Буйнов.
И, не зная, что бы сказать Иоське хорошего, добавил:
— Там — и премии ежемесячные… Пять рублей к окладу… Плюс тринадцатая зарплата стабильно!
— А числиться ты будешь по-прежнему как бы у нас, — успокоил он его. — Ты не думай… Тут Генеральный планирует объединение с заводом: будет единый научно-производственный центр. Посидишь там — и вернёшься. Мы похлопочем…
На этом его душевный пыл кончился и словесный запас угас на заключительной фразе:
— Впрочем, это ещё окончательно не решено. Но ты, на всякий случай, готовься.
И всё же эти разъяснения нельзя было принять, как удовлетворительные. Где, кем, когда решено? Не просто же ни с того, ни с сего! Исчерпывающий ответ на эти брошенные в пустоту мысленные Иоськины вопросы пришёл, откуда он не ждал. Его, словно фея или же демон, дух изгнания, принесла ему на крыльях Зиночка.
 
 Уже не первый день, как по лестничным пролётам и этажам витал совсем теперь верный слух о её скором выходе замуж. Зиночка ходила загадочная, пригасив блеск бриллиантов, и в таком состоянии прознала всю тайну. О деталях этой тайны и её содержании в целом Зиночке поведал начальник Винтюшкин, лично присутствовавший на том злополучном закрытом партсобрании. И теперь, будучи сражён и раздавлен вестью о Зиночкином грядущем замужестве, весь деморализованный горем, в порыве страстного откровения описал ей всё красочно в конфиденциальной беседе, тщетно желая блеснуть юмором и актёрским мастерством. Рассказ его был в ролях и диалогах, Зина изложила то же самое Иоське попроще и топорней, но всё равно достаточно доходчиво. Уже началась череда обеденных перерывов в отделах и службах. Коридор был безлюден, комнаты опустели: в столовой в этот раз организовали "день среднеазиатской кухни", давали лагман. И еще манты. Иоська, которому так и не удалось просочиться в курилку, на подступах к ней — у поста охраны перед поворотом на чёрную лестницу, нашёл себе последнее знакомое убежище. Кабинет опытной лаборатории был пуст, солнце лилось с улицы в распахнутое окно, ветерок, прохладный, как свежий бриз, прилетевший с дальней бескрайней сини великой реки, ласкал герань на подоконнике. Радио было выключено.

— Выходишь замуж? — спросил Иоська Зиночку.
— Что ж! — отвечала та — Надо дело делать. Хватит уже ерундой заниматься.

9. Она, словно на тумбе, сидела на стальном несгораемом сейфе, разметав в разные стороны голые ноги под подолом лёгкого платья, и глядела на Иоську своими зелёными глазами. Он расположился напротив и тоже смотрел на неё, присев на край одного из столов и ухватившись за этот край обеими ладонями. Ноги его были скрещены и вытянуты, а носки обуви упирались в тот самый сейф. Он слушал пересказ.
На собрании с самого начала, помимо узкого круга начальства из спецотдела, дирекции и парткома, присутствовал никому не известный сдержанно улыбчивый человек. Он был плотен, спортивен, одет в отличный импортный костюм серого цвета, имел лёгкую седину в волосах и говорил мало, гладко и округло — при этом улыбался не по-здешнему, а как западный дипломат, обнажая два ряда крепких белых зубов. В общий разговор почти не вмешивался, а когда кто-нибудь в пылу поиска аргументов испуганно оглядывался на него, дружелюбно замечал:

— Ничего-ничего, продолжайте!

Наскоки и нападки коллег касались, в основном, Сидоренкова — многие клеймили его кадровую политику: кто-то, засидевшийся, явно метил на место завлаба Петрова, кто-то был недоволен перемещениями Воздвиженского. Владимир Дмитриевич стойко отражал все выпады, и, когда стрелы, метаемые в него, иссякли, парторг Федулаев, так и не сумевший внятно сформулировать какую бы то ни было мысль, молча поглядел на гостя. Прочие выдохлись. И тут, в наступившей секундной тишине, мерно и глухо, как звук мягко обвалившегося в реку края откоса, прозвучал раздельно и чётко произносящий каждое слово хорошо поставленный командный голос:

— Ну что же вы, в самом деле? — гость не называл начальника отдела никак, говоря обезличенно.
— Мало того, что развели во вверенном Вам подразделении государственного учреждения семейственность…
— Ну это мы, конечно пресечём, — продолжил он после секунды молчания и — устало вздохнул:
— Так ещё и приютили у себя тут целый кагал.
Многие из присутствующих, явно было видно, не поняли.
— Это не так, — попробовал возразить Сидоренков.
— Ну как же — "не так", Владимир Дмитриевич? — придвинул к себе лежавший перед ним на столе листок и всё с тем же ледяным спокойствием промолвил серый гость.
— Вот у меня ваш кадровый список. Смотрите сами, — и тут, уставившись неподвижным взором в испещрённую рукописным текстом подготовленную специально для него бумажку, гость продемонстрировал не слишком большой и не вяжущийся с его солидным обликом опыт в беглом чтении:
— Пожалуйста, первый, — предложил он и, не сразу разобрав вязь чужого почерка, по слогам, с запинкой, выговорил:
— Гу… жлоб! — и победно поглядел на всех.
Винтюшкин, бессменный член парткома, не без восторга вспоминал, как вместе с другими вмялся в кресло в тряске беззвучного смеха. Парторг же Федулаев, взвившись с места торопливым соколом, тотчас подобострастно поправил:
— Гужлов, Гужлов! "Наш человек… в Гаване", — скрипучим голосом попробовал пошутить он и, мелко засмеявшись, пояснил, преданно глядя в глаза гостю, словно опасаясь, что тот не поймёт:
— "Гу-ж". Гуж! Есть такое старое русское слово. "Взялся за гуж — не говори, что не дюж!"…
Гость, впрочем, не слишком смутился.
— Ну хорошо, — произнёс он.
И, вновь пошарив глазами в своей справке, вдруг медленно поднял на собравшихся ставший тяжёлым взгляд, в котором не было более ни юмора, ни доброжелательности. Тем самым давая понять, что шутки кончились, он добавил, выдержав мрачную паузу:

— А это — что такое?

После чего чётко и правильно, произведя ровные расстановки и даже не допустив привычной ошибки, которую другие обычно в этой ситуации делали, с издевательским удовольствием выговорил полные Иоськины имя, отчество и фамилию — чудесные анкетные данные, которыми одарили его любящие единственные родители, мечтавшие, конечно же, про счастье в жизни для сыночка. Не скрыли, не исправили, хотя могли бы, не пошли ни в какой ЗАГС, паспортный стол, или куда там, не отнесли никуда курицу… В тот давний год, когда перебирались всем семейством из родного местечка в областной центр, миллионный город на Пивденном Буге, столицу Подола: цветущей возвышенности, что раскинулась ниже Киева, на полпути между Днипро-рекою и тёплым морем, где были Измаил и Одесса. В чудный город, роскошный, как Запорожье или Марсель: с неоновыми вывесками и асфальтом. Там гроздья крупного чёрного винограда висели прямо за форточками многоэтажных домов, каменных, увитых струящимися меж балконов лозами с резными листьями так, что любой горожанин, только протяни руку спросонья — и мог бы полакомиться сладкими ягодами. В пыльном родном их степном местечке, почти селе, не было работы, а тут малые дети — он и сестра. Да как раз дядя Беня, который так любил, выпив в субботу, в шутку бороться с Иоськой — кто сильней, — во сне Иоська и теперь порою борется с ним, как тогда, — уезжал со своим большим семейством в Израиль и продавал мотоцикл свой и хату. А в городе по случаю можно было купить хороший каменный дом: срочно уезжавшего зубного врача — с садом, в самом центре. Дом этот тоже вскоре снесут, как и весь квартал, запихнув всех его обитателей в бывшее здание музыкальной школы: коммунальную «воронью слободку», но тогда кто ж про это знал , да и Иоськин отец Мендель Бирнбаум нашёл себе отличное место столяра на мебельной фабрике, вот потому и подались все они искать счастье туда от родных могил, и вполне могли напоследок сделать исправление в метрике. Но не стали — как не пошли на это в год его рождения. Не захотели. Да ещё осчастливили его тогда подарочком — именем, которое давно уж ни один папа, ни одна мама никому не давали, с которым это счастье, этот успех были достижимы, как полёт на Марс, как космос, как берег турецкий. Только желая ребёнку вечных мучений, можно было до такого додуматься! Вот — пожалуйста! Глядите. Вы этого хотели?

Здесь крыть Сидоренкову было нечем.

— Вы для кого кадры готовите? — обратился к нему "серый" с ломаной на углах губ полуулыбкой.
— Может быть ты и себе тёпленькое местечко где-то заприметил, а, Володя? — дружески обернулся к Сидоренкову парторг, рассыпавшись мелко дребезжащим незлобливым смехом перед гостем.
Который тотчас поддержал его юмор:
— Заранее связи налаживают: задел на будущее, чтобы словечко замолвили. Далеко собрались, Владимир Дмитриевич? — уже с нажимом в голосе поинтересовался он у побелевшего лицом Сидоренкова.

Смешной казус, возникший случайно ранее, ради которого, собственно, перепуганно-озадаченный Винтюшкин и поведал, желая развеселить Зиночку, эту удивительную историю ей, своей ускользающей, как молодость, сотруднице и пассии, перед разлукой с нею, был забыт. И собрание погрузилось в гвалт, настоящий еврейский гвалт, в котором, как оправдание всем, мелькало единственное слово: "распределение". Конечно, в распределении никто не виноват. В распределении виноват ВУЗ! Конечно, молодого специалиста трогать нельзя. Вот через год! А пока… Всё попытались обернуть в шутку. "Чья ошибка?" — "Не наша ошибка." — " А была ли ошибка?" Однако когда крик стих, и Сидоренков с надеждой и отвагой уставился взором в партийное своё начальство, когда замолчал парторг Федулаев, то согласившийся, вроде, со всем сказанным насчёт остального "кадрового состава" гость произнёс, тихо и просто, обращаясь к начальнику отдела и ставя последнюю точку:

— Этого — чтобы духу… Близко не было!

Воспроизведя это высказывание, Зиночка как-то затихла голосом и сникла, поглядев на Иоську. В годы своей учёбы в институте, помимо всего прочего, она слыла активисткой, ездила во все стройотряды и даже пела на вечерах перед революционными праздниками в межфакультетском хоре вместе с Ринатом Ахатовым, о чём тот неоднократно рассказывал, пламенные песни: "Нас дороги зовут и зимою, и летом. На судьбу мы, ребята, не ропщем. И сегодня друзей с комсомольским билетом проводи, Комсомольская площадь." Вокзалы, вокзалы… Путёвка в кармане, рюкзак за спиной. И снова начало… начало. Дороги иной. Это был уже припев, который, помнится, глотнув щедро воздуха, с лихостью подвывал Федюха. Что за поэт, шатаясь в районе "Трёх вокзалов" между сосисочной на Каланче и кафе "Чудесница" у Красных Ворот, где иногда было пиво, сочинил это, какую "иную дорогу" с её началом разглядел на мокрой от дождей Плешке? За "чёрным золотом"? За туманом? Иногда казалось, что все дороги с той площади у вокзалов ведут только сюда — в Город и его окрестности. Однако романтически искренний комсомольский запал юности Зиночка ещё долго несла в своём трепетном сердце, сохранив его непогасшие искры и теперь. Хотя само бедное сердце и было временно разбито какой-то трагической студенческой любовью. Добрая, дарящая участие Зиночка…

— Я же тебе говорил, — сказал Иоська.
— Но как же так? — округлила на него свои бездонно зелёные глаза она. — И какое тогда отличие у нас, скажем, от довоенной Германии?
— У НАС, на Украине, давно — никакого, — пожав плечами, пояснил Иоська.
И — также поглядел на неё. Но тут с лязгом громыхнул шифрозамок, и в свои владения ворвался отобедавший Винтюшкин.
— Так! — заорал он с порога, застав Зиночку посреди лаборатории в третьей позиции. — Всё понятно!
— Мы — просто беседовали, — потупив взор, возразила та.

Имя… «Что в имени тебе моём?»...

 Оказывается, как много «в этом звуке» для сердца русского сплелось.

Дать ребёнку такое имя — значило обречь его в будущем на одни страдания. И вы, родители, никак не могли этого не знать, но всё же сделали это. Но не сыну судить тех, кто его родил. А Ты, куда смотрел Ты? Этого не мог не знать Ты, не пресекший их шаг. Ты, тоже давший имя людям, нашедшим Тебя, и тоже низвергнувший их тем самым на вечные муки гонений, лишивший земли, бросивший в изгнание и забывший о них, а сам — скрывающий своё имя и облик от избранного Тобой же народа! За что? «Да есть ли Ты вообще!»…

Так мысленно и беззвучно восклицал Иоська, когда, выйдя с территории и стоя уже пятью минутами позже посреди сквера, он, задрав голову, вглядывался в мелькавшую ветреной рябью в разрывах зелёных крон тополей высокую и холодную синеву, по которой рваными клочьями плыли в сиянии редкие кучевые облака. Бездонное, вечное небо, которое, как ни странно, не разверзлось и не поразило хулителя огнём и громом. Под ним продолжалась праздником яркого лета чужая жизнь. Обеды были в разгаре. Сотрудники всех отделов облепили скамейки, нежились, кто на солнце, кто в тени, на бронзовой голове Поэта сидел воробей. Все обсуждали перспективу выдачи во второй половине дня "подрасчёта" вместе с большой премией за второй квартал. От этой новости Иоська даже воспрял духом — теперь будет видно, что он не кто-то, а Высокооплачиваемый Специалист! По пути из института на волю он, ободрённый близким богатством и скорыми выходными, заглянул в канцелярию, но там ему сказали, что "Тамара гуляет". И действительно, он застал её в сквере в компании Натульки и Чубарика. Чубаров был не позднее, чем с понедельника трезв, бодр и горд. И оба они с его избранницей, взявшись за руки и полуобнявшись, выглядели, как голубки. Натулька мило ворковала, и речь шла уже о будущей свадьбе.

— Здравствуйте! — поприветствовал их Иоська и спросил также бодро:
— Идёте сегодня дежурить в ДНД?
— Конечно, конечно, все идём, — радостная от того, что увидела его, воскликнула Тома. — Ты тоже — идёшь?

Он? Куда идёт и придёт он? Вот, пожалуйста: "люди встречаются, люди влюбляются, женятся"... Лишь он один — словно какой-то изгой, выродок, который всем мешает, от которого шарахаются, как от чумного...

В порыве самобичевания, презрения и ненависти к себе Иоська даже растратил душевный жар, забыл слова. Он готов был оторвать и закинуть куда-то свой большой нос. Он не хотел ничего... У него нет будущего. Но постепенно — или там, за листвой, услышали его молитвы, ниспослав воробья — он успокоился. В чём дело? Разве он ничего не знал? На что надеялся и рассчитывал? Случилось то, что и должно было произойти. К чему теперь рассуждать о том, как плоха жизнь? Она, ведь, от этого лучше не станет! А самому — свихнуться можно. Чего он, собственно, хотел, ждал? Да, к тому же, сам-то он ни в чём не виноват, так зачем переживать? Надо жить дальше. И вскоре он мысленно махнул на случившееся рукой, быстро со всем внутренне смирившись. Бывают ситуации и похуже. А эту — не он заварил, вот пускай у начальства голова и болит, куда его определить. Ни один человек у нас не бывает забыт, и для каждого в Советской Стране, даже для еврея, выделяется место, а на это место — деньги, всё конкретно и посчитано. Значит, и его куда-нибудь засунут. Ведь так? И на душе его стало легко, словно с неё упал тяжкий груз.

— Да, меня уже ЗАПИСАЛИ, — ответил он Томе, и они незаметно для себя и прочих оказались в боковой радиальной аллее. — Жди, я приду.
— Деньги, все — получать деньги! — загалдели вокруг. — Прибыла машина из банка!

"Прогрессивку дают!" Где ты, Репин социалистического реализма?

Переход к тексту: "Собака-8. Исчезли солнечные дни".