Уступи дорогу бешеной собаке-1

                ПОЯСНЕНИЕ

Конструкция двух романов: первого, "Уступи дорогу бешеной собаке", и - его продолжения: романа "Пуля дура", - следующая.

Из короткого рассказа о произошедшем частном случае разворачивается целая история, где сегодняшние события произрастают из середины 80-х годов. А уже эта история растекается в эпос по времени и пространству от старых времён до нынешних, где героям целого мира мало.
У военных это называется "реактивный взрыв" -  взрыв маленькой капсулы провоцирует распространение всеохватной последующей волны.

В Отдельном первоначальном тексте: "Уступи дорогу бешеной собаке-1" или: "Танцуй, пока молодой!" из двух эпизодов, произошедших в наше время, в сжатом виде возникает линия сюжета и образы основных героев.

  Эпизод 1: Глава первая.

Безвременье начала "нулевых". Ельцин только ушёл, новых "случайных людей из низших чинов" ещё мало кто признаёт. В небольшом областном городе Приволжского округа в результате губернаторских выборов к власти приходят авантюристы из старых советских времён. Когда-то они, тогдашние "молодые волки", уже рвались захватить всё из рук одряхлевших партийных вождей в короткий период такого же переходного безвременья, что последовало после безыдейного "черненковского" 84-го года.  А теперь взяли реванш.

Примечание.

В образах двух "гениальных технологов" заговора: "афганца" Вити Кандагарского и "чекиста" Гены Муравьина, который и сожрал в те давние годы всё в том же Городе на двуглавой Горе моего главного героя, в виде фарса показан намёк на двоих "Старейших Акционеров" и реальных боссов ЮКОСА: членов ЦК КПРФ бывшего генерала КГБ Кондаурова и сына знаменитого газовика советских времён, чьим именем назван город на Ямале, Муравленко. Формальные же руководители Компании просто уступили некогда дорогу бешеным собакам. Указанные товарищи изгоняют из Города на Горе ЛукОЙЛовцев, но "губер" Фомич против этого, и его свергают. Это реально пытались сделать в Пензе в 2002-м году, когда такие авантюристы двигали отсюда в будущие Президенты "Красного Прокурора" Виктора Ивановича Илюхина - соратника убитого женой генерала Рохлина.
Только у меня за авантюристами стоит "молдавская винная мафия", а в реальности была "хабаровская": перед выборами в региональном приложении к газете "Московский комсомолец" даже вышла статья: "Ссучившийся прокурор". Тут многие курсанты служили офицерами на Дальнем Востоке, связи прочны. Герой чеченской войны генерал Пуликовский - полпред в Дальневосточном округе и т.п. Кстати и первый глава ЛНР, толстый такой, тоже выпускник нашего Артиллерийского Училища 1984-го года.
Дело "Сети", хабаровские события - отголоски дел наследников тех времён.

Об этом "Глава 1": "Рёв льва".


Краткий пересказ  Главы 1 "Рёв льва" сделан нейросетью YandexGPT


                ВОТ ОН:


Уступи дорогу бешеной собаке-1 (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья представляет собой отрывок из художественного произведения, а не информационной статьи.

•
В отрывке описывается встреча между гостем и хозяином коттеджа.

•
Хозяин коттеджа известен своим лидерством в группе сопротивленцев.

•
Он известен своим полуночным купанием на Крещение и победой на выборах.

•
Гость сталкивается с агрессивным поведением хозяина, который обвиняет его в предательстве.

•
В ходе разговора хозяин рассказывает о своей работе и своей жизни до прихода к власти новой команды.

•
Гость сообщает хозяину о письмах от его родни, что вызывает его ярость и нападение.

•
Гость успешно сопротивляется нападению, используя приемы дзюдо.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.
Далее - аннотация к "Главе 2-й": "Златые купола".

    Эпизод 2: Глава вторая.

"Молдавские" в ходе "планового отстрела технического персонала", причастного к обслуживанию электронного губернаторского досье, которое тот после своего проигрыша на выборах успел вывезти с собой в Москву, а там - много компромата на них, "шлёпают" на Сущёвском Валу старого знакомого моего главного героя, - Юрчика.

"Глава 2-я" как раз и начинается с того, что по Москве идёт приднестровский киллер: "Просто Одетый Парень", человек тоже из их прошлого, ранее телохранитель "Моти": "винного цеховика" из города Бендеры.
Правда, "убивает" он Юрчика не насмерть: того спасают те же силы, что выручили главного героя когда-то. В романе это Ярослав Смирнов: "дядя Слава" или "Человек в кожаной куртке".

Из этого эпизода являются давно позабытые дела и лица прошлых лет.

После давней истории с главным героем, когда при его содействии тот сумел бежать из Города на Горе в чёрные татарские леса к казанским бандитам, Смирнов, уже служа в Дрезденской резидентуре в Германии, наказал генеральского зятька Гену Муравьина, за что был сослан с "волчьим билетом" вместе со своими соратниками обратно в провинцию: в родной город Ленинград.
А главный герой, хотя и добился успеха, но потерял навек имя своё и судьбу. В первых главах он значится, как "Бородатый человек".

 И вот!

 Он уже едет по Москве в начальственном лимузине на встречу со старым товарищем, тем самым Юрием, что приехал из Питера, куда тоже вынужден был бежать когда-то к родне жены из Города на Горе после всей их трагикомической давней истории там, чтобы забрать с собой в Северную Столицу своего сына Мишу, поступившего только что в московский институт. И только он вышел из гостиницы "Северная", как пожалуйста - сюрприз: пуля-дура!
Покушение происходит на глазах его друга юности: главного героя, сразу узнавшего киллера, и на глазах сына Миши, который тоже ехал в том лимузине как раз на встречу с отцом.

Юрчик, этакий "абсолютно положительный", ни в чём не виноватый наивный герой, был светлым пятном в их памяти, и - единственной нитью, связывающей нынешних героев с теми забытыми годами и с тем их городом юности.
Где у них, мальчишек и девчонок из бывшей общей студенческой группу была одна забота - добыть в подарок Юрчику, вдобавок к поздравлению по случаю рождения сына, дефицитную ГДР-овскую детскую коляску для новорожденного Миши.

На глазах которого теперь всё и произошло.

И вот над бездыханным телом друга потрясённый герой возрождает в памяти своей и в душе давно и навсегда, казалось, забытое. Тот Город, свои последние дни в нём и беспечных друзей, радующихся за счастливого Юрчика.

Взрыв воспоминаний раскрывается в давнюю историю. Которая началась с того, как под окно мансарды, - там герой: бедолага с Украины, где в советское время таких, как он, не принимали в ВУЗы, снимает угол в частном секторе в компании такого же своего товарища по невзгодам Сашки-одессита, - приходят его институтские друзья, чтобы идти за той коляской - уже на носу торжество.
С чего всё и началось.
 В компании друзей и их случайной спутницы, будущей роковой подружки героя загадочной Томы, они намереваются идти на своё "конспиративное дело": оперотряд дружинников, где порою развлекался приключениями наш герой, сцапал мелкого валютчика, директора спортивного магазина, находившегося на прекрасной улице Красной, как раз и ответственного за тот дефицит.
И параллельно - стукача "органов", в наши дни - одного из "спонсоров" и активного участника заговора против Губернатора в их "лево-правой" "Разноцветной революции" всех партий против "грязных дельцов Главного рынка".

Вот он-то в те давние годы впервые и настучал.

Далее по тексту следует "параллельный" рассказ о двух прогулках: той самой прогулке приятелей по улице Красной, в начале которой под воздействием на почти не курящего в те годы юного героя дыма от крепких Сашкиных сигарет "Ватра" и восхитительного предчувствия их победной афёры со счастливым приобретением, у героя в воспалённом мозгу проносятся сумбурные воспоминания его короткой жизни и последнего счастливого её года тут, в режимном НИИ, где он лучше всех.
Но это будет уже следующий текст: "...Собака-2".

В "...Собаке-1" и последующих за ней главах мы имеем рассказ и про вторую прогулку: то есть про то,  как после дневного покушения два соратника встречаются ранним утром следующего дня на московской Площади Трёх Вокзалов, где герой узнаёт от Смирнова о счастливом спасении друга, и затем они едут через весь центр столицы завтракать блинчиками в кафе на Садовом кольце.
И под воздействием выпитой у вокзалов "Гжелки",  и теперь уже счастливого шока от радостной вести о Юрином спасении, и происходит "взрыв памяти" о продолжении той первой, давней, давней прогулки за коляской.
 
 В то время, как в их счастливом "мире коротышек" середины 80-х с их наивными секретами уже завелись черти из оврагов. 
Они организуют девчачий эскорт по обслуживанию нужных для начальства москвичей и производят "чистки" и другие делишки.
Об этом и о том, чем всё закончилось для мальчишек и девчонок - в очередных после "...Собаки-2" главах.
 А в Томе Втором - о том, что наделали те черти в наши дни.

Такая сложносочинённая структура: короткие рассказы как бы раскрываются в истории, а те - в широкий эпос.
Может, несколько сумбурно.
Но это всё-таки не "Он вспоминает, как он вспоминал".
Разобраться можно. Наверное.

               
                ИТАК!!!

            ТАНЦУЙ, ПОКА МОЛОДОЙ

Глава 1. Рёв льва.

Коттедж показался внезапно за поворотом. Это был не маленьких размеров теремок розового кирпича с башенками и хорошей оградой. Слева и справа к особняку примыкали яблоневые сады, а дальше до самого горизонта расстилались свекловичные плантации. За ними начиналась уже соседняя, обширная по размерам, область, куда стрелой уходила трасса, по которой мчался одинокий междугородный автобус, притормозивший вдруг, чтобы выпустить у обочины пассажира в коричневой кожаной куртке, высокого ростом, стриженного не коротко и по-простому.

Прошагав легкой походкой метров сто наискосок по отличной “бетонке” с единственной мыслью о том, что не врал здешней губернатор, хваля сам себя за строительство дорог: ведь и мост к соседям через пограничную речку он построил всего за месяц до того, как его скинули на выборах, а более не думая ни о чем, путник  свернул в сады и остановился у кованных ворот. Где-то позади, у разделительной для обеих областей лесопосадки, прямо над трассой сияла на фоне синего неба и изумрудной листвы золотыми, словно солнце, аршинными буквами свежая растяжка красивого, алой зари, цвета, она мелко тряслась на ветерке меж двух врытых на правой и левой обочинах трассы опор, провозглашая следующее:
«В новом тысячелетии — с новой командой!».

То был лозунг «победителей».

Внутри скрытого забором пространства, не дожидаясь гудка домофона, залаяли собаки.
Створка ворот распахнулась, гигантский квадратный охранник сообщил что-то по рации и чуть отошел, и тотчас из глубины  двора, держа руки в карманах красных тренировочных штанов, показался хозяин: голый по пояс, с необъятной могучей грудью, плоским волосатым животом и загорелыми плечами атлета, вокруг которых со всех сторон нервно вздымались и опадали барханы играющих мышц.
Впрочем, посещением тренажерных залов “спортсмен” определенно себя не утруждал: прямо здесь же, в саду, у него была прилажена перекладина,  валялись железки, а между двумя кривыми черешнями был натянут канат с дрожащей боксерской грушей. Надвигаясь среди яркого солнечного сияния горой на гостя, явно ему знакомого, хозяин молчал, при этом круглое его гладкое лицо выражало лишь одно чувство - как он был зол, но сомкнутый рот улыбался пришедшему криво и почти нагло.

- Мир дому! – выдержав взгляд хозяина, поприветствовал того пришедший, после чего оба замерли под синим небом друг напротив друга, и меж ними произошел такой разговор:

- Я, кажется, уже сообщал вашим, что они ничего от меня не получат! – остановившись в тени черешен, выкрикнул чуть хрипло в лицо гостю полуголый хозяин.

И продолжил:

- Или у самих  кишка тонка, раз вызывают таких персонажей, как ты аж из Москвы или откуда ты там. А ты знаешь…

В горле его от злобы и ярости забурлила слюна. И не найдя, куда деть нахлынувшие эмоции, он с разворота коротким ударом,  что было силы, припечатал кулаком боксёрскую грушу, которая затряслась струной, а потом, не удержавшись, ещё и ещё раз.

За кустами поднялся на лапы, насторожив уши, внушительный ротвейлер.

- Андрей, убери собаку! – заорал, обращаясь к охраннику, хозяин. – Пусть не думают, что я боюсь.

Он снова обернулся к гостю и повторил, продолжая прерванную фразу:

- …Знаешь, мне плевать на то, что ты бандит и что тебя прислал Пильгеватов!
Тут он резко ударил левой ладонью по локтевому сгибу правой руки и, выставив прямо на гостя тёмный от солнца и не слишком отмытый от грязи большой кулак, воскликнул чисто, без хрипоты:

- Хрен им, а не акции!

Опустошённый, опустив руки, он стоял перед гостем, а тот глядел на него по-прежнему бесстрастно, секунду и две, пока не сказал:

- Я ничего не собираюсь просить. Наоборот — вот, принёс тебе в подарок. Письменное сообщение.

Хозяин брезгливо поглядел на появившийся в руке гостя сложенный надвое листок бумаги, и, рассмеявшись тому в глаза, предложил:

- Засунь его себе в задние ворота.

- Послушай, - с прежним спокойствием промолвил гость, - а ты, часом, ничего не перепутал? С чего ты взял, что я явился к тебе от нового начальника вашего УВД? Разве ты никогда не ошибаешься?

- Я? – выкрикнул полуголый обитатель терема, и лицо его налилось кровью. – Ты думаешь, я не узнал тебя? Ты был в нашем областном центре зимой, когда разгоралась вся эта предвыборная охмуряловка, гульба и пальба, и кинул лохов на представительские расходы. Тех и других. “Товарищ из Санкт – Петербурга с претензиями”, – даже статья такая была в “Любимом крае” про то, как вы взяли всю кассу. А деньги там были и братвы тоже! Теперь замаливать грешок приехал? Я знаю о тебе все. Ты – “Бессарабец”, это твоя кликуха, с Пильгой вы были соратниками, когда тот воевал, якобы, в Приднестровье, а знаешь ли ты, кто он?  Это теперь “Красный прокурор” сделал его боссом, сам же он-ноль, его в милиции никто не уважает. В доисторическое время служил простым осведомителем, даже в штате МВД не был, внештатник трепаный. В перестройку подался в политику, “нацпатриот” стал какой-то, что ли. А как путч “чэпитский” накрылся – в штаны наложил, в психушке прятался, потом в Молдавию подался. У нас тут их “винная мафия” процветала когда-то, связи и сохранились с Тирасполем. Не знаю уж, как он там сражался – он ведь струей в писсуар не попадет. К тому же алкаш конченый. А амнистию объявили  - он и вернулся. Болтался, как дерьмо, пока его “прокурор” не подобрал, в свой предвыборный штаб не ввел, а теперь, после их победы, “должностью” в органах наградил вот. Голиков, прежний начальник, был честный мент, а этот его в грязь втоптал. И как же мы проиграли! – забыв про гостя, хозяин терема схватился за голову руками, заходил. – Город, Город упустили, не село. В Городе Фомич продул. Еще и в последний день по радио ляпнул, на провокацию поддался. Но ничего: зато в Областное законодательное собрание все правильные ребята прошли. В гробу мы их видали! Они хотели войну – они ее получат!

- Ну если так, - проговорил гость. – Тогда прочти, что тебе пишет твой “боевой приятель”…

- Кто?! – переспросил хозяин, рука его всё так же брезгливо взяла листок, тряхнула бумагу, расправляя, в воздухе. В процессе чтения лицо хозяина обозначило удивление.
Сделав шаг назад, он рухнул чреслами в плетеное кресло, резко выхватил откуда-то радиотелефон и, секунду поколдовав с пультом, истошно заорал туда:

-    Эй, алло! Ну кто там есть?!

-        …Такой же  депутат областного заксоба, как и ты, - спокойно и с усмешкой завершил свою фразу гость.
 
Но хозяин его не слышал.

- Борщ!- потрясая зажатым в пятерне аппаратом, выкрикнул хозяин. – Угадай, что я сейчас держу в руке? Неверно. Тут у меня в руке одна сортирная подтирка, а на ней – писулька накарябана, твоим подчерком. Ага!

Гость наблюдал эту сцену молча. Алексей Борщаков, директор Главного рынка, был лидером в семерке сопротивленцев”. Это на его предвыборных листовках оппоненты из прокурорского лагеря рисовали по ночам издевательские стишки из старой юморески. “Директор рынка надо сразу рэзать:  совсем нет совести - сколько ни давай...”, - пишет письмо домой Гиви, торговец мандаринами.

     Однако, известен был Борщаков в городе другим – каждое Крещение он открывал перед огромной толпой полуночное купание. Для этого на Волге, ближе к островам, специально вырубалась во льду широкая крестообразная полынья — “иордань”, и под рев собравшихся он первый освящал воду, когда входил в нее, не держась за поручни – огромный, потный, трезвый, с Распятием на груди, так, что вода вокруг него закипала, а уже следом  туда с воплями и фейерверками плюхались все остальные, аж проседал вокруг волжский лед, причем не было случая, чтобы потом кто-нибудь простудился. И, конечно, он с триумфом победил в голосовании «по одномандатному» на своем участке, — но для хозяина теремка авторитетов, похоже, не существовало.

- Слушаю!  Ну! Да вы что, все там теперь ссучились тоже?!  Еще вчера я пил с тобой водку…Я верил тебе, как себе.… А сегодня ты присылаешь ко мне пильгеватовского ка-а-азла! – с расстановкой выговаривал он слова и в порыве чувств медленно поднимался из кресла.

В аорте его уже не бурлил, а клокотал хрип, похожее на луну лицо все более багровело, кулаки – с телефоном и без- были сжаты, напряглись стальными шарами бицепсы, а по всему загорелому телу выступил пот. Но ни единый мускул не дрогнул на лице гостя, который стоял спокойно, расставив ноги среди одуванчиков. Про себя он даже усмехнулся забавному слову.

“Ссучившийся прокурор” – так называлась лихая статья мальчишки – журналиста в последнем перед выборами номере местного приложения к скандальной московской "комсомольской" газете, что имела коррпункт в Городе.

Статья, которая и сыграла для низвергнутого губернатора роковую роль. Кто-то из его команды додумался подкинуть газету утром в день выборов прямо на столы избирательных комиссий. Девчонки, обслуживающие участки, читали, смеялись. А уже полудню Обком компартии поднял бузу, после чего “тонтоны” “Красного прокурора” вышвырнули с участков всех “чужих” наблюдателей и стали ходить с ящиками переносных урн по квартирам исключительно сами. Мальчишку, правда, до сих пор никто не тронул, не желая связываться с влиятельной газетой, и он безвылазно сидел дома.
А “бойцы”, которых привез Прокурор с собой из Москвы, из Города так и не уехали. Свое прозвище они получили благодаря скромной листовке неудачливой губернаторской команды.
 
   На невзрачных афишках, которыми обклеили стены и двери домов, изображалась вся “объединенная антифомичёвская оппозиция” во главе с самим Красным Прокурором, рядком восседавшая за столом наподобие “ гекачепистов”, с подписью:
 “Расселся тут, тонтон-макут”!

Они и вправду любили вот так сидеть все вместе на предвыборных пресс-конференциях. Только вот руки у Прокурора не дрожали! “Агитацию” эту после выборов даже не стали ниоткуда сдирать - до того она была жалка. То ли дело матерные надписи, выполненные несмываемой краской, что аршинными буквами били в глаза прохожим совершенно повсюду со стен, посылая бывшего уже теперь Губернатора далеко. Целую неделю горожане стеснялись гулять из-за них на улице с детьми и проигнорировали выборы, сказав: “Чума на оба ваших дома”.
Это, да еще большой процент голосов “против всех” и решило исход голосования в Городе, когда в ясное апрельское утро ”первого дня Освобождения” в розовом свете зари, осветившей улицы, оказалось вдруг, что все матерные надписи  со стен, до одной, в одночасье исчезли, а вместо них свежим багрянцем засияла по заборам одна, новая:
”Этот день мы приближали, как могли”.

И наступил Порядок.
 
   Эти  недавние события кратким вспоминанием пронеслись в голове гостя за время, в которое он терпеливо выслушивал раскаты рева и воя, изрыгаемые хозяином в телефон. Раскаты эти, однако, всё затихали, пока тот, сникнув, не опустился обратно в кресло, сказав невидимому собеседнику лишь несколько междометий типа “Ну” и “Ага”, и не швырнул телефон в высокую изумрудную траву.

- Ладно, за “козла” извини, - снизошел он до почти спокойного тона. – Хотя я все-таки не пойму Борща, ведь он  всегда посылает братву туда же, куда и я. Да и что им делить – они же с него кормятся? Неясно мне, чем ты его очаровал? Зачем мне тебя ”принимать”? Почему я должен тебя “выслушивать” ? Ведь я  уже всем и на все вопросы ответил.

- ВОт они получат контрольный пакет, - тут он вторично показал кому-то жест, только теперь не кулак, а беззлобный кукиш, - национализаторы хрЕновы! Здесь они зубы себе обломают, это им не хозяек частных коров гонять! Знал бы ты, что эти тонтон-макуты по деревням вытворяют. В сельской – то местности они проиграли, вот и мстят теперь! Хотя и городских я осуждать не берусь. Бюджетники все голодные, а у нас ведь тут одни ГУП-ы, да МУП-ы, частник даже рядом не ночевал. Соцгород без зарплаты два года ходил, а Фомич их еще по радио и подначивал: “работать надо!”.
 А с другой стороны он и прав был: вот меня взять. Я много лет был простым  технарем, добропорядочным смирным хозяйственником. Когда попал на сахарный завод по институтскому распределению, тут были руины. И с мужиками с нуля здесь все восстанавливал, день и ночь я и рабочие не вылезали из железок, в праздники и в выходные строили. Я вот этими руками, - хозяин снова стал, закипая, приподниматься с кресла, и глаза его загорелись красным нехорошим огнем, а рельефные мышцы живота в ритм убыстряющемуся дыханию заходили так, что бедра выползли из тренировочных брюк, обнажив буйную мужскую растительность, - на горбу своем, не одну тонну цемента перетаскал и с песочком раствора бетонного сам лично перелопатил, ясно? Не веришь, поесть некогда было. Одними йогуртами в этой своей клетке, - обвел он взглядом жилое пространство коттеджа и сада, - да творожными сырками питался. Вон, резинка не держит, - вздохнул хозяин, он был уже не зол, влажные капли блестели на завитках его шерсти.

- И директором меня избрали – акционеры! Вот так! – добавил он почти дружелюбно и бесстрастно, словно на производственном совещании.

Он подтянул брюки на вспотевшие бедра и вновь присел, после чего проговорил совсем доверительно:

- У меня для того, чтобы выпить с друзьями, месяцами времени не было. Я работал. Ты знаешь,  ведь я, сорокалетний мужик, до нынешнего паскудного времени, что с их победой пришло, проститутку живую ни разу не видел! Даже не знал, где они водятся. Я любил жену, растил детей. А теперь я вынужден их в Саратове прятать, - выдохнул он и осекся, поняв, что сказал лишнее.

Но гость, казалось заранее готов был выслушать это признание, так как сразу же заявил:
     - А я ведь как раз от вашей соседей, ”из–за границы”. И вот тебе – второй презент: пакет  с письмами от твоей родни.

Он не успел договорить, как тотчас последовал жестокий и стремительный бросок. Ни среагировать на него, ни уклониться было невозможно. Железные пальцы мертвой хваткой сомкнулись на шее гостя, впившись в горло. Гость был заметно старше, но выдержал “удар кабана”.

     - Вынюхали! Если кто мизинцем тронет – удавлю! – загрохотал среди пахнУвшего ему в лицо жаркого дыхания страшный рев хозяина. Налитые кровью глаза напротив пылали. Вокруг рта разъярённого зверя выступала пена. И все- таки опыт победил молодость.

  Не без усилия гость разомкнул руками сдавивший его дыхание обруч стальных клешней, сшиб нападавшего приемом дзюдо, вывернув при этом могучую руку хозяина так, что тот лишь скрипел от боли  зубами, но молчал до последнего: пока гость не отпустил его сам, почувствовав, что вот – вот хрустнет, лопаясь, закаленная кость. Атлет рухнул на локти в траву, запрокинув навзничь большелобую голову с редеющими на висках чёрными коротко стрижеными кудрями, и голова эта обессилено прилегла на сиденье кресла. Следом туда перебрался и сам окончательно успокоившийся хозяин.
- Нервы шалят? – спросил гость и усмехнулся:
- Оказывается, это ты бандит, а не я: чуть не задушил меня.
- Это ты про меня? – хозяин не без труда засмеялся. – Да я прежний – это юный пионер, примерный во всем. Не был ни “гайдаровцем”, ни ”чубайсенком”. Ходил на все собрания. Я партвзносы, поверь, до двухтысячного года: уже Чебурашке, платил! Не потому, что идейный такой. Просто считал, что так надо, — как и все мужики, кто стали хозяйственными руководителями.

- По крайней мере, у нас в регионе, - добавил он после паузы. - И партбилет я не сжигал, как другие. Только вот после выборов  этих наших последних порвал и в Волгу выкинул. Подтереться хотел, да задницу оскорблять не стал. Достали меня эти выборы. Всякого я ожидал. Ведь на моем участке главным моим соперником был наш бывший председатель Облсовета. Второе лицо в области. Я и не чаял победить его, даже гордился, что такому человеку уступлю, рядом побуду. Ведь кто я – мелочь, и кто он! Он для меня был, как небожитель, да и все «они»! Я его  очень уважал, ведь его еще Иван Петрович Шурков покойный на должность рекомендовал, а Шурков – не чета Чебурашке. И вот он начал выступать по нашему заводскому радио, и на весь район, и такую чушь понес!
“Фролов хочет продать завод евреям!”.
Кому  продать, зачем? Это ведь наш завод! Ну да, был инвестор, нормальный парень, в паспорт я ему не глядел. А этот – еще пуще в таком же духе. Думал, потом все спишется. У меня как пелена с глаз упала. Мы их считали отцами родными, вождями. Умными хотя бы, грамотными – а тут вылезло мурло! То же самое и “Прокурор”. Это он по телевизору такой представительный. А поглядел я на него впервые вблизи  - рожа прыщавая вся. Чухло интернатское. Зато и “академик”, и “три высших образования”: доктор и “юридических наук”, и “экономических”, и “социолог”  он, и “Член”, блин, Союза Писателей! В клозет без галстука не ходит. Ты прикинь, вот есть Сашка Русанов такой, из нашей ”семерки”, носится на мотоцикле, с браконьерами лично разбирается, любую дверь, как депутат, ногой открывает. Его весь Город знает! А какое у него “образование”? Есть ли дипломы, какие имеет звания, названия? Это никому не интересно: он – Русанов! А тут -  “ академик”! А у самого про то, что  он на гумне  зачат, вот так - на лбу – написано, печатными буквами. И вокруг всей физиономии. От него ж несет тем гумном! Конюх! … И при  этом стыдиться своего собственного происхождения, тля! Уж не знаю, как его и кто в том деревенском интернате обижал, но мужиков он с тех пор, как на следователя прокуратуры ушел учиться, ненавидит – люто! Иначе бы его тонтон-макуты с людьми так не чудили. Ведь стон по селу идет. Если мы только клич дадим – такое подымится! Знаешь, почему их так зовут? Был на одном острове у негров такой диктатор: Папа Док, а вокруг него гвардия - такие вот. Днем – в семьях, а ночью выходят на охоту.  “Оборотни”, “ мертвецы”. Убили  негра, а он встал и пошел. Это о них. Недобили. А помнишь, как они до “Освобождения” “режим” Фомича называли: “проклятый Гондурас”. Вот как! Конечно, Фомич тоже не ангел был. Над ними – насмехался, не принимал всерьез. Чужих ”деловых” гонял. Но программы – то его - работали, “Мясо”, ”Молоко”. Птицефабрики  старые, представь, все до единой восстановил! Путин нас бросил. Ведь сколько нарушений на всех участках было. Пусть даже Фомич молчит в Москве ясно почему, но все равно. Ну, ничего, мы тут не сдадимся. Упремся вплоть до отделения. Уйдем с районом к тамбовцам или к Саратову – хозяин умолк, выговорившись.

- Аяцков нам поможет? – усмехнулся гость. -  Еще  один “Союз Меча и Орала”?
И продолжил:
- Ну, если ты такой правильный мужик, то знаешь наши “понятия”.
- Я теперь не “мужик”, “мужик” - это в мирной жизни, - сказал хозяин и встал на ноги.  - А я теперь – “пацан”, такой же, как  ты. Только у тебя уже были ходки на зону, наверное, а у меня – “неприкосновенность” пока.
 
Разминая пострадавшую в схватке руку, он слегка застонал, подошел к перекладине и, уцепившись в прыжке, сделал подъем переворотом. Энергия мужчины, оставшегося без женщин, так и рвалась из него наружу. И он дал ей этот выход. Затем, спрыгнув на землю, разгоряченный попятился, громко дыша, к большому бетонированному бассейну  посреди двора, очень глубокому, хотя в чистой воде где–то все же угадывалось дно, и, желая охладиться, рухнул туда спиной прямо в штанах и ушел в глубины. Потом всплыл совершенно плашмя – лишь лицо и пальцы ног показались небу и зелени, выкинул из воды на берег резиновые шлепанцы, изверг, как кит, из себя струйку воды, полежал на спине, вслед за чем проплыл метров пять, перевернувшись и размашисто загребая, и опять завис поплавком.

- Мужик – он в постели с женой по ночам, а я – в баре “У Лины”, - сообщил сквозь фырканье новоявленный Ихтиандр.

 Он выбрался на камни, стянул с себя мокрые “треники”, явив солнцу на миг литые крепкие ягодицы, и швырнул штаны, словно спортивный снаряд так, что они, просвистев в воздухе, повисли на турнике, и засверкали в лучах, как знамя.

Оставшись в ситцевых трусах, которые мощно облепили все то, что находилось у них внутри, он побродил весь в каплях, хотя дул прохладный ветерок, но не озяб.

Затем кликнул охранника, - тот все это время, абсолютно ни на что, не реагируя, играл в зарослях на раскиданных по траве овечьих шкурах со щенком ротвейлера, - принял из его рук махровое полотенце, обернув которое вокруг бедер, сказал:

- Андрей, принеси-ка фирменного.

- Тем более: раз ты - “пацан”, так знаешь законы, - проговорил гость. И продолжил, поясняя:
- Я ведь о том же с вашими в Городе толковал, а теперь – с тобой. Не по понятиям это: детей трогать нельзя. Как, кстати, и твоих – кому, как не тебе, объяснять. С губернатором бывшим разбираться – это пожалуйста, но зачем девчонку девятнадцатилетнюю в зиндан кидать?

Лицо хозяина осклабилось кривой и наглой ухмылкой:

- Ну, ты гонишь! Кина про благородные “бригады” обсмотрелся! Да ты хоть Борща спроси, хоть Русана – они с вашими общаются: у вас там любой друга детства за сто паршивых баксов на мушку возьмет, рука не дрогнет. Так что знаешь кому мозги морочь насчет того, что тебе кого-то жалко!..

Знаменитую своим экстравагантным поведением дочку проигравшего выборы губернатора, первую в городе любительницу танцев по прозвищу Принцесса, которая даже на излете дня голосования упорхнула веселиться в известный ночной клуб, милиция взяла утром первого дня “новой жизни” прямо на выходе с тусовки. И с тех пор  по сей день всякие молодежные дискотеки после десяти часов вечера в городе были запрещены. Как и музыкальные киоски. Всего этого Прокурор не любил, как и вообще недолюбливал молодых. Зато у фонтана в центре стал играть марши духовой оркестр курсантов.

Вернулся охранник Андрей с подносом, на котором возвышались два фужера и янтарный графин. Поставил на бетонированное ограждение бассейна тарелку с нарезанным лимоном и орехами.

    -    Угощайся, яблочное из этих садов, двойной перегонки, сорок пять градусов, - предложил хозяин. – Наш “кальвадос”.
Он налил напиток в фужеры, но сам отпил совсем немного и отставил фужер, поморщившись:

- И пить нет настроения. Это дело приятно, когда у тебя все хорошо. А когда такие заморочки, как у нас сейчас, то не в кайф. И курить не хочется.
- Скинув полотенце, он опять кувыркнулся в воду, пофыркал, выбрался на солнечный припек, натянул принесенные охранником другие штаны – синие, и такую же тренировочную куртку, допил из бокала свой самогон, после чего вновь разместился в плетеном кресле и промолвил, широко распахнув глаза и глядя прямо на гостя:
- Представляешь, «они» льва в зоопарке голодом до смерти морят. Специально не кормят, назло “бывшим”. Это ведь Фомич у нас меценатствовал. Артистов к нам сюда вез, праздники в городе устраивал. Какие салюты были! Музыка всю ночь над кафешками. Кенгуру в парк привозил. А “Прокурор” почему-то вообще животных не любит.
 
Мышцы лица сидевшего в кресле расслабились, громила как-то обмяк, и гость понял, кого напоминал ему сейчас хозяин: обиженного чем -то большого  и смертельно оскорбленного в лучших своих чувствах ребенка.

     -   По вечерам он так без жратвы орёт, что во всем Южном жилмассиве жители на балконы выйти не могут, -продолжил тот. – Моя дочка четырехлетняя как слышит – так плачет всегда. А потому…
Он повертел в руке привезенный гостем пакет, поднялся, бросил конверты в кресло, а вместо них нашарил первоначальный сложенный вдвое листок, содержание которого его так возмутило, и протянул его гостю, словно бы ставя этим жирную точку в беседе:

- …Потому -  возьми это себе, а Пильгеватову на словах скажи: Фролов просил ему передать, что он - чмо.
- Хорошо, - снова согласился гость. – Тогда у меня есть для тебя третий, последний, аргумент.
И он погрузил ладонь в недра своей походной куртки.

- Знаю я ваш последний аргумент -  спокойно сказал купальщик. И я не боюсь твоей пушки, вот я голый весь перед тобой, - он рванул на груди синюю курточку, сделал паузу и добавил:
- Но учти: ты не успеешь добежать до своего лимузина – Джек порвет тебя на клочки.

Предостережение было смешным. Тишина  окутала сад. Охранник растворился в зеленной глуши, включив где-то музыку, и над водой с порывом ветра среди черешен и груш поплыли звуки мелодии Бон Джови.

И гость с веселой расслабленностью в душе понял, зачем  совершал его новоявленный пленник свои ужимки и прыжки, и наивный мужской стриптиз, угадал причину его многословья – так, смирившийся с тем, что загнан в угол, тот мужественно прощался с этим небом и солнцем, готовый принять мученический финал, и хотел выговориться хоть перед кем-то в последний раз.
Даже обмылся накануне этого рокового своего последнего мига, переоделся в чистое.

Гость почти рассмеялся, оценив чувство «чёрного юмора» хозяина, заранее устроившего поминки по самому себе. Но улыбка лишь подстегнула агрессивность его жертвы.

- Да это, опять-таки как я вижу, ты, а не я “кина обсмотрелся ”. Но я не желаю тебе вреда, - упредил очередной выпад хозяина гость. – Смотри и вникай.
Он протянул своему новому знакомцу открытую ладонь с зажатыми в ней жесткими картонными створками «корочек». – Я сотрудник федеральных спецслужб.
- Ха! - воскликнул его оппонент. – Такие корки продаются на рынке пачками, каждый может их заиметь. Контролерам в автобусе показывай.

Гость оставался спокоен:

- Ты, правда, уверен, что к тебе пришел киллер пить с тобой самогон? Нет? Тогда запомни. Ты сильно заблуждаешься, утверждая, что Центр забыл про вас, бросив малый бизнес в его беде. Но не тебе, а мне может понадобиться ваше содействие тут. Я имел разговор в Городе с вашими.

Хозяин посмотрел на незваного незнакомца исподлобья:

- Не верю я больше никому: ни тебе, ни Борщу даже до конца. Я верю только Фомичу. Но он бессилен, так как боится за дочь. “Они” хотят от него, чтобы он дал указание нам, семерым, сложить мандаты. А еще — отставки главы  Федерального Округа: планы у них наполеоновские. А главное – чтобы Фомич вернул вывезенный им в Москву губернский архив. Там - много про них интересного. Все знают: за Прокурором стоят деньги «молдавских», вернее – приднестровских, деловых. У них дружба еще с тех пор, как он служил в следственном отделе нашей прокуратуры у Рюрика до  перевода в Москву. «Молдавские» же и спонсировали всю его избирательную компанию. Ведь после выборов он бросил всех, кто его поддерживал, даже коммунистов. Доверяет одним своим “оборотням”.
- И потому – “ссучившийся”? – спросил гость.
- «Молдавские» держат его за штаны, да и тебя, наверное, тоже, а за ними такая кровь! Говорят, их люди шлепнули в Северной  столице какого-то еврея из основных “питерских”. Потому и требуют архив. Там – много чего есть! Пильга – их “смотрящий” здесь. А ты – чуть ли не родственник президента их самозванной республики?
- Однофамилец, - ответил гость.
- У них даже поговорка есть с советских времен, я запомнил: “Дакэ врей сэ фий министру – надо быть а песту Нистру”. «Если хочешь стать министром, надо быть с левого берега Днестра» в переводе.
- Полиглот, – заметил гость.
- Вилла у тебя еще имеется на берегу Днестра, правда? Так почему я обязан проникаться к тебе пониманием? – не слушал его реплик хозяин. – И верить тебе?!

Гость посмотрел на него в упор:

- Должен поверить. Слушай меня. Я – подполковник СВР Ярослав Смирнов, — это мое настоящее имя. И я в самом деле “Бессарабец”. Но об этом не осведомлены ни твой “ Борщ”, никто. Ты один, кроме девчонок эскорта из «Ракушки», видел меня зимой. И сейчас я открылся пока только тебе: ты мне понравился. Теперь о том, кто я такой, во всей вашей области знают всего два человека: ты и …, - на этот раз уже он сделал паузу, - …и Пильгеватов.

Фролов поднял на него глаза.

     - Мы пересеклись с ним по работе в ваших местах в незапамятные времена, когда я только начинал свою службу в этом областном центре. И с тех пор он искренне верит, что я курирую его «от КаГэБэ». А «КаГэБэ» – нет. Есть – соответствующая федеральная служба, которая не имеет к той, прежней, никакого отношения.
     - КГБ нет, а кагебешники есть, - с издевкой произнес Фролов, разглядывая новоявленного “купца по его душу”. Так, наверное, доктор Фауст смотрел на Мефистофеля. – Но я  не покупаюсь.
“Я больше не играю со своей душой. Какая есть – кому-нибудь сгодится”, – охранник Андрей в глуши зарослей включил на полную громкость вместо “Бон Джови” другую запись.
      - Мы - разведчики, - пояснил гость. – Разведка всегда была элитой. Мы не вербовали стукачей и не хватали людей за анекдоты. Твое содействие мне может понадобиться не сейчас, но я скоро вернусь. И если что – хочу положиться на тебя и получить согласие появиться тут вновь при необходимости: сейчас мне надо в столицу. Ты должен мне довериться. Только тогда все у вас все будет хорошо.… А  ты…

“Останься  в живых, отчаянный  псих. Не свой не чужой – последний геро-ой!“ – несся из сочных пампасов истошный вопль.

   -  А ты сможешь увидеть тут своих дочек, - завершил свое откровение гость, отступая по бетонированной дорожке туда, откуда возник полчаса назад, словно дух.

А затем, улыбнувшись, добавил:

- И лев не умрет.
 
  -   И еще, - на прощание указал он длинным пальцем точно в лоб хозяину, который продолжал беззвучно сидеть, не произнеся ни единой реплики. – Не говори так больше про Путина.

Он стоял в проеме ворот, за которыми в синем просторе уходила, минуя стороной областной центр, стрелой от Саратова к столице федерального округа прямая, как лезвие меча, трасса, и у ног его покачивался созревающими колосками невысокий ковыль.
Ворота скрипнули и захлопнулись. Лязгнул автоматический засов, и раскинувшийся за изгородью простор исчез для взгляда хозяина, который остался сидеть в кресле один, словно и не было рядом с ним только что никого вовсе.

                Глава 2. Златые купола

1. Ясным московским утром со стороны внутренней Кольцевой железной дороги, что неровной дугой опоясывает северную половину срединной части столицы, соединяя все основные вокзалы кроме Киевского и замыкаясь своими краями на Яузе и Москве – реке, по улице Шереметьевской шёл в направлении Садового кольца и центра просто одетый парень.
Впрочем, “парнем” его можно было назвать условно: абсолютно обычное, не запоминающееся  лицо его не имело возрастных признаков, походка была пружиниста, фигура поджара и спортивна, а взгляд холодных и серых, в цвет волос, глаз, устремлен вдаль.
Спокойное выражением худое лицо его успел тронуть явно не здешней загар, хотя лето едва разгорелось: было начало июня, ветер гнал по асфальту тополиный пух, московские голуби жались среди этой пыльной поземки к тротуару, словно что – то предчувствуя и боясь, а над ними, далеко наверху в бледном и светлом лазоревом небе парила неизвестная птица.
Человек шёл не медленно и не быстро, он относился к типу мужчин, полных здоровья и бодрости духа: такому в равной степени можно было дать как около тридцати лет, так и за сорок.
Единственное, что его отличало от остальных москвичей, полюбивших в последнее время пофорсить своей элегантностью в одежде, так это, — помимо загара, — более, чем непритязательный внешний вид.

Он шагал без головного убора и солнцезащитных очков, обычный такой трудяга с обгрызанной, падающей на лоб чёлкой то ли русых, то ли выгоревших, но — без всяких вкраплений седых, - волос, в сером немодном пиджаке поверх простой рубашки, и в таких же брюках: костюм его был чист и аккуратен, но словно бы куплен в советском универмаге – в Москве в таком виде давно уж никто не ходит.

Дополняла ностальгический облик перекинутая через плечо холщовая сумка с чем-то тяжелым, хозяйственным – может, дрелью.

Прохожий как будто явился на столичную улицу откуда-то  из восьмидесятых годов, совсем не изменившись. Хотя, на самом деле он без сомнения просто сошел только что с пригородной электрички у Савеловского вокзала и следовал теперь в центр, а центр тут велик. И в самом деле, был этот человек не москвич и даже не из Московской области. Мало того, до данного летнего дня он и бывал-то в Москве всего пару раз, очень давно и не далее гостиницы “Украина”, не имел тут ни регистрации, ни прописки, тем не менее держался уверенно, милиции не боялся и явно знал, куда шел. Просто одетый человек следовал по правой стороне улицы, держа в зоне внимания противоположный, у театра “Сатирикон”, тротуар. Однако, не дойдя  до перекрестка, он замедлил шаг, быстро пересек проезжую часть наискосок к театру: это было строение Шереметьевская, 8, — затем, не спеша, миновал еще пару домов и зашел в сквер под тень лип.

 Впереди, за углом  остроенного  на закате застойных лет в самом начале улицы у следующего уже перекрестка, современного, из стекла и бетона, кино ”Гавана” шумело широкое транспортное кольцо Сущёвский вал, переходящее далее в Масловку, Беговую и улицу 1905 года, что огибали большой дугой с внешней стороны Садовое кольцо.
Из-под сумрака лип хорошо просматривался участок  Сущёвки перед гостиницей “Северная” и далее на пару кварталов до универсама “Марьина Роща”.

Парень стоял спокойно, глядя прямо перед собой, как вдруг за потоком машин, достаточно редким для центра Москвы в такой час: где-то явно опять перекрыли движение, что было для него кстати, — он увидел четко и ясно того, кого ждал.

 Невысокий худощавый брюнет показался со стороны гостиницы “Северная”, из дверей которой только что вышел, и намеревался перейти Сущёвский Вал точно наискосок к кинотеатру.
Был он мелкокучеряв, без вещей, и походил бы вполне на белокожего африканца, если бы не слишком уж бледный даже для московского июня цвет кожи.

Некоторый изыск его облику "латинского мачо" придавали черные косые усы на гладком бритом лице.
Легко  и беспечно прошагав  поперек  мостовой на зеленый  светофор, он свернул направо через улицу  Шереметьевскую к “Гаване”, и тотчас из-за угла кинотеатра вслед за ним прямо на середину тротуара вышел, раздвинув кусты и нависающие сверху ветви, «просто одетый парень», на ходу снимавший с плеча холщовую сумку.

Перед собой появившийся из укрытия видел на тротуаре все тех же голубей, что копошились в пыли под ногами совсем редких прохожих. И эта немноголюдность улицы была сейчас неудивительна: путь транспорту и пешеходам здесь оказался перегорожен – у главного входа в кинотеатр устанавливали, разворачивая над тротуаром, огромное рекламное панно нового московского мюзикла, и случилась пробка.

 Установочный кран никак не мог разъехаться с неведомо каким образом взявшейся в этом месте странной мотоциклеткой с груженым прицепом, в своих маневрах едва не размазав по фонарным столбам стайку затесавшись тут некстати вьетнамских “челноков”, а больше вокруг не было никого.

Стоял скрежет и гул, панно, поворачиваясь, загораживало всю перспективу, над ним парила хищная птица, вьетнамцы уворачивались от колес крана в тот неожиданный миг, когда холщовая сумка упала на укрытый взметнувшимся лёгким тополиным пухом асфальт, а курчавый, едва тронутый сединой, а может, просто выгоревший на солнце затылок брюнета оказался вдруг в чёрном, как и он, сам, перекрестье сверкнувшего вороненой сталью прицела.

   2. Тем же чудным июньским утром, прохладным и ясным, только чуть-чуть пораньше, по совершенно почти что пустому проспекту Мира от центра Москвы к Рижскому вокзалу вольно и весело катил джип, красивый на вид и с четырьмя, считая водителя, пассажирами внутри.
Водитель был крепок, с военной выправкой, другой, сидящий рядом с ним, товарищ имел на лацкане депутатский значок, а на просторном заднем сиденье свободно раскинулись еще двое. Один — совсем юный  кудрявый черноволосый и кареглазый паренек с бледным, точно и не лето было на дворе, лицом и такими же не тронутыми  загаром тонкими руками, пальцы одной из которых вцепилась в спинку сиденья впереди, а второй - ухватились за край приспущенного стекла, так, что локоть торчал снаружи, а голова мальчишки вертелась, поглощая распахнутыми глазами и открытым ртом разметавшиеся вдоль проспекта достопримечательности, словно маленький южанин спустился сюда с диких снежных гор.

Сосед паренька по сиденью был, напротив, вовсе не юн, хотя и не стар, не поймёшь какой, так как  лицо его скрывали зеркальные, каплевидной формы очки для лета, и — укрывшая подбородок и щеки, стриженная коротко, но обильная борода с усами цвета скорее пегого, или – рыжеватого.
Шевелюра, достаточно густая, на его голове была также непонятна по цвету по причине щедрого вкрапления в нее седых волос среди темных. И в довершение картины, изо всего этого зрелища мощно выступал не малых размеров розовый нос  с крупными ноздрями. Пассажир, казалось, дремал, откинувшись на спинку сиденья, и верченье соседа не мешало этому его занятию.

- Смотри, внимай! – подшучивал над юношей на заднем сиденье водитель, не отрывая взгляда от дороги. – Дома такого не увидишь: мегаполис! Не то, что у вас – одни развалины вместо фасадов! Что у вас есть – то? Ну, Невский. Ну, лошади эти с мужиками…
- Мосты ещё, - подсказал, не переставая дремать, бородач.

Свежий ветерок свистел по салону. В него залетал тополиный пух и музыка из кафе. Бледно-лазоревое, на редкость для столицы ясное небо чертили стрелами белые перистые облака, края их горели в лучах раннего солнца алым, словно это трехцветное знамя раскинулось в зените над городом, и такая благодать стояла не день и не два, что вообще было дивным чудом для Москвы – обычно здесь не проходило и дня без дождей, а под светлым сияньем парил, кувыркаясь, какой-то пернатый хищник – наверное, сокол из тех, что держали специально в Кремле пугать ворон, царапавших лапами позолоту на маковках храмов.
Отъевшиеся в окрестных кварталах у сытных бачков с отходами на задних дворах бесчисленных заведений серые хозяйки помоек, вовсе забыв свой природный ум и всякую осторожность и видя себя, наверное, уже царицами небес, а тех, кто внизу — своими подданными, учинили себе забаву: скатываться по куполам вниз, цепляясь когтями, наперегонки.

- Мосты ещё, – бесстрастно подтвердил водитель с военной выправкой. – И всё! Почти. То  ли дело у нас, - звенят колокола! Златые купола! Красота. Любуйся, пока машин нет.

Проспект, действительно, был непривычно свободен – выезд с Садового кольца на час перекрыли: шла подготовка к постановке нового мюзикла. “Реал - шоу”!   
Но для  автомобиля депутата Госдумы от Санкт-Петербурга препонов быть не могло.

- Ну что? Что у вас там ещё есть? – продолжал прикалываться над восторженным от видов Москвы юношей из провинции москвич-шофер.
- У нас – Путин! – выпалил вдруг, словно выстрелил одним словом в простор, молчавший до сих пор их спутник со значком.
- Нет! Путин – у нас, - бесстрастно парировал водитель в штатском.

  Бородатый пассажир промолчал, пересилив нахлынувшее веселье. Смешно или нет, но даже этот товарищ, крупный политик и депутат, один из лидеров раннего ленинградского демдвижения, не видел нынешнего президента вблизи.
А он, человек, пришедший из ниоткуда – видел. Видел тогда, когда тот еще был для многих – никто, и звать – никак, известный лишь ленинградской команде, подпольно собиравшейся на “экономические семинары” за городом, в лесах Карельского перешейка подальше от “органов” и властей. Это потом вся команда  шагнула под солнце гордо и властно вслед за Собчаком, поверившим Владимиру раз и навсегда, а заодно приютила его, еще безбородого и не седого. Его, неудачника, который бежал по стране не один год, как заяц от орла, от темных сил, гонимый страхом памяти, взял в свой отдел на чисто  техническую работу Михаил, заведовавший городским госимуществом и позже погибший от пули киллера. А к Михаилу беглеца и давнего своего приятеля привел Юрчик, институтский его однокашник, которому удалось – таки, несмотря на такое компрометирующее знакомство, защитить диссертацию – только не дома, а в северной столице, где жили родители его жены, и куда перебрался вскоре после бегства друга из “Города на горЕ” он сам.

 И на встречу с которым спешил теперь по тихой солнечной столице бородатый человек. Странно, но теперь, возможно, Владимиру и всем, кого он знал, могла в их заоблачных высотах потребоваться его помощь. Потребоваться после того, как в тишайшем городе, чьего и названия – то в Москве никто не помнил, вечно путая с каким – либо другим местом, начали происходить дела удивительные и страшные. И это в самом надежном из всех, Приволжском федеральном округе, для которого во всей новой вертикали власти и генерала-то, в единственном изо всех округов, не нашлось, а нашёлся так, какой-то смелый тонкоголосый коротышка, свой парень, такой же, как все, со смешной фамилией из телерекламы солёных орешков.

"Кириешки - кто смел, тот и съел!".

 Он-то и должен был стать первой жертвой, чтобы освободить в Нижнем  плацдарм для   будущего прыжка “восставших из праха” сюда, к златым куполам, который они совершат с Волги: из того края, где завелся дракон.
Совсем небезопасная тварь, с которой бородатому герою уже довелось встретиться давным-давно однажды.

В пору, когда для всех остальных, кроме него, еще не началась война, а был веселый, сытый, благоухающий и полный музыки и любви мир – такой же радостный и беззаботный, каким виделся сейчас московский проспект из окна джипа чернявому пареньку, не прожившему еще в Москве и неделю.

Не доезжая до метро “Рижская”, машина, слету перестроившись в левый  ряд, свернула на улицу Сущеёский Вал туда, где некогда был знаменитый универмаг в Марьиной Роще, а  кварталом ближе по той же левой стороне улицы – гостиница “Северная”, в которой проживал кудрявый пассажир “джипа”, — и тотчас попала в автомобильную пробку.
 
- Приехали, - сказал водитель и включил радио.

  Причина задержки была видна издали: далеко впереди, мешая движению, разворачивали, устанавливая, огромный рекламный  щит того самого нового мюзикла, пробный дебют которого, или генеральная репетиция, должна была состояться в зале кинотеатра “Гавана”, что располагался наискосок через перекресток от гостиницы, по правую сторону улицы, еще ближе.

— А разве дядя Слава не поедет с нами на вокзал? – спросил паренёк своих старших товарищей.

При торможении джипа посреди пробки на углу у Гиляровского он машинально ухватился руками за спинку водительского сиденья и подался вперёд, уткнувшись подбородком в побелевшие от напряжения костяшки своих худых кулачков, — при этом тщетно пытаясь высмотреть что-то за сплошным потоком машин.

- Его нет в Москве, Мишель, - ответил ему, повернувшись вполоборота, сосед водителя. – Он сейчас в городе, в котором ты родился.
- Теперь уже в столице административного округа, - возразил шофер в штатском. – И прямо от Кириенко выезжает в Питер, минуя Москву, через Ярославль. Он ведь у нас стреляный нелегал. Человек, приближенный к клану самого господина Президента Приднестровской Молдавской Советской Социалистической Республики!
- Там давно уж, как правит бал молдавская милиция из Кишинева. Воронин — даром, что коммунист, а быстро прижал их к ногтю, прислал своих людей. А те, прежние, все уже у нас: на Волге, в «опричниках», - заметил депутат.
- Он не «Воронин». У него молдавская фамилия, - возразил шофер.
- Не важно. Это еще лучше. Главное – навел шорох, прогнал шпану, - сказал его сосед про  вновь избранного кишиневского главу.
- Этим-то мы и воспользуемся.
- Авантюрный план. Слава рискует.
- Он любит авантюры. И лучше знает ситуацию на Днестре.
- И на Волге.
- Жалко, что я его не увижу сегодня, - прервал разговор взрослых парнишка на заднем сиденье.
- Он должен быть в Питере и встретиться с журналисткой – той самой, что писала про судьбу «богатых вдов»: бывших жён убитых в разборках «крутых» бандитов и политиков. Скандальная серия интервью скандально известной репортерши. В том числе с вдовой дяди Миши, твоего тёзки, - пояснил водитель.
- А, правда, что меня назвали в честь него? – спросил паренек.
- Нет, - произнес депутат, – мы все тогда еще не были знакомы. И ты не питерец, повторяю, ты родился совсем в другом месте. И никогда им не станешь. А вот москвичом ты стать смог бы.

И, усмехнувшись, добавил:

- Если будешь хорошо учиться.

Джип по ходу разговора медленно продвигался в пробке, и шофер вертел баранку, лавируя среди сигналящего потока. Голова его то и дело была повернута лицом к сидевшим сзади, он гудел, жал на тормоз и газ и говорил одновременно.

- Теперь Дарья готовит серию репортажей о русских в бывших союзных республиках, что были посланы туда когда-то по распределению на новые заводы и остались брошенными. В Питере она находится по пути из Эстонии, затем будет Молдова. А в том, вашем городе на Волге сидит под домашним арестом их "собкор" регионального издания столичной "комсомольской" газеты. Глупый лихой мальчишка, ляпнул что-то перед выборами…

- Много чего, - добавил депутат.
- Вот Даша и попросила Славу заехать туда из Саратова, по пути в Нижний выяснить про его судьбу. Там ведь кошмар твориться, - усмехнулся водитель и кивнул, обернувшись, пареньку:
- Так что обживай-ка Москву. Вот слушай.

«Случайно попавший сюда путешественник не сможет ни пешком, ни используя метро осмотреть, изучить этот гигантских размеров город и за год. Столь огромный пирог невозможно поглотить в своем восприятии целиком. Но для того, чтобы распознать  вкус такого блюда, как наша столица, и не надо пытаться съесть его весь — вы лопнете. Достаточно отыскать самый сочный и смачный кусок, вырезать его и насладиться. Спроси нас, и мы объясним тебе, как это сделать», - вещала передача Московского радио для приезжих.

- Говорят, москвичей не любят, - произнес парнишка.
- Не повторяй за другими всякие глупости, - заметил человек со значком. – Вон, посмотри на тротуар.
Автомобильный поток опять замер, оттиснув «джип» к обочине. Там к асфальту, по которому мела редкая тополиная метель, прижалась стайка голубей, явно напуганных парящим под сводом неба соколом. А еще выше, в сиянии солнца, спокойно сновали,  чертя простор, стрижи.
- А они не боятся, - добавил депутат. - Потому, что высоко.

«Попробуем искромсать карту Москвы, - продолжал тем временем диктор свой рассказ про самый вкусный кусок пирога. – И сразу отрежем южную ее половину – все то, что ниже реки. Для всякого провинциала этот мир – его романтическая, но ушедшая навсегда командировочная юность. «Обои» у метро «Профсоюзная». Автозапчасти на Южном речном вокзале, пластинки на Каширке  - песня души! Длинные «простыни» списков с заказами на покупки от родни и сослуживцев, нежные «демократические»: венгерские и польские куры в целлофане, в магазине «Прага» на Варшавском шоссе. Россыпи шоколадок для девушек, полиэтиленовые, с надписями, кульки с ручками. И апельсины у каждой остановки, и даже бананы, и невиданная нигде более гречка с настоящими мясными котлетами прямо в какой-нибудь обычной студенческой столовой Университета… Сказочный дефицит! Почти коммунизм – и подобное будет вскоре везде! Так много всего, что и не доберешься никак сквозь буйство этого фантастического изобилия до своего военно-режимного, как и все «почтовые ящики», какого нибудь «Антея». Под землей проезжаешь немыслимые расстояния. Такие, что когда над одной станцией метро светит солнце, то на выходе из другой идет дождь, но все равно вокруг скверов и площадей все те же желтые дома в не сосчитать сколько, - как ни задирай голову, - этажей с фирменными московскими табличками, на которых — названия улиц. И уходящие в бесконечность бульвары, плошади и проспекты. В мире много миллионных, суперкрупных гигантов-городов. У нас — всего один, зато какой!  В любом  другом административном центре страны, даже крупном, прямо с главных улиц часто видны вдали загородные поля и перелески. В Москве, даже с самых высоких холмов, горизонта не увидишь. Разве что привычные цветные кварталы сменяются вдали морем белых башен высотных новостроек. И нет тому конца и края! Отметив «командировку» в отделе кадров, можно от наплыва эмоций и впечатлений выпить сухого винца. Чешского, или венгерского, или «Совиньона», прямо из бутылки, средь городских ландшафтов в районе красивых строений. Как бы не так: словно из - под земли - люди в серых костюмах: «Пьянствовать тут! На территории комплекса дипломатического представительства ГДР!» Слава богу, что не ФРГ! Бегом, бегом к метро!» – углубился радиорассказчик во что-то личное, но тотчас же вернулся к теме: «Так что отсечём эту, южную, часть московской карты – огромный мир, знакомый нам прежде. На его проспектах и тогда жило много приезжих.… Это наше командировочное прошлое, не станем же возвращаться, зачем?! Что у нас выше по карте? Замоскворечье с его старыми белыми домами – особый город, словно взятый из провинции и воткнутый зачем-то сюда, в сердце столицы. Почти не Москва. Центр не будем пока рассматривать вовсе. Там много рекламы, супермаркетов, банки и офисы. В общем «деловой Сити» - он и есть Сити, где почти не осталось коренных жителей. И зря: ведь без них – какая Москва! Но есть, осталась ещё у нас сохранившаяся Москва: коренная, глубинная, откуда почти не уехали старожилы.  Это не очень-то «центр», но именно о здешних закоулках сложены саги, написаны песни. И найти эти места совсем не сложно, зато это самые интересные места в Москве, по которым можно судить обо всей столице. Ты сумеешь их обойти, не заходя в метро, просто пешком. Здесь тебя никто не тронет, если ты не пьян и не выглядишь, как дурак, или как пижон. И, когда небо ясное, то прямо с утра надел куртку, кепку: вдруг дождь – изменчивость погоды в Москве непредсказуема, - и вперёд! И тогда окажется – столица не так уж велика. Железная дорога, дугой соединяющая вокзалы, и река – Москва с юга ограничивают весь этот пирог, из которого надо вырезать, подальше от центра, наш самый вкусный кусок. Смотри: севернее Садового кольца, достаточно далеко, есть ещё одно внешнее концентрическое кольцо. Сущёвка и Нижняя Масловка как бы раздвигают собой ножницы двух сходящихся к центру проспектов… Внутри и находится то, что нам нужно».

- Видишь - сейчас мы едем по этим краям, - обратился к пареньку на заднем сиденье водитель.

Ему удалось пристроиться в хвост фуре, которая вдруг свернула влево, на Олимпийский проспект, освободив впереди широкий обзор до самого кинотеатра «Гавана» справа по курсу, где краном устанавливали, поворачивая, красный с золотыми буквами рекламный щит мюзикла на фоне синего неба. Бородатый человек прикрыл глаза. Ему ли не знать окрестные места! Два транспортных кольца – Садовое на юге и это на севере, и две стрелы проспектов образовывали внутри сегмент. Проспект Мира уходил почти точно на север. За ним Сокольники до самой Яузы и далее — Останкино. А с северо-запада, по Ленинградскому проспекту он шел совсем, казалось, недавно пешком в одиночестве со стороны Питера, где в тот год только что случился конец света. Не избрали повторно Собчака, и все они, его соратники, до единого человека, покинули места своей службы, как сделал и он, шагая тогда по Москве в сторону Кремля.  Справа раскинулась Пресня, с Ваганьковым и Зоопарком, чуть дальше на юг был Арбат, за рекой - чопорный Кутузовский проспект, и высотки, и одетые в мрамор грандиозные набережные в стиле сталинского ампира – самое шикарное, что вообще есть в Москве, не сравнимое ни с чем. Все рядом, рукой подать. Как и сегодня.

- Гуляй, – не хочу, - сказал водитель парнишке.

«Здесь, на Самотеке, отдыхал с дружками юный Высоцкий, тут летала над крышами Маргарита», - продолжал живописать окружающую местность, радиодиктор.

- Ну, положим, Маргарита летала слегка не здесь, - заметил, вывернув руль, шофёр, и добавил, уличая диктора:
- Сам не москвич, ясно!

Оглядывая пространство и повороты, он намеревался половчее найти прогал, чтобы там, за универсамом, свернуть к автозаправке, что издавна располагалась на Тихвинской улице за многострадальной синагогой. Но сначала надо было забрать от гостиницы главного пассажира, ради которого они и приехали сюда. Человек с депутатским значком уже вроде бы разглядел его где-то там, за афишей мюзикла, весь напрягшись, а бородатый упустил момент радостной встречи, завороженный знакомым до боли голосом из радиоточки. Как тесен мир!
Конечно, это был голос их беспутного, дурного Лёнчика.

Прекрасное время, где был он сам, тогда ещё не седой и не бородатый, и были рядом с ним его однокашники по забытой студенческой группе – Лёнчик и Юра, который должен сейчас идти от гостиницы...

А также имелся их «политех» в чудном городе на горе, где Лёнчик и Юрка были местными, а он нет, бродяга и беглец уже тогда – как давно это было!

Юрка был гений в программировании, а Лёнчик не понимал в технике ни черта, только читал журналы, да что-то даже пописывал сам, но и то лишь изредка, а в основном сидел в пивбаре «Бочонок» у тихой заводи и предавался философическим рассуждениям о величии духа. После института его даже никуда на нормальную работу не взяли, так и болтался себе среди моря пива, как капитан Немо в пучине, и вскоре сгинул бы вовсе.… Но превратна судьба, и не он, а его однокашник: это уже теперь из того созрел нынешний солидный человек с бородой, — стал тогда по воле злых сил в одночасье бомж и бич.

Находясь в столице, он не в первый для себя, конечно, раз слышал выступление Лёнчика по радио, но встретились они лишь однажды, тут на Самотёке. Лёнчик поселил его в служебной квартире, не побоялся. Хотя чего, казалось, было уже бояться, в середине девяностых, в демократической Москве! Но низверженный Собчак, смертельно больной, тайно летел в Париж. Владимир был с ним, Михаила застрелили прямо на Невском Проспекте, а ищейки новой питерской власти шарили у стен Кремля. Лёнчик же был никто, и он рисковал. Он сам жил тут еще на птичьих правах. После бегства нашего героя из города, — где он когда-то учился и поступил на работу, наивно собирался делать карьеру и любить женщин, и уже начал вершить всё это, да был сожрат лихой шайкой, став вечным беглецом и изгоем без имени и судьбы , — в их милом элитном НИИ, куда он был распределён после вуза, произошли все желанные им когда-то перемены. Коллеги сделали карьеру, но без него. Генеральный отбыл на повышение в Москву, взяв с собой своего протеже: их начальника  отдела, а в месте с ним и Воздвиженского, лучшего программиста бюро и по совместительству старшего брата Лёнчика. Он-то и избавил родителей от Лёнчиковых выкрутас, пристроив беспутного младшего братца тут. Стоило бы захватить его сейчас сюда, в лимузин, на встречу с Юрием, но Лёня выступал в прямом эфире и был занят делом.

И, верно, даже не вспоминал места, где кончилось их общее детство: Город на горе, на вершине которой находился парк с колесом обозрения, с белками и грачами в кронах дубов и лип, укрывших гору кудрявой шапкой, как голову - шевелюрой.

Гора была двуглавой, и улицы свисали с неё неровно, по склонам и террасам, перемежаясь оврагами с заросшими кустарником кручами, с диким «частным сектором», с ручьями, спускались они круто - так, что транспорт мог забраться вверх по этим улицам далеко не по всем.

Справа от парка, на второй, «малой», макушке двуглавой горы торчала видная отовсюду телевышка, и белел микрорайон, где была «общага», в которой всё началось и все закончилось. А в долине под склонами, что низвергались к великой русской реке, раскинулся городской центр.
Его стены песочных тонов: жёлтых, оранжевых, розовых, оштукатуренные, с вкраплениями слюды, зажигались пылающими волжскими закатами, огромными, в полнеба, и центр города сверкал  в мгновения, когда красные лучи падали под определенным углом,  как брошенное в пустыне драгоценное украшение.

Как золотой Иерусалим.

Юрчик, мирный еврейский парнишка, жил в этом городском центре и занимался себе наукой на кафедре в их родной альма-матер, строча диссертацию, защитить которую ему удалось, лишь сбежав в Ленинград.
Где они и встретились.

С тех пор Юрчик мало изменился, что стало видно сразу, как только установочный кран развернул афишу мюзикла, собираясь нанизать панно на штыри и открыв взору пассажиров роскошного брюнета, а лицо паренька на заднем сиденье расплылось в улыбке. И только слепой не мог бы теперь догадаться, что это отец и сын.

 Шиманский стоял к ним в вполоборота, озаренный солнцем, такой же, как прежде – кучерявый, с бледным лицом и худыми, это при его - то пристрастию к спорту и гирям, руками, вот ведь дурная жертва вегетарианства!
Бородатый пассажир усмехнулся, но что-то уже в этот момент насторожило его. Что именно, он пока не мог себе объяснить, не желая распылять на посторонние мысленные усилия радость от встречи с давним другом тут, не в Питере.
 
Юрчик прибыл в Москву из северной столицы всего на день – по делам и поздравить сына, поступившего после своей питерской школы в университет на экономический.

 Мишель поступил сам – хотел в МВТУ, но так уж вышло, и бородатый помощник депутата со значком почти не помогал ему, лишь пристроил в гостиницу, да показал что тут и как. Тот весь пошел в отца, и внешне – копия. Мишка, где твоя улыбка!
А вот она.

Утреннее оранжевое сиянье заливало красивый плакат, и кран, слепя глаза. Юркиному передвижению по тротуару мешала дурацкая мотоциклетка с прицепом, перегородившая путь, рядом верещала, суетясь, стайка резвых вьетнамцев – прицеп доставил им товар в коробках, может, фрукты.

Теперь бородатый пассажир видел приятеля целиком – тот стоял лицом к ним, волосы его были черны, как тогда, в «детстве», их лишь слегка тронул по поверхности негритянской копны иней седины, – или они просто выгорели, как всегда случалось с Юрчиком летом, в жару, и золотились рыжевато-пепельным нимбом.

Лишь одна деталь, но самая заметная, отличала Шиманского нынешнего от прежнего Юрки.
Это были резкие, в меру широкие, чёрные стрелки косых усов.

Он отпустил их после того, как убили Михаила – человека, так много сделавшего для него в Ленинграде пятнадцать лет назад.
Для него, а заодно — и для его тогда ещё безбородого однокашника, свалившегося, как снег на голову после своего удивительного спасения. Отпустил, хотя ранее не носил усов, чтобы быть похожим на погибшего шефа и этим запечатлеть память.

И теперь оба старых приятеля должны были уезжать вместе в город на Неве, сегодня же в ночь, чтобы продолжать общее дело.

Такие громкие, но столь же и горькие слова одни лишь только и могли возникнуть в голове бородатого пассажира сейчас - и никакие другие.

Потому что страшное сходство убитого Михаила с его «крестником» стало вдруг столь зримо очевидным для него и скорым, что сделать, что-либо спасительное было уже невозможно.

3. Того персонажа, которого нарисовала перед взором сидевшего рядом с парнишкой бородатого пассажира зрительная перспектива на заднем плане, за спиной Шиманского, оживив вдруг через толщу лет яркую картинку из прошлого, он узнал сразу.

И, не успев ещё ничего ни понять, ни сказать, еще до того, как упала на усыпанный пухом асфальт холщовая сумка, уже рвал наружу дверцу кабины, стремясь успеть, хотя успеть было невозможно.

Вдруг огромное полотно плаката, вновь некстати, загородило обзор, и тотчас яркие буквы, лопнув, взорвались изнутри рваными клочками материи сразу в нескольких местах, образовав аккуратные дыры и тут, и там.

Вспорхнули в небо вспугнутые хлопками голуби, а все звуки вокруг: и шум машин, и музыку из неблизких киосков у кинотеатра, перекрыл истошный, на нечеловечески высокой ноте визг немолодой вьетнамки.

По асфальту покатились из-под плаката красные грейпфруты, водитель одним движением, моментально развернувшись, профессионально швырнул кудрявого паренька на пол под сиденье, депутат со значком машинально загородился гербовой папкой, едва не разбив зеркало над рулём, но также выпрыгнул из машины, не зная, что предпринять.

А крепкие подметки водителя в штатском уже толкали от себя быстрой дробью согретый солнцем асфальт, под ними скрипели, лопаясь, липкие тополиные почки, сильные ноги несли тренированное тело прыжками раненого ягуара, рычаги согнутых в локтях рук и разметавшиеся полы пиджака молотили воздух, мелькая, он в шпагате перемахнул мотоциклетную сцепку, на лету выхватывая пистолет, и его бородатый спутник тоже бежал параллельным курсом, обогнул прицеп с фруктами слева по проезжей части, и тотчас увидел распростертое тело, черноволосую голову, уткнувшуюся лицом в асфальт и раскиданные в стороны ноги в задравшихся джинсах и простых, как и в давние годы, кроссовках.

Обтянутая тканью пиджака спина его рванувшего сквозь дебри кустов боевого спутника уносилась вперёд, но усилия догнать неизвестного были тщетны - впереди уже не было никого.

Бородатый человек нагнулся, ощутил пальцами липкую черную жижу на жестких кудрях, взял руку друга в свою – пульса не было, и опять побежал - туда, к театру «Сатирикон», но в кустах тоже было пустынно, и водитель стоял с пистолетом в руке, как вкопанный, весь дрожа, а к нему уже неслись два милиционера, что охраняли «Гавану», прямо в бронежилетах, готовые сшибить и затоптать – хотя выстрелов не слышал никто.

И как только заметили!

Очумелые, вырванные прямо из утренней расслабухи, они истошно орали:
«Всем стоять!», на что бородатый человек машинально заявил, остановив их отважный бег:
«Спокойно! Я - помощник депутата Государственной Думы от Санкт-Петербурга».

А от перекрёстка к ним бежал еще один милицейский наряд и кто - то в штатском, водитель оставленной ими машины козырял красными корочками, двое в бронежилетах бросились в сквер в погоню, и тут же кстати, прямо под стрелу крана с израненным рекламным плакатом нырнула свернувшая с проезжей части карета «неотложки».

Определив для себя, что помощь их здесь более не нужна, оба преследователя и подоспевший испуганный депутат поспешили туда, где в тени лип у стен  «Сатирикона» скрылись догонявшие неведомого беглеца милиционеры.
Они уже обшарили все кусты и сразу нашли брошенное убегавшим автоматическое оружие.

Это была модернизированная модель китайского производства: такие были когда-то на вооружении политической охранки «Сигуранца» свергнутого румынского диктатора Чаушеску.
Все сходилось.

Бородатый человек ещё некоторое время оставался молча стоять у серой коробки Театра сатиры, в то время, как остальные уже вернулись на место основного действа: там драма развивалась вовсю, вьетнамцы были повязаны и стояли, уперев широко расставленные смуглые ладошки в шершавую стену кинотеатра, и в позе «ноги шире плеч».

Сержант, вопя в рацию матом, лупил их, то одного, то другого, носком тяжелого кованого башмака-«берца» в щиколотки, считая, что ноги раздвинуты недостаточно широко, и раскосые бедолаги, пищали, но терпели, хотя они-то по отношению ко всему случившемуся были как раз ни при чем.

Оператор установочного крана с болтающимся у всех над головами порванным плакатом мюзикла, который он так и не нанизал на штыри, давал первые показания.

Ему тоже слегка досталось: пули, разбив стекло кабины, задели по касательной его плечо и щёку – стрелок, отступая с тротуара спиной к зелёным посадкам, дал очередь поверх голов всех, кто тут находился.

Киллер был явно профессионал: все произошло в секунды, он не таился и бесследно исчез в сквере, в том, откуда вышел, – очевидно, уйдя дворами к железнодорожной ветке, что соединяла Рижский вокзал с основной кольцевой дорогой. Но самое главное: оператор крана, как ни старался, не мог вспомнить ни единой его отличительной черты, ни одной приметы. Лицо стрелка было совершенно не запоминающееся и не имело никаких индивидуальных особенностей. Так, шел себе работяга - ремонтник или служащий.
Человек без свойств. Господин никто.
И только бородатый пассажир развившего теперь бурную командирскую деятельность, даром, что он был в штатском, водителя депутатского джипа, стоял молча, опустив руки. Он был единственным, кто понял, в чём дело, узнав нападавшего. Но что он мог предъявить – единственное, как сон, воспоминание из прошлого? К тому же ему было не до показаний. Солёный ком в горле сковал его дыхание, когда он, погруженный в оцепенение, смотрел, как носилки с его другом, белым, как мел, втискивают в санитарную карету два дюжих молодца в белых халатах, как туда же полез молодой лейтенант, и даже запихали зачем-то пожилую вьетнамку, хотя всем было известно: кровь удалось остановить, пульса - не было.

Мрачный театр «Сатирикон» как бы смеялся своими гипсовыми масками над иронией Юрчиковой судьбы, что привела его в драматический свой момент именно сюда, к этим стенам. Костя Райкин был кумиром Юркиного детства, наполненного спортом, закалкой, сыроедением и прочей ерундой, и перешедшего в юность, затянувшуюся донельзя — когда среди занятий наукой пополам с путешествиями он, уже обросши с ног до головы бурной курчавой волосяной порослью, созрев в мужественности своей до состояния самого доминантного самца, до самого последнего конца не находил времени даже для приятельского общения с девушками.

Как вдруг поверг друзей в полное изумление.
Тогда, тоже летом, Шиманский вдруг привез откуда-то с югов, где сразу после диплома и распределения на кафедру в родной «политех» был в научной командировке,  свою невесту и нынешнюю супругу, такую же маленькую и черненькую, как и он сам.

 Не замеченный прежде друзьями и однокашниками в общении ни с какими девушками, а только - с «талмудами» по информатике и со спортивными снарядами, он в окружении приятелей по бывшей студенческой группе выгуливал по холмам Города над рекой свою единственную и неповторимую, желая показать ей окрестности, - и замучил, достав до печёнок, при этом всех.

Потому что идти с ними было сущее наказание, и недлинная, в общем, «тропа здоровья» в парке далась всем посложнее, чем восхождение на Джомолунгму.

Ибо на каждом буквально шагу их обширной компании приходилось останавливаться, так как милые влюбленные ежеминутно, забыв про остальных и не видя ни гор, ни равнин, ни Волги, ни черного леса за нею, ни ясных далей, упоенно целовались, сливаясь в порывах страсти и нежности, на зависть окружающим.

Вторично Юрчик, беспутный физкультурник, потряс их на своей свадьбе, когда, презрев жениховскую серьёзность и развлекая всех импровизированной пляской, беззаботно выкидывал немыслимые по виртуозности коленца ногами и финты руками перед собравшимися гостями в подражание своему телевизионному кумиру – хоть сейчас принимай в труппу.

Он плясал и прыгал, сам себе тамада и скоморох, выделывая всяческие фокусы и потешая публику не хуже знаменитого Кости, никого не стесняясь, – недаром когда-то он и сам мечтал поступать в театральный,  то ли - музыкальный.

Потому прозорливое вузовское начальство на первом курсе и затащило его, наверное, выступать на злосчастных «весенних вечерах»: ежегодном и обязательном межфакультетском смотре-конкурсе студенческой самодеятельности, — строгом, попасть на который качестве зрителя неизбранным было не дано. Этим мероприятием заменили тогда вовсе запрещенный КВН. Но и теперь всех, проникших с зал без пригласительных билетов, охрана из числа студентов-счастливчиков вышвыривала нещадно, и даже репетиции проходили под неусыпным наблюдением представителей комитета комсомола, профкома, а то и парткома. Чтобы ни одно представление!…. Ни один номер.… Не дай бог! Не вышел бы «идеологически не выверенным».
Только про вокзалы и «дороги», которые «нас зовут и зимою и летом».
По комсомольской путёвке.

«Вокзалы, вокзалы!.. Путёвка в кармане, рюкзак за спиной, и снова начало дороги иной».
И никакой отсебятины.

Потому, что секретарь победившей комсомольской организации должен был поехать на слет – туда, где продавали волшебный дефицит. И надо было победить. А нет, – поедет другой.

И вот «Они», контролёры из комитетов, сидели на репетиции в полутемном актовом зале все вместе, единой хмурой шеренгой, великовозрастные, а то и вовсе старые, под кумачовым лозунгом над сценой и на фоне идейно выверенных декораций, думая о чем-то своем – семьях, дачах, велюровых гарнитурах, голубых финских унитазах. Сидели молча, по-простецки, за тремя сдвинутыми столами, среди разбросанной по стульям верхней одежды студентов – раздевалка в выходной не работала: кто-то - уже успев посетить «Лопух», для непосвященных – кафе «Ландыш», а потому - дыша за пазуху. А кто-то не успев – туалет, а оттого – задумчивый, но все - кося взглядом в сторону членов комиссии из отдела культуры горкома. Важные «члены», также разместившись меж сваленных на щербатых столах шуб и курток-«алясок», что входили в ту пору в моду, тяжко погрузив и упругие, и рыхлые потные чресла свои в сиденья первого ряда, восседали, из-за гор чужой одежды с некоторой даже брезгливостью созерцая Юркино вокальное упражнение-экзамен. Такому, как он, патриотическую тематику не доверили. Только -  юмореску о любви.
 «Ты не бойся муравья, если рядом буду я».

 Называлась песня: «Комары и муравьи — большие недруги мои».

Пел её Юрчик сорвавшимся вдруг от волнения, а потому — надтреснутым смешным голосочком, без аккомпанемента, и комичность этого момента рождала на строгих лицах презрительно слушавших его важных людей ломаную ухмылку.

Ухмылка у всех у них была пока не злая, а даже снисходительная, исполненная почти понимания к этому курчавому недоноску: конечно - кем ещё могут быть «эти»?

Только такими – шуты, комедианты….

Злою та знакомая, общая для многих начальников — не только тех, что наблюдали тогда за действием, — улыбка стала в другой раз.
Юркин приятель узнал ее через пять лет, когда все они уже закончили институт и распределились на работу. Он увидел её там, в проклятом казенном кабинете своих мучителей, на устах московского прокурора, от которого веял неуловимый запах конюшни. Усталый, с мужественно-невозмутимым лицом, тот лишь мельком взглянул на досужую для него, «важняка», жертву.

Прокурор-москвич был очень влиятелен в Городе, где начинал дело своей жизни, и улыбка его стоила гостю хмурого кабинета подписки о невыезде. Да, да, это была снова она, единая для «них», улыбка — брезгливая и самодовольная, запомнившаяся приятелю Юрчика со студенческих лет. Ведь и он сидел среди прочих в том актовом зале, где царствовали «контролёры». Хотя и присутствовал на репетиции по другому, личному, поводу. Про этот повод он вспомнит уже много часов спустя, перед рассветом, дав все показания во всех кабинетах про то, что знал.

Сумбурные воспоминания о времени, когда они с Юркой существовали бок о бок, роились в его мозгу, воспалённом страшным днём и ночью без сна.

«Нас дороги зовут и зимою и летом. На судьбу мы, ребята, не ропщем. И сегодня друзей с комсомольским билетом проводи, Комсомольская площадь. Вокзалы, вокзалы…», — хорошо поставленным ещё в армейском хоре голосом выводил на сцене тех забытых «Весенних вечеров» главный солист факультета Ринат Ахатов, вчерашний «дембель», а теперь — первый ловелас их студенческой группы, красавец-герой с жестким, как пучок проволоки, чубом цвета темной меди, который нависал надо лбом, с впалыми иссиня-стального отлива выбритыми щеками и с таким же шершавым мужественным подбородком. Дерзкий взгляд каре-зелёных глаз и весь хищно изогнутый профиль степняка дополняли облик Рината — лихого орла с неведомой речки Суляйки, и все глядели на него и на прочих, разинув рты, а с особенным тщанием — наш герой. Потому что за спиной Рината сияла звездою Зиночка — его институтская пассия: девушки на заднем плане единым воплем обязаны были исполнять как раз припев про вокзалы. Вот по какому, личному, поводу присутствовал он тогда в зале, а вовсе не для того, чтобы поглядеть на Юрчика, которого и без того видел по сто раз на дню.
Зиночка вопила, широко раскрывая багряный от польской помады рот, припев, который, помнится, глотнув щедро воздуха, с лихостью «подвывал» Федюха.

Что за поэт, шатаясь в районе «Трех вокзалов» между сосисочной на Каланче и кафе «Чудесница» у Красных ворот, где иногда было пиво, сочинил этот текст, какую «иную дорогу» с её началом разглядел на мокрой от дождей Плешке? За «черным золотом»? За туманом? Иногда казалось, что все дороги с той площади возле трёх вокзалов ведут только в одно место — в Город на горе над рекой и его окрестности.

Как смешно и давно это было!

Все они успешно защитили дипломы, распределившись кто куда на работу.

Потом «личные дела» настали у Юрки, - и вскоре он уже скакал и прыгал на собственной свадьбе, подражая своему столичному кумиру. Ведь и тот тоже был шут и комедиант, но и король тоже. Вот и Юрчик стал теперь королем, и это был его день. И, как бы отвечая на все удары и все ухмылки, что были у него в жизни, и на все плевки, тогда он был в ударе, сверкал, и все были восхищены его ловкостью и артистизмом, и его прелестной невестой, и хлопали, и приятель его тоже хлопал и кричал.

И только нанятая от Треста ресторанов и кафе профессиональная тамада, странная девица, с завидным упорством при каждом тосте пафосно повторяла одно: мол, радости и беды уходят, а «родина у вас одна», и не дай бог, значит, её поменять. И казалось непонятно, и не к месту, — зачем и кто её на это уполномачивал. Или в том Тресте ресторанов был политотдел?

Ведь все было, вроде, заранее обговорено, — и, хотя никто не имел ничего против такого «сценария торжества», но из-за этого сценария теперь хрен можно было опьянеть, сколько ни пей.

Юрка никуда не уехал.

И вот, уже в новом веке — допрыгался.

Как и его приятель: тот, правда, «допрыгался» гораздо раньше, ещё в той, прошлой, жизни, да и с куда более мягкими последствиями для себя: в первый же год своего пребывания молодым специалистом в режимном НИИ. Для него всё обошлось без физических увечий — зато, в отличие от Юрки, его-то как раз «убили» тогда бесспорно, пусть и не сразу, а мягко: в несколько этапов.

Чудно и странно, но первую для него нерадостную весть принесла ему в те дни, словно фея, — или же демон, дух изгнанья, — на своих крыльях как раз Зиночка. Именно она доставила ему информацию обо всем, что произошло на закрытом партсобрании отдела, где выступил с краткой речью присланный к ним из Москвы с кадровой инспекцией «Человек в сером», — когда в завершение дурной дискуссии и словно прощая всех, «эмиссар из Центра» произнес тихо и просто, обращаясь к начальнику отдела Сидоренкову и ставя последнюю точку:

«Этого» — чтобы духу…. Близко не было!

«Этот» — был как раз он: шесть лет назад приехавший сюда поступать в местный «политех» и окончивший-таки его паренёк с нездешним именем, который думал, что он так спрятался.
Ан нет — добрались!

Тогда, воспроизведя высказывание «серого», устроившего чистку коллектива от чуждых элементов, Зиночка как-то затихла голосом и сникла, поглядев на приятеля. Недаром все годы своей учёбы в институте, помимо известности в любовных приключениях, она слыла активисткой, ездила во все стройотряды и пела на вечерах перед революционными праздниками в межфакультетском хоре вместе с Ринатом Ахатовым, об этом Ринат неоднократно рассказывал и прежде, те пламенные песни.
И потом свой романтически искренний комсомольский запал юности Зиночка еще долго несла в своем трепетном сердце, сохранив его непогасшие искры: из студенческих своих лет — в тот солидный, сооружённый из серого камня НИИ, куда их почти всех распределили после диплома, где и сам он жил и служил счастливо, всеми ценимый и любимый, играл лучше всех в футбол, делал карьеру, и не думал себе ни о чём, кроме двух желаний, чисто пацанских: стать поскорее руководителем вновь создаваемой группы и овладеть, как истинный мужчина, неожиданно обретённой тем щедрым жарким летом строптивой подружкой.
Уже не Зиночкой — та благополучно собиралась выходить замуж, ставя точку в своей судьбе. А студенческая любовь прошла. Да и не было у него с ней ничего. Вернее, конечно было, но такое, о чем лучше не вспоминать: мужской гордости это ему никак не прибавляло. Но милая дружба осталась.
Добрая, дарящая участие, Зиночка….

Те пути-дороги из песен сулили: «Будет утро завтрашнего дня».

И вот он пришел: кровавый день, затем — бессонная ночь.

И утро, наступившее следом.

 
                Глава 3. Будет утро


1. Теперь мерцающая огоньками такси тёмная и сухая Плешка лежала в рассветной своей дремоте перед глазами бородатого человека, что, замерев во мгле, глядел на зеленые буквы святящейся далеко над автомобилями, замершими на стоянке, и над асфальтом, надписи «Казанский вокзал» на той стороне площади.
За его спиной перекликались гудками поезда санкт-петербургского направления.

Чутко спали таксисты, мягкий отсвет рекламы среди гаснущих фонарей мешался с розовым разливом намечающейся там, на востоке, зари нового чудесного летнего дня.

 Человек стоял молча, прислонившись к фасаду Ленинградского вокзала, и уже видел перед собою того, кого ждал. Друг его шёл стремительно, на ходу огибая эти такси, был он в коричневой кожаной куртке, налегке, собран и быстр. Единственная не погасшая в небе звезда горела над его головой, а за спиною его, далеко, у великой реки, лежал покинутый им только что Город на горе с крутыми улицами и оврагами-ущельями, не дне которых в зарослях диких кустов журчали замусоренные ручьи.

Забытые было почти холмы, которые стоявший у вокзала вчерашний бродяга вынужден был когда-то тоже покинуть, бежав, как заяц от орла и почти ни с кем не простившись.

— Я ведь тебе говорил — сказал наш герой Зиночке во время той их последней беседы в пустой лаборатории.
— Но как же так? — округлила на него свои бездонно-зелёные глаза она. — И какое тогда отличие у нас, скажем, от довоенной Германии?
— У нас, на Украине, давно — никакого, — пожав плечами, пояснил он. И в свою очередь поглядел на неё. Но тут с лязгом громыхнул шифрозамок, и в свои владения ворвался отобедавший зав Зиночкиной лабораторией и ее безответный пылкий воздыхатель Винтюшкин.
— Так, — заорал он с порога, застав Зиночку посреди лаборатории в третьей позиции. — Всё понятно!
— Мы — просто беседовали — потупив взор, возразила та.

Вот оно и наступило: это утро завтрашнего дня.

«Кто-то будет первым, а не я».

Мог ли он предположить, что случившаяся с ним неприятность, которая не виделась тогда ему крахом в судьбе: подумаешь, не подошел по уровню доверия к себе для “режимного” НИИ и был сослан за это на “серийный”, менее престижный завод в Соцгороде, — а разве чего-то иного он мог еще ожидать со своими анкетными данными, - обернётся вскоре мелким пинком по сравнению с тем, что произойдёт с ним позже, и станет лишь прелюдией к настоящему краху.

Всех напугавший тогда у них в НИИ “серый человек” оказался всего лишь жалким пьяницей и генеральским зятьком, который сделал-таки на той “операции” свою мелкую карьеру и даже попал потом в резентуру в престижное зарубежье под дипломатическое прикрытие, где и встретился по иронии судьбы с тем, кто шёл сейчас через площадь к вокзалу: тесен мир.
По-прежнему «эмиссар центра», хотя уже слегка лысоватый, он продолжал в паузах между добыванием спальных гарнитуров, сантехники, а также курток и джинсов для отправки семье в Москву сыто и пьяно заниматься своим гнусным делом куратора стукачей, пока не был спущен кувырком с лестницы дома в предместье Западного Берлина лично неким товарищем Смирновым. Но не за то, что “стучал” и занимался вербовкой своих же: это занятие было его позорной работой — “Контора”, то есть Лубянка, никогда не доверяла внешней разведке, опуская “Аквариум”, как только возможно. А за то, что по дури и пьяни провалил явку на Улице Лип, едва не убив цветочным горшком, который уронил из окна, хозяйку квартиры фрау Кюхенгартен, возвращавшуюся из булочной лавки, когда набежала полиция, и Владимиру, спасая ценного агента, пришлось, бросив дела, вывозить Ральфа в багажнике посольского «Мерседеса» в Восточный Берлин. Вот обо всем об этом, что теперь, по прошествии стольких лет, казалось забавным, поговорить бы  им,  долго не видевшимся, здесь, у вокзалов на излете московской ночи, если бы не утренняя драма.
И насколько смешон был глупый «серый человек» и все его каверзы: как сначала — в Городе, где он выявлял пробравшихся в «почтовые ящики» агентов «мировой закулисы», так и потом за границей, где ему набили таки морду, — настолько же страшен, оказался Прокурор, с чьей брезгливой улыбки в мрачном кабинете начались для стоявшего сейчас у вокзала бородатого человека настоящие беды, когда без документов, потеряв имя, он вынужден был бежать бесправным бродягой накануне сырой зимы туда, за Волгу, и скатиться, скрываясь, много месяцев неведомо где.

 «Сховаться на время» ему посоветовал пожалевший его подполковник, краснолицый пожилой пьяница-хохол, что вел его, «земляка своего», «дело», и которого буквально достали своею опёкой новые, засевшие в его кабинете по непонятно чьей санкции «оборотни» - «ловцы врагов».
Люди без лиц, но с широкими полномочиями из «подотделов контрпропаганды», что создавались Андроповым при идеологических отделах обкомов и Андропову же на погибель, они были командированы во многие учреждения: в милицию, средства массовой информации, НИИ, «кружки национальных культур», специально разрешенные для их последующего разгрома, в издательства, в университеты и даже в областные управления Госбезопасности: выживать оттуда самих стариков-андроповцев, таких, как тот подполковник по фамилии Данильчук. Именно с ними, стариками-«андроповцами» накануне великого краха империи новоявленные самозваные «меченосцы» и воевали: как Гиммлер с Борманом.
Вскормленные Сусловым лишь для того, чтобы пугать публику мировым заговором американцев и евреев, они, малограмотные, злобные, вечно пьяные, озаренные пламенем красного Заката, мечтали дождаться смерти всех «старичков» и править дальше, захватив все, сами. Грызня уже шла, вот в эту междоусобную мясорубку «рыцарей плаща и кинжала» и попал глупой жертвой тогда безбородый еще герой. А когда, отчаявшись, возвратился после сырой зимы в Город на горе из бандитской Казани, то вместо знакомого подполковника, сосланного, как тот и предупреждал, перед пенсией в почетную ссылку на «Ридну Украину», обнаружил в условленном месте встречи другого человека, под конвоем которого был доставлен в знакомый кабинет, к ужасу своему увидев там, за столом своего былого заступника совсем другого офицера: присланного на новую должность незнакомого молодого опера из Ленинграда. Который, к его неимоверному изумлению, и вернул ему отнятый у него некогда «меченосцами и нибелунгами» паспорт, посоветовав срочно уезжать к родителям на Украину, а еще лучше - к дальней родне в маленький городок за Днестр.

Куда он так и не добрался, и, слава богу, застряв в Москве, потому что Москва была велика, а на Украине, он это знал, его ждал кирдык.
 
Молодого капитана госбезопасности звали Ярослав Смирнов.
И та, давняя встреча их в Городе на горе сыграла в судьбе обоих решающую роль. Как признался потом Слава ему - человеку, которого он спас, именно та мерзопакостная история и заставила его подать рапорт о переводе во внешнюю разведку, чтобы бежать подальше от всех этих серых и буро-малиновых. Ведь только одну внешнюю разведку не тронула ржа.
Недаром шеф ее, генерал Шебаршин, не поддержал в девяносто первом путчистов, и слабый робкий “Крючок ”, бывший завхоз Андропова, ничего не смог с этим поделать. Ни одно благое дело не остается безнаказанным. И когда капитан, ставший уже майором, и командированный в Дрезденский разведцентр, оказался в Берлине, упыри в лице встретившего его в тиши явочной конспиративной квартиры на улице Лип “серого” находились уже там. И снова пришлось кого-то спасать: на этот раз Ральфа. Потому что спасать всегда лучше, чем топить. Успешно спас Смирнов и себя. Ведь тогда разгневанный тесть «серого человека» — генерал юстиции Муравьин постарался, и майор был списан из органов подчистую по статье “несанкционированные связи”. Он был отправлен на родину с волчьим билетом, но уже разгоралась, как пожар, перестройка, вопили на уличных митингах ораторы, Ленсовет возглавил Собчак, в окружении которого и встретил возвратившийся в Ленинград товарищ Смирнов своего дрезденского однополчанина Владимира. Он, Рыжий и Михаил были, в те бурные месяцы, как три мушкетера короля один за всех и все за одного, против гвардейцев воспрявших духом близкой, как им казалось, победы, серых кардиналов. “А ты, выходит, оказался Д’Артаньян”, - смеялся над Ярославом спасенный им некогда беглец. Придет время, Смирнову придется с друзьями спасать и Собчака. И только вот Юрку ему, похоже, спасти не удалось.

Бородатый человек там, в депутатском джипе, не сказал кудрявому пареньку правды: их опытный товарищ в то ясное утро уже находился в Москве. Но знать этого не должен был никто: нелегал и есть нелегал. Ярослав намеревался отбыть в Питер заполночь, «Красной стрелой», следующей за тем поездом, на который были взяты билеты Юрчику и его сыну. Но выстрелы у Сущевского вала кардинально поменяли все планы друзей. И ехать теперь предстояло одному бородатому свидетелю драмы. Депутатский автомобиль - другой, не тот, что был утром, а бронированный, примчал его, осунувшегося, не спавшего ночь, с еще более, казалось, поседевшей щетиной на щеках, в тех же, что там, на проспекте, каплевидной формы зеркальных очках, скрывавших воспаленные глаза, к вокзалам прямо с Лубянки, где он давал показания обо всем, что знал, всю ночь с самого вечера, но сам не выведал у чекистов нового: ни хорошего, ни страшного, абсолютно ничего.

Бронированный автомобиль, неслышно промчав в ночи по все той же Сущёвке  мимо места утренней трагедии, не свернул на проспект Мира, а теперь «огородами»,  по Переяславской и Каланчевской, вдоль железной дороги доставил уставшего пассажира не точно под мост – эстакаду у площади Трёх вокзалов, а к Каланче, где водитель и высадил его, сказав только одно слово: «Жди» и заставив того пройти по Каланчёвской ещё и пешком.

2. Теперь робкий рассвет, розовея в глубине переулков отражался таким же алым цветом на мокром асфальте «площади Трех вокзалов».

Площадь была по-утреннему пуста, лишь мерцали зеленые огоньки дремавших на стоянке такси, да тощий бродяга в хороших кроссовках бесстрастно провожал взглядом ещё одного не спящего в этот ранний час человека, что неслышно отделился полминуты назад от тормознувшего неподалеку джипа с затемненными стеклами и шел теперь точно к стоянке, возле которой стоял другой одинокий человек — тот, кто его ждал. И тотчас оборванец в хороших кроссовках, словно что-то почуяв, растворился в туманной заре, как-будто и не было его тут мгновенье назад вовсе, — хотя даже и опытные таксисты, а уж они-то повидали всякое, — не заметили в изменении обстановки ничего неожиданного.

Человек у вокзала знал: тот, кто шагал сейчас от площади навстречу ему, занимался случившейся драмой полдня сам – где-то там, с судебными экспертами, врачами. На Лубянке, под сводами которой бородатый помощник депутата от Санкт-Петербурга провел вчера и сегодня много часов, связывались с его другом, но не сообщили тому подробностей. Не захотели: «контора» и теперь не очень-то ладила с разведкой, как и московские чекисты с трудом контачили со смелыми «провинциалами», пришедшими из Северного города.

И, опасаясь погасить в себе прощальное тленье надежды, ожидающий встречи упредил любые высказывания компетентного друга о судьбе Юрия собственным докладом ему о том, что узнал в ФСБ.

Камера наружного наблюдения службы вневедомственной охраны, которая обслуживала железнодорожную ветку, уходившую от Рижского вокзала к кольцу, зафиксировала красный «опель-омегу», яркий, хотя и не новый, а также момент, когда «опель» этот принял в себя прошедшего, как нож, по задворкам жилого квартала человека в простом советском костюме. В салоне с затемненными стеклами, но распахнутыми дверцами его, не таясь, и выставив на тротуар затекшие ноги, ждали затянутые в черную кожу крепкие молодцы со стриженными «в ноль» затылками. Такой же тип сидел за рулем. Конечно, эти, двадцатилетние, были совсем не памятные с давних лет «кожаные», которых посчастливилось наблюдать бородатому человеку тогда, когда и усы-то у него еще толком не росли. Но сходство было разительное: как будто один к одному с теми, чьи уж и косточки, наверное, давно истлели после боев и разборок в жирной земле их родного райского края вина и солнца.

 — Я не поверил своим глазам и своей памяти, когда увидел его сквозь лобовое стекло там, на тротуаре, ещё без оружия, но понял сразу всё. Я готов был выпрыгнуть из машины на ходу, прямо под встречный поток, только бы успеть крикнуть Юрке, чтобы он падал на асфальт, — проговорил бородатый, словно выдохнул, в лицо подошедшему человеку в куртке, даже не сказав тому сначала обычных слов приветствия. — Он совсем не изменился, совсем: был таким же, как тогда, много лет назад, в «кемпинге», я моментально его узнал! «Опель» цвета «коррида», мне доложили, обнаружили тремя часами позже…
— Да, у румынского посольства, — подтвердил человек в куртке.
— Все сходится! Оружие тоже румынское, китайской сборки, его отправили на экспертизу.
— Эти автоматы были на вооружении спецотрядов батальона «Днестр». У нас они назывались «Муравей» за то, что ими было удобно орудовать в камышах: боец становился юрким, а выстрел был точен.

Легендарный батальон тираспольского спецназа! Именно там, сгинув из Питера сразу после первого путча, легализовался матерый рыцарь плаща и кинжала из дрезденского центра Смирнов, и спасенные им когда-то от неприятностей в городе на горе друзья на два года забыли о нем. Уже отрастивший рыжую, без седины еще, бороду, наш герой встретил его лицом к лицу лишь однажды, в простреливаемом насквозь центре сошедшей с ума Москвы стылой ночью октября 93-го года. Смирнов в чёрном кожаном плаще, ноги широко расставлены, стоял тогда под мокрым снегом в перекрестье лучей прожекторов, что били как с цокольного этажа Белого дома, так и с его верхотуры, где заседал без сна, в дыму своей жуткой трубки дыроглазый Хасбулатов с друзьями. Хасика охраняли, в числе прочих, баркашовцы, которые подчинялись параллельно и Барсукову, шефу тогдашнего ФСБ, так что с обеих враждующих сторон все друг с другом общались, едва ли не дружили, пили, а город ждал смерти. И когда «Барсук» послал на очередные переговоры с хасбулатовцами делегацию, ехать мало кто хотел, потому участвовать в этом пришлось ему, чужаку в Москве. В камуфляжном бушлате, в одиночку, он шёл сквозь дождь навстречу поджидавшему его неведомому командиру из батальона «Тирасполь». И когда там, в ледяной слякоти, они увидели один второго: вот так, напротив, глаза в глаза, то стояли и молча смеялись, потому что поняли – с чем-чем, но с судьбой демократии в России все будет хорошо. Но прошло время, и шутки кончились. Сначала для Михаила из Питера. Теперь для Юрки.

— Ты знаешь, — без перехода сменил тему, не сумев совладать со своими мыслями и укротить боль, бородатый, — он мечтал написать книгу по программированию! Ел проращенное зерно!
— Оно ему еще пригодится, — усмехнулся человек в кожаной куртке.
— Но ведь пульса нет! - воскликнул его собеседник.
— Уже есть, — успокоил того пришедший с площади и пояснил:
— Эта Нгуен Чай — ей не хватило половины секунды, чтобы дотянуться пяткой до мушки прицела. Пришлось применить голосовую атаку.
— Да уж, визжала она отменно: с вибрирующими интонациями, — вспомнил бородатый пожилую вьетнамку, счастливо расслабленный от радостной вести и по этой причине переполняясь весёлым изумлением, не оставлявшим его все годы знакомства с Ярославом: надо же, всюду у того была безотказная агентура!
— Её опыт тайской медицины, полученный в лагерях спецподготовки под Дрезденом, где я впервые увидел её, оказался незаменимым ещё в джунглях, во время партизанской войны: она спасала обоженных напалмом в боях у Сайгона, — сказал тот. — И специализировалась на перебитых артериях: останавливала кровь, запускала пульс. Юрке как раз помогло его сыроедение и растительная восточная диета: там, в карете «неотложки», ей удалось то, в чем так сильна таиландская медицина.
— Понятно, — вздохнул бородатый, привычно определив уже для себя, что так и надо, и ничему поэтому больше не удивляясь. И добавил в стиле не угасавшего никогда между ними, друзьями, юмора:
— На их киллеров всегда найдутся наши хилеры.
— Хилеры — азиатские, — усмехнулся человек в куртке. — Юрию, пожалуй, тоже придется еще не малое количество месяцев долечиваться: возможно, покинув пока страну. На время всей этой истории. Восток — он ведь не только Дальний.
— Ещё и Ближний, — подтвердил бородатый.

4. Он еще не пришел в себя от всего услышанного. И от радости. Юрка, которого он уже мысленно похоронил, явился перед ним, как наяву, видением его памяти, — таким, каким был в день их последней встречи в забытом почти Городе на горе, на излёте последнего лета той его, несостоявшейся, жизни. Тогда весёлая ватага общих друзей — их с Юркой бывших одногруппников собралась прямо у ворот его родного «режимного» НИИ, чтобы отправиться поздравлять Юрчика с рождением сына и дарить ему подарок: импортную детскую коляску, на квартиру к Витале Белову: там, в «номенклатурном» доме, устраивать гульбу было удобнее. День был выбран удачно: в НИИ с утра как раз собирались морить тараканов, в связи с чем сотрудников пораньше распустили по домам, а ведь именно сюда согласно распределению попала добрая половина их студенческой группы. Главной тут значилась ответственная за мероприятие Натулька, но она-то и запаздывала, хотя, опасаясь протравы, показались уже из проходной и Митька, и Федюха с вопящим Стародубом, и бывший староста их группы балбес Колян — не разбегались разве что одни лишь тараканы. Что ж это за протрава! Ведь была бы она хороша, первым бы вытравили основного из них: того таракана, что засел за своим древним столом с пресс-папье и чернильницей там, в пыльной паутине за сейфами Режимного отдела.

Из тех их однокашников, кто не работал в «шарашке», к проходной явился Валерка Шурков, их группкомсорг и заводила всех гулянок — уже попивший пива и с гитарой, а Белов со своей женой ждали всех у себя дома: коляска для Юриного сына Миши была уже там.
А для нашего героя это событие состоялось в день и вовсе его последней встречи с друзьями и стало финалом его так сильно затянувшегося детства. Вся трагикомическая история его жизненного краха уже произошла — он чуть не месяц, как скрывался, ни с кем, кроме друга Митьки, не виделся, и хотя и числился пока не уволенным, но был в негласном розыске. Уже гонимый, без документов, в то утро он не побоялся вылезти из своего убежища в землянке на лодочной станции, — но не для того, чтобы бежать за великую реку в черные татарские леса. А не таясь, сам, смело и вольно вышел на прощальный для него и его корешей, а особенно для главного виновника этого события: Юрчика, мирный праздник: ну и пусть! Пусть те, «серые», берут его, если хотят!
На рассвете он не побоялся заглянуть, — впервые за весь месяц своего отсутствия, — к себе «домой», в «Катькину» квартиру на Пешей слободе, где на пару с таким же залётным в эти края с украинского юга искателем удачи — Сашкой, с которым он познакомился в «политехе», наш герой снимал угол в «проходной» комнате хозяйской мансарды: слава богу, хозяйка с дочерью отправилась с утра на весь день на кладбище. Странное дело — Екатерина Ивановна, всегда бывшая с постояльцем «на ножах», на этот раз не только не заявила никуда о его исчезновении, но и послала подальше явившегося с розыском участкового — «не знаю, мол, ничего», оставшись верной своему обету: не иметь ничего общего с властями, которым, видать, так и не простила засуженного зря некогда мужа . Потому и не ходила ни на одни выборы, и плевала в телевизор, чем приводила попервоначалу нашего героя в ужас, и поносила «их» злыми словами не хуже, чем постояльцев — она, яростная мегера, которая не всегда была, видно, такой, а знала когда-то и любовь, и лунные ночи, и встречи на болотце, где сейчас Зоопарк — с ним, своим будущим мужем, тем, кого годы спустя схоронила навек: сгоревшего за полгода от болезней по возвращении уже после войны из других болот, куда он, фронтовик, попал «за колючку» по доносу. Сколько уже самых разных людей имели счёты к «ним», степенным людям, — и совсем не боялись!

Вот и Александр не испугался — когда по пути в библиотеку, где он готовился к защите диссертации, обучаясь в аспирантуре, решил проводить приятеля к его друзьям, которых тоже знал со студенческих лет, до самой проходной.
Сначала все собравшиеся и примкнувшие восторгались новым прогулочным платьем появившейся, наконец, из проходной, Натульки, недовольной тем, что Чубарову, почуявшему желанную свободу её новоявленному жениху, удалось-таки сбежать от неё по своим мужским делам — а именно, на пиво. И за это время Валерка на прощанье спел им, а также прочим, кто выходил из НИИ — знакомым, полузнакомым и вовсе незнакомым — всех объединяющее:
«Лица стёрты, краски тусклы, то ли люди, то ли куклы, взгляд похож на взгляд, а день — на день. Я устал и, отдыхая, в балаган вас приглашаю, где куклы так похожи на людей», — выводил он под гитарные переборы в интонациях Макаревича, как всегда умел и любил. И, слушая его, притих даже Колян Белоносов. Все внимали полузапретному, рассевшись здесь, где было нельзя: в связи с получением «Заказа» и спецдопусков режимный отдел запретил сотрудникам сидеть у входа, чтобы не привлекать шпионов, — и никто не боялся, не уходил, и всем было плевать. Так почему должен бояться сам он? Вот он тут — приходите и берите.

Так нет — напротив, это те, что скрывались от собственных подданных за толстыми стенами, боялись их, и его вместе с ними. Боялись уже одного того, что они вот так здесь вольготно сидят, никого не слушаясь. Их песен. И что страшного в этой песне, казалось бы? Почему?
— А знаете, почему эту вещь им запретили исполнять? — спросил вдруг всех Гольцман. — Кто-то решил, что она — про двадцать пятый съезд КПСС. Вот в этом месте: "Кукол дёргают за нитки — на лице у них улыбки". Так и донесли, — и он весело засмеялся.

После чего компания, дружно встав, направилась мимо светофора к площади. Чёрный бородатый Карл Маркс глядел им вослед со своего постамента, но они шли легко и вольно, не оборачиваясь: Те, кто ещё вчера, казалось, «давали слово не сходить с пути прямого». А теперь…
Они шагали широкой живой цепью — так, что перегородили ею всю Главную улицу. Им было мало места — земли, а может, и неба, встречные прохожие сворачивали на тротуар с их пути. И даже туго взбиравшаяся в гору жёлто-синяя, как былой флаг земляков краснолицего подполковника по фамилии Данильчук из Областного управления «Конторы глубинного бурения», нежданно удружившего «земляку» с ридной батькивщины : нашему герою, — тех самых его земляков, которые потом назовут себя словом «незалежные», — милицейская машина, прижалась, словно бы испуганно, к обочине, пропуская их, идущих вместе. Ничто не могло их остановить, Валерка и Александр давно свернули через дворы к остановке, прочие же шли, чётко печатая шаг, вниз, по булыжной мостовой, такие разные: орущий Стародуб, насупившийся Федюха в толстых своих очках, размахивающий руками Белоносов, догнавший компанию кудрявый Шурик — все непохожие, но в чём-то единые навек: они, новые «дети Арбата» в последний их общий праздник — когда все ещё «помнили, как всё начиналось. Как строили лодки…». И сам наш юный тогда герой не сразу смог определить для себя, в чём же именно было то их единство.

Он — тот, которого уже завтра Митькина лодка со сверхмощным мотором под разбегающиеся от киля волжские волны умчит навек к дальнему берегу — в чёрные леса.
И он под её затихающий навсегда гул углубится вечным беглецом, невозвратно забывшим само имя своё, по первой пороше в светлую от мерцающих небесных звёзд зыбкую морозную тишину заснеженных ветвей  и страшную, как гиблая бездна, неизвестность.Где из-за отбрасывающих длинные тени сосновых стволов, казалось, вот-вот выйдет навстречу ему татарский лесной чёрт Шурале.

— Но пастуху Ибрагиму повезло. Ему чертовски повезло — из когтей взмывшего орла он упал с самого неба не на острые горные вершины, а на ровную асфальтированную площадку, — в сотый раз, сам так и не уловив смысла анекдота, повествовал всем балбес Колян.

Возле распахнутых дверей магазина молдавских вин «Тирасполь», что был впереди, замерли "УАЗ" с мигалкой и "Волга", возле которой топтался брюхатый шофёр. При появлении в дверях некоего невидимого пока "хозяина" он подобострастно выпрямился, распахнув дверцу. Из журчащих винными краниками на дубовых бочках недр заведенья показался собственной персоной атаман той веселой компании из кемпинга, где закрутилась изначально вся эта история начинающего беглеца и его друзей и врагов: Мотя Паляница — магнат и король, он был пьян и доволен. Из чего следовало единственное: то, что его друг и кунак, разгульный начальник Организационного отдела Обкома товарищ Вадим Кузьмич Фофанов по-прежнему в славе и мощи. Его конкуренты — «силовики» со своею «контрашкой» и доморощенными фашистами товарища Кагорова: заведующего Идеологическим отделом Обкома, куда входил как раз тот «подотдел контрпропаганды», посрамлены, в чём была заслуга и его, нашего героя, тоже, гонениям конец, и так будет впредь, хотя уже и не сидит в поднебесье мудрый старичок, генсек Черненко, что вернул степенным людям хорошую жизнь: умер, бедняга, пришёл этот, невесть кто, большеголовый, громкий, в шляпе, жестикулирующий, словно итальянец - недаром эти песни моря звучат над здешними крышами и островерхими тополями. Их песни!
"Солнца огненною кровью наше пенится вино приезжайте в Приднестровье - вас порадует оно!".
И введённые в мае гонения на нектар небес, эти антиалкогольные меры, ещё толком не коснувшиеся местных краёв, где гулянки начальства и теперь беспечно цвели - не для них!
 Что ответит и чем уест их "нибелунг" Кагоров — разве что придумает что-нибудь небывалое! Пока же разгульная мафия радовалась жизни и гоготала, курирующий её заворг по внешним сношениям с винными союзными республиками «Витя»: Виктор Рюрикович Кузнецов, тот самый, что в «кемпинге» пел с Мотей про "звезду на штыке у часового", крутился, вовсе вспотев. А прочие, — те, что вышли на улицу, просто топтались у дверей — простецкие, надменные и откормленные, даже сейчас что-то жуя. Плакали без них родные деревни, они же, естественно, мало что здесь, в городе, понимали, а потому и пугались песен. Боялись всего. В миг, когда приятели поравнялись с "Пьяной птицей", как назывался в народе главный винный магазин за эмблему в виде Белого аиста, что сияла, привинченная за крылья и шею, над входом, начальство уже расселось по машинам. И те, обвоняв газом окрестность, рванули с места в карьер, словно их сдуло. Двери магазина, «Тирасполь» всё так же распахнутые, были теперь свободны, и вопящий Стародуб тотчас на лету зарулил в них.

—..."Белый аист летит над Полесьем", — продекламировал вдруг вслух Колян, поглядев на ту самую эмблему над парадными дверьми. И собрался последовать стародубовскому примеру, так как получил ото всех опрометчивое поручение "затариться". А наш герой при упоминании о Полесье вспомнил Юрчика, к которому должен сейчас лично зайти, и улыбнулся своим мыслям.
—«...Песни Партии громко поёт», — угрюмо пробурчал под нос, завершая прозвучавшее восклицание, Федюха, и все снова поглядели на него осуждающе.
И наш герой вдруг впервые понял. Он понял всё. По широкой улице, сметая чужое, шло Поколение, а не что-то ещё, не они лично. Они — не боялись. Джинсы и рок-н-ролл сделали то, что успешно истребляли на коротких волнах в приёмниках радиоглушилки всех вражьих "голосов", но что оказалось не по зубам сотне "спецслужб". Яркая картинка из забытого августа таяла в предрассветном тумане, возникнув вдруг, словно наяву, и Смирнов снова словно бы угадал мысли своего товарища: кто, как не он, ничуть не хуже, помнил, как всё начиналось, и было впервые и вновь… И закончилось другим августом — девяносто первого года. Но победным ли?

— Помнишь сочинённое тогда? — спросил бородатый человек. — «Нам говорят, что рубеж этот больше не нужен: скорбь о погибших, обманутых злая досада…»
— «Всюду измена — противник внутри и снаружи. Нас одолела проклятая эта осада», — засмеялся Смирнов. — Ладно. Ты ведь помнишь последние строчки этого стишка?
— Конечно, — взглянув на забрезжившую над Казанским вокзалом алую полоску зари, усмехнулся его собеседник. Вослед за чем оба, сдвинув сжатые кулаки, сказали вместе: «Память о прошлом снова становится пылью. Всем безразлична смешная твоя оборона». …Не забывай о победной поре ностальгии. Не разбирай баррикады у «Белого дома».
— Хотя противник засел и там тоже, — промолвил Смирнов.
— А союзник пришёл, откуда не ждали.
— Не надо преувеличивать нашу роль, — вздохнул тот. — Мы просто последовали за людьми. А движение было действительно народное. Вот с противником всё вышло сложнее.
— Да. Если бы он был снаружи или внутри какого-то дома… А он оказался — внутри нас. Не среди — а внутри. Вот в чём беда. Ведь тогда, давно, все мы были вместе против небольшой кучки тех, кто досиживал там, наверху, давно всего боясь, сам уже — дряхл и без сил. А нам было имя — легион. И вот, пожалуйста: кучка та — уцелела и даже победила в том же Городе на Горе, по новым правилам. А где тот легион? Ведь он — был!

Над ними сияло их Солнце, звучали их песни, кричала из форточек поющая Аллка, также ненавидимая теми, из конюшен, в числе которых был и пахнущий прелым сеном мужественный Прокурор, тот, московский, что дал «санкцию» его местным гонителям. И тянули к ним костлявые пятерни подобные ему косоротые «прокуроры». Но, окружая лозунгами, страхом и заклинаниями, все начальники, и это было ясно, как день, сами боялись открыть глаза в чужих давно для них городах, потому что с каждой стены в злобные гримасы "патриотов" , счастливо забывших собственные родные скирды и овины, била острыми углами не их букв, словно стрелами, вечная и сто крат повторенная мелом и кирпичом надпись: "The Beatles". С нею в сердце уже завтра, как сейчас в этот магазин, нынешние молодые ровесники войдут всюду, во все дома, и кто остановит их? Может быть, эти самозванцы, присланные в тот давний год для контроля над органами из Обкома от Подотдела контрпропаганды, с которыми тщетно боролся краснолицый подполковник Данильчук, так никого и не победив, а предавшись в результате пьянству и мыслям о незалежной самостийности. Но ведь и совсем другие, целое поколение, — ведь и они тоже, а не только те, якобы "русские" соколы-питомцы "Ивана" из "контрашки", тогда уже — пришли!

Из распахнутых окон Улицы под синим небом опять неслось вослед им: "Лет ит би", они шагали маршем, заходя всюду. И вполне могли уже вломиться и в тот, главный дом на Центральной площади — где та сила, что помешает этому? И даже другой, ещё неизмеримо больший, дом — и его двери не станут преградой. Распаляясь душой и мыслью, наш герой видел уже, как поднимаются они по лестницам, печатают шаг по коридорам. И те, кто засел там, пропахшие навозом, в ужасе прыгают в окна и разбегаются из-под старых портретов разных лысых, седых или бородатых, держась за хвосты родных коров. А другие — смело и весело занимают их комнаты-кабинеты, не так уж и нужные им, но что ж поделаешь, и звучат песни и гимны. И кто-то рыжий, столь же умный, сколь смелый, размещается весело и отважно вовсе на самом верху, словно водрузится там яркое огненное знамя, что несли они впереди себя, и которое стало неугасимым факелом победы их поколения.
 "Отведи меня во дворец" …

В то давнее время он ещё не знал, сколько из них, предав себя и товарищей, свернули с пути, уступили дорогу бешеной собаке: сохранив при этом в целости руки и ноги свои, другие мягкие места, но утратив душу…

Однако тогда, именно с такими вот неординарными по смелости мыслями наш герой, вскоре вовсе потеряв уже своих друзей и заплутавшись в проходных дворах, весь разгорячённый и взмыленный, нажал на синюю кнопку звонка. Он звонил в дверь к Юрчику.


Глава 4. Ты не бойся муравья, если рядом буду я.
 

1. Подъезд капитального, с толстыми стенами и дурацкими крошечными балконами «исполкомовского» дома, что глядел окнами фасада на Обком и главную площадь, а задворками — на базар, был тих и прохладен. Квартиры здесь издавна заселяло городское начальство, не переехавшее пока в спецдома: новые, розового кирпича, башни с лоджиями близ Соцгорода. На обитой мягким, как кожа, коричневым дерматином двери на третьем этаже, справа, тускло блестели привинченные бронзовыми шурупами металлические цифры квартирного номера. Внизу был прибит крючок для хозяйственных сумок. Богатый половичок расстилался у порога, а в углу, в детской песочной формочке лежали недоеденные кошкой полкотлеты и вермишелька — мечта студента. И хотя у подъезда не дремали, поджидая хозяев, как возле спецдомов, персональные "Волги", жизнь тут явно протекала тоже небедная.

Облик возникшего в распахнувшихся на мелодию музыкального звонка дверях Шиманского, что предстал перед другом босым и в одних плавках, поколебал это впечатление радикально.
Несчастный и неистовый вегетарианец был тощ, жилист и бледен, это не могла скрыть даже обильная и жёсткая волосяная кучерявость созревшего семита, упругой чёрной порослью покрывавшая на его теле буквально всё...

— Сейчас, — завидев приятеля, произнёс голый Юрчик и снова исчез в недрах квартиры.
— Юра, кто к нам пришё-ол? — тотчас донеслось из дальних комнат до ушей юного гостя восклицание Юркиной девяносто-не-менее-летней бабушки, имевшей, однако, отличный слух и голос – грудной и грассирующий, такой неразделимый с обстановкой этой квартиры — символа и оплота успеха, процветания и обретённого покоя.
Покоя, имя которому — долгожданный Дом.

Тихое убежище её сына и Юриного отца: руководителя двухтысячного коллектива ведущего в городе проектного института, главного инженера, солидного и основательного, как то розовое здание со столовой внизу, в самом центре — у фонтана, где данный папа сидел вот уже не один десяток лет, перебираясь по служебной лестнице со ступеньки на ступеньку и достигнув к сединам самого верха, — это ли не мечта и цель всякого, уехавшего навек от родных могил на "сельскохозяйственные работы", в свою Америку — далёкую, неведомую Хазарию.

 Надёжные толстые стены с хорошей отделкой — чувствуется недавний заботливый ремонт, мягкие тона, тихие тени, занавески. Нет, это не жилище какого-нибудь завскладом —вода не журчит ни в какой импортной сантехнике, зато — уют, и — простор! Прихожая распахивается в главную залу, широкую, как поле, кусочек гостиной виден от двери — ничего особенного, хотя на месте — и ковры, и хрусталь, мечта любого советского обывателя, и, конечно, хорошая мебель. Нетронутые книжные полки с вечным Рабиновичем — все шесть томов.

Шолом алейхем!

Шолом, дядя Соломон.

Фарфоровая статуэтка на большом цветном телевизоре, фаянсовые слоники на ажурной салфетке. И всё это — залито солнцем, в его одиноком прямом луче искрится прозрачный столб случайных пылинок и летает в тишине у распахнувшейся от внезапного сквозняка балконной двери тюлевая занавеска, из-за которой, — сама, как фарфоровое изваяние, только при этом вовсе полупрозрачная от древности, — появляется и собственно бабушка, похожая обликом на древний пергаментный свиток — белая и сухая, лишь глаза черны, с бледным лицом, украшенным тонким кривым носом с горбинкой и густыми бровями, вся дрожащая бабушка Юры, она предстала здесь, словно осколок, неуместный осколок забытого мира тех самых могил, от которого все ушли, убежали, казалось бы, навсегда.

В худых, обтянутых тончайшей и бледной, покрытой старческими жёлтыми пятнами, кожей, слабых руках она едва держит вазу с яблоками — заботы о хозяйстве в семействе на ней — и, попытавшись вежливо поздороваться с гостем, едва не роняет свою ношу.
Лишь тут откуда-то сбоку явившийся Юркин отец принимает у неё из рук в руки вазу. Он сед, плотен, сама солидность.

И ничто, кажется, не напоминает в нём того чёрного и курчавого, косноязычного испуганного коротышку, что когда-то покинул свой чудный лесной край, почти Польшу, где и по-русски-то вовсе не говорили, а были лишь городки со смешными названиями и серые кладбищенские камни с древними надписями, да плоские крыши хасидских молельных домов, под которыми в звенящей тиши монотонно или страстно звучало то, что было начертано на этих камнях:
«Барух ато адонай…».
Пуща. То самое Полесье.

...Слоним, Туров, Давид-городок…

2. Чудной народец белорусских болот! До самой войны они не снимали отороченных белкой и соболем красных шапок, в которых шагнули и в концлагеря. Носили ермолки и черные пейсы до плеч, не хотели учить никаких языков, зная лишь дюжину-другую польских фраз… «ПшепрОшем пани, пшепрОшем пани… ПАдэм до ножек пшеновни пани…».

Считали еврейский Каунас своей столицей и никак не желали становиться европейцами. Утомленное солнце. Нежно с морем прощалось. Они себе думали, что они спрятались! Словно в своей Польше 30-х, уже после её раздела, молодёжь носила с гордостью, на глазах чекистов, шестиконечные звёзды на шейных шнурках. Умнее всех? Вскоре там, в Слонимском гетто, им дадут на одежду совсем другие, жёлтые, звезды. Покрытая мраком секретных грифов история восстания, страницы жизни легендарной партизанской армии, когда присланным на парашютах из Москвы комиссарам приходилось, из-за непокорства, разоружать целые, чисто еврейские, батальоны слонимских ребят — кто это вспомнит?
Где тот опальный командир лесного соединения, которому заткнули рот?
Пришло другое время и другие истины.

«Они не воевали». «Сидели в Ташкенте». «Иван воюет в окопе. Абрам — торгует в райкоопе».
 
Весёлые послевоенные фельетоны.

«Белый аист летит над Полесьем...».

Соплеменники-земляки Юркиного гостя с «ридной» его Украины даже внешне отличались от них — и посветлее, и ростом повыше. Разве — статью пожиже. Он слышал и знал тот смешной и пронзительный, быстрый белорусский идиш.
«АзОхин-вей» вместо гордо произносимого в родном его южном городе: «А зохен вэй!».
Пинск, Житковичи, Браслав — ушедшие мгновения вечности.
Никто никогда не вспомнит о них, никто не воспоёт, как Шагал свой Витебск.
 Осталась лишь белая, прозрачная Юрочкина бабушка – живой монумент сгинувшего. Она не была в гетто: успела эвакуироваться, но её сестры и вся родня полегли там, в торфяниках, средь принявших пули родных берёз. Унеся с собою память о том, что было такое не поддававшееся времени племя.
 
И забыт, и растворился, и сгинул чудной народец — литваки, что не знал и знать не хотел чужих языков и иной жизни, сохранил древний библейский облик невысоких и кучерявых изгнанников аравийских пустынь, пел свои песни, плясал и молился, пугая людей непривычными причёсками и одеждой. И — исчез навек, а вместо былого — вот этот нешумный "мещанский" приют, тихий мир, которому бросил вызов и куда не вписался мятежный Юрчиков братец со своей хасидской шевелюрой и палкой-"автоматом" из разрешенного им всем на погибель “кружка культурной самодеятельности”.

3. Об этом в который раз подумал пришедший в дом гость, не будучи в силах разобраться, с кем с первым ему поздороваться, — как уже из глубин квартиры, где были спальни, отстранив мужа: «Изя, ну шо ты тут уже встал, я не знаю?!», — выплыла единственною здесь, в доме, хозяйкой Юрина мама в красном махровом халате.
— Здравствуйте, Мария Абрамовна! — бодро поприветствовал её с порога пришедший.
— Здравствуй, Йосик! — всплеснув руками, в порыве счастья устремилась к нему та.

Начинается!

И в самом деле, через минуту за накрытым белой скатертью и увенчанным той же вазой столом в гостиной его привычно не знали, куда посадить, чем угостить. Бабушка своими тонкими руками совала гостю яблоки и пыталась вести с ним вежливый светский разговор, но не могла отыскать то ли тему для беседы, то ли просто русские слова, и мама с радостью перешла на идиш, чего он тогда очень не хотел, — и потому представший уже в рубашке и брюках Юрчик решительно увлёк друга, — в которого уже все дружно начали пихать тотчас появившиеся на столе усилиями бабушки, ласточкой слетавшей не один раз на кухню и обратно, салатики, крыжовник «с рынка» и даже бутерброды с кофе и котлетами одновременно, — в свою комнату, отрезав на ходу:
— Это ко мне. И нам — некогда!

Чем поверг семейство, которое осиротил, в уныние.

Чувствующий себя, словно дома, тот, натыкаясь ногами на раскиданные по полу Юркины гантели, эспандеры и пудовые гири для утренней зарядки, прошагал в середину знакомой комнаты и остановился вполоборота к окну, за которым виднелась часть главной площади с памятником Вождю.
"А из нашего окна площадь Красная видна — а из вашего окошка только улицы немножко"...
Обстановка в тесной Юркиной комнате казалась спартанской. Пыльное, никогда не включаемое, старое ламповое радио на тумбочке. Никаких газет. Широкое супружеское ложе в дальнем от окна тёмном углу было отгорожено шкафом и ширмой. Супруга Юры Татьяна пока находилась на работе — в отличие от мамы, уже пенсионерки. Но детская кроватка стояла прямо посередине комнаты. Она пустовала — писк Миши доносился откуда-то из дальних спален. Не хватало коляски, которую друзья сегодня будут ему дарить.
Несколько секунд, словно забыв о госте, Юрчик отрешённо глядел в раскиданные на дне кроватки одеяльца.

— Знаешь, — сказал он вдруг, как о чём-то сокровенном, — я решил писать книгу, по программированию.
Тот распахнул на товарища исполненные удивления глаза.
— Одно дело сделано, — проговорил Шиманский, уставившись ясным взглядом в кроватку. — Теперь следующая задача: надеюсь увидеть свежепахнущие типографской краской страницы книги в твёрдой обложке со своей на ней фамилией. Не знаю, правда, удастся ли у нас...

«Но та ли это фамилия, которую стоит афишировать! Обычно это добром не кончается», — подумал пришедший к нему приятель, но вслух сказал иное:

— Сомневаюсь, что ты дотянешь до этого дня с таким своим увлечением: «диета — и то нельзя и это...».

Юрчик, который с институтской скамьи был буквально помешан на вопросах здоровья, поднимавший тяжести, закалявшийся под дождем и снегом, не знал меры ни в чём. Не бегал, правда — наука не оставляла времени, однако зимой и летом ходил в одних и тех же холодных «кроссовках» местного производства и даже в самые лютые морозы без шапки — её, правда, с успехом заменяла собственная африканская шевелюра: украшавшая голову чёрная копна кучерявых жёстких волос.
Похоже, что и женился Шиманский столь рано тоже со всё той же целью: заботясь о здоровье. Однако в последнее время Юрчик истово увлекся ещё одним модным новшеством. Его гость всегда с большой долей  иронии относился ко всем этим басням про вегетарианство, «сыроедение» и проращенное зерно с — гадость какая — подсолнечным маслом на ужин. Спиртное, кстати, диетой не возбранялось, только — мясное. Но чем далее, тем сильнее внешний вид приятеля вызывал у него справедливые опасения. Нетронутая загаром даже в летнее время — прямое солнце вредно — кожа Юрчика приобрела синеватый оттенок, былая накачанная мускулатура сошла на нет, а в карих глазах появился лихорадочный блеск.

И теперь, кивнув на ширму у шкафа, за которым размещалась спальня «молодых», гость спросил друга, помня дурацкий местный анекдот о мясе и потенции: мол, с мясного «ноги зябнут» — одеяло на пятки не натягивается:

— «Этому»-то не мешает? Жена ещё не в претензии?
— Здесь всё в порядке. Контрастный душ..., — успокоил его Юрчик и на полном серьёзе заявил:
— Ты не думай: я сейчас хурму ем. Ежедневно по семь рублей килограмм — с базара. Дороговато, конечно... Но...
— Эту гнилую? — удивился его друг, который теперь, на площади Трёх вокзалов, спустя столько лет, с чувством не сравнимого ни с чем счастья вспоминал те их глупые детские разговоры, впервые радуясь и молясь, как никогда, и за сыроедение, и за у-шу и тибетскую медицину, и за любой проращенный рис и все таиландские и вьетнамские злаки и их поедателей, спасших раненого Юрку вчера тут, в Москве, от смерти.
А в то утро Юрчик, не слыша иронии в его голосе, выхватил с полки над диваном свёрнутый в трубочку и испещрённый цифрами листок, тряхнув который и ткнув пальцем, вскричал:
— Свежую. Смотри, — начал читать он некую таблицу, — тут и каротин! И витамин Бэ-два...
— Ладно! — махнул рукой его гость и, поглядев на приятеля, проговорил с усмешкой:
— «Каротин»...
— Только я недавно заметил: уже начали исчезать отчего-то самые обыкновенные продукты, — испуганно оглянувшись, разразился новым откровением Шиманский и заключил, не окончив фразу:
— Если теперь пропадёт ещё и подсолнечное масло...
— Тогда ты уедешь, — догадался его приятель.
Юрка посмотрел на него снова не без испуга, но пристально.
— Подожди, — пошёл на попятную тот. — Глядишь, — вскоре наступят такие времена, что вдруг появится тут, в Городе, и оливковое масло...
Окончательно поняв, что его разыгрывают, Юрка засмеялся. И они с лёгкой душой, быстро собравшись, отправились в путь... Последний путь в их прежде счастливой и поломанной уже к тому времени, о чём, правда, Юрка пока не знал, детской жизни там, в зелёном городке за розовым морем.

4. Голос Смирнова разорвал плен нахлынувших некстати былых воспоминаний:
— Значит, ты говоришь, что «их киллер» остановил машину возле румынской дипмиссии? И скрылся в ней?
— Думаю, он давно миновал украинскую границу, — возразил бородатый, — а завтра будет на подъезде к Бендерам, и утром — уже там.
— Почему не в Тирасполе? — спросил пришедший.
— Потому, что в Тирасполе — ты, — смеясь пожал плечами его собеседник и вдруг сказал:
— Подумать только, в детстве я отдыхал на Днестре в летние каникулы у бабушки почти каждый год. У меня отец родом из Бендер, он не наш земляк и приезжал к нам на ярмарку в местечко под Винницу, там его и сосватали. Я не знаю места краше, чем тот уголок. Рай земной!
Он замолчал, глядя на рассвет над вокзалом.

Зелёная мирная речка среди зарослей дикой сирени, что цвела до середины лета, жара и синь неба над холмами вдали, за которыми была Бессарабия…
А тут, по восточную сторону холмов, — был он, край розовых абрикосов, благоухающий, щедрый и гарный, как щи с пампушками, как украинская дивчина после бани, как спелая дыня. Яблоки и виноград, груши и кавуны — и птицы поют, будто щирые хлопцы с третьего стакана «Кодрянки» где-то в полях!
 
«Чаривный край веселья и тепла».

— … И там никому не достать твоего киллера, — заявил бородатый.
— Почему? — возразил его друг в кожаной куртке. — Мы установили личность: отпечатки пальцев есть в нашей базе данных.
Бородатый посмотрел на собеседника с нескрываемым изумлением и спросил:
— Разве он был не в перчатках? Такой старой закалки профессионал?
— Ну, не столь уж великий он профессионал, во-первых, раз совершил столько проколов, — пояснил человек в куртке, и, усмехнувшись, начал перечислять:
— Сначала, и это главное, не заметил приближение вашей машины, вы отреагировали раньше. Потом — упустил из виду эту Нгуен Чай, хотя настораживающий момент был налицо. Тут он сделал паузу и, насмешливо вперив взор в бородатого, сказал:
— Вьетнамцы не торгуют в Москве фруктами. Только ширпотребом.
— И зачем подобный цирк? — спросил бородатый. — И риск?
— Так. Просто, как сейчас говорят, фишка такая. Чисто для стёба при ловле дураков. Любит она это.
Тут лицо человека в куртке стало серьёзным и злым. Он проговорил вдруг, как отрезал:
— Там, «у них», нет профессионалов. Знаешь, как называют «этих» в городе, из которого я только что вернулся? Шелупня!
Он будто выплюнул это слово смачно и чётко, и уже спокойно продолжил:
— И они это знают.
— Идеология, что поделаешь: «Из грязи в князи»! — пожал плечами бородатый.
— Разумеется, он не оставил отпечатков на поверхности оружия. Но мы нашли «пальчики» на внутренних деталях затвора и спускового механизма — этот педант наделал их при сборке и смазке. Молдавской полиции ничего не будет стоить его вычислить. Но мы не станем делать запрос по линии Интерпола… Зачем?!
—Когда есть ты …, — завершил бородатый недоговорённое его приятелем. И они оба негромко засмеялись, глядя на Казанский вокзал, за башней которого, наполняя розовым молоком зарева площадь, погасив звёзды и зажигая ветровые стёкла такси, вставало невидимое пока огненно-красное солнце. И, наблюдая разгоревшуюся там, на востоке зарю, оба приятеля мысленно и надолго прощались с Москвой.
— Как там Мишель? — спросил бородатый.
— Держится. Придётся тебе сопровождать мальчишку в Питер вместо отца. Заодно забери с собой это, — проговорил человек в куртке, доставая и протягивая другу бордовые корочки удостоверения. — Передашь на хранение, куда следует: мне они пока не понадобятся. Отныне я — человек без бумаг, имени и судьбы. Теперь я снова — Бесарабец. И я возвращаюсь.

5. Бородатый человек молча смотрел на приятеля. Через несколько часов поезда развезут их из Москвы в противоположные стороны. Его — на северо-запад, к холодному балтийскому заливу и морским ветрам. А потом оттуда на юг. Где они встретятся ненадолго снова. И где свершится возмездие наглому киллеру. А вскоре для Смирнова, вечного бродяги в коричневой кожаной куртке, начнётся от вокзала, что светился напротив, новый, как всегда, нелегальный, путь. Путь этот будет устремлён к вздыбившейся средь широкой равнины, где-то в России над великой рекой, зелёной горе, увитой улицами и усыпанной домами, над которой из-за чёрных лесов за Волгой встаёт каждое утро солнце. И тогда гора эта — и окна, и витрины, и водная гладь фонтана в центре города, и сама река, разлившаяся в этих местах, словно море, отражая в себе и эти дома, и это солнце, — сияют все вместе единым заревом, разорвав улетевший к небу утренний туман, словно «Парамарибо — город утренней зари». Так называлась любимая песня, которую заказывали в баре «У Лины» бесчисленные вереницы «командированных» в Город на горе, — ведь все они после прошедших скандальных выборов нового губернатора косяком потянулись сюда: якобы в здешние «почтовые ящики» по служебным делам, а на самом деле — желая первыми успеть поклониться Дракону. Следующему, как было точно известно в узких кругах, Президенту, что готовил Большой Прыжок. Прыжок в Москву отсюда, из тихого Города, ставшего вдруг в последний год настоящим Палермо. «Парамарибо — в дымке солнечной парит!». Самое место для хунты. «Танцуют волны в стиле "румба пассадоре" и ласково шуршат у ног», — под эти ритмы, за столиками со свечами, на усыпанных перхотью плечах пиджаков, что обтягивали широкие спины новоявленных мачо: обладателей тех дорогих костюмов — товарищей явно нездешних, как военных, так и штатских, — всхлипывали над своей несложившейся женской судьбой специально приставленные по указанию их шефов: директоров и начальников отделов кадров к данным товарищам дамы. С недавних пор рынок «эскорт-услуг», в том числе и таких: самодеятельных, стал едва ли не единственным процветающим в Городе бизнесом. Потому в Богом забытом и мало кому известном городке на Волге и стала теперь самой востребованной из всех профессий такая: «сопровождающий». Эскортом занимались, взаимно соревнуюсь и конкурируя, как нанятые для этих целей специалистки из агентств, так и подобные «любительницы» — уже разведёнки и ещё замужние из тех самых режимных «почтовых ящиков». А их сослуживцы мужского пола — они и тут, во внеслужебной обстановке, оставались коллегами и помощниками подругам своих прежних, скучных трудовых лет: одни становились в свободное от работы в беззарплатных НИИ время водителями и охранниками , на паспорта других, вчера ещё сирых и убогих, подставных товарищей снимались конспиративные квартиры для приёмов и открывались банковские счета. Агентства «услуг сопровождения», профессиональные и служебные, плодились, как грибы: со скромными ли «мамками», или — с крутыми бандершами на подхвате у боссов. Этими боссами значились, в основном, начальники «режимных отделов» тех же почтовых ящиков и их друзья-отставники разных «служб охраны». На такой щедрой деньгами ниве сытно паслись как «братва», так уже и не отставные, а действующие «силовики».

— Этим-то мы и воспользуемся, — сказал после краткого обмена шутливыми репликами насчёт сложившейся в Городе обстановки человек в кожаной куртке. И добавил:
— Представь, там даже налажена и активно функционирует «служба разводов».
Слово «развод» давно приобрело в Городе двойной смысл. Во-первых, обычный, криминальный — это когда приезжих товарищей «разводили» на деньги, услуги или информацию в отдельных кабинетах баров и на съёмных квартирах. Но беда заключалась в том, что все «сопровождающие» имели семьи, которые были не в восторге от того, что их кормильцы занимаются по ночам чёрт те чем. Потому, — для более успешной работы «сопровождающих» на заданном поприще, — многих из них, чтобы не мешала родня, даже специально разводили с семьями, с этой целью с ними и их родными осуществлялись особые «активные мероприятия». Далее создавались уже новые, «внутрикорпоративные», брачные союзы между своими: этот процесс назывался «развал-схождение» — над решением подобных задач трудился целый сонм старых сводниц из досиживавших до пенсии по учреждениям отставных директорских любовниц. Правда, если развести удавалось практически всех семейных — подставы, сплетни, вино, компромат, дурное дело-то, оно — нехитрое , то свести в другие, надёжные, союзы со «своими» — не всегда: «кадры» преждевременно спивались, просто не хотели. И вот уже бродили с отсутствующим видом по городу остекленевшие ведущие инженеры, седые и лысые, недоумевая, за что это им на старости лет выпала такая напасть. Да ещё в год, когда наступил долгожданный Порядок. Порядок, о котором грезили по курилкам и гаражам они, сиротливые ИТР-овцы, ещё недавно молодые и глупые, шумевшие на митингах сначала за свободу , а затем — скопом бросившиеся обратно: клеить уже другие листовки, кричать и агитировать в едином победном заговоре, и приведшие-таки к власти в Городе Лево-Патриотический блок «За НАШУ Родину!», выросший из остатков «союза отставных советских офицеров» в виде региональной партии с названием: «НАШИ». Офицером запаса в Городе был каждый второй. И победа пришла, «майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои». Все заборы были исписаны, и надписи улетучились. Как и семьи. Не Фомича, а их, «товарищей офицеров», отправили на три буквы. И бродили они, похмельные, в рассветной мгле одинокие и всеми покинутые, допив всё, что оставалось у них в опустевших от семей квартирах и шарахаясь от стороживших Порядок ночных дружинников в их дурацких шляпах и страшных очках, а те также косились на них подозрительно, но не трогали.

— И этим мы воспользуемся также, — сказал кратко Смирнов. — Я уже наладил там многие связи. Скоро начнётся новая повесть.
— «Возвращение Бессарабца?» — спросил бородатый.
— Это — позже. Сначала предстоит «бросок на юг». Последний. Надо же наказать обидчика Юрия!
— Завидую тебе. Ты увидишь места моего детства. Впрочем, сам я совсем не жаждал бы свидания с той горой и тем Городом. Там у меня осталось слишком много потерь. Город на горе…
Он знал его в то давнее, ещё мирное время, когда уже начинали действовать многие персонажи нынешней невесёлой войны, что разгорелась багровой зарёй у великой реки.
— Маршрут путешествия разработан, — продолжил тем временем неспешное изложение планов человек в кожаной куртке. Сначала надо лишь застолбить явки в Городе, собрать бригаду, и вперёд — первым делом на юг, вершить правосудие. У нас есть не только отпечатки пальцев. Холщёвая сумка! Мы исследовали материал, из которого она сделана, изучили и нитки, и всё прочее, и установили: она пошита в Одессе примерно год назад в кустарной мастерской. Всё сходится, и мы пойдём по этому следу шакала.

Он замолчал и, напрягшись в корпусе, с хрустом в суставах потянулся, как на спортивной разминке, со сжатыми на уровне плеч кулаками, а затем вздохнул:
— Думаю, после бессонной ночи нам надо отметить начало пути.
Взбодриться, действительно, не мешало бы. Солнце, повиснув где-то за крышей вокзала, пока невидимое: низкое, совсем не грело. Наоборот, утренняя московская свежесть напоминала отнюдь не тот, песенный, «холодок», что «бежит за ворот», а донимала противным влажным ужом, ползущим под одеждой по телу. Хотя, действительно, как и в той песне — гимне столицы про утро, что «красит нежным цветом стены», шум был на улице всё «слышней». «С добрым утром, милый город, сердце Родины моей»! Плоская фляжка «Гжелки», настоящей, не самопальной, приобретённой тут же, на Ярославском, сверкнула янтарём в свете лучей ясного утра, наполняя влагой пластиковые стаканчики. Сообщники пристроились у единственного столика в пустынном павильоне прямо за углом вокзала, и не было у них ни регистрации, ни прописки, ни даже документов на какое-то право нахождения в Москве в это время и в этом месте. Зато была уже лёгкая степень опьянения, и потому прямо к ним, строго по прямой задорно шагал московский милицейский патруль, вкусно пошлёпывая по отличным сверкающим голенищам крепких своих берцов «спецсредством» — резиновыми палками, в предвкушении нет, не денег, — хотя и денег, конечно, тоже, но, — удовольствия. Бородатый человек усмехнулся: когда-то такое «спецсредство» было впервые увидено им вблизи в руках помощника его главного мучителя, Ивана из «контрашки» — лысого громилы-брюнета с заковыристой, местного диалекта, фамилией. Грозная гибкая дубинка, готовая там, в смрадном кабинете у туалета, раскроить ему голову, — она лишь образовала тогда мощным ударом глубокую реальную трещину на листе органического стекла, что укрывал стол дознавателя Ивана. Серьёзная штука.

— Слышал анекдот? — беззаботно спросил человек в кожаной куртке спутника. — Прибывшие на юбилей Санкт-Петербурга для охраны порядка московские милиционеры были крайне удивлены обнаружившимся в ходе тотальной проверки фактом: здесь практически никто не имел московской прописки.
Милиционеры тем временем почти уже подошли к дерзким наглецам и собрались что-то сказать тем, как вдруг перед ними, словно из-под земли, возник оборванец в хороших кроссовках с остановки ночных такси. И никто не слышал, что он им доложил и показал, но в следующий момент бравые служаки, как и он сам, испарились в сиянии восходящего дня сразу и навсегда. Друзья весело рассмеялись: это был их город. Им нечего было тут бояться. А ведь совсем недавно их тут и близко никто не знал. И были они — никто и звать никак. Лишь один из них, самый рыжий, разместился уже тогда там, на верху, словно «царь горы» в детской игре, а со всех сторон по крутым ледяным скатам к нему лезли и карабкались недруги — в брызгах гневного пота и мокрых соплей, и с воплями: «Во всём виноват этот!». Но он держал вершину горы, и голова его сияла в лучах, будто была на ней не огненная шевелюра, но — нимб, а сам он вроде и не бился вовсе, а только лениво отмахивался, этот Железный Дровосек, но в руке его вместо выбитого меча опять и опять возникал новый, раны затягивались, и разрубленные латы зарастали, будто были живые. И дрожала земля по всей Москве, все думали — что из-за этой смертельной схватки. Но как бы не так — причина всеобщего гула почвы была иной. Просто не замеченные никем, под прикрытием шума драки, изгнанные из родной Северной Пальмиры, в столицу со всех сторон: с юга, востока, севера и запада, по всем проспектам входили питерские, оставляя теперь недругам лишь дальние края, где отзывались ещё гулким эхом раскаты последних боёв. Бои эти были там, за горизонтом, объятым зарёй цвета пенки с вишнёвого варенья, они шли в краю, откуда начинался рассвет, и где когда-то произошла удивительная история: она могла бы стать отдельной повестью про то, как за розовым морем такой же зари, на синем побережье сиял в давние годы весёлый городок, в который стремился теперь корабль памяти. И как в песенке из музыкального киоска, «жила там девчонка, и вечером с надеждой» приходил, пусть и без гитары, к балкону паренёк». Где-то в России… Повествование об этой давней истории могло быть похожим на полноводный разлив великой русской реки, что бескрайним морем — водохранилищем омывала в этих местах и зелёные кудрявые островки, и дальний берег, за которым был край неба и начинались чёрные леса, уходящие к Казани, и — берег ближний, к которому ниспадал восточным склоном своим Город на горе с двумя макушками — большой и малой. Казалось, место это было самой что ни на есть серединой земной суши, где уже не Европа, ещё не Азия, а просто сходятся воедино лес и степь, Север и Юг, и где холмистая равнина , вздыбливаясь вдруг с западного направления горой, круто обрывается сразу в три стороны к огромной реке с её баржами и островами вдали — такой тихой и плавной, солидной и вечной, какой казалась всем и сама тогдашняя советская жизнь в тот далёкий «мирный черненковский год». Когда после кратких андроповских гонений со смешными облавами на прогульщиков в банях и кинотеатрах наступила вдруг столь весёлая и вольготная тишь да благодать, что все не могли от свалившейся на их головы вольницы и счастья никак ни напиться всласть, ни надышаться. Хотя о «зинданах» даже и в то время уже было известно. В них томили своих провинившихся подданных хлопковые «цеховики» из южных республик Союза, а именно — первые тайные предприниматели, негласно разрешённые «органами», потому что выхода не было: упали цены на нефть, и впервые зашатался рубль, а «за речкой» шла разорительная тайная афганская война, которой не было видно конца. И начал потихоньку разбегаться соцлагерь, уже бузила Прибалтика, потому «цеховики» стали едва не единственной дойной коровой властей. Люди из «органов» и были теми доярами — предшественниками нынешних «братков», получая инструкции одновременно со своими жертвами: ведь с теми и с другими работали в соседних кабинетах. На этом поприще начал свою деятельность, стажируясь накануне отправки за границу, молодой опер Внешней Разведки Смирнов. Он лично попросился на первое спецзадание к себе на родину в город Днепропетровск, чтобы в самом бандитском его районе с известным на весь блатной мир названием «Амур» в боях забыть, как страшный сон , начало своей оперативной службы, и тот, другой город — на другой реке, Волге. «Амурские войны», — под таким названием впервые в советской прессе: журнале «Крокодил», были живописаны те славные сцены боёв, и впервые прозвучало слово «мафия», немыслимое у нас прежде. Обо всём этом «крестник» Смирнова, спасённый им в Городе на горе, прочитал, прячась уже в Казани, на засаленном топчане в каморке Юсуфа, также сбежавшего из Города по своим причинам его случайного старого знакомца и даже сослуживца из конторской «общаги». Сейчас обо всём этом оба соратника с воодушевлением вспоминали за стопкой «Гжелки».

— Вскоре вышла в свет статья «Лев прыгнул», — сказал бородатый человек.
«Органы» решили разом прихлопнуть и цеховиков, и взращённых ими же рекетиров, чтобы показать, кто в доме хозяин. В кино стал внедряться культ чекистов. Таинственные люди в чёрном, без имени и судьбы, приходили из ниоткуда и уходили в никуда сквозь южные города: Баку, Ташкент, выручая попавших в дурные истории наивных хороших ребят и наказывая негодяев. Один из таких фильмов: «Какие наши годы» видел в тот давний год и, тогда ещё безбородый, собеседник Смирнова. Так как у него всё это «кино» совпало с любовным приключением, — тем самым, — то он мало что запомнил, объятый страстью, в сюжете: разве что финал. Молодые персонажи фильма прощаются со своим спасителем, спрашивая его: «Ответь хотя бы, откуда ты, какой нации, как твоё имя». И тот отвечает: «Во мне много кровей, по паспорту я грек, родился в Бухаре, по жизни я русский… А имя моё — зачем оно вам?» — «Может, ещё увидимся», — говорят ребята. «Конечно, увидимся: какие наши годы!» — этой фразой героя, уходящего в никуда, в синюю дымку, заканчивается фильм из незабытого затянувшегося детства. Таким же героем, посланным для спасения очередных «хороших ребят», снова должен был теперь стать человек в кожаной куртке. И опять, как и когда-то — в городе у великой реки. Ведь там сегодня был, помимо прочего, и зиндан с новой жертвой — даже не с узником: с узницей. А мафией и её «крёстными отцами» громогласно, в заказанных на страницах крупнейших газет статьях, назывался отец жертвы: скинутый на выборах Губернатор и его команда. Славным же рыцарем-победителем сначала этой «мафии», а потом — и всей «закулисы», той же самой, что и двадцать лет назад, собирался явиться целой стране сам Дракон. Известно, что эта рептилия всегда «защищала» подданных от внешних и местных хищников — затем и была нужна. Неважно, спасала ли она, как это было здесь, в Городе, в давнюю пору, от козней «закулисы» в лице Билла Гейтса здешний секрет тех лет — «нестандартное оборудование». Или же, как сегодня, противостояла «грязной мафии дельцов Главного рынка», всё равно без её пригляда всех тут ждали, — и обыватели знали это точно, — нужда и ужас. А в мирное время она же, данная тварь, обеспечивала им комфорт: уютную жизнь и порядок. Жаль, время от времени съедала кого-нибудь, кто помоложе, но если этого ещё не случилось...

 Танцуй, пока молодой!

— «Их» пиарщики уже заказали заголовок для победной статьи тех, кто на прошедших региональных выборах осуществил там в Городе вновь «подъём красного солнца вручную». Заголовок в партийной газете «Любимый край», с которой они поедут в Москву в Администрацию Президента, — знаешь какой? — оторвался от созерцания рассвета над вокзалом человек в кожаной куртке. И доложил:
—«Лев сдох!». И это не иносказательно: мол, «хищника-мафии» больше в Городе нет. Настоящий живой лев, представляешь?
— Замучают ведь. И не жалко животное! — вздохнул бородатый.
— Ничего, его подкармливают, — усмехнулся Смирнов. — А нам надо бы сменить дислокацию. Перед дальней дорогой — утренний чай, лёгкий завтрак и я отправляюсь спать. Тебе тоже надо будет отдохнуть. Но завтрак — это святое. В Москве ещё остались приличные чайные забегаловки?
— Знаю одну, — ободрил его спутник. — Там и блины!
— Это ты у нас с детства так и не наелся. А мне бы бутерброд с сыром, — Смирнов разлил по стаканчикам остатки «Гжелки», впервые за всё утро закурил длинную сигарету, предложив также другу , и намётанным взглядом выхватил из полумрака под мостом-эстакадой сбоку от вокзалов джип с затемнёнными стёклами: тот самый, что доставил его собеседника сюда на рассвете с Лубянки, а теперь, застыв, ждал дальнейших команд. Пряный аромат сигарет «Честерфильд» потянулся над оживающей Плешкой, и в его дымке опять, как призрак, материализовался оборванец в хороших кроссовках
— Свободен, стажёр! — отдал команду Смирнов. — Иди отдыхать.

6. Хмельная полудрёма, навеянная «Гжелкой» и розовой пеной зари, рождала сны наяву. Из-за таящей на глазах утренней туманной дымки эхом доносились слова человека в кожаной куртке, который весь погрузился в планы предстоящих действий после всего, что произошло вчера.
— Белые нитяные перчатки, в которых покушавшийся на убийство Шиманского держал оружие при стрельбе, мы также нашли — там, в траве у сквера. Они, как и сумка, изготовлены в той же кустарной мастерской в Одессе, на Малой Арнаутской улице…
—…Где делают всю контрабанду, — пошутил, завершая фразу приятеля, бородатый.
— Знакомые места?
Конечно, он знал, о чём шла речь. Величественные платаны, взметнувшиеся гордыми колоннами вдоль респектабельной Ришельевской, бывшей улицы Ленина, отбрасывали тень резных листьев на фасады магазинов и ателье, что ютились в полуподвалах и на первых этажах домов на углу, — там, где недалеко от вокзала и старой пожарной каланчи шумную булыжную мостовую под зелёными кронами пересекала упомянутая, более тихая, историческая улочка Малая Арнаутская, «где делают всю контрабанду», — в советское время носившая имя дипломата Воровского.
— В этом квартале до отъезда с Украины на учёбу проживал тот самый мой друг, с которым мы снимали угол на частной квартире в Городе. Ну, ты знаешь, — пояснил бородатый.

Как же не знать. Это был незабываемый, радостный и полный надежд и веселья, 1984 год. Начало жаркого и щедрого лета, ставшего для нашего героя последним летом его детства и всей его мирной жизни, а также любви, которую он тогда так глупо не узнал и не принял. Потому что потом была война, отсветы которой тлели и поныне на склонах зелёной кудрявой горы над синей рекой, что разливается здесь бескрайним, — почти не видать берегов, — морем. Вот оттуда-то, из-за чёрных лесов, каждое утро и вставало с зарёй цвета крови огромное красное солнце…
По вздыбленным кручам зелёной горы, которую разделял на две неравные вершины: большую и малую, обширный, словно каньон, природный разлом, какими богат был здешний рельеф, раскинулся, ниспадая улочками с западной стороны к большой воде рукотворного речного моря, весёлый городок с парком наверху и трубами заводов в низине. Тысячью окон своих домов смотрел он со склонов Средневолжской возвышенности на восток.


                Глава 5. За розовым морем


1. Каждое утро оттуда, из-за реки и чёрных татарских лесов, вставало ослепительным диском огромное красное солнце, оно зажигало окна городского центра у подножья восточного склона горы, где были дома песочных тонов и широкоформатный кинотеатр, весь из стекла, который тоже сиял пожаром рассвета, как и витрины, и вкрапления слюды в жёлтых и розовых оштукатуренных стенах улиц: всё вместе единым заревом. С северной стороны обе вершины окаймлял по долине бескрайний «Соцгород», разметавшийся у подножья горы в сторону Волги белыми бетонными многоэтажками вокруг накиданных там и сям заводских строений. Заводы эти, сегодня сплошь замершие и тихие, везли через здешние места когда-то из эвакуации после войны, да и бросили тут, прямо в степи, согнав потом в цеха тысячи «сельских» со всей округи. Сначала заводы «давали план», а теперь словно застыли навек вместе с окружающими их жилмассивами, что дремали вокруг дни и ночи в самогонном бреду. Не то, что бурлящий сегодня важными гостями и их челядью городской центр. Но это сегодня, а в далёкие годы Соцгород также был жив и вместе с другими кварталами, которые лежали внизу у подножья, сверкал по утрам окнами общежитий и стенами цехов из стекла и стали в лучах встающей зари, хорошо видимый до самых окраин своих с малой макушки большой горы, где был лесопарк и ботанический сад.

В направлении, противоположном Соцгороду, склон горы круто нависал над компактным рабочим районом, вытянувшимся вдоль единственного тут проспекта, что уходил точно на юг и назывался потому, как и весь жилмассив, Южным, устремляясь от большого электромеханического завода к трубам электростанции. А наверху, над этим проспектом, меж заборов, дощатых туалетов, таких же, наполовину из досок, домов-курятников и пылящих пол-лета тополей разных сортов, струились старые улицы, они утопали в яблоневых садах, ниспадая к центру террасами и ступенями тротуаров, среди развешанного на верёвках белья, криков домохозяек, воплей с трибун дальнего стадиона, немыслимых по архитектуре жилых построек и пристроек, и вся эта картина повторяла порой уже настоящий итальянский пейзаж. Там была какая-то мансарда, залитая солнцем, пронизываемая бризом, долетающим с островов, и два горячих южных парня принимали в ранний час женщин, угощая их роскошными фруктами. Для бородатого человека и сегодня всё это виделось не сном, а такой же явью, как башни московских вокзалов тут, в ясном лазоревом небе над огромным городом на семи холмах. Теперь на востоке, над знакомой до боли Москвой, восходило из-за крыши Казанского вокзала всё то же огромное красное солнце, и в его жарких слепящих глаза лучах в хмельном мареве утра за разлившимся розовым морем зари возник, как виденье, тот почти забытый пейзаж, и улицы, и дома, и вся так хорошо обозримая с водных просторов и островов громада кудрявой горы. Горы, где был парк, и ботанический сад, и весёлая танцплощадка. И на чьей вершине поселился дракон, плотоядно обняв когтистыми лапами своими обе её верхушки, словно это были уже столичные золотые купола, а вовсе не те зелёные бугры, над которыми прежде разливались по вечерам пылающие волжские закаты , а теперь три огнедышащие разверстые пасти в экстазе страстного вожделения утомлённого насильника извергали из чрева монстра ленивый огонь, и пламя это готово было разгореться вовсю, но пока висело наверху алым облаком, затмив Солнце, как тот, забытый почти, Красный закат. Погасший, казалось, навек, но расцветший вдруг над горой вновь, чудным образом, обещая завтра спалить своим адским жаром всё, что имелось на пути нечисти.

Сашка с улицы Ришельевской — кто, как не он, мог стать первой жертвой этого страшного существа, обосновавшегося на зелёных холмах уже в те годы. Но ведь не испугался: он был единственный, кто пришёл провожать друга на поезд, когда тот, уже со своими вызволенными из ареста документами, отбывал в Москву промозглым и тёмным мартовским вечером, спасённый на время чудесным образом. Тогда ему казалось, что прошло не полгода, а миновала вечность после той осени, как новоявленным скитальцем уходил он по первому инею от левого волжского берега в чёрные, голые уже, татарские леса. Уходил под затихающий рокот сверхмощного мотора рыбацкой лодки, уносившей обратно в туман его совсем уж последнего «туземного» друга, которых у него имелось так много на том берегу, и где они все? Весной и вовсе остался один Сашка.

— Знаешь, вот к вызволению твоего соседа я рукИ как раз и не прикладывал, — доложил Смирнов. — Они сами не решились трогать его: видно, всегда нападали на тех, кто послабее.
И он заслонил ладонью глаза от лучей солнца, что ударили вдруг, окончательно развеяв мглу и туман, в упор.

— Будет день!

2. ...В те дни так же ослепительно сияло солнце, и так же назойливо и неотвязно мешало спать. Солнце заливало край стола с грудой книг над разбросанными бумагами и широкую тахту.

— Йось-ка! — крик летел с улицы, ударяясь в узкую форточку и приглушенно проникал в комнату вместе с солнечными лучами.

За столом сидел давно уже проснувшийся Гольцман. Склонив курчавую темно-каштановую голову над книгой, он, время от времени щурясь, с некоторой небрежностью быстро перекидывал страницы, и солнце слегка золотило его коротко остриженные волосы. Шел второй месяц, как Сашка учился в аспирантуре, куда поступил на удивление легко. Всю зиму он упорно сдавал кандидатский минимум и даже поселился было в аспирантское общежитие , но сбежал оттуда через день, — оно Гольцмана не устроило так же, как в свое время и студенческое. Благодаря Александру в этой обшарпанной проходной комнате продолжал обитать и его сосед — хозяйка до сих пор не догадывалась, что тот больше не студент, а почти полгода получает хорошую зарплату, иначе бы он не отделался от нее двумя червонцами в месяц, как в былое время. Однако еще со случая осенней своей ссоры с хозяйкой он почти не разговаривал с ней, поддерживая взаимный контакт, в основном, через Сашку.
Что обе стороны, похоже, устраивало.

Крик внизу повторился. Испуганные ласточки метнулись мимо форточки от гнезда, спрятанного под козырьком крыши.

Гольцман недовольно кинул на стол книгу, встал, привычным движением сунул нос-картошку в толстую оправу очков, и, набросив на пятнистую от коричневых родинок спину рубашку, подошел к окну.
— Иди, к тебе, — сказал он, приблизив лицо к стеклу.
Шерстяное одеяло на тахте зашевелилось, из-под него в сопровождении тяжкого вздоха пробуждения показалась растрепанная, непонятного цвета, макушка. Большие босые пятки опустились на облезлые доски пола.
— Где лапти?
— Я знаю, куда ты их засунул? Мои на мне, — передернул очередную страницу Сашка.
— А звонок что, не работает?
— Так света нет, к обеду дадут, забыл? — Сашка был раздражен, что его оторвали и пристают с глупостями.
Наконец, пара мохрящихся и стоптанных зеленых тапок прошаркала к окну.
— Зачем форточку закрыл? В такую жару!
— Так пух! — Гольцман сердито сдул зацепившуюся между страниц нетающую мохнато-мягкую снежинку. — Лезет везде.
Ободранный подоконник заскрипел под напором бугристого, с редкими волосинками, колена, мощно заполнившего рваную дыру в протертых физкультурных штанах.

Небо, высокое и сияющее — светлое по краю, но уже сгущавшееся к зениту в яркую голубизну, повиснув над захламленными, заполненными хозяйственными постройками и небольшими садиками, дворами, над большей частью двухэтажными, кирпичными снизу , немыслимыми по сочетанию строительных материалов и архитектурных фантазий сверху, домами-скворечниками, над всей старой, с заборами и дощатыми крылечками, улицей, весело глядело в единственное окно мансарды, желтым оштукатуренным кубом выступавшей над входной дверью, и, словно приветствуя эту синеву, навстречу ей с треском вылетела, распахнувшись наружу, узкая форточка. Под окном среди солнечных бликов на пятачке асфальта, засыпанном белыми, в липких лопнувших почках, клочьями свалявшегося тополиного пуха, стоял, задрав голову, Валерка Шурков.
Белозубо и широко улыбаясь, он чуть покачивался с пятки на носок, и крепкая кожура почек поскрипывала под каблуками его шикарных полуботинок, а скуластое лицо с тонкими, словно нарисованными, черными бровями вразлет под темной густой челкой, сияло радостно, как это небо.

Из открывшегося отверстия форточки медленно вылез большой, непонятно как даже в эту форточку протиснувшийся, нос, и следом показалось розовое еще ото сна лицо. Пепельно-серые волосы в беспорядке рассыпались по лбу. Крупные ноздри, широко раздуваясь, втянули терпкий от запаха тополиной смолы воздух, жаркой волной ударивший в них после сравнительно прохладной комнаты, лишь только потом наружу пролезла и  вся голова на длинной вытянутой шее, напрягся и ослаб крупный острый кадык, губы, сложившись трубочкой, произнесли что-то невнятное, а два огромных, навыкате, зеленых глаза, поморгав длинными ресницами, изумленно уставились на Валерку.

— Эй, спрячь шнобель! — продолжая улыбаться и одним щелчком ловко стряхнув пепел сигареты о каблук, крикнул тот.
— Сдурел? - донеслось сверху. — Сколько времени?
— Сколько — девятый час! Через час откроют!

Валерка был в своих обычных американских тугих джинсах и джинсовой курточке. Рядом переминалась с ноги на ногу Наташка, которая, по идее, в городе находиться бы не должна. Однако она была здесь, тоже в джинсах — чуть завернутые снизу, они обнажали темные от загара лодыжки. Мало того, Натулька появилась не одна — за ее спиной в тени раскидистой яблони маячила фигура еще одной девицы, черты которой сверху разглядеть было сложно.
Что-то в последнее время Натали не в меру осмелела. А ведь на первом курсе её из института поначалу разве что мама домой не провожала. Однако вскоре всё изменилось, а уж преддипломный курс и вовсе прогремел под знаком её нескольких быстротечных, но бурных романов, окончившихся, правда, ничем. На работе в НИИ, куда попала по распределению добрая треть Иоськиного курса, Наташка, впрочем, проявить себя, вроде, пока не успела, хотя на прополку свеклы, где явно не заработалась, поехала добровольно и с радостью. Да и приятельница, похоже, была под стать ей, что уже говорило само за себя — скажи мне, кто твой друг...

Именно Наталии и были, собственно, обязаны наши герои сегодняшним своим предстоящим утренним походом — это она предложила устроить сабантуй по случаю рождения Юркиного ребёнка, и преподнести тому от всей их бывшей студенческой группы роскошный подарок.

Сначала здесь вся надежда возлагалась на Валерку — сын бывшего первого секретаря одного из сельских райкомов партии, недавно переведённого в обком, он, как всем казалось, имел несомненные преимущества. Однако Валеркин отец, Иван Шурков, простой, крестьянской кости, мужик, вовсе не возгорелся желанием доставать им по блату вожделенную ГДР-овскую детскую коляску на мягких рессорах, и дело заглохло. Что было неудивительно. Иоська, неоднократно бывавший у Валерки дома, хорошо знал его батю. Не имея даже своей машины, тот дни и ночи, без выходных, колесил по бездорожью отстающих совхозов в обкомовском УАЗике, где его ждали болотные сапоги, на которые, оседлав сиденье рядом с водителем, он сразу менял свои туфли, дома бывал редко и приучал домашних все их проблемы решать самостоятельно.
И теперь, после неудачи с Валеркиным батей, который, как знали все, всё же сделал робкую попытку выполнить просьбу, но — тщетно, грудь Иоськи распирали гордыня и счастье. Он чувствовал себя влиятельным, всемогущим, он смог сделать для друзей то, что не сумели совершить сильные мира сего, и все глядят теперь с надеждой и восхищением только на него одного. Вот — мгновения, когда он наподдаст под зад своей невесёлой судьбе за все унижения.

 Чувство уверенности и силы наполняло его и, предвосхищая восторженную благодарность приятелей, он испытывал законную гордость за себя, которую ему вряд ли ещё сколько-нибудь часто удастся испытать. Источник этой своей силы Иоська ощущал явственно всякий раз, когда твёрдые бордовые корочки при вздохе чуть упирались ему в ребро, плотно притаившись в нагрудном кармане пиджака, который висел сейчас на спинке стула. Его, несмотря на жару, он и сегодня собирался надеть для солидности. Он вспомнил позеленевшее от испуга, бледное и трясущееся лицо Погосянского, его панические метания в тщетных попытках провалиться сквозь землю, когда они с Васькой Петровым внезапно зажали его в закоулке у рынка, и Иоська резко выхватил те самые корки: заветное бордовое удостоверение внештатника. Напрасны были мольбы и попытки вырваться, зря Погосянский выкидывал в мусорную урну пятнадцать долларов, на которые он только что обменял две зелёные полусотенные бумажки законных советских дензнаков — из-за угла уже неумолимо надвигался капитан Караев, курировавший от Ленинского РОВД мартемьяновский оперотряд, и сам Вовка Мартемьянов, как всегда спокойный, сухощавый, с насмешливо кривой ухмылочкой неспеша приближался, отделившись от кустов, и пути к отступлению не было.
Вот уж год лихой оперотряд наводил шорох на всю округу, налетая на шумные междоусобные драки в парке у танцплощадки, врываясь в шинки, гоняя фарцовщиков возле центрального универмага и блокируя в пасхальные ночи от проникновения туда молодёжи церковь на Липовой горе так, что редкий смельчак мог просочиться туда меж кладбищенских оград на крестный ход.

Однако прошли времена прошлогодних облав на прогульщиков в утренних пивных и кинотеатрах, ловли троллейбусных безбилетников и прочей мелочёвки.
Отряд уже давно занимался куда более серьёзными делами, а уж недавний случай был и вовсе из ряда вон. Ведь «в сети» попался не жалкий продавец самопальных рубашек-батников, пары мальтийских, по сто двадцать рублей, джинсов «Фус» или блока сигарет «Пел-Мел», и не книжный «жучок» за «Букинистом». Валютные операции тянули на срок. И можно было представить, как трясся сейчас наверняка явившийся уже на работу директор большого спортивно-хозяйственного магазина на улице Красной, король дефицита Погосянский.

Пусть понервничает!

За щербатым забором время от времени с шелестом проезжали редкие автомобили, а со стороны открытого зимнего стадиона с искусственным льдом доносилась музыка. До самого лета, несмотря на жару, там тренировалась местная хоккейная команда "Моторист", стабильно занимавшая во второй лиге восьмое место и даже одарившая кучей игроков лучшие столичные команды. Похоже, и теперь хоккеисты не угомонились, во всяком случае музыка вдалеке играла вовсю, и с ветром во двор долетали звуки веселой песенки:

—..."В потоке солнечного света у киоска ты стоишь"...

И, словно откликаясь на слова песни, солнце лилось прямо с верхушек тополей, нависших над двором ветвями, усыпанными тяжелыми пушистыми гроздьями, серебрило вьющийся в воздухе пух, озаряло покосившиеся ворота и Валеркину макушку, проникая буквально всюду, и даже короткая стрижка Наташкиной подруги буквально переливалась в его лучах каким-то розовато-оранжевым блеском. Или в самом деле цвет ее волос был таковым.

Иоська с трудом просунул голову обратно в комнату.

— Баб с собой приволок, — сказал он, снимая с вешалки новые серые брюки — старые были в чистке.
— Только, ради Бога, сюда не тащи, — с досадой поморщился Гольцман.
— Где Катька? — осторожно спустившись с подоконника, Иоська подошел к зеркалу в углу, под которым выступал умывальник, посмотрел на свое заспанное лицо, провел по нему рукой, пригладив вполне уже отросшие усики.
— На рынок за картошкой ушла, — не отрываясь от чтения, сказал Сашка. — Слава Богу, хоть "этой" нет.
"Этой" оба называли Ираиду, дочку хозяйки, тридцатитрехлетнюю старую деву, постоянно ссорящуюся со своим вечным женихом и срывающую зло на постояльцах.
Всмотревшись в отражение, которое ему, в общем, понравилось, и потрогав худые щеки, Иоська произнес:
— Света нет, как же бриться?
Гольцман захлопнул учебник и, повернувшись на табурете, уставился на товарища:
— Что тебе брить-то? Полотенцем побрейся. Везет дураку, а он не доволен...

3. Почти забытые сценки из прошлого вспомнились бородатому человеку не вдруг. Погружённый в расслабленность, он просто успел мысленно отреагировать на прозвучавшую в утреннем московском мареве средь гула пробуждавшейся площади Трёх вокзалов, через которую они шли, смешную фамилию. Хотя и не сразу вник в слова, что говорил ему теперь Смирнов, ещё более свежий и бодрый, чем на рассвете. А тот, делая это, по-военному чётко, всего лишь докладывал товарищу то, единственное, что и собирался сообщить в Москве ему, помощнику депутата Госдумы, и от чего отвлекло обоих трагическое происшествие, случившееся с их другом. Сняв с плеч кожаную куртку и закинув её за спину, подставив лицо палящему солнцу, Смирнов кратко живописал свою поездку в чудный городок на синем побережье, где среди основных персонажей произошедших событий был им упомянут и этот.
— Знакомое имя, — прервал его бородатый.
— Погосянский? Он был у нас в разработке ещё тогда. Валютчик. И знаешь, ведь именно он, а не Залманов, был первым, кто назвал нам твою фамилию. Он числился нашим штатным осведомителем, и вы со своей бригадой сцапали его совсем некстати. Но в тот раз его донесению на тебя не придали значения. Тобой занялись, когда в руках у нас оказались твои дурацкие «корочки», которые у тебя отняли в милиции. И Залманов подошёл к вам с Юрчиком потом не просто так. А Погосянский — он был просто мелкой сошкой. Позднее сидел за махинации раза два, на зоне в «шестёрках» ходил — и это ему ещё повезло. Зато теперь! Депутат областной Думы от патриотического блока «За Нашу Родину!». Местный «красный олигарх»: председатель «Конгресса национально ориентированных предпринимателей» и видный активист «Союза русского народа». При этом — он полностью в наших руках: «братву» боится со времён отсидки на зоне панически, на все «стрелки» на полусогнутых бегает. Ведь если узнают про его «осведомительство» — он в следующий раз и в «шестёрках» не удержится. Так что надёжный агент. Помнишь Южный жилмассив? Там есть кондитерская фабрика…, — продолжил Смирнов.
— Фабрику не помню, — ответил бородатый. — Моторный завод — да, был. И ещё один, на въезде…
Маленький, — четыре квартала вдоль, два поперёк, — район «хрущёвской» застройки, состоящий всего-то из трёх-четырёх улиц, считая Южный проспект с переулками, узкий, но длинный, зажатый с одной стороны Промзоной, а с другой — оврагами у подножия горы, где были огороды частного сектора, жилмассив этот вместил в себя аж три завода: Электромеханический, Моторный и кондитерскую фабрику, да ещё электростанцию. Гиганты индустрии располагались тут по краям, а фабрика — точно в центре, среди жилых «квадратов», никем в те годы не замечаемая: продукцию её в свободной продаже никогда никто не видел. Теперь заводы простаивали, зато сладкое производство процветало. Что было неудивительно.
— Директор этого ОАО «СладКо» Чебураков — бессменный первый секретарь обкома компартии, — говорил, шагая через площадь, Смирнов. — Формально он отошёл от дел, фабрикой руководит Совет управляющих. Но в действительности правит безраздельно. Крёстный отец всего района, там он — царь и бог. На всех углах понастроил аптек — целые комплексы, толкает через них пищевые добавки, спиртовые настойки на конфетной эссенции, льготные лекарства за деньги, тут же — игровые автоматы на вторых этажах. Дети там ночи на пролёт отираются, пока родители «стрючок» глушат.
— Перцовая настойка?
— Самогон на диком горохе в «фанфуриках». Полностью подавляет волю. Но — лицензирован. Знаешь, — вздохнул Смирнов, — если бы не наши, там бы уже такой детский беспредел был! Жалко пацанов. Ведь с шести лет без призора. Мои там порядок держат.
— Твоя «братва»?
— Да какая братва… Половина — только из «горячих точек».
— Слушай, что-то я не припомню в этих местах никаких торговых комплексов. Трущобы! — проговорил бородатый. — Очереди за молоком помню утренние, в тумане они такие ещё были — он с Волги поднимался. Хрущёвки…
Их жалкие маленькие балконы нависали почти над самой проезжей частью проспекта, в чаду и гуле автомобильных потоков, спешащих вырваться из центра города в чистую степь через единственную тут транспортную горловину. И это были ещё показательные, «потёмкинские», дома: во дворах, невидимые с улицы, ютились и вовсе сплошные общаги и «малосемейки».
— Там что только не изменилось! — пояснил Смирнов. На набережной, где было болото, теперь — шикарные высотки, туркомплекс, к ним оборудованы благоустроенные спуски. Их ещё в те годы отстроили, когда Вадим Кузьмич совсем впал в маразм, и на всём хозяйстве был Иван Шурков, зам. по промышленности. Многое он сделал. Хотя перестройку так и не принял. Вот и торговый центр на Южном проспекте при нём возвели. Три этажа, стекло, бетон, полукруглый из себя такой, как скоба, в четверть квартала. Весь выборный штаб у них там заседал, потом две ночи с салютами гуляли. Теперь они торговлю расширили: из жилых домов выселили первые этажи, и сейчас в них, до самой фабрики вдоль проспекта — фирменные магазины продукции «СладКо» и те же аптеки. Алкаши прямо в подъездах умирают.
— А я и не знал про эту фабрику, — сказал бородатый.
Для него там и так был райский уголок и сплошной шоколад — да и чем иным могло быть для горячего юноши место его смешной любви!
— Ясен перец! — словно угадал его мысли Смирнов. — Конечно, тебе тогда было не до исследования местности. А мы находились абсолютно в курсе.
— Интересно, что там сегодня и кто? — спросил его спутник.
Он знал: вскоре после их расставания, когда он не понял и не принял её порывов, заявив чётко и ясно: мол, «неизвестно, что с ним, человеком без прав и документов, будет завтра», Тамара быстро вышла замуж и переехала в закрытый Дальний город, где теперь «другому отдана и будет век ему верна», как только она и умела. Сейчас у неё уже росли дети, а «другой» — простой рабочий парень с секретного завода, был чужд и музыке, и приключениям с путешествиями, которые она так любила, зато знал, что надо делать с такой вещью, как любовь, и дорожил семьёй — благо, мятежные политические бури, потрясшие область, закрытый Дальний город нисколько не тронули.
— Родители её живы и здоровы, — доложил Смирнов. — Но в том доме их больше нет. Там — другое.
— Куда же вы их переместили? — бесстрастно спросил его собеседник.
— Не волнуйся. Они теперь живут в красивом домике.
— Ты говоришь прямо как она..., — засмеялся бородатый человек. — Она сама о таком мечтала. Чтобы качаться в гамаке, есть фрукты, а сажать на участке одни только цветы — и ничего больше.
— Нет, я серьёзно. Отдельный дом коттеджного типа в «зелёной черте» города. Она там гостит у родителей по выходным, туда и пианино перевезли. И она в этих своих владениях, в самом деле, качается в гамаке с бокалом напитка, занимается с детьми и принимает ванны и поцелуи. От мужа. И подарки. А также выращивает ягоды для витаминных коктейлей. Цветочки были когда-то. А если плохая погода, то шьёт что-нибудь детям и читает романы.
— Идиллия.
— Просто нам позарез оказалось нужно именно это помещение. Весь первый этаж их дома «СладКО» скупила и перестроила под свой офис и торговые залы. У них — наполеоновские планы: Чебураков решил прихватить в собственность для своей империи также Шемуршанский Сахзавод, который поставляет им сахар.
— Родные места: нас туда посылали полоть свёклу, — заметил бородатый.
— Так вот, а у завода этого появился другой инвестор, и они — ни в какую! Наши — тут, как тут, навязали Чебуракову «крышу»: а куда он денется! В буквальном смысле: прямо над их магазином сняли жилую квартиру, а хозяевам предложили дом — тот самый, старики были рады. Теперь..., — продолжил рассказ Смирнов…
— «Алиса здесь больше не живёт», — завершил мысль его собеседник.
— Да. А мы заимели целый разведцентр для Шемуршанского сахарного завода и их городских соратников. Хотя они обо всём этом пока сами не знают: ещё идёт вербовка. Главное — никаких подозрений: формально, «крыша», да и весь офис, принадлежат главному инвестору как сахзавода, так и фабрики: господину Погосянскому. А его финансирует Компания — эта самая «КО» из нового названия кондитерского ОАО. До поглощения корпорация называлась не «СладКО», а просто Сладтрест.
— Осталось ли вообще в тех краях что-нибудь путное, что не пожрала ещё эта Компания? — спросил бородатый.
— У кого топливные ресурсы, тот и король, — усмехнулся Смирнов. — Знаешь, из-за чего разгорелся у них поначалу конфликт с Шемуршанским сахзаводом? Те отказались покупать у Компании горючее для свеклоуборосчных комбайнов, предпочтя филиал «Лукойла», а бывший губернатор вступился за сахзавод. Ты ведь помнишь эту историю?
— Конечно, — сказал бородатый. — Тогда «прокурорский» предвыборный блок и «Союз русского народа» ещё обвинили губернатора в антисемитизме.

«Президент должен быть в курсе ситуации, когда на второй срок правления в некоторых регионах рвутся деятели, известные публичными высказываниями, за которые в приличном обществе не подают руки и бьют канделябрами!» — так, что ли, писал их «Любимый край»?

— Орган народно-патриотического избирательного блока «За Нашу Родину», на чьих собраниях ни одно выступление без слова «жиды» не обходится.
— Фомич тогда доприкалывался, — сказал бородатый. — Нашёл с кем шутить. Редактор этого «Края» — совсем мальчишка, комсомолец.
— Трус страшный. Когда посчитали результаты голосования по сельским районам, а там Прокурор проиграл с треском, этот комсомолец готов был на четвереньках к Фомичу бежать с извинениями, должность вымаливать, — сказал Смирнов. — Они же друзьями считались, старый и малый, постоянно подкалывали друг над другом по служебной спецсвязи — вроде как шутки это всё были для них: вся эта их областная война междоусобная, да глупости. Фомич ведь стопроцентно был уверен в своей победе. Никого всерьёз не принимал. Издевался.
«Да хошь я завтра свою собственную газету открою с таким же названием, как твоя? И вас не будет вааще! А почему я за «ЛУКойловцев»? Да потому, что я русский человек. А твой Хедеровский — еврей, и все замы его — евреи. Евреи уже и так всю Россию на корячки поставили»..., — грохотал сквозь смех и звон вилок голос губернатора, оторванного телефонным звонком от приёма саратовских птицеводов, с ночного банкета в трубку аппарата спецсвязи по адресу незадачливого молодого редактора «Любимого края».

А уже наутро весь текст пламенного губернаторского телефонного спитча, дословно, был «вывешен» на интернет-сайте газеты Объединения международных еврейских правозащитных организаций «Семь сорок», вслед за чем вышел триумфальный выпуск «Любимого края» с сочинённой лично новоявленным "Павликом Морозовым" передовицей.

«Не успел представитель Президента в Центральном федеральном округе разобраться с возмутительным антисемитским выпадом нового курского губернатора в адрес своего предшественника, как уже в Поволжье появился собственный, всецело поддерживаемый полпредом Кириенко, экзотический экземпляр», — разоблачал юный главный редактор своего всемогущего телефонного шутника-оппонента.

И эта статья стала первым победным залпом, заглавной строкой всей начатой в тот день бригадой «прокурорских» политтехнологов антигубернаторской предвыборной пиар-кампании, признанной впоследствии ими же самими гениальной. А также оказалось условным сигналом к началу большого штурма.
«Над всею Волгою безоблачное небо»!

4. И в этом безоблачном небе над сотнями заполонивших область бензозаправок реяло рьяно и весело знамя Компании: жёлто-зелёное полотнище с изображением насупленного, пригнувшего большелобую голову, зубра.

«Мы из рода бизонов. Мы неприхотливы и горды».., — кто не знал в Городе на горе слова этого их «корпоративного гимна»!

И только один лишь наш бородатый герой слышал эти стихотворные строки прежде, в том же исполнении, хотя и совсем по другому поводу.
"Возьми гитару, Гришан!"...

 И словно это было вчера, явственно видел пред своим мысленным взором крепкого черноволосого паренька в ковбойке и джинсах, сидящего там, в странном помещении на дубовой скамье у русской печки с гитарой в загорелых сильных руках. И что ему было бояться? Он был вообще не местный, он жил в городе автомобилестроителей, приехав на каникулы к родне, а учился в институте нефти и газа в соседнем — миллионном по числу жителей — областном центре. И, судя по всему, именно из-за того, что был не местный, то есть не имел в Городе влиятельных родителей и соседей, стал следующей после вывернувшегося чудесным образом из лап мучителей нашего героя, который тоже оказался «не местным», жертвой. А затем, дабы окончательно не пропасть на что-то согласился. Что-то подписал.

— Я тогда уже отбыл из Города, — сказал Смирнов.— Так что не в курсе.

«Компания» щедро спонсировала все предвыборные пиар-акции «прокурорской» команды. И ту, первую, с интернет-сайтом, — тоже. А «политтехнологи» у той команды были свои собственные.
Оба — рыцари плаща и кинжала.
— Твой коллега! — заявил Смирнову про одного из них его бородатый спутник, когда оба поравнялись с поджидавшим их под автомобильной аркой «джипом» с тонированными стёклами и остановились, чтобы ещё раз покурить. — Он считает себя единоличным автором главной «гениальной» идеи, которая у них проста и всегда едина: «Бить супостата его же приёмчиками». «Это мы — истинные демократы!» «Патриоты!..» «Защитники честных предпринимателей»… «А также народов области»… Мы — а не «эти»! Всё это — лозунги твоего коллеги.
— А зубы он свои едва не обломал — на тебе, — сказал Смирнов.
— Не обломал же: за рубеж поехал служить. Вот рёбра ему посчитал — ты!
Было за что. Добрый месяц своей командировки, ежедневно, пьяный с утра в зюзю, прямо на явочной конспиративной квартире на Улице Лип, генеральский зятёк и «эмиссар центра» Муравьин подбивал Смирнова писать доносы на Владимира. Сначала они были на «Вы».

«А не желали бы Вы, — сделал он буквально в день их знакомства «деликатное предложение» Смирнову, — поработать на благо Родины?»
Где только в те годы не звучало это, обращённое к самым разным людям, вкрадчивое предложение: на кафедрах и в научных отделах, в театрах и студиях, наверное, даже в отряде космонавтов. Но тут!

— Вообще-то я и так, вроде, служу в разведке, — усмехнулся в ответ дрезденский нелегал.
— Да я не о том..., — морщился от непонятливости «клиента» новоявленный «купец душ», наливая по полной.
— Понимаешь, — говорил Смирнов теперь, глядя в московское небо, — главный менеджер корпорации Григорий Хедеровский, твой мимолётный знакомец, генератор идей, бывший комсомольский лидер, мечтатель и бард — он ведь всего лишь, как «бывший нефтяник», наладил бесперебойный выгодный сбыт продукции их некогда убыточной фирмы. А реально верховодят в Компании не известные никому «старейшие акционеры»: «наш друг» Муравьин и господин-товарищ Кузнецов. Помнишь, он курировал от обкома хозяйственные связи с союзными республиками, Молдвинпромом?
— Ну, как же! «Не слышно шума городского…»
— «На Невских башнях тишина. И на штыке у часового горит полночная звезда…»
— «Луна»! Впрочем, луна у них голубая. А что, правдивы ли слухи о противоестественных отношениях прокурорского сынка с этим… Начальником охраны своего папы — нового губернатора?
— О, это — закрытая тема, — усмехнулся Смирнов. — Даже я точно не знаю. Танцуют — открыто, а так… Но за одно упоминание «про это» на людях «ночной дозор» головы отрывает. Люди исчезают начисто, как в Белоруссии.
— «Ночной позор»! Надо же, скопировали один к одному Гаити.

Усевшийся на холмах Города Дракон был трёхглав. Главная голова, где была пасть, извергающая пламя «багровой зари», — сам Красный Прокурор. Его мозговым центром считался располагавшийся всегда за столом Президиума по левое плечо некто «Идеолог» — косоротый немытый парень без возраста в криво сидящих роговых очках с треснувшим стеклом, лопнувшей обуви с дурным запахом и в пролетарских мятых штанах. А у правого плеча мощным пеньком возвышался всегда на всех мероприятиях первый шеф прокурорской охраны, имевший кличку Малой: чистюля-крепыш в цветастых шортах-«бермудах» на волосатых ногах, известный как редкий головорез и первый садист. Однако помимо доктора экономических, юридических и всех других наук «Папы Дока» — Прокурора в Городе с победой новой власти появился ещё и Дракончик. Это был «Бэби Док»: двадцати — с чем-то — летний сынок Хозяина Губернии, сибарит и большой любитель стиля «мачо латино». После того, как с наступлением Порядка все поздние молодёжные дискотеки были запрещены, как и музыка в центре города, за исключением некоторых закрытых ночных клубов вроде бара «У Лины», Сынок стал устраивать праздники лично для себя прямо в Губернаторском доме с балконом, приглашая туда цвет столичной попсы и даже румынскую эстраду: связи позволяли.

Среди других уважаемых в Городе людей числился политтехнолог Олег Залманов. Вернувшийся недавно из Америки, куда уехал ещё до перестройки, «бывший художник и публицист», он стоял у истоков создания «народно-патриотического блока «За Нашу Родину», также — «Союза русского народа», и идея его была сформулирована чётко, повторена на всех партсобраниях и записана золотыми буквами в Скрижали Победы, которую все «приближали, как могли»:
 «Запомните одно: есть мы и есть они. Между нами — стена».

Бородатый спутник Смирнова слышал эту фразу лично от едва знакомого ему ещё в ту пору Олега Залманова, весёлого и хмельного волосатого художника, в то давнее лето, когда он увлёк их с Юрчиком в разрешённый всем на беду странный «центр национальной культуры», который их и погубил.
«Между нами — стена».
«Плача?» — спросил его Юрчик.
«Хватит! — ответил тогда, как отрезал, косматый живописец. — Отныне плакать будут другие».
Провокатор заучил эту единственную фразу, наверное, навсегда и на все случаи жизни. Наш герой понял, «кто был кто», сразу, на первом допросе, как только мельком увидел на укрытом листом оргстекла столе дознавателя листок с доносом на себя и на всех на них, написанный ровным, художественно каллиграфическим почерком». «Как же так? — спросил он вечером посвящённого уже в его беды Гольцмана. — Они же в Городе все знают друг друга, дружат семьями?».
 «А ты как думал! — ответил ему Александр. — Знаешь, как у нас в Одессе некоторые покупают у «органов» право на выезд? Именно таким способом».

Ещё одной колоритной фигурой у «прокурорских» был также Иерарх в алой рясе. Собирались они привезти новых и муфтия, и даже раввина. Но пока напротив кирпичного забора открывшегося недавно вновь шикарного женского монастыря, в помещениях которого прежде располагались мастерские художников и ПТУ, точно через дорогу, соорудили злачный погребок «Тихий омут», где и собирались после трудов праведных прокурорские «черти»: все вышеупомянутые и некоторые другие, но всегда по одному поводу — по случаю приезда дорогих гостей, тех самых «старейших акционеров» Компании.

Правление её находилось в соседней области, в «столице отечественного автомобилестроения»: городе бандитском и мафиозном, а потому «Тихий омут» заполняли сплошь бритые затылки, неизменно без дам, молча пили текилу и виски, а когда ближе к утру со стороны Губернаторского дома на своём чёрном сверкающем огнями броневике к монастырю подлетал Витя Кандагарский, то вскоре над столиками как раз и воспаряла глухо и мощно, словно предсмертный хрип, любимая Витина песня про то, как «не слышно шума городского» и тишину на Невских башнях.
Настоящей Витиной фамилии «Кузнецов» здесь не помнил никто.

— Почему у него такое прозвище? — спросил Смирнова его спутник.
— Так ведь он был прикреплённый к Обкому кадровый сотрудник наших «органов». Некоторое время служил затем и в Афгане: до последней поры даже возглавлял региональный союз ветеранов, пока не выгнали, разобравшись. На самом деле он торчал в Душанбе и занимался продуктовыми поставками: сначала тушёнки, а после переправлял то ли водку, то ли наркоту. Так что у него тут большой опыт. Потом его перебросили «смотрящим» на «нефтянку». Пока «фирма» не расцвела, толкал по демпинговым ценам горючку в Приднестровье, чтобы они с румынами не якшались: там, в Тирасполе и Бендерах, у него старые друзья. А из их краёв вёз бормотуху. А ты думаешь, «молдавские» на свои, что ли, деньги, предвыборную кампанию Прокурора финансировали? Откуда у них деньги-то! Расцвела же фирма только с приходом нанятой «старейшими акционерами» команды «молодых менеджеров» во главе с Григорием Хедеровским.
— Эх, Гришан, Гришан! — вздохнул, обращаясь к Смирнову его бородатый друг. — Жалкий алкоголик, дурак и болтун Муравьин использовал тебя, как игрушку, Витя отнял деньги, завели уголовное дело, а бедняга Фомич теперь ещё — и главный антисемит, позор страны и враг Президента! Вот это пиар-работа!

На рассвете первого дня после выборов, когда уже точно было известно, что бывший Губернатор проиграл: против него проголосовала не только столица региона, но и большинство райцентров, и все крупные города, кроме закрытого Дальнего, — туда, по понятным причинам, прокурорских «тонтон-макутов» просто не пустили, но всё равно вышеназванное перевесило победу в сельской местности, — так вот, в то победное утро юный комсомолец и редактор «Любимого края», не зная о случившемся, всё ещё дрожал в мокрой росной траве у стен областной администрации под окнами кабинета преданного им старшего друга, выпрашивая прощения.

Он был прощён уже командой Прокурора и остался при должности, но с тех пор считался у них «опущенным» — ни на какие мероприятия его не приглашали. Об этом бородатый спутник Смирнова знал из собственных источников.

Рассказ Смирнова оказался смешон и грустен — как всё, что только и могло происходить в чудном городе на горе. Подвиг смелого газетчика и его мимолётный испуг разделил промежуток времени, который вместил в себя ряд событий. Невиданное перевоплощение паренька, который всего лишь искал для себя достатка и счастья, в нечто немыслимое и невообразимое, произведённое с ним в победную ночь его же тайными соратниками по борьбе, стало логическим продолжением этих событий.
А помощь бывшему губернатору после той газетной статьи пришла ещё в начале предвыборной кампании, откуда не ждали.

— Пришлось профессору Левину лично обращаться тогда в упомянутое на сайте правозащитное объединение с призывом не быть идиотами и не связываться с провокаторами, — доложил Смирнов. — И вот как это было.
Его открытое письмо подписал весь «культурный центр». Это был уже очень продвинутый центр. В дни всех путчей и выборов прошлых лет из-под высокой плоской крыши у них вывешивался на длинном древке трёхцветный флаг, в то время, как всюду по городу висели красные. И обитатели Центра, скромные городские полукровки и «осьмушки», резонно считали, что не может быть антисемитом человек, ходивший к ним в гости, плясавший с ними на их национальных праздниках, устраивающий «дни народов губернии» прямо посреди города под открытым небом, где были и экспонаты Еврейского культурного центра тоже, и называвший их всех «любимые наши евреи». В то время, как другие называли иначе.

Недаром та редакторская передовица в «Любимом крае» заканчивалась обиженным воплем:
 «И нам совершенно непонятна позиция головки местного «Центра еврейской культуры», горой вставшей за своего «дорогого Фомича». Теперь окна всех трёх этажей культурного центра, замершего в безмолвии и ожидании намеченного на осень, вослед катившимся уже вовсю по области локальным «молочным погромам», что всё лето сотрясали сёла и веси, Большого погрома, были забраны глухими ставнями, ворота — закрыты, а охрану здания взяли на себя «бойцы» директора Главного рынка Борщакова, который сплотил в местной Думе депутатскую «группу сопротивления» новому хозяину губернии. Потому что милиции, подчинённой вновь назначенному Красным Прокурором начальнику местного УВД, доверия не было. Но профессор Левин мог быть доволен своими подопечными.

— Разве он ещё не академик? — спросил бородатый человек.
Да нет. Всё так же возится со студентами, — ответил Смирнов.
Бородатый усмехнулся. Никогда не виденный им в глаза профессор. Только на него одного и хотели выколотить компромат у пойманной ими жертвы тогда мучители из мрачного кабинета. И получали от нашего героя раз за разом лишь единственный ответ: «Я не знаю никакого Левина». Эти же слова сказал он и Витале Белову тогда, в Беловской квартире, где все дарили коляску Юрке.

5. В тот последний для них, — Иоськи и его друзей, — совместный праздничный вечер, когда, устав и разозлившись глядеть на беззаботного, не ведающего ни о чём вегетарианца Юрчика, на его такую же жену, он, оставив своих собеседников трескать водяру, встал из-за стола и, обойдя стулья, вышел в прихожую. За окном кухни уже — как убавился по-августовскому день — стало темно. Пора было сматываться.

Сама кухня также оказалась погружена в полумрак и озарялась лишь отсветом, падавшим из окошка ванной, где кто-то плескался. Потом за спиной у него грохнуло, и с топотом промчался в дальнюю спальню оценивать некое очередное хозяйское приобретение буйный женский табун.
Из распахнувшейся со стуком настежь двери ванной комнаты выпорхнули-вылетели Нюра и Клава, завопившие тотчас дуэтом на всю квартиру:
— Идёмте! Все немедленно идёмте смотреть ювелирный гарнитур!
— Все — ювелирный гарнитур!
— Велюровый, — поправляла их Натулька. — Дурочки: велюровый гарнитур.
Всё стихло. За чёрным окном кухни мерцал россыпью загоревшихся городских огней, словно небо созвездиями, район в низине, уходящий к воде — промзона, с дальней железной дороги доносились чуть слышные гудки и вечный шум, а над одноэтажными районами частной застройки, за электромеханическим заводом, где трудился Валерка, и за рекой, полыхал неведомым символом, царя над всеми окнами и огнями, не гасимый ни днём, ни ночью, окаймлённый ослепительною короной, оранжевый газовый факел.

Виталя стоял, вдруг появившись в дверях кухни, включив яркий верхний свет, один — со своей пылающе-яркой, красной от выпитого, сытой физиономией. Иоська, отвернувшийся было снова к окну, поглядел на него распахнутым взором.
— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил Виталя, всё так же стоя в пролёте двери, и на Иоськино наивное: «А что?» добавил:
— У меня есть к тебе серьёзный разговор. Ты знаешь, я — в курсе… Подожди.
Он остановил Иоську движением руки и поглядел на него прозрачными водянистыми глазами. Белов был очень пьян — в последний год он, к тому времени уже большой в городском масштабе комсомольский лидер, недавно принятый в Партию, похоже, особо и не трезвел.
— Я в курсе твоих дел. И — дружеский тебе совет: не упрямься. Подожди… Они тебя всё равно достанут. Я тебе говорю честно и откровенно, как тебе быть: вали всё на «ЗалманОвича». Ему ничего не будет, я тебе говорю, — он повторялся, подбирая спьяну слова. — Это… Наш человек в Гаване, — произнёс Виталя слышанное Иоськой где-то. — Всё схвачено и оплачено. И… Он — уже уезжает. Там всё на мази.
— Нет, — возразил Иоська.
Белов, как было видно, разозлился не на шутку — лицо его заполыхало ещё сильнее.
— Ты хоть знаешь, почему они привязались именно к тебе? — перешёл он на горячий шёпот, яростный и громкий. — Просто ты не местный, иногородний! За тебя заступиться некому, а у этих наших у многих родители в чинах, здешние шишки! Вот «конторе» и удобнее с тобой разборку иметь.
Он перевёл дух и продолжил, приблизившись к Иоське и глотнув ртом воздух:
— Пойми, лично ты им на хрен не нужен! Они желают до профессора этого добраться. Кагорову дело большое требуется!
— А я причём?! — сказал Иоська.
— Да не навредишь ты ему вовсе, — воскликнул Виталя. — За ним такие силы. Фонд этот. Со… Как его? Выпустят тоже следом, и все дела. Вышлют. В крайнем случае Сахаров вступится, Щаранский. Он — первый, что ли?
Виталя налил в стакан простой воды из кувшина тонкого стекла, что стоял на холодильнике, залпом выпил.
— Козлы вы всё-таки! — воскликнул он в сердцах. — У вас вон в институте ух какие дела начинаются. Такой трамплин — ого-го куда прыгнуть можно, если через комсомол. А — вы! И секретарь ваш…
— Грушевский?
— Ага — продолжил Белов. — Тут под директора вашего копают, чтобы подставить, или хотя бы в Москву спровадить. А этот… в такое время… С проституткой какой-то связался. Жена уже райком партии весь заявлениями завалила. Снимать будем. И ты вот — тоже. Не цените места и шанса…
— А что — я? — сказал Иоська. — Я — ничего.
Виталя поглядел на него зло и яростно и передохнул.
— Ты пойми, — сказал он, почти успокоившись и теперь — лишь рассуждая. — Я чего тебе добра советую? Мне ведь Кагорову, конкуренту моего шефа, помогать совсем не с руки.

Виталя замолчал, и вновь в его прозрачных светлых глазах заполыхала злость. Он подошёл вплотную к Иоське, который к тому моменту от напряжения совсем протрезвел, просветлел головой и тоже потихоньку начинал злиться.
Виталя же, красный лицом и шеей, как рак, с белыми гладкими волосами, приблизившись вовсе, взял того за пуговицу рубахи. И, заметно качаясь, - его стремительно развозило от духоты, так что глаза, уткнувшиеся зрачками в Иоськино лицо, и без того водянистые и бесцветные , сделались вовсе мутными, - при этом переваливаясь в колебаниях своего тела с пятки на носок и чуть в стороны и синхронно крутя Иоськину пуговицу, словно он намеревался её вырвать с «мясом», глухо заговорил, задышал в Иоськино лицо жарким и влажным перегаром, почти устало выдавливая из себя слова:
— Мне ведь не тебя, дурака, жалко. Но за тобой следом — Юрку потащат, а он — мой одноклассник всё-таки. Я за него…
На что Иоська, не дав закончить фразу — почти угрозу — лишь поглядел в лицо Белова пристально и ясно и, освобождая пуговицу рубашки из его цепких пальцев, сказал — или повторил — упрямо, как мог:
— Я не знаю никакого Левина.
И этот вечер стал последним в его пропавшей навек мирной жизни.Теперь над землёй разгоралось новое утро.

Яркое и жаркое, как когда-то, тем дивным летом.


Примечания к тексту:

"Лошади с мужиками": скульптурная композиция "Кони Клодта" на Аничковом мосту в Санкт-Петербурге - юноши, укрощающие коней.

"Здравствуй, дядя Соломон": писатель Шолом Алейхем, слова эти обозначают приветствие, - псевдоним классика еврейской дореволюционной литературы. Реальное имя которого Соломон Рабинович. Шесть томов бежевого цвета собрания сочинений в 60-е годы наряду с другими классиками получало по подписке различное начальство, если не хотели обменять.
Подписные издания на полке - это было солидно. Хотя начальство особо классику не читало.

"Восстание в гетто" и "командир легендарного партизанского соединения, которому заткнули рот": тут собирательно объединены восстание в лагере Собибор и партизанский командир Николай Киселёв, спасший более двухсот узников Долгиновского гетто в Белоруссии, которых он со своим отрядом вывел по немецким тылам непроходимыми болотами и лесами через линию фронта. И был обвинён в дезертирстве. Спасли его узнавшие об этом бывшие узники, а в Израиле много позже ему присвоили звание Праведника. О чём вослед за "Собибором" также снят одноимённый фильм.


Переход к тексту: "Уступи дорогу бешеной собаке - 2".