Уступи дорогу бешеной собаке-2

Этот текст - продолжение текста: "Уступи дорогу бешеной собаке 1".

Краткий пересказ сделан нейросетью YandexGPT


Уступи дорогу бешеной собаке-2 (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру
•
Статья представляет собой отрывок из художественного произведения, а не информационной статьи.

•
В тексте описывается собрание сотрудников отдела, на котором начальник сообщает о подключении к выполнению общеинститутской задачи.

•
Сидоренков хвалит работу коллектива и выделяет заслуги отдельных сотрудников, включая Иоську.

•
Обсуждаются перспективы и выделение площадей для отдела, включая создание молодежного комсомольского коллектива.

•
Иоська ищет помощи у Вячеслава Кочкарёва для выполнения поручения по сочинению стихотворного текста.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

От автора. Нейросеть пересказала только самое начало.

                НА СИНЕМ ПОБЕРЕЖЬЕ

  Глава 1. Секреты коротышек

1. Утренний аппетит одинаково воодушевляет всегда: что в безмятежное время, что в лихое. И всё же! Как давно это было и было ли вообще — такое же яркое утро забытого последнего лета той его, прошлой, жизни! В дивной стране Дня Полудня и лунных ночей.
Когда к двум горячим южным парням заявились с утра нежданные гостьи.

Только вот завтракали они тогда в прихожей Катькиной квартиры не так, как собирались сегодня: без чая.
Сквозняк из щели под входной дверью тянулся к кухонному окну. Столь непереносимый зимой, теперь, в жаркое июньское утро, он, приятно холодя пальцы ног, гонял по некрашеным доскам пола занесенный с улицы тополиный пух, и спустившийся по скрипучей  лестнице Гольцман резал за столом полукопченую колбасу, возмущаясь:

— В угловом по три двадцать продавали коопторговскую, совсем озверели. Дешевой уже не найдешь.
— Не понял, Наталья Васильевна, — пропуская в прихожую лишь мельком взглянувшую на него Наташку, проговорил Иоська. — Вы же, как я понимаю, должны быть на свекле.
С минувшего четверга добрую половину отдела в срочном порядке отправили в Шемуршу на раннюю в этом году вторую прополку свеклы. В комнатах остались одни начальники, да ведущие специалисты. Впрочем, было ясно — Натали на своем гектаре не перерабатывала.
— Еще я в выходные дни там не торчала, — вешая на крючок яркий полиэтиленовый пакет, бросила через плечо она.
Пройдя по прихожей, Натулька непринужденно расположилась за столом.
— Вот, встретил их по дороге, — засмеялся, также усевшись на табурет и кивнув в сторону девчонок, Валерка. — Прогуливают!
Наташкина подруга, у которой и вправду оказались яркие, но не рыжие, а какого-то не совсем уловимого оттенка волосы, по-прежнему переминалась на каблучках в дверях. На ней была шуршащая, спадающая ниже колен юбка из тонкой искусственной кожи кофейного с молоком цвета, а также свободная и яркая легкая кофточка. Лицо ее выражало нерешительность, и Гольцману стоило некоторых усилий провести девушку в помещение и усадить за стол.
Как ни странно, подруга Натульки оказалась несколько похожей на него — такой же, чуть картошкой, выступающий нос делал ее, в общем, тонкое и не лишенное привлекательности лицо слегка грубоватым, и Иоська подумал, что не мешало бы ей отпустить стрижку подлиннее.

Однако пострижена девушка была очень коротко — огненные взбитые кверху волосы едва закрывали маленькие уши с треугольными, из красной пластмассы, клипсами на мочках. Ротик, также небольшой, был сосредоточенно собран, а полные губы вытянулись трубочкой, словно хотели издать какой-то звук, но не решались. Косметики на лице заметно почти не было, хотя она, несомненно, имелась. Одежда, очень просторная, сколь ни странно, не скрывала стройности тонкой фигуры, и, благодаря своей яркой пушистой прическе, Наташкина подруга казалась похожей на горящую спичку. Хотя, с другой стороны, в ее внешности было вряд ли что-то особенное, и на улице едва ли кто обратил бы на нее внимание. Все это Иоська успел разглядеть, раскладывая в синие хозяйские чашки по ложечке растворимого индийского кофе.
Натали взирала на его действия с некоторым отстраненным небрежением, нисколько не порываясь помочь и, чувствуя себя здесь вполне по-домашнему, лениво кусала мелкими зубками кружок колбасы. Тонкая и гибкая, как змея, с чуть растрепанными темными волосами, она томно откинулась на единственном стуле и задумчиво, словно в полусне, покачивала стройной, обтянутой слегка полинявшей джинсовой тканью, ногой. Ее красивое лицо выражало спокойное безразличие, а затуманенный взор говорил о том, что мысли ее витают сейчас где-то далеко.
— Кушай, кушай, — подтрунивал над ней Валерка. Я ведь не считаю, что ты уже пятый кусочек ешь.
Гольцман направился к свисающей занавеске — туда, где в нише-кладовке у него были свалены посылки из дома, желая чем-нибудь угостить девушек. Наташка неспешно принялась за кофе, в прежнем томном забытьи гоняя в воздухе пальцем освобожденной от босоножки загорелой ноги тополиную пушинку, а подруга — Иоська уже знал, что звали ту Тамара, или, как называла ее Наташка, Тома — лишь слегка притронулась к своей чашке. Лицо ее по-прежнему было сосредоточенным, а тонкие, безо всяких украшений, пальцы с недлинными, но ухоженными ногтями, нервно постукивали по столу, и вся лежащая на краю стола рука — худая, гибкая, была напряжена. Особенно, почему-то, умилила Иоську скромность бижутерии на гостье — "от рубля и выше", как заметила позднее Натали. Рядом с такой скромностью и нерешительностью любой желал бы видеть себя щедрым и мужественным, и Иоська всячески старался привлечь-таки внимание гостьи  к  кофе и кусочкам "голландского", купленного вчера Александром, сыра.
— Ей бы сейчас газировочки,- усмехнулась Наташка, когда подруга в очередной раз отставила свою чашку.
— Что, погуляли вчера? — нетактично поинтересовался Иоська, уставившись на подружек и не переставая резать сыр.
— Да, немножко, — Тома откусила кусочек и сделала пару маленьких глотков из чашки.
— Коль с утра болит головка — не поможет газировка, — донесся из кладовки голос Александра, рывшегося там в посылочных ящиках. Наконец, появился и он сам, небрежным жестом высыпав на стол перед девушками пригоршню желтых, не набравших еще сочной яркости, абрикосов.
— Угощайтесь, мать из Одессы прислала. Недоспевшими, правда, сорвали, в пути дозрели. Не совсем, однако, — с сомнением произнес он, надкусив шершавый зеленоватый бок абрикоса.
Впрочем, Натали уплетала угощение за милую душу.

— Седьмая штука, — прокомментировал Валерка. — Но ты кушай...

Как и следовало ожидать, в тихом омуте водилось то, чему там и следовало находиться. Гуляли подружки накануне, как выяснилось, в новом венгерском ресторане, названном в честь города-побратима, — месте довольно нескандальном, но в компании несколько неожиданной — со слушателями милицейской школы, и догуливали в милицейской "общаге".

— Я там даже исполняла танец с жезлом, — делилась воспоминаниями Тамара, когда они, позавтракав, встали из-за стола и вышли на залитое солнечным светом крыльцо.

— Это кликуха, что-ли такая, — "Жезл"? — засмеявшись поинтересовался у нее Валерка.

Между тем, воспоминания о вчерашнем вечере заметно оживили Наташкину подругу, глаза ее засветились, и, делясь то ли с Наташкой, то ли со всеми сразу, впечатлениями, она, откинулась на перила и даже начала отстукивать каблуком такт мелодии доносившейся со стадиона очередной песенки. Компания дожидалась на крыльце Александра, также собравшегося, по своему обыкновению, идти в городскую библиотеку, где он всегда занимался по выходным в читальном зале.

Валерка, щурясь от солнца, с интересом наблюдал за движением Тамариного каблука.

— Тома у нас очень музыкальная девушка, — проследив его взгляд, пояснила Натали.
— Как же — полгода уже к пианино не подходила, — вздохнула та удрученно.
— У тебя есть пианино? — спросил появившийся наконец Александр, запирая большим ключом входную дверь.
— Ну, не зря ведь я семь лет занималась, — сказала Тамара. — Только теперь все некогда играть. Но периодически надо вспоминать…
— Как вчера, — подковырнул Валерка.
— Да, — посмотрела на него Тома, — Небольшой сеанс… ритмотерапии, — подобрала она слово.
— Кстати, про песни, — прокомментировав упомянутую Тамарой «ритмотерапию», перешла на деловой тон разговора Натулька, которая только теперь, похоже, вспомнила о цели своего визита сюда. — Ося, тебе было задание: подготовить Юрчику, в довесок к коляске, стихотворное поздравление, я же просила — найди там у себя в отделе какого поэта, или сам давай. А то я хотела поручить уже Лёньке, да разве его вытащишь из «Бочонка»! Юрчику это надо: подбодрить — он скоро, как-никак, кандидатский минимум сдает! Вот ведь Саша смог поступить в аспирантуру? — с интересом посмотрела она на Гольцмана.
«Не пялься, не пялься», — мысленно повеселившись над однокашницей, осудил её женскую ненасытность Иоська, но вслух свои шутливые издёвки в её адрес ей не высказал.

— Вы интересно рассуждаете, — достав вонючей "Ватры" пачку, сказал ей Сашка с холодком: все они собрались уже отправиться по улице Красной к своей желанной цели по направлению к "Старому центру" города, и ему было с ними по пути -  библиотека, носившая имя Поэта - земляка здешних аборигенов, располагалась кварталом дальше от спортивного магазина, - в старинном, дореволюционного красного кирпича, здании у одноимённого сквера с бронзовым бюстом поэта на узком высоком постаменте в середине главной клумбы.

- Но почему же? - потупила взор Натали.

- У вашего Юрки это так просто не получится, - заявил неделикатно Гольцман. — Моя-то тема — она чисто теоретическая… Хотя кто знает — пусть попробует. Я удивляюсь даже, как этого, — кивнул он на Иоську, — вообще взяли на работу в режимное учреждение. Где секреты!

Иоська поморщился. Просил же: не болтать при посторонних… На «эти» темы: кому оно надо, про подобные тонкости? Отечественной кадровой политики. Насчет граф всяких «пятых» и прочего.
Не знает тут никто это — и нехай не знают!

— До кучи, — поскромничал Иоська с ответом, а про себя добавил: «Ну, взяли. Не разобрались. На то и глушь».
Зато «секреты» — это таки да! Они были у них — как у взрослых. Все в их «режимном учреждении» — паяли! Паяло тут, впрочем, полгорода.

Не ведра, не тазы — а кое-что.
 
2. При этом сам Иоська, далекий от всяких «железок» и слабо разбирающийся в радиодеталях и приборах, работу имел еще более одухотворенную — он занимался программным обеспечением: составлял алгоритмы — целые бумажные простыни, испещренные значками команд и рисунками схем для персональных ЭВМ, усиленно внедряемых в отделе с отчаянного протежирования начальника Сидоренкова. Это был последний писк отечественного научно-технического прогресса и местной электронной промышленности. Вот и у них в комнате, в углу, сияла бирюзовой эмалью новенькая «Электроника-80» со всем оборудованием к ней.

Молодое поколение программистов готовилось оставить вовсе без работы корпевших за стенкой на своих огромных ЕС-овских машинах парней-системотехников, которые вот уже лет десять кряду купались в лучах былой славы. Как рекламировалась их специальность «составителей алгоритмов» пару десятилетий назад! Как велики были по габаритам их машины! Чтобы не ломать дверной проем, такую «ЭВМ» в соседнюю, например, комнату с помощью крана затаскивали через обширное, в пол-стены, окно. Обслуживала ее целая бригада, а начальник машины считался большим человеком. С каким превосходством и презрением поглядывали они на окружающих! И все для них теперь рухнуло!

Системотехников ссылали на «зону», — то есть на серийный завод в Соцгород из их «шарашки»: подразделения привилегированного, — навсегда — крайний позор и унижение! Вот их-то комнату и отдадут, скорее всего, осенью, когда придет очередное пополнение молодых специалистов из политеха, для вновь создаваемой в Сидоренковском отделе группы. Уж там-то Иоська развернется! Ведь что-что, а программы он составлял лучше всех. А Кира будет набивать перфокарты на перфораторе.

Начальник их бюро, звали его Володя Буйнов, пребывал теперь постоянно в и без того привычном для него состоянии ожидания близкой победы и непрерывного рывка к ней.
Он пришел на свою должность после офицерской полуторагодичной службы в армии, случилось это сразу, лишь только Сидоренкова сделали руководителем отдела — «самым молодым в институте», как любил того нахваливать на общеконторских собраниях Генеральный директор, чья супруга Маргарита Михайловна тоже работала в их комнате ведущим инженером. Так вот — во главе вновь созданного в отделе и наиболее тут перспективного бюро и был поставлен Иоськин шеф Володя Буйнов. Теперь, по прибытии пополнения из числа вузовских выпускников, уже само его бюро собиралось делиться, рискуя перерасти в еще один самостоятельный отдел, и всем было ясно, кто этот новый отдел возглавит: он, Буйнов. Ведь индустрия — росла! Конечно, при этом в магазинах уже порой начинало исчезать масло и колбаса, но что поделаешь — прогресс был неумолим, и его насос высасывал из окрестностей Города последние живительные сельскохозяйственные силы для дела науки. И Иоськин молодой начальник нес на своих плечах всю этого прогресса тяжесть. Он был решителен, очень прогрессивных взглядов, его коротко остриженный затылок был упрям , и такое же упрямство светилось в распахнутых, вбиравших в себя собеседника полностью, озерах-глазах. Наверное, в таком же рывке и с этим упрямством во взоре, раскидывая соперников, он мчался с продолговатым овальным мячом в руках через поле в своей команде по регби, за которую выступал в недалеком прошлом, чтобы снарядом всадить этот мяч куда положено. Невысокий, коренастый крепыш с покатым выступающим лбом под небольшой темной челкой, на чьих плечах готовы были лопнуть все пиджаки, он и теперь был очень спортивен, и не только успешно перепивал всех на предпраздничных междусобойчиках, а затем сам опечатывал и сдавал охране бюро, но и до самого последнего времени играл за отдел в мини-футбол и защищал его честь по всем другим видам спорта: лыжам и плаванию.

Так что Володя Буйнов оказался просто под стать своему тезке и приятелю: общему их начальнику Сидоренкову. Тот был еще более поджар, сосредоточен и белозубо-улыбчив, всегда затянут в черную легкую водолазку, красовался, как морячок, в черных же тесных брюках на широком, антрацитового отлива, ремне, и в начищенных до блеска опять-таки черных полуботинках. Цвета вороного крыла, почти без проседи волосы, косой челкой уличного драчуна падавшие на лоб, а также энергично-хищный оскал и вовсе придавали облику молодого начальника что-то мефистофельское. Володя Сидоренков был лет на пять постарше своего тёзки Буйнова, имел бездну творческих прожектов и наполеоновских планов, наполеоновский же рост и телосложение, и красивую жену — крашеную блондинку, дочку полковника из артиллерийской Академии, — теперь и она работала, ясное дело, у них в комнате. Приземистый и мощный, происходил Сидоренков из хулиганов Овражной улицы — самой бандитской, частной застройки, окраины Приволжского района, что притаилась возле Окружной дороги. Супругу свою, тогда — студентку, соблазнил, — это все знали, — тоже сам еще обучаясь в политехническом институте, во время ноябрьских праздников, привязавшись к ней прямо на демонстрации, а затем притащившись на вечеринку в общежитие с другом и бутылкой молдавского коньяка «Нистру», и полковника — отца не испугался. Женившись, остепенился. Но и теперь старых привычек не забыл, со всеми был дерзок и смел, держался вызывающе, словно готовый сразу же полезть в драку. А, забывая порой по пьяному делу пропуск в военный городок, где проживал у тестя, карабкался туда через забор, — и один раз, сорвавшись, даже набил себе синяк: вот он был каков, их лихой пиратский вожак. Не далее, как в начале прошлой недели у них в отделе опять состоялось собрание, и, кстати, именно тогда Иоська приступил к выполнению Натулькиного задания. Происходило всё это так.

Помещение было набито сотрудниками битком. Здесь сгрудились и работники из обоих бюро их отдела, и регулировщики субблоков, и опытная лаборатория. Стульев и табуреток на всех не хватало, даже начальники стояли, и Иоська, придя со спецзадания: он выносил мусор на помойку, присел на край стола. Скрестив руки на груди, он расположился там, бесцеремонно сдвинув к стенке твердые от недостатка питания, а, скорее, от избытка жара метущейся души, чресла Зиночки, которая, так и не удостоенная его взгляда, тотчас к нему было притиснулась. Сиди-сиди, не рыпайся. Сидоренков, черный с головы до пят, появился, как всегда, словно черт из табакерки. Болезненный румянец пылал на его бледных, чуть впалых щеках — все знали, что у их начальника, молодого крепыша, прихватывает сердце.
Работа на износ, вечерами и в выходные, давала о себе знать, и большая зарплата не могла возместить этот ущерб. Конечно, Иоська пытался, как мог, ему, сочувствуя, помочь. Но хоть бы что обламывалось ему с бешенных премий — так, десятка — другая в месяц. Больше не позволяло штатное расписание, так как социальное расслоение было еще не изжито.
Замерев в напряженной позе, — локти на отлёте, большие пальцы рук за брючным ремнем, — посреди комнаты, и чуть ссутулившись, Сидоренков метнул на подопечных разбойничий взгляд, снова — словно капитан корсарского корабля на свою команду, — и, чуть разжав стиснутые зубы, свистяще и глухо произнес:

— Я собрал вас для того, чтобы сообщить приятную новость. Наконец-то и нас подключают к выполнению общеинститутской задачи. Я был у директора — фонды для нас уже выделены. Скоро все мы получаем спецдопуск, готовьтесь.
— И тоже станем нормальными белыми людьми, — как всегда дерзко перебил его вечно молодой, но уже ведущий специалист Воздвиженский, изобретатель и рационализатор, кудрявый, не выговаривающий половину букв алфавита, и к тому же заикающийся, что не мешало ему быть самым громогласным и красноречивым словесным борцом во всех спорах.
— Помолчи, Игорь, дай мне сказать, — цыкнул на того Сидоренков, опять едва не упустивший инициативу в их с Воздвиженским извечном соперничестве за лидерство.
-  Заслуга здесь не только моя и Игоря, — обратился он снова к собравшимся, — не только Володи Буйнова и прочих руководителей секторов и бюро, но и всех вас. Вы хорошо поработали. Вот Иосиф, — сказал он. — Его программы признаны лучшими среди всех отделов и оценены заказчиками. Но сколько уже ему можно эксплуатировать одну Кирочку? Нужны другие помощники…

Конечно здесь он немного переборщил. Заслуга Кирочки, заерзавшей на стуле, была ничуть ни меньше Иоськиной — вся черновая работа по набивке перфокарт и отладке программных циклов лежала на ней, и ошибайся она чаще — ничего бы не получилось. Однако хвалить женщин Сидоренков не любил. Далеко ли во времени улетел тот день, когда посетивший аналогичное отдельческое собрание Генеральный директор так же точно, в виде примера для всех, представлял и его, своего дружка по дачным рыбалкам, коллективу: «Вот, посмотрите, Владимир Дмитриевич — еще вчера он был таким же, как многие из вас, молодым специалистом, а сегодня уже — самый молодой у нас и способный начальник наиболее перспективного в институте отдела». Сидоренков весь тушевался от волнения и держался внешне невозмутимо лишь благодаря тихим подбадриваниям стоявшей у него за спиной Маргариты Михайловны. Высокое покровительство супруги Генерального, работавшей в Буйновском бюро на должности ведущего инженера, он, полководец «царицы» и ее фаворит, всегда удачно использовал с пользой для отдела, и планы имел грандиозные.

— К осени ожидается большое пополнение из вуза, — продолжал он теперь, — будем формировать команду программистов. Вы же знаете, и директор знает: моя давняя мечта — создать на базе нашего отдела молодежный комсомольский коллектив, — посмотрел он на Иоську ободряюще, и было видно, как затих и приуныл примостившийся в уголке и без того кислый на лицо Гужлов.
Однако Иоську тогда нисколько не трогали Сидоренковские признания и похвалы: он уже искренне и всерьез хотел есть. Собрание же, судя по всему, затягивалось. Коллектив вдохновился перспективой.
— А комната? — вопрошал Воздвиженский.
— Все уже решено, нам выделяют площади, — обрадовал всех и тут начальник отдела.
— Время и метры? — «по западному» сжато спросил сосредоточенно притулившийся рядом с Гужловым Буйнов, поглядев на Сидоренкова исподлобья.
— Пятьдесят квадратных метров, — ответил тот. — Хоть завтра.
— А если ч-честно? — заикаясь, не упустил возможности вновь ринуться в бой Воздвиженский.
— Правда, — пообещал Сидоренков. — Вот увидите. Господа системотехники со всем имуществом отправляются на улицу, а комната их отходит нам. Время наших аристократов кончилось, и боюсь, что вскоре они станут первыми советскими безработными. Наш же отдел — единственный, где всерьез внедряются микрокомпьютеры. И это уже — не дань моде. Вы знаете — всюду за рубежом давно созданы настоящие информационные сети для персональных компьютеров, как телефон. И мы тоже получаем целых пять «Электроник-81»…

Сражённый напором аргументов, Воздвиженский притих. Уступать в спорах он не любил, авторитетов не признавал, и этим походил на брата Лёню один к одному. Только если старший из братьев упражнялся лишь в устных словесных баталиях, то Лёня, которого Натульке, по её признанию, так и не удалось выковырять из «Бочонка», ещё и писал. Что ж, хотя Иоська и не сознался в том Наталии на солнечном крылечке — но у него нашёлся-таки уже вариант получше, чем бедовый Лёнчик: причём именно в тот день. Случилось это так.

Сидоренков разошелся. На технические темы он мог говорить бесконечно, но слова его теперь были обращены в основном, к Воздвиженскому и к некоторым другим особо приближенным специалистам, остальные же, почуяв волю, незаметно потянулись к выходу.
Первым в коридор выскользнул Кочкарев Славка — вот уж который месяц, как он имел личные причины не задерживаться среди коллег в неофициальной обстановке ни на минуту, в то время, как именно его Иоське и следовало в тот день отловить, а то — сбежит. Именно Славке Иоська намеревался передоверить то самое, недавнее Натулькино поручение: сочинить стихотворный текст, — это был таки вариант получше, чем беспутный Лёнчик, брат их гения Воздвиженского. Вячеслав Кочкарёв, старейший в их бюро «ведущий инженер», слыл мастером на все руки — и электронщик, и программист, однако внешне на технаря не походил совершенно : он был худ, бледен, имел благородно-библейский профиль лица — тонкий аристократический нос, сжатые, также тонкие губы и огромные, вобравшие в себя всю мировую печаль нездешние выразительные глаза синего оттенка — чем не поэт? Длинным Славкиным пальцам как раз подошло бы гусиное перо, а никак не паяльник с кусачками — откусывать провода и тыкать их в олово и канифоль. Облик  Кочкарёва завершала венчавшая его точеную античную голову негритянская шапка дымчато-серого цвета мелкокучерявых волос, мягких до невесомости, словно пух — вообще Пушкин!
Иоська догнал его уже у холодильника, выставленного из лаборатории термических испытаний печатных плат.
— Слушай, — попросил он. — Срочно нужно такое, такое… «Стихотворное поздравление молодому отцу»! По поводу рождения ребенка. Сочинишь? И матери — тоже. Исходные данные я тебе предоставлю незамедлительно.
Славка пожал плечами.

3. Еще бы не сочинил! Все злоключения его последних месяцев: первое и второе, проистекали из сочинительства. Весь отдел помнил прошлогоднее, — тогда Иоська был здесь еще на преддипломной практике: в другом, соседнем с Буйновским, бюро их же отдела, — Славкино поздравление с днем рождения Мише — молодому специалисту. Мишу разыскал пару лет назад где-то в кадровой гуще выпуска Факультета информатики, предложенного «шарашке» местным политехом, лично Буйнов, — и тот с первых дней начал выполнять львиную долю работы отдела. Трудолюбивый и безотказный, умный до необычайности, Иванчиков Миша не чурался  и черной работы — ездил на прополку лука, на стройку, и, в конце концов, удостоился особой чести. Раз в неделю, чаще всего в пятницу, в Конторе организовывалось особое мероприятие — уничтожение использованной документации: перфокарт, распечаток программ, всяческих бумажек и прочего накопившегося мусора, считавшегося тоже большим секретом. За этим процессом следил «Специальный Отдел», что находился возле профкома и был украшен изнутри висевшими на стенах тридцатилетней давности плакатами с надписями типа: «Товарищ! Бдительность имей — она всегда всего важней».

Рядом с каждой надписью красовалось изображение товарища, проявляющего бдительность — со строгим неприступным лицом. Однако если прежде «уничтожение бумаг» проводилось через пень-колоду, то с поступлением Заказа за дело взялись круто. Запечатанные мусорные контейнеры отвозились на невидимую постороннему взгляду, скрытую в ивняке и ольшанике тихую речную пристань, откуда в определенное время суток неслышно отплывал по Волге специальный катер, который доставлял бумажки на отдаленный речной остров, где находился испытательный полигон. Там в присутствии «сопровождающих» все сжигалось, и не дай бог, хоть один клочок уносило порывом ветра — его искали по всей акватории. От отдела таким сопровождающим был обычно Кочкарёв, который работал здесь с момента создания их бюро, куда включили, помимо начальника Буйнова и самого Славки еще и: супругу генерального директора, жену начальника отдела Сидоренкова Ольгу, также — ведущего инженера Гужлова плюс чуть позже — девчонок Киру и Настю — такое было вот поначалу у них привилегированное отдельческое подразделение. Потом, когда бюро слегка разрослось, Славку вдруг почему-то от операций по уничтожению мусора отстранили, поручив это дело молодому, подающему надежды Мише Иванчикову. Почему — до поры никто не знал. И вот как-то в бюро отмечали Мишин день рождения, — и по такому случаю Кочкарев сочинил ему поздравление в стихах следующего содержания: «Впервые у нас в учрежденьи, в преддверии невиданных дел встречаешь ты свой день рожденья, воодушевляя отдел. Тебя посылают бумагу куда-то секретную жечь, и ты, проявляя отвагу, бесстрашно кидаешься в печь. Но выйдешь оттуда ты чистым, забудешь все беды свои, и станешь ты специалистом, каких не видал наш НИИ». Поздравление даже переписали в стенгазету, вывешиваемую в коридоре, и тут грянул скандал. Газету сорвали в тот же день, а самого Славку затаскали в тот самый «Отдел» с плакатами, что был возле профкома, обвинив его в том, что он фразой о «невиданных делах» разгласил тайный секрет грядущего Заказа, связанный с внедрением микро ЭВМ. И отстали не сразу.

Если бы они знали, что совсем скоро их ожидают дела куда более невиданные!
Кстати, довольно плохо кончил не так давно, ещё до прибытия в отдел молодых дипломников, и бедолага Миша.
Беда пришла, откуда не ждали.
Простой и послушный, ни на одной предпраздничной вечеринке не пригубивший более чем одной рюмки скромный мальчик, боявшийся девушек, он как-то позапрошлым летом, часа в два пополудни, возвращался с обработки лука домой. Стояла полуденная жара. И бес его дернул, встретив какого-то институтского, по учебе еще, приятеля, зайти с ним в «Дубки» утолить жажду. Как раз шли "андроповские" дневные облавы по баням, кинотеатрам и парикмахерским. Не говоря уже о пивных. Миша не успел выпить и кружку — да больше он никогда и не смог бы, как веселая и драчливая алкатура за соседним столиком, что-то почуяв, бросилась врассыпную.
Слинял и приятель.

«А, и ты тоже — пьяный!» — этот веселый возглас «бойцов» ворвавшейся в павильон летучей «комсомольской бригады» застал его врасплох и не отпускал уже впредь.
То, что он не был пьяным, Миша не смог доказать более нигде и никому. Он никогда до этого не был в милиции — разве что, получая паспорт. Разобравшись, отпустили всех пойманных. Его оставили — наверное, раздразнила излишняя интеллигентность и безответность. Что с ним там делали и в какой взяли оборот — неизвестно, но из вытрезвителя в институт на Мишу пришёл ворох бумаг с настоятельной рекомендацией направить того в ЛТП. Конечно, Сидоренков своего безотказного сотрудника отстоял, и Миша остался в отделе, но с тех пор как-то сник, потух и вроде бы вовсе растворился в пространстве — никто и ни в какой момент не знал, где он и что с ним. Тем более, вскоре бюро потрясло куда более грандиозное происшествие, связанное опять таки с Кочкарёвым. Это было его злоключение номер два.
Сначала произошло вот что.

4. Прошлым летом, вместе с ныне подчинённой Иоське Кирочкой, с Приборостроительного факультета Политеха, где имелись сплошь женские по составу специальности, на преддипломную практику к ним в отдел одновременно с Иоськой и другими парнями прибыл целый рой девушек. Они все оказались крайне соблазнительны, но одна пленила Иоську тогда до глубины души. Звали её — Аня.
Худенькая, нежная, с точеной фигуркой и тонким робким голосочком, она была до того хорошенькой, что спасу не имелось. Она также была одновременно и своенравна, и чрезвычайно пуглива: её носик-пуговка и пухлые губки на смуглом лице терялись в буйных кущах кудрявых каштановых волос, из тьмы которых двумя угольками сверкали глаза испуганной дикой кошечки, а загорелая кожа на обнаженных в душные дни плечах была бархатиста, как теплая шкурка румяного от солнца абрикоса. Прямо цветок пушистых, или душистых, прерий.
Зимою, туго затянутая в коричневый самовязанный свитерок и тесные вельветовые штанишки, в которых она упруго сидела на своем стульчике, Аня работала дни напролет, неусыпно осваивая микро ЭВМ. Но впервые Иоська увидел ее вблизи всё тем же прошлым летом в колхозе во время той самой преддипломной практики. Там, на второй прополке свеклы в Шемурше, куда их, дипломников, сразу послали в помощь кадровому составу НИИ, сгинувшему в бороздах, Иоська при виде неё даже слов не мог отыскать и застывал с открытым ртом, не испытывая ничего, кроме умиления, и не смея на Анечку и дышать.

Возле Ани как-то терялась даже несравненная, ослепительная другая её подружка: золотоволосая, тоже с тоненькими: как — ручками, так — и с вовсе уж миниатюрно-худыми, но длинными и стройными, как тростинки, — ногами, и при этом вдобавок — обладающая неожиданно для своей худенькой фигуры роскошным, — даже чуть излишне, — бюстом, Ирина, которая была просто чрезвычайно красива.

 Как все блондинки, Ира эта быстро обгорала на солнечном пекле, и по ее просьбе и дозволению Иоська, сидя над нею среди брошенных на травку мотыг на перевёрнутом кверху дном ведре, чисто из жалости шелушил возле свекольных борозд «в тени чинар» ее кожу, сдирая со спины, плеч и рук Ирины целые полоски нежных лохмотьев и гладя девственно-розовые следы, пока сама она возлежала там, попой кверху, на песочке в своем чуть влажном от знойного дыхания распалённого тела ярком розовом купальнике. Ему-то горячие лучи были нипочем — разве это жара?

— Приятно? — смеясь над ним, спрашивала Ирина, на что он, упираясь ладонью в тугую округлость, а коленом — в корягу, резонно отвечал, — мол, чего же здесь для него может быть приятного — сколупливать с нее всякую дрянь: это ей должно быть приятно.

 Что её сердило. Из ближайших зарослей тем временем уже доносилось:
«И снится нам не рокот космодрома…», — это улетевший душой и телом в сияющие хмельные дали Чубарик на пару с Балбесом Коляном, и под аккомпанемент Зиночкиных подвываний, исполняли хором свою фирменную песню: «Земляк в иллюминаторе», — и друг Митька плыл куда-то опять по воле волн застоявшегося пруда, одинокий и несчастный, всеми забытый ихтиандр.
Вот какова была обстановка вокруг. А потому ближе к закату скромные и непьющие девушки, жалея Иоську, уводили его, чтобы спасти от пьянства, собирать ягоды. Ирина находила для Иоськи самые крупные и сочные клубнички, но тот неизменно улучал момент, чтобы угостить ими Анечку, и мало того — заглядевшись на свою единственную и неповторимую прелесть, даже ненароком умудрился потерять доверенную ему Ириной ее дорогую косынку: фирменную французскую, из-за чего ту едва не хватил в борозде однажды солнечный удар. Но Ира прощала Иоське его неслыханное небрежение к себе — наверное, в ее глазах он, как мужчина, особо не котировался. А самому ему того было и не надо — для него рядом с милой Аней других красавиц не существовало: ведь лишь она была одна для него чудо, как хороша.
Однако с возвращением в город все изменилось. Анечку окончательно определили на практику в новое бюро к Буйнову, прикрепив её к Славке, а Иоська остался до защиты диплома на прежнем месте у соседей, с Ириной.
Компенсируя немалую стоимость утерянной французской косынки, он, уже поступив в отдел после диплома на работу в Буйновскую комнату, целую тёплую осень плюс «бабье лето» был вынужден водить Ирину в обеденный перерыв через сквер в прекрасную, но потайную для большинства «разных штатских», подвальную столовую Облсовпрофа, где подавали любимые Иринины салаты с креветками, и сколько он скормил ей этих креветок, грибочков, а также «азу по-татарски», не говоря уже о мороженом, сам бог не ведает. А на день Конституции, что был уже прохладной золотой осенью, — опять же по ее просьбе, — он пронес для нее через вахту шампанское в арбузе — даже Федюха, паявший в углу, прискакал на запах, и чуть не помер от изумления. А какие в октябре арбузы — известно: рыхлые. Тут требовалось мастерство.
И ещё утром, выковыривая под водопроводной колонкой уже засахарившуюся мякоть: перед тем, как залить вовнутрь волшебный напиток, чтобы беспрепятственно пронести вино через строгую вахту, — он рассуждал о том, что, может быть, всё и к лучшему, и не то ли это именно, что он хотел?!
Ну её, эту Аню!

 И в самом деле — наверное, все шло к лучшему. Так думал он тогда, сначала — споласкивая вычищенное от мякоти пустое нутро арбуза под тугой струей воды из той колонки, что торчала на улице Либермана: здешнего революционера, повешенного белочехами. Затем — совершая главную закупку: ведь как раз рядом, в старинном гастрономе, продавали и желанное, строго полусухое, шампанское по семь рублей, но Иоська не стоял за ценой. И наконец, — когда, сидя на лавочке в ближнем тенистом сквере, и там под шорох падающей с деревьев багряной и золотой осенней листвы производя процедуру переливания вина в арбуз, — представлял порозовевшее от веселья под легким слоем неуловимой французской косметики, красивое личико Ирины, — вспоминая тут, на свежем воздухе все милые его мелкие подвижные черты: острый маленький носик, длинные ресницы, тронутые улыбкой зовущие губы и смеющиеся голубые глаза.
С водохранилища дул лёгкий бриз, зефир струил себе эфир, внизу, на спортивной площадке играли в футбол алжирцы из строительного техникума, а он, наблюдая за их игрой, с воодушевлением угадывал, как она удивится, и не ошибся — восторженным возгласам не было предела. Ирина даже сразу умчалась похвастаться, и не успел Федюха прикончить и половину арбуза, как с четвертого этажа прибежали многочисленные Иринины подруги, скромные девушки с Приборфака — все по очереди, и каждая заявляла с порога:
— Я только посмотреть.

 И лишь Зиночку Иоськины выходки явно нервировали.

Посмотреть ведь было на что. Ирина смеялась, обнажая ровные зубки, и ее красота затмевала происходящее. Любоваться её совершенством можно было без устали. Золотые, как солнце, упругие и мягкие локоны подвижными волнами ниспадали на спину и, укрывая небольшие полные плечи, колыхались при ходьбе взбитой ветром пшеничной копной. А Иоська уже представлял себе ту желанную для него «картину маслом»: как блеск этих волос ослепит и обожжет завидущие взоры сирых обитателей его родного двора, — в день, когда он прибудет туда, в свой украинский городок, в отпуск, — и войдет рука об руку с чудной невестой в пространство, свободное от развевающегося на веревках, протянутых меж балконов и кривых стволов шелковиц, разноцветного белья.
Он уже и забыл, что сначала ему понравилась было вовсе и не она, а полная противоположность Ирины — их Аня, Ирина подруга. Те вместе учились в институте на приборостроительном факультете, вместе распределились в один НИИ, только раскидали их вот по разным бюро: Аню — к Буйнову вместе с Иоськой, а Иру — к соседям, у которых он проходил практику и делал диплом. Как раз в те осенние денечки, когда Иоська обхаживал новую свою ослепительную подружку, вся история и приключилась.

5. Славка Кочкарев, к которому Анечку у них в бюро прикрепили, взял её в крутой трудовой оборот, без устали обучая алгоритмическим языкам, так как Буйнову крайне нужны были программисты, и Анечка очень уставала. Она и осенью оставалась такой же смугленькой, и уголки ее губ были вечно опущены в словно бы обиженной гримасе, а глаза сверкали из мрака нависавших отовсюду кудрявых волос по-прежнему испуганно-настороженно и диковато. Её небольшой нос-кнопка, чувственные губки, и эти, вечно испуганные, горящие угольками на смуглом личике среди кудрей, огромные глаза неполовозрелой дикой кошечки всё так же таились в свободно вьющихся зарослях нависавших отовсюду каштановых волос, что пахли польским шампунем и оставались непослушны: расчёскам ли, лакам ли для головы, — в любой обстановке: как среди колхозных чинар солнечным летом, так и здесь, в отделе, а маленькое, но пышное формами, литое тельце было всегда затянуто в коричневый вязаный свитерок и вельветовые штанишки с фирменной нашлёпкой сзади, которую Иоське попервоначалу постоянно хотелось потрогать. И по натуре своей Аня тоже была дика, пуглива, всё время куда-то исчезала и пряталась от коллектива. При этом, однако, закончила институт едва ли не с «красным дипломом» и программисткой была отменной. Впрочем, чего ещё можно было ждать от неё при таком «научном руководителе», как Кочкарёв — он обучил бы вмиг и обезьянку. А вскоре с ней произошла и вовсе трагикомическая и имевшая бурные последствия история. Началось все с того, что почуявшие после Андроповских ограничений на заграничные поездки волю, лидеры городского Совета профсоюзов организовали для себя визит по обмену опытом в приграничную провинцию Китая, — и одной из персон, возглавлявших группу, оказалась, конечно же, вездесущая и очень влиятельная в городских профсоюзных кругах Дина Исааковна — мама Кочкарёва. В «шарашке», как заметил Иоська, вообще трудились дети и прочая родня не простых в Городе персон. Из поездки той через границу каждому из экскурсантов разрешили провезти лишь по одному термосу, либо тапочки и сувениры. И один такой «сувенир», — попугать публику, — Славка догадался принести на работу. Представляла собой игрушка искусно, ручной работы, вырезанное из мягкого материала, скажем так, удивительное до изумления восточное чудище. На вид это было непонятно что, то ли черт — то ли ящерица, но мерзкое невероятно: с отвратительно ощерившимся морщинистым человеческим лицом, украшенным казавшимся на редкость реалистично-слюнявым скошенным ртом, сзади — с чешуйчатым хвостиком болотного цвета, а помимо того — еще и с голым, увенчанным глубоким пупком, розовым выпирающим пузом спереди. На совершенно натуральной, укрывающей спину человекоподобного уродца, чешуе мокро блестела искусственная слизь, а при малейшем соприкосновении с чьей–нибудь одеждой монстр этот намертво впивался в материю морщинистыми коричневыми ручонками и зависал на коготках, злобно тряся своей отвратной головой. При этом он, казалось, вращал налитыми кровью красными выпученными глазами и — словно бы собирался вот-вот завизжать от удовольствия.

Это было выполнено столь внешне естественно и искусно, — даже на ощупь игрушка осязалась теплой и даже чуть влажной, — что все восхищались, а зашедшая в гости к Ирине одна из ее подруг, Лиля, после того, как Славка как бы ненароком прицепил к ее новому комбинезончику жуткого уродца, мгновенно содрала того и в порыве страстного негодования оторвала ему омерзительную голову. При этом она, столь всегда скромная и тихая, проявила такой недюжинный темперамент, что наблюдавший эту сцену Иоська только ахнул. Впрочем, скромный огонь в этой тихой заводи он каким-то чувством подозревал и прежде, — недаром малейшее прощальное прикосновение всего лишь к одежде худенькой Лили возбуждало его не менее, чем щедрые прелести вожделенной Маринки Кульковой: в общем, жениться ему явно было уже пора. А вот Зиночка, когда надо — не возбудила. Но это был уже его с Зиной большой и постыдный секрет. Позор, позор!

А в тот день присутствовавшие искренне ужаснулись за судьбу игрушки. Однако, как оказалось, в ее устройстве китайцами было предусмотрено и это, и мастак на все руки Федюха, сразу угадав секрет конструкции, без осложнений вправил голову на прежнее место. Или для Лили — дочери известнейшего в Городе главного инженера огромного научно-заводского объединения, который сам неоднократно выезжал за рубеж — подобное было не в новинку? Пойди разбери этих сильных сего мира! Вот кого надо бы обхаживать у них любому будущему карьеристу. Но Иоська оставался верен Ирине.

Ободрённый же Кочкарёв решил испробовать произведенной его шуткой эффект на других. Дошла очередь и до ничего не подозревающей Анечки. Она как раз, вся в работе, насупившись, сидела за машиной в момент, когда Кочкарёв совершил свой самый опрометчивый в жизни шаг, прицепив сзади к плечу ее свитерка трясущую головой хвостатую «живую» игрушку. Результат превзошел все ожидания. Не поняв ничего, она с душераздирающим воплем в мгновение ока смахнула с себя уставившееся на нее отвратной рожей мерзкое чудище куда-то под стол, как некоего таракана, задрожала всем тельцем и, объятая ужасом, через пару секунд настоящего шока билась уже в горьких рыданиях. С ней случилась натуральная истерика, слезы лились в три ручья, все вокруг было мокро от них, и сама она — тоже. Сбежавшееся отовсюду женщины, как могли, успокаивали Анечку, гладили ее, обнимали, вытирали платочками, но все казалось тщетным — горе и ужас были поистине безутешны. Кочкарёв в отчаянии рвал на голове свою дымчатого цвета курчавую шевелюру и боялся к своей подопечной сотруднице подступиться, но, наконец, решился, и, разогнав всех, принялся увещевать Аню сам.

Процесс успокаивания длился долго и зашел далеко. Так далеко, что завершался уже в закутке за выставленной в коридор холодильной установкой, и ни одна парочка за это время не решалась заглянуть туда. С этого все и началось. Более всех была возмущена Зиночка, которая и прежде-то выражала недовольство обилием заполонивших коридор выпускниц ПриборФака, — они отвлекали внимание от нее, хотя и не могли, конечно, затмить. И все же. Все они — и Марина, и Кира, и Лиля, и Анечка с Ириной — держались кучно и были дружны, а когда Иоська в рабочий перерыв прогуливался после летних утех, диплома и военных лагерей с двумя последними от холодильника до угла, не в состоянии наглядеться и надышаться, попервоначалу — на Анечку, — то пробегавший мимо начальник Зиночкиной опытной лаборатории и ее тайный воздыхатель Винтюшкин на ходу радостно бросал реплику:
— Ося, какие у тебя девушки!
Радоваться ему было отчего. Сорокапятилетний завлаб был парень не промах. Лишь недавно оформив развод, он тотчас снова сыграл свадьбу с юной лаборанткой с четвертого этажа. И теперь, несмотря на свои сорок с гаком, снова был молодожен — подобно самому первому Зиночкиному «шефу»: ее классному руководителю в школе, молодому парню из университета, который сразу после женитьбы приходил по утрам на урок, по ее словам, совершенно чумной и «весь в засосах». Хорошие же были ее школьные воспоминания!
— Какие уж есть, — скромно отвечал Винтюшкину Иоська, на что Ирина бурно возмущалась:
— Что, не нравимся, не нравимся?
А Зиночка, которая, как оказалось, сама имела виды на Кочкарёва, в приватных беседах с Иоськой возмущалась Анечкой до глубины души. Во-первых, ее не устраивала тактика соперницы, которая «стояла у Славки за спиной и хихикала», а во-вторых, она постоянно передразнивала, критикуя новых Иоськиных подружек, тоненький Анин голосочек.
— Анечка, — слушая Зину, умилялся Иоська ее артистическим упражнениям.
— Узнал, — издевательски говорила ему Зина.
— Ну что она тебе сделала? — спрашивал он возмущенно.
— Она увела у меня Кочкарёва, — с солдатской прямотой заявляла Зиночка.
— Ну хорошо, — уступал Иоська. — А Ивасина, — он называл фамилию Ирины, — тебе тоже не нравится?
— Только ради тебя! — соглашалась смилостивиться та.
— Она кого у тебя отняла? — интересовался тогда Иоська у Зиночки саркастически.
— Тебя, — ответила та, чем заставила застыть Иоську с раскрытым ртом и простоять так, пугая пробегавших мимо завлабов, секунд двадцать.
В своем утверждении Зиночка, конечно, сильно погорячилась — просто, на нее, очевидно, нагнал панику ошеломляющий Анечкин успех. Служебный роман Ани и Славы еще не начался, но действие уже вовсю развивалось по всем законам жанра.

Решило все это дело опять-таки поздравление: роковое для Славки его стихотворное сочинение номер два. Речь в нём шла о том, что Сидоренков завел правило отпускать всех именинников в дни их рождения домой на всю вторую половину рабочего дня безо всякого пол-отгула. И когда очередь дошла до Анечки, которая и без того достаточно уже погуляла «под лук», «под свеклУ» и под прочие субботники, а Кочкарёву было поручено придумать ей поздравление, — тот разразился возмущенным посланием.

«Который раз уходишь ты с обеда, — негодовал он в письменном виде. — Тебя на этаже мы видим редко. Свободная для всякого соседа холодная скучает табуретка! Тоскует без тебя твоя машина, — имелся ввиду микрокомпьютер, — без милой Ани ток ее не греет. Ну что ж, сегодня важная причина. Иди, но возвращайся поскорее. Грустя, тебя мы отпускаем тоже. Но лишь до завтра: мы с тоски взопреем. Два дня мы без тебя прожить не сможем, иссохнем, как носки на батарее», — за точность Иоська поручиться не мог, но, вроде бы, тогда было сочинено что-то подобное. И он знал, что и теперь Славка с выполнением и его заказа, порученного ему Натулькой, не подведёт, в чём не ошибся. За пару-тройку дней тот справился не хуже: лишь накануне Иоська вкратце обрисовал сложившуюся ситуацию, деловито и сжато представив тому основные тактико-технические данные: «Надо сделать поздравление: к подарку для новорожденного. Мать его зовут Таня, её мужа — Юра. Вот и всё. Друзья дарят им детскую коляску», — как сочинение было готово.
Ведь выслушав его, Кочкарев тотчас приступил к сочинительству. Что значит — гений! И даже успел родить прямо тогда, сразу, на выходе из бюро первую строчку: «Было время, чахнул Юрка в одиночестве своем…», — направляясь от двери, успел он прочитать Иоське. — «Как последняя кожурка под обеденным столом».

Кстати, в истории с Аней именно волшебная сила искусства и сделала свое коварное дело. Стихотворное послание про табуретку оказалось тем последним рубежом, с которого безоглядно и бурно начался всем известный, знаменитый, взволновавший застоявшуюся в конторских стенах предзимнюю скуку конца прошлого года служебный роман с ужасным финалом. Сердце юное, наконец-то, пронзилось, было разбито, и все полетело в бездну страсти. Надо отметить, что от Славки Анечка была в полном восторге, и Иоська, хотя и испытал невольную ревность, но при этом не терял бодрости духа и был даже искренне горд за то, что, как говаривал Александр, «наши люди» способны добиваться небывалых успехов и оказываться на высоте не только в бою, но и в любви. Как будто бы он, Иоська, сам был к этому с какого-то боку причастен.

               
                Глава  2

    Страсти-мордасти в чудном раю.

1. Между тем выяснилось, что упомянутый восторг к новоявленному кудрявому мачо разделяла с возникшей соперницей ещё одна претендентка. Это была законная Славкина супруга, которая также вскоре заявила свои права. Энергичная, независимая, с решительной походкой «от бедра», девица, она, по слухам, в свое время затащила Кочкарева в ЗАГС едва не за уши, и с тех пор держала в строгости, иногда и поколачивая. Но куда кошмарней для Славки оказалась ее мамаша, женщина властная, как Тутанхамон, бывшая к тому же давней, еще с институтских лет, подругой Дины Исааковны. Которая также была строга и чрезвычайно влиятельна, и семейную политику террористического матриархата: мол, «кнут и пряник — третьего не дано!» А как иначе? — полностью разделяла. Все трое не выпускали Славку из ежовых рукавиц, а образ тещи — явление абсолютно жуткое, преследовал его и на работе, мерещась на экране дисплея. От такой жизни, с чего же ещё, он и вызвался в мае ещё добровольно в колхоз, а там — устремился на колокольню, чтобы улететь куда-нибудь, как Икар! Но это была отдельная Славкина история.

Известно ведь, что в прежние века подобное занятие: летать с куполов подобно птицам, было даже как бы национальной забавой россиян. Которые специально мастерили из воска и перьев огромные крылья, желая воспарить на них от ужасов крепостнического феодализма к свободе, к свету. Но всегда разбивались. Это, как знал Иоська, отразил опальный режиссер Тарковский в своем фильме «Андрей Рублёв». Что же, не всегда ведь, наверное, любимой забавой были погромы.
Впрочем, полёты эти его во сне ли, наяву, начались позже, а тогда, осенью, очевидно поверженные в шок от случившейся наглости, Славкины домашние попервоначалу никак внешне не прореагировали на его долгие отлучки. Но когда он исчез вовсе, жена не стерпела. Первой целью вторжения ревнивицы стало ни в чем не повинное общежитие их «шарашки».

В самый канун прошлогодних октябрьских праздников, а именно шестого ноября, вечером, она, — возникнув из уличной тьмы — черной, промозглой, озаряемой багряными всполохами пляшущих вдалеке лампочек веселой иллюминации и оглашаемой доносящимся уже из распахнутых форточек девичьими воплями: «Вот кто-то с горочки спустился…» вперемежку с чьей-то пьяной песней во дворе, — смело шагнула в тускло освещенный, пронзенный снизу вверх заплеванной лестницей, подъезд этого легендарного жилища без хозяев. Начинающаяся расслабляться "общага" как раз входила в кондицию, расцветшие днем в отделах предпраздничные застолья переместились сюда, чтобы продолжиться на завтрашней демонстрации, когда целеустремленная Славкина супруга в итальянских, на высоких каблуках, сапогах и делового покроя, лихо подпоясанном широким поясом плаще, расшвыривая на своем пути через крутое бедро вылетавших отовсюду зазевавшихся растрепанных конструкторш, что устроили было уже настоящее эротическо-концертное шоу, походя буквально размазывая по стенкам беспечных пьяниц и не успевших увернуться здешних и пришлых гуляк и разве что не опрокидывая накрытые столы, маршевым шагом печатая ту самую свою, — фирменную, — походку от бедра и ни на кого при этом не глядя, прошествовала по этажам, решительно вторгаясь в секции и в комнаты, но свою живую собственность так на этот раз нигде и не обнаружила. Однако данная разведка боем была лишь началом объявленной матриархальным триумвиратом тотальной войны на уничтожение со стратегией и тактикой выжженной земли. Некоторое время Славка держался, отсиживаясь в подполье. Но тут вступила в действие тяжелая артиллерия: тёща, которая стала в упор лупить по врагу прямой наводкой безжалостно и мощно. Ухая в тиши канонадой осмысленно и беспощадно, артиллерия эта могучими глухими ударами укладывала снаряды прямо в цель мягко, но точно, сея смертоносный расплавленный свинец гнева и ярости.
Главной мишенью обстрела оказалось жилище Анечки, где по тещиным расчетам, — очевидно с благословения родителей злодейки–разлучницы, а то как же, — должны были скрываться беглецы. Это был  старый и ветхий, сплошь покрытый резьбой почерневших от времени наличников, деревянный родной Анин дом, что находился на расположенной рядом с вокзалом «поперечной» улице неподалеку от известного пивного павильона и строго напротив выкрашенного в веселый зеленый цвет общежития железнодорожного техникума, где обучались иностранные учащиеся, не поместившиеся, в другом техникуме, строительном: курчавые коричневые африканцы, кубинцы в бродяжьего вида казенных железнодорожных шинелях до пят, в которых они любили разгуливать зимними вечерами по просторному и роскошному вокзалу во главе с длинным негром, и посланцы совсем новой социалистической страны — Лаоса, где, по Иоськиным сведениям, железных дорог вовсе не имелось. Место, таким образом, было и без дополнительных скандалов с участием Славкиной тещи очень живописное: у павильона шумели драки, бесстрастно взирая на которые тут же, прямо на тротуаре, грелись в шезлонгах на летнем солнце негры из Конго, мимо пробегала, вечно за кем-то гоняясь, милиция, а наискосок через дорогу как раз находился дом, где проживал Чубарик, учившийся в одной школе и едва не в одном классе с Анечкой. Участь последней была предрешена, больные родители не могли стать ей защитой, и единственным человеком, который до поры её спасал, и которого тёща боялась, был Анечкин брат, парень крутой и резкий. Но и он порой отлучался на работу в своё локомотивное депо. Уже через неделю крепость не выдержала осады, и Славка был победно возвращен в лоно семьи.

Кочкарёв сдался и, теперешнее его безрадостное состояние, как и порывы к небу или же в бездну, объяснялись легко и просто.
Славку, к Партии никакого отношения не имеющего, даже таскали для проработки на закрытые партсобрания, где главный коммунист и идеолог отдела Федулаев договорился до того, что сказал, следующее — мол, «кое-кому, как видно, безнравственность и неверность присущи изначально — должно быть, это для них — черта, передающаяся «генетически» по наследству».
И хотя прозвучало это нелепо и совершенно не к месту, сказанным парторг не ограничился и уже почти перешел в своих обобщениях к обвинениям в непатриотизме — и перешел бы, если бы не подоспевший хоккей по телевизору, а в торговом киоске не выкинули редкостный дефицит: рыбу престипому.
Вот с тех пор Славка и стал избегать даже минутного неслужебного общения с коллегами. И теперь вот опять: вторично после первой прополки, сам напросился в колхоз, на прополку вторую, чтобы снова лазать в поднебесьи по гнилым стропилам.

Иоська же, совсем было утративший здесь, на дикой воле романтических пампасов, всякое чутье на опасность, узнав о Славкиных приключениях в парткоме, — кстати, опять-таки от Зиночки, которой рассказал про все, в свою очередь, присутствовавший на том собрании Винтюшкин, — тогда не на шутку испугался, вспомнив дурацкий старый фельетон в «Правде». «Пиня из Жмеринки» — назывался он. Как раз про «это»: «а сало — русское едят». Вот так — не надо расслабляться. А расслабиться было от чего, — и в этом Иоську вздорно упрекала Зиночка. Как раз на тот же самый, прошлогодний осенний период, приходился пик и его обеденных похождений на салаты с креветками в профсоюзную спецстоловую с Ириной. Ирина покровительственно опекала Иоську, защищала от нападок подруг, а когда он задерживался в лаборатории напротив, заболтавшись с Кульковой, даже ожидала в коридоре, называя затем его «коварный изменщик». При этом, несмотря на обычную внешнюю веселость и общительность, была как-то грустна и задумчива, и говорила, оценивая поступки любого из мужчин, фразой: «Вот все вы такие — эгоисты». Причем Иоська не знал, относится ли этот ее упрек к нему, или — к кому-то еще. Он был просто ослеплен блеском ее волос — золотых, как осеннее солнце, как листопад. «Пусть хотя бы наши дети…», — повторяла когда-то тетя Соня. Он знал окончание этой фразы. Она звучала печально и, наверное, никого не красила. Но это была подспудная, — а может быть, и постыдная, — но мечта едва ли не всех «оставшихся». Не уехавших то есть. И дело было даже не в национальности. С теми же мыслями отправляли своих детей «в город» сельские родители: доярки и трактористы. «Пускай они, подобно нам, не возятся всю жизнь в дерьме», — говорили отцы и матери, потому что сами они, — как те временные изгнанники в чужой грязи: ежегодно посылаемые «в колхоз» городские, — пусть у себя дома, зато навсегда, ведь тоже были лишены уже собственной обетованной земли, превращённой для них в ту самую грязь: чужую, ничью. Хотя взамен своей земли и своего ремесла начальниками и предлагалось им сказкою наяву диво дивное: чудная «другая жизнь». Казалось, что ещё надо? Так нет…
«Пусть хоть наши дети будут белыми», — вот как полностью звучала эта фраза. — «Пусть хотя бы они не испытают того, что испытали мы».

Иоська знал, что на негритянских островах Карибского моря, на той же революционной Гренаде, в которой строили социализм, как на Кубе, и даже там, где процветал, как в фашистском Гаити, «чёрный» расизм, а белых, и даже мулатов в быту не любили, все равно мамаши всеми неправдами подкладывали своих дочек под какого-нибудь заезжего с севера бизнесмена или спеца. Потому что чем «белее» получался ребенок, тем более высокую ступеньку, несмотря ни на что, он мог занять впоследствии на общественной лестнице и тем самым обеспечить родителям безбедную старость. И если Иоська был «негром», то кто-то уже — «мулатом».
Этажом выше, вместе с Антиповым, работал младший брат Кочкарёва — яростный радиолюбитель, так вот — он был волосом и очами вообще весь черный, и с таким лицом, которое в отличие от Славкиного, вовсе не оставляло никаких сомнений в его «небелом» происхождении, к тому же еще и загорелый, как араб.
Иоська с любопытством и волнением высматривал эти, рассыпанные тут, в Городе, повсюду «пылинки Гарлема». Как они живут, стали ли счастливы?
Брызги «Черты»: чем сильней по ней, «черте оседлости», били, тем дальше разлетались они, заносимые ветром судьбы порой в самые глухие и невероятные уголки, где их никто более не узнает, и тем непохожее становились там на тех, кто их породил. За долгие, и даже за недолгие годы они многого и достигли, и добились, смотрите-ка — даже здесь они есть, где их, казалось, вовсе бы не должно быть. А вот счастливы ли?

В сущности, несчастья того же Кочкарёва были предопределены не служебным романом или неудачным браком. Что-то подобное произошедшему, какая-то блажь, — не эта, так другая, — все равно должно было с ним случиться. Разве он виноват, что не только Кирочку, но и его, как и абсолютно всех, насильно запихали в чуждую многим, и ему тоже, но единственную вокруг «производственную сферу»? Сложись по-другому, быть может, стал бы он журналистом, ездил по свету. А так не то, что поездки — здесь-то, несмотря на внешнюю поддержку номенклатурной родни, он был на птичьих правах. Что же говорить о других, поддержки такой не имеющих! Опять — если не они, то «пусть хотя бы дети…»? Пусть хотя бы у них, этих детей, будет мама — ослепительная блондинка, а в паспорте — чудесная, неразличимая с прочими, фамилия — и чтобы они уже и не вспоминали никогда и ни про что, стали бы обычными людьми.
Впрочем, о детях Иоське загадывать было рано. Даже коснуться Ирины он и сам не смел, и она этого не дозволяла, оставаясь по-прежнему для всех абсолютно неприступной и недоступной, и всякие его попытки проводить ее куда-либо, кроме, как в столовую или пригласить в кино решительно отвергала, милостиво разрешая лишь вволю любоваться собой на расстоянии. А любоваться было чем. Едва уловимая косметика, радостный смех и изысканные наряды создавали в пространстве вокруг нее атмосферу великолепия красоты и полного счастья. Не было такой пары дней подряд в течении недели, чтобы она приходила на работу в одной и той же одежде. Наряды менялись феерически, и фантазия ее была тут неудержима. Даже тогда в колхозе, на июньской, как и у Натульки сегодня, первой прополке свеклы, той самой, что была во время прошлогодней, преддипломной практики, — когда их, дипломников, — студентов, послали в помощь затерявшимся среди пашен сотрудникам отделов, — она сразу же после борозды облачилась в легкое платьице и, возмущенно поглядывая на подруг, распустивших в спортивных штанах и купальниках потные телеса, и в таком виде намеревающихся отправиться на ужин, вопрошала:

— Неужели каждой из вас не хочется надеть платье? Как не девушки!

Такой же беззаботной и одновременно неуловимой застал её Иоська, вернувшись после защиты диплома с командирских военных сборов. И тут она, уже освоившаяся в отделе, вновь искрометно и с фантазией меняла наряды, опять-таки неизменно соблюдая свое принципиальное правило: не появляться привычно для глаз окружающих одетой и пару дней подряд. Но однажды все изменилось, когда и день, и два, и неделю, Ирина начала приходить вдруг в институтский коридор в одном и том же застиранном платье, больше напоминавшем бесформенный халатик. К тому же она совершенно перестала краситься, что её внешности нисколько не вредило, но было очень удивительно. В довершение ко всему она сделалась молчалива и грустна, и с Иоськой почти не разговаривала. Он решительно не понимал, что случилось, хотя подспудные мысли и вероятные подозрения роились в его голове, как он их в возмущении ни отгонял. Эти мысли, — и даже гасившиеся испуганным разумом догадки, — копились, мучая душу неделю, и две, а на третью неделю он, подкараулив в коридоре, решительно загнал Зиночку за холодильник, на лету ловко успев отловить вылетавшие из её ушей по ходу их экспрессивного, как обычно, обоюдного взаимодействия, «бриллианты»: стразы, как теперь говорят, и, зажав там в угол, спросил её, припёртую к стенке, в упор:
— Зиночка, ты такая компетентная! Объясни же, наконец, что происходит?
Он еще надеялся, как на чудо, услышать что-либо развеивающее его подозрения. Уже наступала зима, всюду конопатили окна, и в окнах в этих был «среди сумерек день один в сквозном проеме незадернутых гардин».
Но в ответ он услышал лишь:
— Ося, как я тебе сочувствую! — так сказала Зиночка, глядя его по грубошерстному, привезенному с Украины, свитеру.

Впрочем, уже вскоре случившееся не мог скрыть никакой просторный халатик, — что выразилось обычной и любимой фразой Андрюхи Чубарова, который также был некоторое время неравнодушен к Ирине: «Откуда что берётся»! Ирина ходила печальная, все ей сочувствовали и даже не пытались перешептываться за спиной. Но где-то рядом, и это было заметно, шла какая-то яростная, невидимая миру, «борьба под ковром». И вот, наконец, случилось, — уже минул Новый Год, когда перед входом в «шарашку», там, где обычно мужья работавших в институте сотрудниц поджидали после смены своих благоверных, — впервые появился главный виновник — «этот парень в лисьей шапке», что как раз только входили тогда в моду. В тёплом полушубке, небрежно присев на металлический заборчик, ограждавший укрывающие газон серые и чуть осевшие грязные мартовские сугробы, он с независимым видом курил, стряхивая пепел с сигареты поверх блика от светофора, отражавшегося пятном на снегу.
 И, желая показать себя перед дамами хватом, цыкал чем-то жёлтым сквозь зубы в главный сугроб.

Начиная с указанного вечера данный тип стал появляться ежедневно. Был он, как выяснилось, из закрытого и секретного «Дальнего города», а потому, подобно прочим своим землякам, глядел на всех, будучи исполненный внутреннего достоинства, несколько презрительно и высокомерно. И уже в тот первый, тёмный, беззвёздный  вечер первых мгновений этой весны, сразу после Женского праздника, Иоська, показавшись в дверях, почему-то сразу узнал его, хотя не видел до этого ни разу, испытав то же чувство, будто сердце упало в его груди, или сам он провалился в пропасть, как и в день, когда по их двору впервые разнесся запах сапожной ваксы, и под шелковицами появился курсантик самолетного училища в начищенных до блеска ботинках, его первый «соперник» — тогда еще, в школе.

И, как и этот запах, запомнил ту лисью шапку навсегда.

В те дни как раз справлялся очередной всенародный траур — страна провожала в последний путь предпоследнего Вождя: престарелого седенького Генсека Черненко: недолговечного наследника Андропова, этого великого устроителя идеального Порядка в кинотеатрах, банях и пивных. И, как и тогда в феврале, когда в стылом сыром воздухе, под хмурым небом, выли на весь город печальные заводские сирены, всюду висели траурные флаги и проводились соответствующие собрания, а в минуты похорон сиренам вторили редкие автомобильные гудки, - так и на этот раз это очень озадачило Иоську — значит кто-то тоже, подобно Володьке Марьтемьянову, яростно усилившему в те дни свои репрессии против непорядка, грустил, и Иоськино состояние опять вполне соответствовало всеобщему настроению. И пускай многие лишь бесстрастно гадали, «кто же будет преемником — вроде, нет ни одного», Гольцман только ругался, а наслушавшийся вражеских голосов Валерка пересказывал чьи-то радиодомыслы и вымыслы, что «может быть, прекратится травля интеллигенции и высылки», и припоминал южнокорейский сбитый полтора года назад самолет с пассажирами и разгоревшуюся уже не на шутку войну на юге. И вот, минул всего один год, и всё повторилось. Гудели сирены, висели чёрные ленты, и Иоськино теперешнее состояние вновь было похоронным. Пусть  снова кто-то наделся, что «начнут выпускать» и опять «надо ехать». Или — увидев, как по-прежнему возвращаются прежние степенные люди, ждал, что следом хоть теперь вернется нарушенная «борьбой за порядок», которого, в общем, и так хватило, прежняя вольготная и спокойная, полная счастливого изобилия жизнь, и даже радовались, — но не Иоська. Всё, баста! Как пел его приятель по студенческой группе Валерка под гитару на устроенном им для друзей перед своей свадьбой мальчишнике: «Мы вам честно сказать хотим — на девчонок мы больше не глядим. От них мучения нам без конца!». Вот так! В тот день он, оглушенный встречей у парадных дверей конторы с коварным соблазнителем и, не думая ни о чем, раз в кои веки упрямо шел с друзьями в магазин приднестровских вин «Тирасполь» с эмблемой Белого Аиста над входом, где были пузатые бочки, и свисавшие отовсюду с флагов черные ленты касались его лица. Что и говорить, «сильна, как смерть, любовь, жестока, как ад, ревность. Стрелы её — стрелы огненные».

Магазин «Тирасполь», именовавшийся в народе из-за своей эмблемы «Пьяной птичкой», располагался на Главной улице и представлял из себя также дегустационный зал: внутри него прямо из стен слева и справа торчали винные бочки с краниками. Из бочек, вмонтированных в правую стену, разливали вино попроще: портвейн «Три семерки», например — там медные краны урчали и фыркали неустанно, наполняя стаканы, и были очереди. Но Иоська предпочитал всегда левую стенку: тут из-за стойки подавали исключительно марочное вино со сложными названиями. Это Гольцман мог с радостью пить что угодно — даже местный «кальвадос»: ужасающий по аромату сорокоградусный яблочный самогон, именовавшийся изысканно и труднопроизносимо, и изготовленный из урожая садов при Шемуршанском сахзаводе. Ему, росшему без отца и ходившему, за неимением ванны дома, в баню на Молдаванке, было без разницы: уж не хуже, тем пенящееся багровой шапкою воздушных пузырей «Прибрежное–красное», что продавалось по смешной цене «тридцать копеек стакан» в знаменитых, биндюжницких еще некогда, подвальчиках, сохранившихся в его родном городе с дореволюционных времен — помнивших и погромы, и незабвенное роскошное восстание алкашей шестьдесят восьмого года. Когда одесская милиция, очень злая, нарушив конвенцию: в распивочные залы не входить, вздумала делать план, хватая людей прямо у стоек. Именно в этом бунте, знаменитом «восстании алкашей», принимал деятельное участие папа Гольцмана, после чего мама Сашки с ним и развелась. Был тот папа из живописнейшей породы еврейских пьяниц, — очень колоритных типажей, — сохранившейся в чистом виде только в Одессе. Так что генетическая связь прослеживалась. То ли дело Иоська с его высокоэстетическими замашками: он, хоть собственный папа его и работал столяром на мебельной фабрике, все-таки вырос в культурном, куда крупнее Крыжополя, европейском городке! И что попало пил редко. Однако в тот мрачный вечер всесоюзного траура он пошел к правой стойке — чего уж там! И пил что было: не «яблочное–крепкое», конечно, Шемуршанского винзавода, от которого, правда, живот тоже не расстраивался, но запах был жуток, — а поприличнее, но не менее дешевое. Зато тут, в уголке, кучковалось после работы много разной публики из их «шарашки». Марочные сорта вин, завозимых из жаркого Приднестровья, с которым у области были коммерческие связи, специальными людьми, — и это тоже был большой секрет, на котором тут все и держалось, — у правой стенки никто не дегустировал. Зато торжествовал полный демократизм: и начальники, и простые инженеры, и техники одной теплой компанией приходили сюда и тут все сразу становились равны. Дело заключалось вот в чем: у них в отделе помимо девичьего «малинника» был еще и мужской, скажем так, «бивуак». Состоял он, в основном, из выпускников Иоськиного учебного потока. Факультет их был почти чисто пацанский, и многие оттуда пришли после диплома на работу по распределению вместе с ним именно в их «шарашку»: и Федюха, и буйный Стародуб, и староста группы Колян Белоносов, уроженец поселка Сахзавода, и, конечно, лучший Иоськин «туземный кореш» Митька Ермаков. Однако единственным «половым страдальцем» среди всех них был только лишь Митька, и то — несчастливым. Прочие же один к одному — бойцы! Литры, тонны, исследования на сельхозработах всех руин, свалок и кладбищ, поиск раков по ночам, — а вовсе не девчонки, — и, наконец, такой предел вожделений, как мечта выйти с ружьем на кабана — вот чем были наполнены их помыслы. «Во кого надо кадрить!» — восхищенно восклицала Зиночка, сверкая бриллиантами. Как бы не так — нужна была она им!

И зимою, и летом Иоська играл с архаровцами в минифутбол. Не то, чтобы он хорошо владел финтами, зато обладал пушечным ударом по воротам «щечкой» безо всякой там подкрутки мяча — благо ноги имел длинные и сильные. Не в пример «плечевому поясу»: подтянуться на турнике на офицерских сборах он мог только при помощи пинков сержанта Лехи. Зато ноги его были что надо — они сверху, от ягодиц и до самых икр, рельефно бугрились мышцами под укрытой курчавым пухом кожей : в общем, весь он силой своей молодецкой да удалью лихой ушел в низ. Даже не в мозги! И так же точно, как библейский Давид камнем из простой пращи поразил Голиафа, так и он лупил мячом по воротам соперника недуром: с треском столь громким, что стоявший на них обычно Федюха хватался за голову и приседал, а сверху что-то сыпалось. Правда, удар мяча всегда приходился в перекладину: меткостью Иоська пока обладал недостаточной. Но страху — нагонял! Будь здоров. И однажды, на тех самых военных сборах даже нечаянно снес ударом мяча головной офицерский убор с макушки подполковника Эйдельштейна, проходившего мимо футбольного поля по тропинке: фуражку его потом искали в кустах всем взводом. Тот даже возмущаться не стал, увидев, с кем имеет дело. «Ха-ароший солдат», — как говорили у них дома. Так, поражая подполковников и вратарей, важно дымя в курилке, и проводил с начала «дипломной практики» дни Иоська, пока не попал в «малинник» окончательно — зря, зря: весь обкололся колючками! Недаром вот и всегда тихого прежде Кочкарева от такой жизни еще на первой прополке свеклы, этой весной, понесло вослед за архаровцами во главе с предводителем всех парней с Иоськиного потока Андрюхой Чубаровым лазать на Шемуршинскую церковь, давно ставшую руинами и складом матрасов, за крестом. Прямо на прогнивший купол! Не сняли пока, но так ведь снимут! Вторая-то прополка — в разгаре!

Также и Иоське не надо было больше никаких девчонок — куда лучше он чувствовал себя тут, в дегустационном зале. Где, как и в родной курилке на черной лестнице, снова Летчик живописал свои невероятные истории, Чубарик рассказывал о повадках кабанов, Колян орал, размахивая руками для иллюстрации очередного непритязательного анекдота, — все это в табачном дыму, и — царил дух вольности и мужского братства. Вот где была истина. То есть, как выяснилось окончательно, жениться Иоське было пока совсем не пора. До двадцати пяти, даже до двадцати семи лет он зарекся об этом даже думать. И не уговаривайте — не, не, не! Правда, лечить боль любовной трагедии вином тоже — как оказалось, дело пустое. Это как пить, когда зуб болит: и кайф испорчен, и толку нет, только — деньги на ветер. Ну где вы видели, чтоб кинутый девушкой паренек, выпив, пошел бы радостно болеть на хоккей, все забыв. Так же, как, к примеру, обиженный начальством не двинет на танцы, а станет бубнить про «гада-шефа» по окрестным пивным всем собутыльникам, так и юноша потащится под окно любимой, потом — в подъезд, и будет там скребстить под её дверью, пока ему не намнут бока соседи, да не сдадут в участок. Но Иоська никуда не пошел — ни в какой темный двор за железной дорогой, где жила Ирина, дочь, кстати, линейного прокурора. Он пошел домой — потому что понял навсегда, что вино лишь усиливает те чувства, которые уже есть, а новых не рождает. И пить надо только тогда, когда и без того хорошо, ради драйва и азарта: чтобы еще лучше было. Как и все его соплеменники, он обладал одним золотым качеством, спасавшим их от невзгод всегда: чувством самоиронии. Ведь без нее невозможно получать удовольствие просто от жизни, а значит, и радость. Разве ж не для этого удовольствия только стоило и пить, и жить! Что его коллеги по работе и делали, имея подобной радости для себя выше крыши.

В общем, претерпев столь чувствительный удар судьбы, Иоська решил — всё! Жениться он не будет — и точка: архаровцы-то их, вон, — не собираются? И он — тоже, он разве — рыжий? Сначала — карьера! А уж тут было — все на мази.
Не далее, как к концу лета в отдел пришлют «молодых» — и его сделают руководителем целой группы. О чём он узнал вовсе не на том недавнем отдельческом собрании, а — раньше. Случилось это вот как.

2. Полгода назад, уж совсем черной, ледяной осенью, в канун праздника Седьмого ноября Ольга Сидоренкова пригласила своих сослуживцев, к себе домой на торжество — у нее с мужем как раз случился юбилей их знакомства: того самого, студенческого, на демонстрации под портретом Суслова и с бутылкой коньяка. О, эти ни на что не похожие ноябрьские праздничные вечера! Ветер с колючей поземкой свищет по ледяным, замерзшим тротуарам, стылым мостовым. Снега почти нет, безлюдие и абсолютная, черная темнота, озаряемая лишь всполохами иллюминации на фасадах вымерших заводоуправлений. На улицах — ни души, лишь изредка с воем проносятся, мигая синим светом, милицейские «воронки», да с окончанием танцев в «Домах культуры» пробегают во дворы стайки пэтэушников.

Все закрыто — магазины, кафе.
Автобусы не ходят, машины редки, рестораны — где-то на окраинах. Но все окна домов — горят, люди — в квартирах. Кое-где, за закрытыми форточками, даже шуршит сквозь «глушилки» запретное радио: «На дворе очередная годовщина Октября, а на столах — осетрина…».
Хотя отмечают — не особо: главы семейств уж «отпраздновались» на демонстрации днем, дремлют - добавить-то негде, хозяйки — смотрят «Огонек».

И только кое-где в городе дым стоит коромыслом и веселье бурлит.
Это — общаги: заводские, институтские, строительные. Сотни общаг, с «вахтами», душевыми, драками и кошками, семейные и простые, сверкают в окнах предметом гордости бесчисленных здешних радиолюбителей: цветомузыкой, вопят самопаянными усилительными колонками, поют и пляшут, блюют и веселятся, словно только здесь и теплится среди мрака и стылости живая кровь города. Бесчисленные изгнанники свекольных полей, не уехавшие по какой-то причине на выходные домой, а таковых тут было — полгорода, сгрудились вокруг столов с привезенным из деревень самогоном, деревенским же салом, тазами винегрета и холодца. Ходят–бродят по лестницам и этажам и прыгают в буйных танцах, разделившись к ночи на пары «он–она». И утихомириваются заполночь в сладком храпе, в шуршаньи спичечных коробков во тьме, — среди сваленных на стулья и на магнитофоны невесть чьих курток с капюшонами, шапок, шуб. А потом когда угасала музыка и заканчивался на обрыве магнитной пленки последний «медляк» — все тут и вовсе погружалось в мертвую тишину. Только на ступенях заплеванной и холодной бетонной лестницы подъезда, под жужжание сигнализации, — там, внизу, у двери кладовки, — и в обнимку с недопитой бутылкой вина «Анапа», — какой-нибудь будущий люмпенизированный сочинитель рекламных слоганов спал себе, быть может, привалясь плечом к капитальной стенке лестничного пролёта. Да за этой толстой стеною, в мирном ночном безмолвии чьих-то комнат, нарушаемом то там, то сям лишь характерным сопением в кромешной тьме и в прерывистом мерцании далёких, составленных из электролампочек надписей: «Партии — слава!», что сияли над крышами за окном, а также — под тихий шелест онемевших, но крутящихся еще вхолостую, кассетных катушек забытых, невырубленных из сети, «магов», как песня из прошлого в будущее средь чёрной ночи раздавался во мраке и тут, и там ритмический скрип пружин многих коек.

Сколько современных обитателей как коттеджей, так и теплоцентралей, были зачаты в те годы вот так, под ночные, как всполохи зарниц, всплески лучей неизменных неоновых «Аврор», этой вечной праздничной иллюминации, — она украшала в ночи фасады многочисленных заводоуправлений из стекла и бетона, озаряя с улицы комнаты странных этих «приютов без хозяев»: общаг! Сотни жилых кирпичных коробок… Именно из такой, чужой комнаты студенческой общаги и привела наутро после праздника Ольга своего новоявленного жениха когда-то, вечность назад, домой для знакомства с родителями. А прошлой осенью пригласила в ту же квартиру коллег по работе. Дом этот, из темно-красного старинного кирпича, с непробиваемыми никакой базукой толстыми стенами-редутами, с покрытыми желтым от древности мхом карнизами, без всяких балконов, двухэтажный, находился на территории артучилища: в дубовом лесу на склоне южной вершины двуглавой горы, — в старой его, военного городка, части. Таких домов там был целый квартал, и проживали в них исключительно полковники — в основном, отставники. Нравы тут были жесткие, иерархия — абсолютная. «Доча, ты Олю к нам не води: наш папа — целый начальник факультета, а их — всего лишь замзавкафедрой», — поучали своих чад важные мамаши, возвращаясь с «приемов» устраваемых в честь праздников при штабе, — так что термин «полковничья семья» тут еще ничего не значил — иных в квартале и не было. Вековые дубы, под сенью которых на стадионе обучавшиеся тут кубинцы играли в бейсбол, весело верещали безобидные, как дети, вьетнамцы, а на открытой эстраде летом крутили фильмы с «закрытых» кинопоказов, видели много семейных невзгод. У въезда в учебную часть на дорогу, ведущую к главной проходной, бесстрастно взирала с постамента огромная, отлитая из черного чугуна, безглазая ленинская голова без шеи — жуткая, как ужас ночи. Но никто не боялся: справедливости не было и тут — хотя в магазине и выкидывали для всех порой невиданную в городе рыбу престипому и бельдюгу. Именно такой «Олей»: второсортной, хотя и полковничьей, дочкой, и росла в свои девичьи годы тут их будущая сослуживица. Так что ни о каком карьеризме ее жениха: будущего их завотделом Сидоренкова, — и речи быть не могло. Не вышли невестины родители статусом! Но даже для них, «недостойных», выбор дочери показался более чем неравным! Ведь дело заключалось вот в чём. Росла Оля в раю. Где была, к примеру, открытая летняя эстрада с ночными кинопоказами на свежем воздухе. Она размещалась среди дубравы в диком дальнем уголке территории недалеко от главного КПП. Там, внутри огороженного пространства, прямо под звёздами были врыты в землю длинные скамьи, внутри деревянного шатра сцены — натянут нечистым парусиновым полотнищем латаный белый экран. Перед экраном размещались зрители. В ногах у них — невытоптанная трава — ковыль, подорожник, лопушки и синие цветы цикория, над головами — размашистые кроны клёнов и лип. Толстые стволы столетних дубов — прямо меж зрительских рядов, такой вот кинотеатр. Во тьме, пронизанной дрожащим лучом, в котором среди душного зноя клубится мошкара, стрекочет кинопроектор, летают страшные ночные стрекозы июля, мерцают светляки , южными цикадами потрескивают в мураве сверчки, и вокруг всего этого — высокий дощатый забор с билетной кассой, через который время от времени весёлыми чертенятами из другого мира сигает шпана — дети шоферов дивизиона и прапоров стройбата: обитателей бараков «хозяйственной зоны», что располагалась в нижних кварталах военного городка, на шум мчится невидимая билетёрша, опять трещит проектор, и надо всем над этим разносятся возгласы голливудского киногероя: «Зато я — белый, слышишь, ты, босс! Белый, и глаза у меня голубые!» — «Что ж, сбросьте его за борт — и пускай рыбы выедят его голубые глаза!» — командует подельникам чёрный главарь банды. «Ограбление почтового поезда», скандальный фильм «Пусть говорят» с певцом Рафаэлем — редкостные ленты с «закрытых показов» свободно демонстрировались тут , за «колючкой»: так жили они, советские господа — «белые люди страны». Женишок же оказался из «чёрненьких»: не белая кость. А «не своих» тут, в раю, не привечали. Даже инженеры — не котировались: такой зять любит только взять!

В ту пору — всего лишь студент Политеха, избранник Ольги происходил и вовсе из лихой гопоты с Овражной улицы. То есть тех самых пареньков — оторви-голов с крутыми, отбитыми в костяшках, кулаками, что лазали сквозь «колючку»  драться с курсантами: Сидоренков и теперь протащил сослуживцев, включая жену Гендиректора, тем же путем. Впрочем, Иоську провел через проходную Гужлов по какой-то бумажке — он тогда еще опекал его, молодого специалиста, и отношения их не испортились.

Конечно, ко времени сватовства Сидоренков уже вполне остепенился, но волосы его, чернее вороного крыла хищной птицы, и тогда еще скрывали на крутом темени застарелый шрам от «дрына». А уж вид! Никакой прически, — дворовой хулиганистый чубчик уличного забияки и всё. И проживал-то он на своей Овражной в каком-то частном доме, где — заборы, собаки. И весь этот облик его — задиры и хулигана: энергичный, непрерывно в движении, мускулистый и маскулинный парень-нож, весь собою — сплошной напряг, задор и напор, сломит на своем пути всё в раз, как шиш какой-то, как бейсбольная бита в руках тех самых мачо со Свободного острова.

Но Ольге никто другой был и не нужен. Сдавшиеся родители ее ничего, — впервые в жизни, — не смогли сказать против. Ему — никто не мог!
«Вива форевер — Викториа о Муэрте»!
"Победа или Смерть!"...

 Вот какой был их шеф Сидоренков — под стать своему подручному Буйнову, только старше и еще круче.

Запутавшись с осени в девушках, Иоська не сразу и осознал, как ему повезло с перспективами после родного, вполне европейского городка за Днепром, из которого он добровольно сбежал от цивилизации, потому что ничего не светило ему там с его анкетными данными: максимум стать завскладом или прорабом, хотя и тут требовался ВУЗ. И вдруг — такие новые, прогрессивные люди! Такой неслыханный демократизм в отношениях — что значит большая страна. «Дикий Запад»! Восток, то есть. Затерянный мир! Разноплемённый, кого только не собравший со всех концов: и с запада, и с юга, с востока и с севера, на синем побережье, где и не знает никто ничего, и все — братья. И он будет тут, в пампасах, малым вождем вскорости. «Мы даже ходили однажды все вместе в ресторан!» — с придыханием в голосе просвещал его тогда, в ноябрьский вечер, Гужлов под дубами на пути к дому Ольги. На первых порах Иоська с ним, лучшим регулировщиком субблоков, имел хорошие отношения: делить-то им было нечего, направления разные, Иоська «железом» не занимался, но потом он как-то от Гужлова отдалился — ну его, закрытый какой-то. Да и о чем им по работе говорить? При этом он точно знал, что прочие избегали Гужлова по другой причине. Слышал от Насти, тоже их молодой специалистки: та на практике перед дипломом была определена в группу Воздвиженского, и помощница Лёнчикова братца Лариса Быковская, к которой Настю прикрепили, — вот она-то и училась с Гужловым в одной школе и в одном классе. Это был «маткласс» для особо умных, и все они посещали там факультатив по информатике — его вел один математический гений, выпивоха и вольнодумец. Он иногда беседовал с ними на разные темы, и как-то сказал что-то не то о Чехословакии: ну, Пражская там весна, ввод войск Варшавского Договора, прочая дурь — политика, в общем. И потом — исчез. Что там вынюхала и про чей донос эта Лариса — непонятно, но на работе, хотя уж сколько лет прошло, обходила своего бывшего одноклассника Гужлова, — у которого по слухам, и родители были «из этих», — подальше, и Настя — тоже держалась стороной. Да и прочие. И только Иоська, — опытный в таких делах, относился ко всей этой ерунде спокойно — мол, ну и что? Порядок должен быть, — а то как же сохранять секреты? Так что оба до поры почти приятельствовали.

Но именно после того праздничного вечера у шефа отношение Гужлова к своему подопечному резко испортилось — виной всему был невинный, чисто производственный, разговор на лестнице, ведь там Буйнов впервые сказал про скорое прибытие в отдел новых молодых специалистов: из них создадут целую группу программистов — и кому-то предстоит ее возглавить. «И ты сможешь стать таким», — так прямо и заявил Иоське Буйнов.

Он станет таким же, как Воздвиженский! Вот это пример! Лучший программист, можно считать, в городе, «джидай» Воздвиженский был внешне полной противоположностью своему беспутному, но куда менее экспрессивному младшему брату Ленчику. Он не вынашивал, как Леня, тайных наполеоновских планов, а жил здесь и сейчас. И хотя, подобно брату, не выговаривал половину алфавита и имел плохие зубы, но этого никто не замечал. Неважно, — рассказывал с пылающими очами ли он забавный случай, или — живописал восхитивший его фильм «Блондинка за углом», но при этом — всегда клокоча слюной, жаром страсти, в брызгах, крике и грассирующе-шипящих перекатах голоса, бурного, как горный водопад, — все равно он был красив, как бог, в любых ситуациях вызывая речами своими у всех женщин восторг и оргазм прямо тут, и это при том, что, в отличие от неженатого брата, был со студенческих лет примерный семьянин, имел двоих детей, а также чисто платоническую любовь — ту самую Быковскую. Чем не образец! Конечно, Иоську вдохновил тогда тот разговор на лестнице — кто ж знал, что он кому-то не понравится. Ведь пришли они с Гужловым на ту их «корпоративную вечеринку» и зашли в подъезд друзья друзьями.
Чугунная, кованая дореволюционными еще умельцами, лестница полковничьего дома с витыми узорами перил зигзагами своих маршей уходила в пронизанное недвижно упавшим сквозь круглое слуховое окошко под крышей лучом тусклого света пыльное, с шумными голубями, сплетение чердачных лабиринтов — радость детворы. На каждую лестничную площадку обоих этажей выходили лишь по две: одна слева и другая справа, зато огромные, — дубовые двери, — то есть и квартир тут было по две штуки на этаже, и обе велики, внутри — рассечены широким коридором, причем каждая квартира имела еще и другой, «черный», выход: на запасную лестницу, что имелась на случай тревоги с противоположной стороны здания. Военный дом! Комнаты тут тоже были обширны, окна громадны, но внутренние перегородки — пустые и трухлявые, случись прорыв трубы — зальет к чертям всё, сверху донизу. То есть помещения-то были, хотя и с высокими потолками, но по замыслу — нежилые. И все-таки там жили не кто-нибудь, а «целые полковники», с надменными женами, с семьями.
"Неровня-зятек" худо-бедно, - папа Оли уж болел, мужик в доме был — нужен, — пришелся ко двору и быстро сделал дочкину комнату и своей тоже. Там у него и теперь было все, как в студенчестве: полки, книги, гантели, ламповый радиоприёмник «Мир» с короткими волнами, портрет кумира-барда над тумбочкой и свадебный подарок — ковер. В этой берложке, пока «бабы мудрили на кухне», был сразу устроен первоначальный мужской «междусобойчик», во время которого Иоська успел оглядеться. Во куда он попал — видели бы его домашние! Тут из массивных «под хрусталь» стопок все они пили вермут — правда, венгерский, по два восемьдесят из большой, «ноль восемь», бутыли с шикарной этикеткой, — и Ольга кормила их блюдом «манты»: папа её — полковник начинал свою службу в Туркестанском округе, как и многие обитатели военного городка — то есть командиры эти, хотя и были ровесниками боевых фронтовиков, сплошь и рядом «воевали в Ташкенте».
Магнитофон у шефа был японский: подарок Гендиректора к юбилею. Записи — в стиле какого-то упаднически-бардовского андеграунда: «А на колокольне звонарь голосит…», — ночной мираж хмельного сторожа, и это говорило всё-таки о некоей связи «Дмитрича», Сидоренкова то есть, с нечистой силой, — или же здесь был просто диссидентский плач о порушенных сельских церквях, с дырявыми куполами вроде того, с которого, — тщетно пока, — хотели в колхозе украсть, или — спасти, последний сохранившийся крест их архаровцы. Впрочем, подобные, «религиозно-патриотической направленности» барды, это Иоська знал от Мартемьянова, — дозволялись и даже приветствовались.

Потом мужчины пошли на лестницу покурить. Кочкарёв, — зря жена его зверствовала как раз в эти дни в общаге, — сразу уединился с Анечкой на чердачной площадке за пожарными ящиками с песком. Причем Кирочка учесала туда же: ясно, что и она, — курить, вот они, те самые её «вредные привычки», ну да ладно, сегодня Иоська ее прощает. И пока Нюра и Клава, хватанув по пол-стакана, отплясывали в Сидоренковской спальне под «итальянцев», скача, словно кобылки и хлопая себя по бедрам, сам он также решил предаться этому своему любимому секретному баловству! Надо сказать, что крепких сигарет Иоська не выносил вовсе. Не слишком выносил он и слабые — разве что длинные болгарские с фильтром, типа «Родопи», эти ещё покурить куда ни шло. Подобное занятие придавало мужской вес и шик. Потому он и на работе порою солидно дымил этими длинными болгарскими сигаретами, пусть и икая. И пока догорал пахучий огарок — за это время можно было неспеша поговорить с разными людьми на важные темы о том, о сем — ведь все деловые переговоры велись в курилке. А уж тут! Узкая и высокая, как бойница графской крепости, прорезь подъездного окна с мутными дребезжащими стёклами, сквозь которые едва проникал свет хмурого дня, с пыльной паутиной и дохлыми, повисшими в ней кверху пузом, мухами между старых рам — вот она, военная история! Того, что было раньше в этих красных кирпичных корпусах. Он ведь знал, что когда-то в данных дореволюционных бараках располагались казармы кавалерийского эскадрона драгун, — те самые «зимние квартиры», а значит, происходили балы и пирушки — и наверное, на этих самых лестницах корнеты зажимали «фрейлин», а лакеи домогались служанок и поварих. Теперь же чинно и благородно на широком подоконнике у немытого окна, пахнувшего котами, расположились с пепельницей Иоська, Гужлов — курильщик со стажем и сам Сидоренков. Тут вышел и Володя Буйнов, который вообще-то не курил, но вдруг — курнул, и здесь, впервые они высказали вслух Иоське всё и про системотехников, и про перспективы.
Добавил кое-что от себя и Сидоренков.
— Ты знай, — заявил ему он там, на гулкой лестнице, — во всем нашем городе имеется всего лишь небольшое количество программистов экстра-класса. Вот, Игорь Воздвиженский — один из них. Даже работая в разных НИИ и КБ, все они знают друг друга, делятся между собой информацией, хотя и имеют каждый свои секреты. Это — как своеобразная каста, закрытая от других, но ты со временем сможешь войти в их узкий круг…
Вот тогда-то Иоська, еще не «войдя» ни в какой «круг», из круга общения старшего инженера Гужлова выпал напрочь. Тот вообще в последнее время общался, в основном, только с отдельческим парторгом. А после производственного собрания — того недавнего, что состоялось в начале прошлой недели, так и вообще съехал с катушек. И когда однажды, привычно обрадовавшись ясному дню и хорошей погоде, Иоська попытался поцеловать, разрезвившись, словно жеребчик, кого-то из девушек — кажется Кирочку, то Гужлов вдруг, — ему-то какое дело, — разъярившись, заявил непонятное:
— Ну всё — ты у нас работать не будешь.

Но после всего того, что произошло с Иоськой за этот год, от лета до лета, а ведь тут были: и его трагедия в любви к Ирине, а до неё — к Ане, не считая роковой Маринки Кульковой и других, и «этот парень в лисьей шапке», и затем новогодние праздники, и солнце, и бури, — разве этой одной, пусть и неприятной, фразой, можно было его испугать! Отнюдь! Уж если его не напугало даже то, что случится с ним затем: все смешные допросы в нелепом игрушечном «гестапо», куда он угодит вскоре, так ничего и не поняв, прямо в разгар своей грядущей и последней любовной истории, — впрочем, не понял он затем и её тоже, — в этой «пыточной камере» у туалета, где он отвечал только одно: что «не знает никакого профессора Левина»!...

 Ведь он его и вправду не знал — Смирнова же ещё не было, кто бы ему объяснил!

3. Но этим всем страстям ещё предстояло произойти, а тогда, на весёлом, залитом светом ясного утра, крылечке, под сенью яблоневых ветвей, он не знал вообще ничего. Любовные терзания — вот худшее, что могло с ним произойти, да и они, как оказалось, в общем-то — ерунда, а как же! Жизнь была привольна и щедра. Несмотря на всё непонятное и на их, его друзей и сослуживцев, секреты. И самый большой их секрет заключался в завораживающем и небывалом по тем временам - вот в чём!

Тут, в Городе на двуглавой горе, они, вечность назад, паяли, — никто не догадается что, — Первый, советский, Интернет!

Вот какой была та их «маленькая страна», где зла и горя — нет. Страна коротышек, не ведавших бед, с их, коротышек, секретами. Нет, другой, неприятный, мир, тоже, конечно, имелся, все это знали, но он был где-то там, на Луне.
За секретами у них как раз и следил Режимный отдел, и Иоська, хотя и не получил ещё Допуск, всё равно был недоволен, что беспечный Александр озвучивает то, что конфиденциально знал от него. Но и Тамара не отстала от Сашки в откровенности, пояснив, для чего именно нужны отныне «сеансы ритмотерапии».

— Вот им, — кивнула она в сторону Иоськи, — предстоят вскоре большие дела. И всех мобилизуют на них. Я в курсе — ведь любая документация идёт через нас.
— И что это за дела? — спросил Гольцман, закурив свою «Ватру» и, ощерившись, тряхнул, исполненный весёлых эмоций, спичечным коробком. Вслед за чем выпустил в Иоську струю дыма, до того едкого, что у того помутилось в мозгу.

— Например, одно мероприятие, — услышал он сквозь улетающее сознание Томину реплику, которая гулким, как ему показалось, эхом прозвучала в ответ на вопрос Гольцмана.
— Какое же? — смачно затянулся дымом Александр.
— Всем нашим активистам в этот год исполняется по двадцать семь лет: последний год в «членах» на исходе, — как ни в чём не бывало пояснила Тамара. — И по этому случаю у нас намечается кое-что.
— Не разглашай, — строго пошутила Наталия, пояснив осведомлённость подруги:
— Тома — свой человек в комитете.
— Комсомола? — всё так же беспечно поинтересовался Гольцман.
— И комсомола — тоже, — загадочно заявила Тамара, поглядев на него, и добавила в завершение:
— Соседи, что за стенкой, — наши лучшие друзья.
На этой Томиной реплике Иоська снова пришёл в себя и откашлялся.

Нет, что ни говори, но сигарет без фильтра и вправду Иоська не терпел на дух. Впрочем, не особо освоил он, как позже выяснилось, и сигареты с фильтром. Но тут уж никуда не денешься. Без них было никак нельзя, производственные вопросы в конторе решались в курилке в минуты, когда попыхивал жаркий уголёк, выставленная же напоказ сигарета в двух пальцах придавала солидность и вес. Но такой адский термоядерный аромат — это было уже слишком. От ударной химической атаки в неугасшем до конца разуме Иоськи промелькнули, как в кино, кадры случившейся накануне ещё одной истории про то, как он уже ходил на свою беду в курилку курить. Что гордости ему не прибавило. Скорее — напротив. А так — всё складывалось хорошо.

И не было для него лично никаких опасностей и никаких бед, как и для всех его друзей и подружек тут, в краю, где у подножья зеленых холмов, на берегу рукотворного моря, сочилась — текла молоком и медом, раскинувшись во все края и пределы, его обетованная в ту пору земля: «Эрец халав удваш»  — центр мира, водораздел двух великих рек: Волги и Дона. Вот что ощущал он на крылечке Катькиного дома тем субботним утром, в которое состоялся визит к ним с Сашкой Валерки и двух подруг. Со времени прошлогодних Иоськиных злоключений успело минуть полгода. Прошёл снежный февраль, затем — сырой март: время печали, но «и это — прошло», и наступила весёлая с зелёной дымкой садов, с ярким синим небом, весна. С южных просторов, что были видны отсюда до горизонта, со свистом и щебетаньем пронеслась над горою и над Катькиным домом ровная нить юрких ласточек , и вот уже пробил час, когда «травка показалась на земле, наступило время соловья, и ранний голос певца весны уже слышен в наших местах» . Позади уже был весенний сев, первая прополка свёклы, а к началу лета, когда подоспела вторая, на этаже как раз и началось переселение на серийный завод неудачливых системотехников. Прошлая неделя — а именно она ознаменовалась памятным собранием их отдела, — особенно удалась. Так как завершилась та неделя обещанным переселением. Под воздействием шока от Сашкиной газовой атаки Иоська вмиг не без основания вспомнил её всю, особенно последний день: пятницу, когда точно так же, как и сегодня над солнечным крылечком, опять вставал за зелеными холмами новый день. Он разгорался, ликуя, — кончалась работа: ура, скоро с закатом придет суббота, будут выходные. А пока было утро — утро пятницы…

                Глава 3. Земля молока и мёда

1. Итак, накануне встал вопрос насчёт подарка Юрчику. Тот некстати озаботил всех своих былых однокашников рождением сына, что случилось под Новый год — а у них такие события отмечать было делом святым. Автором идеи дарить коляску была Натулька. Насчет же поздравления — так она попервоначалу хотела «поручить стих» Лёне, тому ещё «поэту», но он торчал в «Бочонке», где нашел себе богемную компанию по душе — там были даже ночные гробокопатели, и толку от него было мало. Леня мечтал уехать в Москву, работать в средствах массовой информации, и уже через них сказать миру все, что хотел ему сообщить. Реальной цели же от него фиг добьешься — пропал пацан. Сопьется и все! У Иоськи нашёлся вариант получше, причем — рядом, вот он этот вариант в начале прошлой недели и использовал. Но отвлекали другие моменты. Именно они не позволили ему в ту ещё пятницу доложить Наталии, уезжавшей в те дни на свёклу, о выполнении им её задания, и потому надо было теперь сделать это прямо тут, на солнечном крылечке, незамедлительно, пока она снова не сгинула в борозде. Ведь само задание Натульки было им выполнено отлично! Разве что доложить об исполнении — не удалось.

Происходило всё так. Вот, таким же ясным, жарким, несмотря на ранний час, пятничным утром, неделю назад, они завтракали с Саньком в «Домовой кухне». Полторы полновесные эрзац-сардельки, брызнувшие, при расчленении их алюминиевой кривой вилкой, фыркающим нутряным бульоном, привычно смирившись со своей участью, улеглись в желудке , наполнив оттуда тело теплом, а душу — умиротворением и приведя Иоську в работоспособное состояние в счастливый миг, когда тот, запив съеденное стаканом сладкого желудёвого кофе с молоком за шесть копеек, вослед за Александром покинул «Домовую кухню». Библиотека по случаю пятницы, — санитарного дня, — не работала, а потому Иоська смело отправил друга шляться по городу, а сам, как более солидный человек, зашагал вверх по улице к своей «шарашке», испытывая всеохватный подъем. Прекрасное солнечное, не очень на этот раз душное, утро разливалось над городом. С Волги веяло свежестью и покоем, но на втором этаже, который заполняли владения Сидоренкова, дым уже стоял коромыслом. Словно по тревоге, здесь спешно производилась эвакуация системотехников на серийный завод. Как выяснилось, она началась еще вчера, — приказ Генерального «все очистить» поступил в среду, — сотрудников и начальников вызывали вечером для хозяйственных работ прямо из домов, но так как Иоська такого своего «дома» не имел, его не тронули. Однако теперь он тотчас, не дожидаясь команд, внедрился в круговорот действий. Правда, бюро Буйнова пока не переселяли, только собирались, но Владимир Петрович лично торчал с утра в пыльной и пустой , освободившейся от хозяйства изгнанных на серийный завод бедолаг-системотехников, соседней комнате, ликуя, а прочие с озабоченным видом ходили туда-сюда по коридору. Здесь же кучковались те, кого затронули уже пространственные перемещения перед новосельями. Новоселья! В однообразной трудовой жизни института они были для каждого таким же единственным и запоминающимся событием, вехой и шагом, как и долгожданное повышение на очередную ступеньку оклада — скажем, от ста шестидесяти рублей к ста семидесяти, — или на следующую ступень должностной лестницы: «старший» там инженер, «ведущий» или «завлаб». Таких триумфальных моментов у каждого сотрудника и бывало-то всего несколько в простой судьбе любого из них на пути от диплома и до пенсии, но именно эти взятые высоты — и помнили, как покупку дубленки, а потом и: серванта, ковра, «Жигулей». Потому все были возбуждены, хотя и не сказать, чтобы деловиты. Из помещения, занимаемого группой Воздвиженского, мужчины вовсю выносили столы, словно занимались этим с ночи, сам он, кудлатый, рано поседевший и растерявший часть зубов, но по-юношески яростный и азартный, лично всем руководил, клокоча на грассирующих перекатах своего громкого голоса брызжущей от прилива воодушевления жаркой слюной, и сильнее обычного заикаясь. Всё в его действиях говорило о небывалом душевном подъеме первого программиста «шарашки», столь, как всегда всеохватном, что даже сам Сидоренков не рисковал сейчас соваться в эту бучу боевую, кипучую.

Женщины из группы шумного Лёнчикового братца, впрочем, не спешили разделять вдохновенного азарта их молодого душою шефа и кучковались у стен, захваченные своими разговорами. Только что они завершили обсуждение последней новости, всколыхнувшей отдел. Наконец-то выходила замуж помощница Воздвиженского по фамилии Быковская, умная-преумная тридцатилетняя программистка, такая же кудлатая, как и он, но, слава богу, еще не седая, худенькая и скромная. Месяц назад они, — две засидевшиеся девицы из соседних секторов, — эта самая Лариса Быковская и еще одна: Туся, — одновременно взявшие майский отпуск, вместе поехали отдыхать на море в цветущий весною и счастьем курортный город Сочи, где с ними и произошла романтическая история, мечта любой девушки.
В один из последних вечеров, когда у обеих уже были наготове авиабилеты домой, в прибрежном, — кто бы мог подумать о таких скромнягах, — ресторане, где они отмечали завершение отдыха, к ним «пристали какие-то»! Конечно, не капитаны, а просто некие залетные парни, но все же. И этих «казанов» было как раз двое, уже вполне «хороших». Туся, бойкая соседка по столу Федюхи из Зайцевского бюро, оказалась девицей не промах, и поймала на слове хватанувшего третий стакан коктейля «Северное сияние» из водки с шампанским лихого заводилу разомлевшей парочки, что предложил ей, как бы шутя: отправиться вместе в путешествие по волнам моря, но не того, что за верандой, а — жизни. После чего его дружку, который ходил за ним хвостом, как оруженосец за славным рыцарем, более округлому и бессловесному, не осталось ничего иного, кроме, как сделать предложение Ларисе. На взаимном согласии и порешили. Все это было столь неожиданно и романтично, что отдельческие девушки и теперь не могли прийти в себя, разрываясь душами между двумя чувствами: черно-белой одновременно зависти и воспрявшей из ниоткуда надежды, — мол, не все потеряно.

В коридор, пользуясь всеобщим кавардаком, выбрались женщины и от Подъяркова, и из лабораторий, все стояли вдоль стен, только что закончили разглядывать курортные фотографии и, не остыв еще от впечатлений, лишь вздыхали и цокали языками. Нюра и Клава договаривались, как сообщить об известии отсутствующей Зиночке, чтобы не сразить ее наповал, а может, напротив — чтобы сразить. Ведь вон он каков — высший пилотаж, вот как надо: а не так, как она!
Любимая, — на сегодняшний день, — Иоськина Маринка Кулькова настолько разволновалась, что, махнув рукой, ушла настраивать свои субблоки, а весь Сидоренковский отдел собирался сегодня же, ближе к обеду, обмывать «новоявленную»   невесту, для чего исчезнувшему теперь куда-то Кочкареву было заказано заранее стихотворное поздравление.
Всё это действо, как выяснилось, планировалось еще с выходных, когда готовилось переселение. И, — ввиду того, что Воздвиженский уже переселялся вовсю, разгромив свои владения напрочь, — должно было состояться не иначе, как в Иоськином бюро. Всегда они — крайние. Между тем, исчерпав душевные силы, все переключились на другую тему. Третий день в городе торчали друзья-венгры. Приёмы в национальном ресторане «Бекешчаба» в таких случаях были неизменной составляющей культурной программы. И, ясное дело, фирменное заведение при этом посещала не только Натулька.
Теперь всеобщим вниманием завладела Жигуляева, которая накануне тоже была в ресторане. Как же «День побратима» — и без нее!
— Вот узнает про ваши связи с иностранцами Первый отдел, — шутя предупредила проходившая мимо Маргарита Михайловна.
— Нам и без венгров впечатлений хватило, — сказал подошедший Митька Ермаков, который, как оказалось, тоже был с ними.
— Да, — с робким видом всплеснула ладошками Кирочка. — Но я так и не поняла — зачем Чубаров все-таки разбил бутылку?!
— На рабочее место — быстро! — скомандовал ей Иоська.

2. Как раз в этот момент появившийся в проёме распахнувшейся настежь двери Кочкарев заявил о начале эвакуации на завод выставленного за порог оборудования прежних хозяев этажа. Все, началось! Долгожданный момент настал. Ни о чем более Иоська теперь не мог думать. Сбывались все его надежды и чаяния, и, исполненный самых радужных мыслей и ожиданий, он вызвался сам все это экспедировать. А, если хотите — конвоировать, — не то хозяева еще, черт дернет, передумают и сбегут обратно, — перевозку имущества системотехников в далекий Соцгород.
 
Внизу уже стояли большегрузные армейские трейлеры. Иоська лично руководил всей эвакуацией и погрузкой в их недра огромных и неподъемных ЕС-овских вычислительных машин, истошно крича : «Низ поднять!» и «Угол занести влево!», сам подставляя руки под режущие кожу ладоней поржавевшие железки и надрывая вместе со всеми пупок, пока с чувством исполненного долга, отряхнув колени, не запрыгнул в кабину на свободное сидение рядом с водителем — зная, что вовнутрь на завод его все равно не пропустят, а потому можно будет до обеда заняться своими делами в городе.

Машина тронулась с места, вырулив с площади у сквера на простор улиц. Теперь за лобовым стеклом кабины раскинулась светлая ширь. Над Волгой, скрывая дальние леса и противоположный берег, висела туманная дрожащая дымка, желтое еще не по-дневному солнце восходило из нее, и его низкие ослепительные лучи, пробиваясь, ударяли в лицо, не давая распахнуть миру глаза…
Поверхность бескрайнего водохранилища сверкала в этих лучах, и отраженные брызги света, разрывая туманное марево, пронизывали все вокруг, а от земли поднимались к небесам почти видимые теплые струи воздуха, словно желая побыстрее соединиться с породившим их пеклом огненного светила.
Погода была под стать раздольной житейской вольнице, что после недавних строгостей и облав разлилась от Москвы до окраин с прошлого года вширь и вдаль: ведь и небожители не сердились, а ликовали.
Андропов, не успев разгуляться со своим наведением порядка в банях и парикмахерских, скончался, не процарствовав и пару лет, от почек или чего там ещё. На смену чистоплюям-силовикам с их «закручиванием гаек» вернулись из небытия прежние степенные люди, которым всё было трын-трава, а тем, кто их обслуживал — и подавно. И седенький, тихо почивший старичок Черненко, и возникший непонятный колхозник, большеголовый, в шляпе, такой вроде громкий, бурно, по-итальянски жестикулирующий, казались своими. Подумаешь, собрались чуть прижать с выпивкой - так то все новые вожди поначалу делали. А этот южный средиземноморский шик и мягкий говор - они и вовсе были под стать тучным временам гульбы. Вместо гремевших ещё год с небольшим назад с трибун грозных речей уже скоро над вновь расцветшими кабаками, ночными стоянками такси и «базами отдыха» Главков и трестов опять звучало:
«За милых дам, за милых дам мой первый тост и тут и там… Я не поеду в Амстердам, и если надо — жизнь отдам за милых дам! Пам, пам», — это повсюду распустился и процветал какой-то ну совсем уж сладкий, жирный, застольно-загульный, какого и при Брежневе не было, социализм.
 
Наступили чудные времена.

Ресторанный шансон и «итальянцы»: песни цитрусово-макаронных краев — родины Буратино, пришли на смену маршам про Амурскую магистраль, Макаревича играли прямо на танцах — правда, «упекли в палату "номер шесть" Агузарову, зато по телевизору вместо Штирлица, «Сибириады» и зрелищ про то, что «нам такой хоккей не нужен» стали передавать и вовсе какую-то блажь, немыслимые прежде кинопостановки — вроде той, что показали под Новый год, и повторили накануне, когда вдоль синего побережья в густом жарком мареве заката из распахнутых балконных дверей многоэтажек над кварталами больших домов и садами «частного сектора» разносился истошный песенный вопль, исполняемый «а капелло» артистами Абдуловым и Фарадой, — «Уно моменто»:

 «Маре белла донна, эон бель канцьоне. Саи кентиамо сенприамо…».

 Сегодня поутру дурную телепостановку снова повторяли, — и теперь, мимо повсюду алеющих над крышами на фоне ясного голубого неба, букв аршинных надписей «Слава КПСС!» из многих форточек опять плыло звуковым вихрем всё то же:
 
«Донна белла маре, кредэри кантаре. Дами иль моменто кени пьячи пью! У!».
 И далее шёл припев.
 
Трясясь в кабине, Иоська подумал сейчас о том, что посреди этого солнечного рая, быть может, только у них в «шарашке» и сохранился все еще порядок, лишь там — прогресс: вот пожалуйста — огромные машины системы ЕС заменяли-таки на их «нестандартное оборудование»? Ага! Пусть громоздкое, с жутким вентилятором под столом, зато надежное, с испытаний, — за этим тоже следили секретчики: морозь — кидай не хочу, как раз для ядерной войны. Системотехников выгнали вон, как устаревших. Взамен требуют новых программистов. И он будет таким, как Воздвиженский, увидите! Вообще, он считал так: помимо кино и мороженого, двух основных радостей социалистического бытия, — мир научно-технических обитателей таких вот бесчисленных «шарашек», созданных когда-то при «зонах», — а теперь ставших цивильными НИИ и КБ, — это было, пожалуй, тем лучшим, что вообще имелось в Союзе, все изменения и достижения — отсюда, а ведь их, таких достижений, — тьма. Уже в Москве почти свободно продавались джинсы датского производства с огромными, как куски белой простыни, фирменными «лейблами» во весь зад — в них ходило пол-города. На смену прошлогодним гонениям пришли «ночные сеансы в «Бочонке», гриль-бары.
Бойцы мартемьяновского оперотряда-то уж — знали: именно там до двух ночи шел «охмуреж» заказчиков как раз того самого «нестандартного оборудования», производимого тут: не по стандартам Европы, неказистого, зато — своего. Чтобы не перехватила заказ Казань, играла музыка, были песни-пляски на столе, комсомолочки. О, эти лунные ночи, серых дней короче, были созданы для любви. Конечно, — и это все слышали, — «за речкою» уж не один год, как шла война: кого-то даже тайно привозили и хоронили, но об этом — молчок, это — секрет! Этого — не было. А были: красные, по моде, носки, «дутые» японские куртки и лисьи шапки, в которых ухажеры поджидали возле проходных красавиц, чьи сослуживцы — их соперники, прячась за куст, лишь скрежетали там при виде подобного зрелища зубами. Страдания ревности были единственной бедой и проблемой в счастливой стране — правда, еще исчезла куда-то колбаса! Но не надо о грустном. Разомлев от дивного утра, Иоська совсем погрузился в негу и в недавние, юмористические теперь уже для него, собственные воспоминания, — ведь всё, что с ним было полгода назад, прошло и быльём поросло, — в предвкушении новых радостей этого дня.

Как Иоська и ожидал, освободился он быстро, сдав имущество уже перебравшимся на завод вчерашним коллегам и распрощавшись с ними с легкостью и без печали. Назад в Контору до начала обеденных перерывов его бы все равно не пустили — для этого требовалась специальная бумага: тоже — большой секрет, — настолько ужесточился с недавнего времени пропускной режим на проходной, — и лишь немногие счастливчики, в основном, из снабжения, имели штамп «свободного входа-выхода». Словно бы вход-выход данный был — из страны… «Свобода»! Это сладкое слово…

3. Сделав дела в городе, успел в Контору Иоська с хорошим запасом времени, и когда он, лязгнув шифрозамком, перешагнул порог родного бюро, по радио, висевшему над ухом собирающегося куда-то Кочкарева, еще транслировали предобеденную детскую программу:

— «А просто мы с Колей сидели в кино», — звучал на всю комнату — благо, Буйнов отсутствовал, — звонкий девчоночий голосок, — «сидели в кино — та-ам было темно. На то и кино, чтобы было темно! При свете — какое ж кино?».

— Ну и песни пошли: бессмысленные какие-то, — недовольно проговорил в своем углу паявший там Гужлов. — Особенно у ансамблей.
— А это, которое по телевизору, что-ли, осмысленнее: уно моменто, уно комплименто? — поддержал его Миша Иванчиков, как истинный технарь-радиолюбитель, телевизор признававший только, как устройство, в котором надо неустанно копаться.
— Допоются. Певуны! — усмехнулся кто-то чужой.
— А мне фильм понравился, — возразила Настя.
— Особенно это высказывание, — включилась в разговор Кирочка: «Если вы хотите большой и чистой любви — приходите после заката на сеновал…»!
— Так, — прервал ее излияния Иоська. — Программа готова?
К большому его сожалению, ни единой ошибки в отлаженной Кирочкой программе ему найти не удалось. Но смущение длилось недолго, так как тотчас вновь хлопнула дверь, и, оторвав всеобщее внимание от чего бы то ни было, в бюро ворвался взлохмаченный, брызжущий слюной Воздвиженский, на фоне которого появление начальника — Буйнова, которого тот пропустил впереди себя, оказалось вовсе не замеченным.
— Они еще ничего н-ни… ф-ф…делали! — заорал с порога Воздвиженский, голос которого, картавый, шепелявый, сбивающийся и клокочущий, не имел регулятора громкости. — Скоро обед: все разбегутся!
Ни одно из мало-мальски значительных событий в отделе, как-то: свадьбы, дни рождения, продвижение кого-то по службе или повышение на долго, — годами, — жданную десятку оклада, равно как получение квартальной, и «за внедрение новой техники», или некую «отгрузку на экспорт», — премии не оставалось обычно не отмеченным. Тем более трудно было предположить, что здесь забудут запечатлеть в памяти сотрудников такой эпохальный прецедент в жизни коллектива, как расширение площадей и совпавшую с ним помолвку лучшей помощницы великого программиста Воздвиженского, который дал ей на этот её весенний отпуск «последний временной срок», чтобы найти жениха, обещая иначе заняться ею самостоятельно.
— Ну почему же, почему! У нас все готово, не знаю, как у вас! — воскликнула Маргарита Михайловна, распахивая дверцу технической печки–сушилки печатных плат, где женщины, как выяснилось, уже успели испечь дюжину–полторы принесенных из дома картофелин. Тотчас появились на свет какие-то, оставшиеся с зимы соления в банках. Грибы, копченая, нарезанная кружочками колбаса, влажный сыр ломтиками, помытый уже редис, соль и некий сложный салат, — или винегрет, — в блюде , который сразу полили дефицитным — даже этого не было в свободной продаже в здешних магазинах — майонезом, а также ложки, вилки, тарелки, которых в Буйновском бюро имелся целый сервировочный арсенал — как в хорошей столовой, — все это быстро расставили на двух сдвинутых, освобожденных от бумаг и укрытых хранимой специально для подобных целей клеенкой рабочих столах — Настином и Маргариты Михайловны, выключили перфораторы, кто-то побежал мыть стаканы, возникли женщины из группы Воздвиженского с приготовленным заранее букетом цветов, а Миша открыл настежь глядящее во двор окно.
— Есть! — словно полководец поле битвы, окинул все это взглядом Воздвиженский. — А поздравление? Поздравление написали?
— Вот оно, — заявил Кочкарев и, порывшись в верхнем ящике своего стола, достал оттуда исписанный листок, который тут же пошел по рукам. Все принялись читать очередной шедевр, однако сам Славка вовсе не собирался принимать участие в мероприятии и спешно заторопился домой, куда его после обеда, как выяснилось, срочно вызвала теща, а это было для него теперь — святое.

 Настолько, что с понедельника он сам напросился в колхоз на вторую прополку свёклы вместе с основной бывалой ватагой — чего с ним отродясь ранее не случалось. А потому и подавно с обеда мог быть свободен. Впрочем, увлекшись декламацией, о самом авторе все как-то сразу забыли — вот она, судьба гения — и в момент, когда листок достиг Иоськиного угла, за Кочкаревым уже захлопнулась дверь, а буквально через секунду, словно это было подстроено специально, в комнате появилась вернувшаяся из своего утреннего «пол-отгула» Анечка. Однако Иоська в последний момент, воспользовавшись всеобщей возникшей неразберихой, успел не упустить Славку так просто, вспомнив и о своем собственном недавнем творческом задании ему. И оно, это его поручение, также оказалось выполненным. Заполучив заказанный им стихотворный продукт, Иоська отвлёкся взглядом на редис. Кирочка, которую охватил зуд впитывания поэзии, бесцеремонно перегнувшись через Иоськино плечо , начала, — нагло поперед его самого, — вслух читать, и это, новоявленное рукописное творение, для нее вообще не предназначенное, а предназначенное для Натульки:

— «Было время — чахнул Юрка в одиночестве своем, как последняя кожурка под обеденным столом», — провозглашало оно вначале. Все было учтено, все Иоськины к Славке указания и рекомендации! — «Подарила ему ласку ты, Танюша, в трудный час. В результате мы коляску дарим Юрке в первый раз…».

«Ха-ха-ха, ха-ха-ха!» — разразилась Кирочка уже где-то под Иоськой, — юрко, по столу, проникнув поближе к листку едва не у него подмышкой, — задорным смехом, несколько резким для горлышка такого милого создания. Что говорило все-таки о её несомненном пристрастии к вредным привычкам, — ну, погоди!, — и раскаты эти неуместно нарушили относительную конспиративную тишину столь внезапно, что все сразу посмотрели на них, заставив Иоську даже покраснеть.
— Эй, — воскликнул Воздвиженский. — Между собой вы там разберетесь потом. А сейчас все — сюда!
Володя Буйнов, забыв про свое начальственное положение, уже доставал из недр стола пронесенную через вахту им лично за пазухой первую бутылку «Столичной», начав по ходу дела сам же и возиться с пробкой. Внизу, по двору, с выданной под роспись, не новой, видавшей виды, обмотанной вокруг острия тряпкой, казённой мотыгой в руке, спешил от внутреннего входа в корпус к проходной Кочкарев.
«И сейчас он, — то есть Юрка, — стал веселый и здоровый вон какой. Словно только что из школы в коллектив пришел родной. А сказали — помогают солнце, воздух и вода, но теперь-то все мы знаем, что все это ерунда», — вот как заканчивался его стихотворный текст. Бедный Славка, что стало очевидно, сочинил это, чтобы и всем было ясно, что на самом деле «помогает» — любовь. Славка — он это знал. Иоська же, отобрав листок у Кирочки и засунув его в карман, размышлял о том, как бы сегодня же побыстрее передать его Натульке — пусть разбирается.
Незаметно, в сопровождении свиты других программисток разного возраста, появилась и главная виновница.
— Тише все! — заорал ее неугомонный кудлатый шеф. — Посмотрите сюда! Долго мы ждали этого дня. Системотехники посрамлены, и справедливость восторжествовала. То, чего мы желали так долго, а именно, помещения для собственного информационного центра, теперь — наше.
Он возвышался над всеми, подняв ладонь, с видом римского триумфатора. Огромные мокрые губы, свалявшиеся ошмётьями кудлатые клочья кудрявых волос некогда золотого, а теперь — пегого от обильного вкрапления седины, цвета, кольцами прилипшие ко лбу над распахнутыми за стеклами мощных роговых очков синими глазами , вывернутые наружу огнедышащие ноздри, что делали его похожим на постаревшего, но яростного верблюжонка, — вот он был каков из себя, Воздвиженский: руководитель группы, конкурирующей с Буйновской за первенство в отделе, и — старший брат их беспутного Ленчика.
— Ну уж — «ваше»! — со скрытой гордостью в голосе произнес из угла Буйнов, которому удалось, наконец, справиться с пробкой, — и из освобожденного от нее горлышка распечатанной водочной бутылки пошел, казалось, почти видимый глазу дымок спиртовых паров.
— Ничего, мы и у вас отхватим еще свою долю площади, — пообещал ему Воздвиженский. — И у нас есть кадры…
И, переведя дух, стал вспоминать место, на котором его сбили с мысли.
— Но день этот оказался бы тускл, хотя и сияет солнце, если бы его не озарило своим светом еще одно событие, — возвестил он, выставляя на стол две бутылки дефицитного «Мурфатлара» , румынского полусухого вина, что продавалось только в Дальнем городе для особых людей, и еще одну засунул куда-то в щель за сейфом про запас, — при этом одновременно выпихивая вперед себя зардевшуюся Ларису, скромную девушку с кудрявыми от химзавивки русыми волосами, которая стояла теперь под всеобщими взорами, нервно сцепив перед собою пальцы опущенных тонких рук в замок, что делало ее похожей на школьную сельскую учительницу, — и женщины отдела тотчас вручили ей цветы и подарок: чашку с блюдцем. Возраст Быковской на первый взгляд казался трудноопределим, с виду ей можно было дать и двадцать с небольшим. И лишь слегка уже утратившая упругость кожа на скулах, — она, словно потеряв силу, позволяла щекам обвисать едва заметными грустными мешочками, — выдавала тайную истину, что это не так, не двадцать, — потому уголки сомкнутого в вымученную улыбку рта ее, чуть растягивая в этой задумчивой гримаске слабые и бледные тонкие губы, были всегда слегка печально скошены книзу. Однако в потухших некогда глазах теперь зримо светилась искра свершившейся надежды.
— Кто же он, сорвавший наш цветок душистых прерий? — фыркая всегда обильно выделявшейся у него от избытка чувств горячечной слюной и шумя бурным своим, страстным дыханием, продолжал упражнять ее шеф Воздвиженский природный ораторский дар, — делал он это столь яростно, что заглушал собственные слова клокотанием в горле, — и, как обычно в волнении, сильно заикался. Как это случается у всех эмоциональных людей, у Воздвиженского было повышенное слюноотделение. И без того не выговаривая половину букв алфавита, — что было, впрочем, к лучшему, так как, в отличие от просто картавых, позволяло не выискивать в памяти слов, где неподдающейся буквы не было, — он сейчас топил в бурлении шума и ярости своего крика и вторую, относительно доступную ему, половину. Но это, как ни странно, лишь усиливало его красноречие. Вдобавок он не имел во рту доброй трети зубов, — да и те, что остались, были, в большинстве, железными, — а, крича, булькал и брызгал повсюду, — также и себе в нос, — капельками изо рта, раздувал негритянские ноздри, блестел мокрыми толстыми губами, но при этом, и именно благодаря этому, выглядел Цицероном и был красив, как бог, безудержным напором страсти всегда повергая в трепет экстаза присутствующих женщин, готовых, казалось, прямо здесь, у очередной несуществующей трибуны, отдаться ему: кудлатому, седеющему, неистовому горлану, горлопану и главарю.
 
Однако в быту Воздвиженский являлся примерным семьянином, воспитывая двоих больших уже сыновей, столь же боевую жену и великовозрастного брата-балбеса Лёнчика, считавшего себя литературным гением, чем, похоже, заразил и его самого, — и семье не изменял никогда. Но обещание помощнице своей Быковской «заняться ею лично» перед отпуском им ведь было — дано, слово же свое он держал всегда, а потому теперь все присутствующие были рады, что отчаянный поступок Быковской освободил Воздвиженского от необходимости из чувства долга нарушить свою супружескую непорочность.
— Кто же этот отчаянный…, — продолжали клокотать надо всеми в ливне бурлящих брызг громоподобные, как шумная речная стремнина и водопад, перекаты его голоса.
— Или отчаявшийся, — вставил кто-то.
— … Малый, что решился… Либо — покусился…
По рукам пошли цветные курортные фотографии. Вот оно — море. Жаркий, пылающий, беспечный юг, пальмы и кипарисы на фоне неестественно ярко–синего неба, белые паруса яхт в туманной дали, и тут же, на фоне парусов, лихого вида стройный парень в белых штанах устремил к турецким горизонтам дерзкий волевой взгляд, сжав смелые губы и поставив упруго обтянутую тугой брючиной ногу в импортном полуботинке на гранитную тумбу парапета с толстой якорной цепью.

Загорелая Туся из Зайцевского бюро в красном топе и такого же цвета тугих «бруках», с обнаженным пупком, крепко держала его в объятиях, обвив руками, так же, как эта цепь — обвивала большой каменный шар на верху упомянутой тумбы, а рядом красовалась Быковская в желтом костюме, которая стояла, слегка втянув голову в плечи и робко взяв под руку товарища созерцателя далей — тоже высокого, но несколько рыхловатого и с округлым, не выраженным в ясную форму, подбородком. Фотоснимок говорил сам за себя, а именно, о том, что: лишь у нас, в самом справедливом обществе, дающем простым людям всё , где трудящийся может в законный трудовой отпуск вот так просто, за небольшие деньги, поехать на юг, к морю — не Средиземному, конечно, но все же — возможно такое счастье, когда государство гарантирует своим подданным любые блага, и вот — даже каждой женщине — по мужику. Где и кто в мире еще может пообещать подобное? Нет, не родился еще на Земле такой политический деятель!
Избранник Ларисы должен был не далее, как на этой неделе, приехать в Город для знакомства с ее родителями. Второй, — Тусин, — был уже здесь, она его не отпускала далеко, привезя сразу с собой. Оба оказались недавними выпускниками какого-то то ли «лесотехнического», то ли «речного» техникума едва ли не из Тюмени, либо ближайших к ней, таких же валютно-нефтяных краев, и денег у них куры не клевали. Так что порадоваться за подружек и позавидовать им коллектив имел повод.

— ...Но мы еще на него посмотрим, оценим, достоин ли он! — пожирая собравшихся своими огромными голубыми глазами и тряхнув кудрями, воскликнул Воздвиженский.
— Нет уж, нет уж, — испугалась, обретя дар речи, Лариса.
— Как это «нет уж»! — взревели все.
— Так наливай! — провозгласил заждавшийся Володя Буйнов.
— Чего это: «наливай»? У тебя бутылка!


Все сгрудились вокруг импровизированной скатерти–самобранки. Кто-то уже цеплял на вилку маринованный опенок с блюдечка, помимо прочего, появилась бутылка редкостного, густо-бордового, крепкого вишневого ликера «Киршбойм», принесенная Маргаритой из банкетных запасов мужа, забулькала водка в стаканы, разливаемая твердой рукой Буйнова, женщинам плеснули румынское полусухое вино, а Анечке, Кире и самой Маргарите Михайловне достался, на зависть всем, ликер. Тем временем по радио, хотя звук уже и приглушили, пропикало одиннадцать часов — в отделах вскоре должны были уже начаться обеденные перерывы , и Иоська радовался, что представилась возможность отобедать заранее и поосновательнее, а потому с воодушевлением, — уже отправив в рот ложку–другую вкусного винегрета, — очищал от кожуры две печеные картошки — для себя и для Кирочки. Местное радио сегодня, хотя был и не понедельник, почему-то с утра отдыхало, а потому зазвучали московские «последние известия». Опять передавали что-то об успехах газовиков Ямала.
— Золотое оно, горючее Заполярья-то! — высказался вдруг Воздвиженский. — Одна транспортировка на такие расстояния дороже самой нефти этой обходится — верные данные. И уголь Воркуты — к чему он? А наша, Куйбышевская, нефть — кончается! Как и кризис мировой энергетический. Рубль обесценится. И все — кирдык, спокойной ночи, малыши! Что лет через пять–семь есть будем? Вот вам — ваши тюменские миллионщики, — кивнул он Ларисе и одновременно Буйнову.

— Чего это — кончается? Ничего не кончается! — возмущенно завопили все.
На сто лет хватит.
— Что ж, выпьем за то, чтобы не кончилось, — с тяжелым кряхтением силача приподнявшись со стула, усмехнулся Володя Буйнов. Все были не против.
— Ни там, в Сибири, ни здесь у нас, — кивнув на налитые стаканы и чашки, проговорил он.
Как это обычно бывало, большинство из присутствующих свои небольшие дозы вовсе не выпили, а лишь пригубили и занялись едой. Так, где же она — столь пропагандируемая Александром Гольцманом русская невоздержанность в питии? Или она тем больше, чем дальше от дома — в бараках и общежитиях, где «светит незнакомая звезда»? Но Иоськин народ уже два тысячелетия живет вдали от дома, которого как бы и нет вовсе.
Даже здоровяк Гужлов отпил совсем немного. Потому составлять компанию Буйнову пришлось одному Иоське. Кому же, как не ему, выручать начальника? Лишь они двое, да, как ни странно, Анечка, допили свои стаканы до дна. Им тотчас налили вновь, и Володя сразу же захотел сказать лично новый тост.
— Заодно поздравим с новыми перспективами нашего товарища, — поднял он снова стакан. — Иосиф проявил себя, как лучший программист нового призыва, и по праву…

Лишь недавно их шеф вернулся обратно в отдел с двухгодичной своей офицерской службы. Туда он загремел «по призыву», — сразу после того, как несколько лет назад пришел, защитив диплом, в сидоренковское тогда еще всего лишь не отдел, а бюро, — простым старшим инженером, составив в нем вместе с Маргаритой Михайловной научный костяк. Потому он, ещё недавно, до диплома, — слесарь Опытного завода и одновременно — студент-вечерник, а теперь — стремительно растущий вслед за вышестоящими начальниками руководитель среднего звена, за недостатком времени все еще не успел отвыкнуть от армейской терминологии.
— … Получает возможность… И шанс…

В этот момент грохнул-лязгнул шифрозамок, и не успели все спрятать недопитые стаканы, как распахнувшейся двери черным Мефистофелем возник начальник отдела Сидоренков.
— Это что еще за пьянка! — заорал он с порога. — Без меня…
— Без тебя… Дом мой пуст.., — пропела Ольга Сидоренкова, старший инженер.
— Как розовый куст, — довольно громко заметил Миша Иванчиков, по-прежнему избегавший публичной выпивки, — но который, похоже, уже нанюхался ее паров, чего ему хватило вполне.
— Производственная гимнастика, — нашелся Буйнов.
— А я только вот хотел вас всех на нее выгнать, — смутился Сидоренков.
Производственная гимнастика, она же — лишний перекур, строго по расписанию, была делом святым. В прочее время ходить по коридорам с недавнего времени возбранялось, за чем следили охрана и профком.
— А, вот и наша невеста без места, — заметил, наконец, шеф, которому уже подали тарелку с закуской и налили с избытком в чистый стакан, снова зардевшуюся Ларису. — Ну, тогда понятно, тогда — можно!
И первый, не теряя мрачного вида, чокнулся с находившимся рядом Воздвиженским, который, брызжа слюной и сжимая в руке недопитый стакан, уже читал, спотыкаясь, по бумажке кочкарёвское поздравление: некий словесный вопль, запечатлевший для истории случившееся на жарком юге событие, так, как его представлял сочинитель. При этом — ввергнув своей декламацией и самим текстом Ларису в настоящий шок:

— … «Чтоб отпуска последний запомнился денёк, вы в кабачок прибрежный зашли на огонёк…», — орал он.

— А там уже «эти», орлы, — пояснил он: «И сколько вам, ребята — неужто двадцать пять? Какие вы большие… Вам этого не дать…»!
Подлог был налицо, сочинил не Славка. Недаром кочкаревское сочинение, лишь взяв в руки, Ленчиков брательник нещадно раскритиковал. Но зато уж таких, с позволения сказать, «рифм», как «ребята — большие» Славка бы никогда не допустил. Не иначе, как тлетворное влияние Лени, тоже «поэта», подвигло Воздвиженского на самодеятельное стихотворство. Вот строки, следовавшие далее, были явно Кочкаревские, и, продираясь сквозь собственное нервное заикание, Воздвиженский изрыгал их, как лозунги на охрипшей от холода ноябрьской демонстрации:

— «Мы не такие дуры: кончали институт, и с нами шуры-муры так просто не пройдут!».

Иоська успел заметить, что в первоисточнике было: «За нами — Институт», но за такую фразу Кочкарева опять вполне можно было бы обвинить в рассекречивании «шарашки», потому на ходу и возникло вместо этого — «кончали институт», нейтральное. Но что значит — гений! Все уже боятся его слова! Сам-то Иоська и необходимость сочинения короткого письма домой родителям почитал за муку и подвиг, формулируя каждую фразу по десять минут и сбиваясь порой на идиш. Как преображаются люди на непаханой целине таких вот диких земель, сколько умов и гигантов расцвело здесь, занесенные ветром. Нет, ничто — не зря. Не нужно нам солнца пустыни. Иоська подумал, что необходимо тотчас же, не дожидаясь обеда, в обед ведь все разбегутся, отнести Натульке, — а то и она сбежит перед колхозом в свой обычный послеобеденный отгул по амурным делам, — поздравление Шиманскому, и разволновался, словно сам был причастен к его написанию. Но сколько уже времени? По радио передавали обычные в предполуденный час классические романсы, и Воздвиженский, который закончил читать «поэму» и от процесса декламирования окончательно обессилел, — наконец-то затих , рухнул в кресло, отнюдь не своё, а — главы стола, Володи Буйнова, уронил локоть между блюд, а подбородок — на свой подставленный под него сжатый кулак, в таком положении: подперев голову, проглотил, сморщившись, водку из стакана и, притворившись пьяным, затянул жалобно, подвывая радио:

— «Гори, гори, моя звезда…».

— А я хочу сказать насчет предстоящего…, — торжественно встал с места со стаканом в руке Сидоренков.
— Пж-жди ты, что ль! — гневно взвился Воздвиженский. — Дай послушать! Хорошая песня.
Попутно с репликой он фыркнул столь яростно, что шеф испуганно замолчал.
— Ум…дру ли я-я-а, а над ма-ги-лаю гори-сияй… Моя-а. Звезда-а, — развесив мокрые губы и всхлипывая, достаточно музыкально бормотал Ленчиков старший братец, и был снова красив. Разве что слеза не стекла по его щеке.
— Тогда выпьем за…, — опять попытался взять инициативу на себя начальник отдела, но и тут его ждал отпор.
— Я вижу, что ты хочешь быть начальником всегда — и на свадьбах, и на именинах! — набросился на него с упреком Воздвиженский, которому так и не дали допеть. — И на Первое мая, и на седьмое Ноября. Портишь песню!
Желание Сидоренкова быть главным всегда и везде было Воздвиженским подмечено верно. Но как можно быть первее его самого: лучшего из лучших, незаменимейшего из незаменимых , известного далеко за пределами их «шарашки»! Что значит — талантливый программист. Это же, да еще в таком городе, «мекке электронщиков» — море возможностей. И, вот увидите, придет время — Иоська тоже станет в нем капитаном, или — адмиралом.
Впрочем, начальник отдела Сидоренков считал, что без его мудрой организующей роли талант Воздвиженского бы не расцвел. Однако это был старый и всем известный, нескончаемый, спор-поединок двух корифеев и вечных друзей-соперников за лидерство в отделе, и сейчас его новая вспышка виделась неуместной. Что сразу ощутила, забеспокоившись, Маргарита Михайловна и, желая сохранить мир, как бы непринужденно и шутливо, но и — с не заметной ни для кого постороннего властностью вмешалась:
— А что это Владимир Дмитриевич у нас ничего не ест?
— Постюсь, — попытался пошутить Сидоренков, на ответном боевом взлете осекшись от ее голоса, который, все знали, заставлял послушно замолкать на полуслове и директора, любимого супруга.
— Как бы всем нам вскоре не сесть на пост, — взмахнув вилкой, мрачно заметил нисколько не смутившийся Воздвиженский. — Вот тОка бу… Будет восемь долларов за баррель — и капец: тушите свет, спокойной ночи, малыши!
Да что это такое! Ведь это же — неправда! Иоська судорожно проглотил следом за Буйновым свою лошадиную дозу из стакана, и голова его пошла кругом.
Они что, сговорились, эти умники? Все и всюду — об одном! Вот —стол. Чего на нем только сегодня не было! Дорогие, по трояку с полтиной за килограмм, колбасы, — и такие и этакие из коопторга, — вина, салаты, чего душа пожелает, ешь — не хочу. Все доступно. И он — равный среди равных, с сияющими перспективами. Кто предоставил ему и всем им все это? Разве — не самая передовая и человеколюбивая в мире общественная система? И что они помешались на этой нефти, на мировом энергокризисе? И, слава богу, что кончается. Нам, наверное, от него тоже плохо. А так, поглядите — все ведь, даже в этой комнате, друзья, братья , вот — опять потекли шутки и разговоры, и — равенство, и счастье, и в мозгу — легкость, а в душе — тепло, что разливается и куда-то несет.

4. Но внезапно в комнате, во всеобщей радостной и благодушной атмосфере появилось словно бы инородное тело. Неслышно и незаметно, будто и не была заперта, отворилась дверь, и в бюро узкой серой тенью проник парторг отдела Федулаев , крестьянского вида тщедушный мужичок неопределимого возраста в мышиного цвета костюме с потертыми локтями пиджака. Лицо парторг имел худое, с острым носом и выступающей вперед, как у крыски, верхней челюстью.
Конечно, и Сидоренков был членом партии, но, ощущая поддержку высокого покровителя — Гендиректора, на собрания не ходил. Однако что мог поделать Федулаев? Лишь невольно и добродушно ворчать. Правда, порою он обвинял начальника отдела в «бонапартизме», и поговаривали, что интриги, плетущиеся парторгом, это — подкоп под директора. Но кто мог удивляться в Конторе всяческим начальственным интригам? Здесь были сюжеты для Дюма, — интересные, однако, лишь дамам да тем, кому было за сорок. Сейчас парторгу предоставился хороший повод досадить непослушному начальнику отдела, но в присутствии супруги Самого: Маргариты Михайловны, он не решался что-то предпринимать. Напротив — обведя обстановку кончиком носа, остановился взглядом на Ларисе, и, вспомнив, в чем дело, даже обрадовался, произнеся скрипучим фальцентом и с улыбкой:
— Поздравляю от имени парткома.
Вслед за чем негнущимся пальцем поманил к себе Гужлова, вытянув его за собой в коридор.
Лишь только за ними закрылась дверь, все, протрезвев, замолчали. Сидоренков, для которого кайф был сломан, заволновался и, хотя ничего не случилось, попрощался и быстро исчез вслед за парторгом. А когда водку спешно допили, оставив один ликер, повисла тишина, и только радиоточка продолжала бесстрастно одаривать пространство бюро ариями и романсами — полдень пока не пробил, хотя тени исчезли. Но музыка не несла в себе веселья.

— «… На заре она сладко так спит. Утро дышит у ней на груди…», — в наступившем безмолвии выводил голос неизвестной певицы слова романса: «На заре ты ее не буди».

«А вчера у окна ввечеру долго-долго сидела она…».

Странное дело — хотя, вроде бы, помимо Иоськи и начальника бюро Бйунова, водку особо никто не пил, вся она как-то разошлась, и вино тоже. Умеют ведь женщины это делать — вроде лишь отхлебывают по чуть-чуть, а в результате выпивают больше мужиков — те, если не пьют, то не пьют честно. А эти — ишь хитрые!
Анечка, — все такая же, как прежде, миленькая и трогательная, терялась в собственных непослушных каштановых волосах, пряча в их диких зарослях насупленную по обыкновению рожицу, что имела словно бы обиженное выражение, — эту невольную гримасу придавал ей вечно сомкнутый ротик со скошенными книзу уголками сочных губ. И, похоже, проникновенно слушала радиороманс:

«И чем ярче играла луна, и чем громче свистал соловей, тем бледней становилась она, сердце билось больней и больней…» — пело радио.

Прочие коллеги дружно дочищали от кожуры запеченные, — в термошкафу для сушки печатных плат, — картофелины и поедали остатки винегрета. Собралась уходить, почуяв конец экзекуции, «невеста» Быковская. Буйнов уже заговорил с Маргаритой о производственных делах, одновременно пытаясь разделить на всех последнюю бутылку.

«И подушка ее горяча, и горяч утомительный сон. И, чернеясь, бегут на плеча косы лентой с обеих сторон», — звучало из радиоточки.

— А верно, — спросила вдруг в пустоту, и как бы ни у кого конкретно, Анечка, — что эта песня — об умершей девушке?
И все застыли с открытыми ртами, не донеся до них вилок.
— Да что ты, Анечка? — испугалась Маргарита Михайловна. — Кто тебе такое рассказал?
— Нет, правда-правда, — шмыгнув в тени своих волосяных дебрей носом, продолжала настаивать та тоненьким голосочком. — Я сама слушала выступление искусствоведа, тоже по радио. Он говорил: «В этом романсе нет ни слова о смерти. Но вслушайтесь в тональность голоса актрисы — и вам станет не по себе.… В нем явный намек».
— Так, — скомандовал, прервав наступившее молчание, Воздвиженский. — Ей — больше не наливать!
Однако веселье было нарушено. Разом протрезвев, все торопливо подмели с тарелок остатки закуски, Буйнов сам прикончил чью-то недопитую рюмку, и — стали убирать со стола. Кто-то уже занялся своими делами, Иоська же, нащупав в кармане листок с поздравлением Шиманскому, незаметно для всех переместился к двери и выскользнул за нее, желая скорее отыскать Натульку.

Вскоре, уже находясь в глубине коридора, он явственно услышал ее звонкий голосок, который исходил откуда-то из-за поворота к «пожарной» лестнице. Время предобеденной «производственной гимнастики» как раз началось, и перекур был в разгаре. Над этой дальней лестницей, что вела с этажа к «черному» выходу во двор, висели свежие клубы сигаретного дыма, мужиков в курилке набилось пруд пруди, но на этот раз их суровый контингент был разбавлен присутствием дамского пола — причем, всё своими. В курилке на «чёрной» лестнице их «шарашки» , в табачном облаке, где мужской «бивуак» и женский «будуар» сливались в вольном экстазе. А уж перед завтрашней массовой отправкой в колхоз добрые пол-отдела, как и было у них положено, с обеда отпускались домой — паковать рюкзаки, и все они теперь собрались тут в ожидании скорой воли. Столб полуденного света падал сверху из окна в лестничный пролет, в нем искрились пылинки. Возле перил стоял Митька Ермаков, и Иоська, в голове у которого по-прежнему было легко и приятно, тотчас «скальнул» у него длинную сигарету «Родопи». Лестничным маршем ниже, присев на подоконник, с независимым видом курила Жигуляева в джинсах и белом лаборантском халате. Где-то в дыму царила, разливаясь разноголосьем своего слегка охрипшего горлышка, Зиночка, тут же к Иоськиной радости находилась и Натали, а надо всем этим столпотворением колоколом гудел на низких тонах полный обычного вдохновения бас Чубарика. Иоська прикурил от его зажженной спички и сладко затянулся дымом. Снизу, из подвала, веял, разбавляя дневную духоту, прохладный сквознячок. Эх, «на лице прохлада — на душе отрада…», — пришли в затуманенные Иоськины мозги слова популярного шлягера. Хорошо! И вольно. Глыбы Андрюхиных слов вязко падали в его сознание, не сразу цепляясь друг за друга в смысловую цепочку, и он уже забыл и кого искал, и про листок в кармане. Между тем, всем также тут было не до него: страсти закипали нешуточные — опять ревность! Случилось следующее.
Разумеется, такое событие, как начало второй прополки свеклы парни не могли накануне не отметить. И конечно, к семи вечера, — часу закрытия винных отделов в магазинах, — допить свое не успели, а потому потащились за бутылкой в ресторан, где и застали девчонок. Вечного Иоськиного «дружка-соперника» по части Зиночки Ермакова там что-то покоробило.

— По ресторанам ходить нечего, — с угрюмостью в голосе сердито бурчал он теперь, отвечая упреком на какую-то нечаянную Зиночкину жалобу.
— По ресторанам ходить — надо! — делая нажим на слово «надо» и словно заступаясь за Зину, замечала ему в ответ Натулька.
— Там можно выпить.., пообщаться, — скромно вставила, развивая мысль подруги, опустившая очи долу Зиночка, — при этом она обращалась, однако, почему-то отнюдь не к Ермакову, а к Андрюхе Чубарову.
— Да, а потом опять куда-нибудь упороть, — с казацкой прямотой сказал Чубаров.
Зиночка подняла глаза.
— Ты не думай, — робко извиняясь, пояснила она, — это я только с такими…, — она замешкалась, подыскивая подходящее слово, — … близкими знакомыми такое себе иногда позволяю, а с другими я не так!...
— Вот как ты с другими — этого я как раз и не видел! — в упор поглядев на нее, заявил Андрюха, и Иоська невольно попытался отойти в несуществующую тень, но тут-то его некстати все прочие и приметили. Фуррора это не произвело. Зато Чубарик сразу учуял прилетевший вместе с Иоськой свежий ветер.
— Вот еще друг, легок на помине, — что-то сглотнув и распахнув глаза — но уже не возмущенно, как на Зину, а привычно для себя: словно радостно — благодушный, хотя уже и могучий медвежонок, — обратил внимание на Иоську, которого никто, вроде, вслух не «поминал», Андрюха, уставший рассуждать о неприятном.
— Во, посмотрите на него, — раскатисто, грудным рокотом загыгыкал он. — Я же говорил — они с утра там у себя гудят: отмечают новоселье. По нему видно, ха-ха!
«Неужели — заметно?!», — Иоська постарался дышать «в себя» и внутренне испуганно было уже весь подобрался, но при этом потерял на миг контроль над пространством , соскользнув-таки предательской ногой с гладкой, округлой с краю, ступеньки лестницы, приятно поплывшей перед его глазами, вниз, — вовремя удержался о перила и решил больше не курить.
— Новоселье — это хорошо, — продолжил Чубаров, и, беспечно ощерившись, поджег от спички зажатую в крепких зубах сигарету без фильтра «Прима» — слабее он сигарет не признавал.

На немытом подоконнике, вся в сизых клубах, как ни в чем не бывало дымила Танька Жигуляева — постоянная партнерша Андрюхи по отплясыванию в колхозе «цыганочки» с выходом. И еще вопрос — куда был этот ее с ним выход. Так что тот и сам был не без греха, а не одна Зиночка, чье возмущение Иоська сейчас вполне разделил. Но вслух не заступился.
— Хоть бы нам сюда принес грамм несколько, — мрачно пошутил чем-то опять убитый Митька Ермаков: о, снова этот утомивший Иоську за многие месяцы пребывания его в здешнем коллективе всеобщий неразрешимый амурный многоугольник!
Чувствуя, что здесь в очередной раз закипает ссора, Иоська решил разрядить обстановку и переключить внимание на себя: сейчас он был благодушен. Но — увы!
— Правильно, «выпить можно» и в пивнухе, — вступаясь за подругу, воспользовалась тем, что оппоненты отвлеклись, и затем — сама решительно пошла в атаку Натали, которой было, ясное дело, сейчас не до Иоськи с его «стихом». Сама она накануне, похоже, в ресторане с ними не была, а только собиралась в выходные, да вот, некстати, подоспел «колхоз».
«По графику они, что ли, в самом деле, туда ходят?» — эта мысль пришла Иоське в голову при виде его одногруппницы еще тогда: в пятницу прошлой недели, и — вспомнилась теперь, на утреннем солнечном крылечке по ходу милых раздумий под звуки музыки, летевшей с зимнего стадиона. А на той «черной» лестнице, видя, что Натульке не до него , Иоська даже забыл отдать ей поздравление Юрчику. Которое он, выходя из своего бюро, сунул машинально себе в карман, — а потом он и вовсе отвлекся, так как окончательно ошарашила его своей, завершившей весь спор, репликой — Зина, вспомнившая, что лучшая оборона — это нападение.
— А «пообщаться» — в бане, — под шумок ядовито добавила тогда Зиночка, бросив в пустоту полные сарказма слова.

Наивная советская комсомолка Зиночка! Она в те годы даже не представляла, что «в бане» - то как раз и «общаются». Да еще как. Но Натулька! Вот она какая! Дело было в том, что дневная «дольче вита» трудовых будней продолжалась во всей своей сладости и неге в Городе на синем побережье и после заката солнца. Как теперь, на крылечке, стало очевидно, — до рассвета.

Так вот оно что!

Далее следует отдельный текст: "Собака-3. Пролетая над гнездом кондора", он завершает собой первую часть романа: "Уступи дорогу бешеной собаке".