Действие "Пули дуры" разворачивается в разных временнЫх пластах и на территории нескольких постсоветских государств. Также и украинская тема в повествовании задействована — ведь два главных героя: парнишка из 80-х, который попал тогда в переделку, и его спаситель - оперативник "Органов" Смирнов, ставший потом "питерским", - оба они оттуда. И название самого романа номер один: «Уступи дорогу бешеной собаке», что предшествует "Пуле дуре", - теперь особенно особенно актуально: ведь если сцепишься с такой собакой, даже с самыми благородными намерениями — берегись: там вирус. Как бы после подобного самому...
Сегодня, когда опять всё дошло до войны, причём со своими же, такое повествование может быть особенно актуально. Беда всех сильных государств, империй, в том, что они вместе со своими несменяемыми и вечными правителями и феодальной элитой, стареют. А, значит, портятся.
Новые мелкие "короли", пришедшие на смену былым великим "цезарям", слабы, их интересуют только охота, отдых и похождения супруги с её подвесками. В такой ситуации на арену во все времена выходят мнящие себя недооценёнными прежде "центурионами" всякие "кардиналы" от "органов", сильные своей агентурой-осведомителями: бессмертными "месье Бонасье", а также безбашенными киллерами. Своё хотят взять также военные.
Теперь вчерашний уличный боец - уже мушкетёр и антикиллер, а любая кураторша эскортниц - миледи. И вечный литературный сюжет продолжается. Не раздобыть надёжной славы, покуда кровь не пролилась. Только вот кавалергарда век - не долог. Потому крайними становятся вчерашние мальчишки и девчонки, которых опять подставляют вместо себя сынки-карьеристы новых гвардейцев старых патриотических кардиналов и растленных алкоголических королей.
Глава 1
Как роса на солнце.
1. Как-то, на рассвете ясного летнего дня, над островерхой высоткой у Садового кольца, из-за парка Сокольники взошло московское солнце.
Ещё не побелевшее, а бледно-оранжевое из-за раннего часа, оно повисло у шпиля в лазоревом небе, которое чертили разбуженные шумом и светом стрижи и вороны, - а в стороне, ближе к центру, зависла в зените некая хищная птица, и даже был виден след одинокого реактивного самолёта — хотя над столицей полёты были, в общем-то, запрещены.
Но пафос гордости пуще запретов, а охота — неволи: в недавние "девяностые" полёты те и вовсе прекратились, а теперь запретов не было. Порядка, в общем-то, тоже. Прошедший десяток лет, которые одни назвали лихими, а другие — первой попыткой жить, кончились.
Многополосное Садовое кольцо шумело, гудело разноголосым машинопотоком, обильным, как никогда, что мчался в клубах летевшего из-под колес тополиного пуха в обе стороны, а значит, жизнь никуда не делась — напротив, возродилась из небытия. И теперь утро нового дня сливалось в сияющем небе с утром нового века.
Тень от высотки, пересекая Кольцо, тянулась с востока в западном направлении, там, в небе, стрелами взметнулись от горизонта к зениту робкие ещё перистые облака, а под ними на другой, ближе к центру, стороне притулилось известное многим кафе.
На крыльце его стоял паренёк в форменной тужурке обслуживающего персонала, хотя и осанка его, — скорее её можно было назвать выправкой, — и повадки, говорили о том, что это не официант.
Он и не был никаким официантом.
Звали паренька Лёхой, и его угораздило родиться в пору, когда иные бедовые люди умудрялись за свой век прожить по пять жизней.
Сначала такой товарищ был — инженер, потом — оппозиционер, вчера — депутат, сегодня — банкир, а завтра — «полевой командир». В каждой из жизней успевал завести новую семью, родить и вырастить детей — и всё заново.
Лёха для таких подвигов был ещё молод, семьи не имел ни одной, полевым командиром не был, но повоевать с таковыми успел.
И официантом в кафе у Кольца он являлся только одно утро, по службе. Это было его оперативное задание от шефа — «Мангуста». Кто такой «мангуст»? Мангуст — персонаж детского фильма о смешном зверьке, истребителе гремучих змей. Лёшкин шеф помогал другому человеку — тому, что истреблял киллеров. Знаком Лёхе Мангуст был давно. Он прибыл в «стреляющие горы», где Лёха был командиром роты разведки, в качестве инструктора из Центра и многому научил его, - а, бывало, и выручал, да и Лёха спас его однажды во время рейда.
Причём никто не знал ни имени его, ни происхождения, только было известно, что призывался он много лет назад из Молдавии, все эти годы — на заданиях в разных точках и, считай, не имел возраста. Никаких документов у него не было, и все знали лишь его оперативный радиопозывной: «Симон». А было ли это имя или псевдоним — кто ведает? С Лёхой они очень сдружились, и на прощанье тот спросил его: «Кто ты такой? Как тебя зовут, какого ты роду-племени?»
- «Я родом с Днестра, и во мне много кровей, — ответил он ребятам из роты. — ГрафЫ «национальность» в документах сейчас нет. А имя моё — зачем оно вам?».
«Может, ещё увидимся», — бесхитростно сказал Лёха.
«Конечно, увидимся: какие наши годы!» — засмеялся на прощание «Симон».
Какие их годы!
Они снова увиделись: нынешний командир сам нашёл его: «Будет трудно — звони».
И Лёха для себя придумал ему новое имя: теперь он — «истребитель гремучих змей». Или «змеев». Антикиллер. Вчера такие вот ребята, его "клиенты" и будущие мишени, опять «шлёпнули» кого-то на Сущёвке. По слухам, не насмерть: ведь если пуля-дура, то они — ещё дурее. Зато много раньше подстрелили совсем неподходящего человека, за которого обязаны поплатиться. Потому Лёха этим утром был здесь. И теперь он стоял на залитом солнцем крыльце кафе, глядя в сторону Сокольников и площади «Трёх вокзалов», но обзор горизонтов и ясный рассвет ему заслоняла чернеющая на фоне рассвета громада «сталинской» высотки.
За высоткой вовсе недалеко был Казанский вокзал. И оттуда в недавние годы, мимо станции метро «Красные ворота», как бы позавтракать, стекались к центру по бывшей улице Кирова толпы немосковского люда. Спешили они не за колбасой, а по важным делам, здесь — энергично ели сосиски с горошком, набирали на раздаче у кассы полные подносы невиданных в их краях московских яств: бородинского хлеба, редкой по качеству сметаны, чудных сарделек и кофе. Всё накладывали себе сами — никаких официантов тут тогда не было. И теперь кафе было сохранено специально, как ностальгическое воспоминание для командированных.
Сплошным потоком, как когда-то за «фондами», ехали они за деньгами и за полномочиями из бесчисленных провинциальных военно-режимных, а иных в советское время и не было, «почтовых ящиков» в московские «Атласы» и «Антеи» с бумагами и предписаниями, и валом валили с вокзалов: Курского и Казанского , а так как день был долог, то заходили по пути в центр подкрепиться сюда. С тех пор многие прожили по те самые пять жизней с новыми семьями, и вот ветры вернулись на круги свои.
Здесь была теперь ностальгия: тот же горошек с сосисками, бородинский хлеб, оладьи и пельмени — всё, как в прежней, сытой Москве — для них, добывавших всё это, — голытьба симбирская, казанская, саранская командировочная, — у себя дома только по блату с заднего прохода спецснабженческих анналов. А тут они отъедались с утреца перед визитами в столичные приёмные кабинеты на старте своих карьер.
Именно тут любил откушать со своими "партайгеноссе" из оппозиционного Народно-Патриотического Фронта влиятельный депутат Госдумы Дедуров. А сослуживцы Лёхи — следили за ним, даже установили в конспиративной квартире, снятой для подобных целей в высотке напротив, специальную аппаратуру. Но сегодня Лёхе было не до самого Дедурова, цель была иной: просто обслужить один из столиков — подать блинчики со сметаной. Что там будут за люди, он не знал, но знал конечную цель: через это условное действие свести шефа своего командира Мангуста с одним человеком из дедуровской охраны. Вербовка? Это не Лёхино дело. Его задача — встретить этих двоих, подать блинчики... Дальше Мангуст сам всё сделает. И Лёха выполнил задание: подсказал дедуровскому охраннику, он его хорошо знал, этих двоих людей. Узнал он и одного из них, второй — в кожаной куртке, был ему не известен. А его бородатого собеседника Лёха видел в свите министра финансов, прозванного «Кудрявый», когда сам служил у того в охране. Лёха оказался в ней не зря. Когда он вернулся из армии, ему предстояло тоже прожить пять ли, больше ли жизней — как многие, освоить много профессий. Вот и «официантом» он был только одну ночь. Артисты! Скоро в качестве журналиста-интеллигента, легенда прикрытия такая, ему даже предстоит ехать в молдавское Приднестровье: для этого его уже обучают умным словам.
Цель поездки: «прикрыть» своей журналистской работой миссию того самого «шефа» Лёшкиного командира — об этом шефе было известно, что тот — по слухам, страшный человек: так же, как и Мангуст, то ли молдавский, то ли днепропетровский головорез, убивавший ударом ладони в рёбра.
Лёшка лишь знал, что тот прежде служил в Германии — как и «Страшно Сказать Кто». Впрочем, депутат Дедуров, в 93-м «водимый на стадион «Красная Пресня» на расстрел и обратно» с перерывом на обед, всех их, «питерских», презирал: мелкие сошки, низшие чины, завклубы-переводчики в Африке. А финансистов всей Западной группы войск в Германии, уважаемых людей в больших погонах — накрыли! Нет им прощения, уволенным в своё время с волчьими билетами выскочкам. Кто они есть? Случайные пешки, мелочь, подобранная «Кудрявым» на питерской обочине, они должны уступить место настоящей, то есть страшной, власти.
Сначала надежда была у степенных людей на Лужкова: вот этот — ещё какой-никакой визирь при новом царе. Но потом наступило разочарование, высказанное Дедуровым: «Лужков продал патриотическую идею девелоперам». Строительным то есть дельцам — а то не всякий понимал, думая, что это слово — фамилия типа Рабинович.
Дедуров сам сформулировал эту фразу, чем очень гордился.
Вот так гордо, со свитой он и проследовал мимо Лёхи из кафе к своим лимузинам, они потоптались, расселись — лишь одному не хватило места, и тот остался стоять под липой.
А машины, обвоняв окрестность, умчали их по Садовому Кольцу в сторону Кремля.
Они знали, — хотя, например, для Лёхи Дедуров был всего лишь смешной толстяк, — что их Победа — близка. Ведь мечта директоров и генералов последних застойных времён: не ездить ни за какими фондами, а самим стать хозяевами жизни и денег, к девяностым стала явью: вожди все умерли, а генералы, пусть и в штатском, и директора стали истинными хозяевами. Но тогда они ещё опасались возвращения «контролёров», лично не светились, а насажали всюду свой кукольный театр с кукловодами. На посты назначали подсадных уток, даже — собственных скучающих дочерей. Те были сплошь художницы и поэтессы, иногда даже сидели в СИЗО, и одна роскошная блондинка сочинила там песню про ночь любви «Алая заря». Её крутили по всем радиостанциям: «Аленькие трусики, розовый закат...», пока в рядах ортодоксов не пошла череда инфарктов:
«Не можете засудить, так пусть хоть не издевается!» — вопила общественность.
И папа — владелец заводов по производству оптики для наведения баллистических ракет, решил весёлый цирк прекратить: выйдя из тени, достал из карманных денег и уплатил «уворованные» дочкой половину, кажется, миллиарда, другую дал ей на развитие собственного бизнеса в пределах концерна, ту сразу же отпустили, и она ещё раз спела.
А все критиканы — замолкли: раз тут директор да генерал, тогда ладно. Ведь ясно, кто в стране хозяин, «которого не видно, от чего порой обидно»: военно-промышленный комплекс. Но это уж — cовсем анекдот. А в других случаях, - так как театральное представление слишком затянулось, и кураторы, что «дёргали за нитки», вослед за былыми вождями состарились, - то куклы с тех ниток: и «политики», и «магнаты», и «вот сидит злодей, внушает страх», сорвались. Между собой — передрались и стали плясать сами по себе, а некоторые даже начали осваивать всякие «гранты». Наступила «демократия девяностых». Тогда, чтобы оседлать «девятый вал», из резерва былых, взращённых ещё Московской Олимпиадой, «барабанщиков»: таких, как тот, кто в песне про симфонический оркестр, настучал на тромбона, на гобоя и уже подбирался к дирижёру, - были созданы собственные «демократические либералы».
Кучерявый хлопец с горящими очами выхаживал по Старому Арбату, крыл всех оппонентов последними словами, и по политической части, и по национальной и обещал к моменту прихода настоящего лидера поднять Россию с колен и поставить её на карачки.
2. Но Жирика на всех не хватило, набрали новых, и вот они-то теперь — кто был за Лужкова, кто — против, всё перепуталось.
Начались междоусобные войны, и вот уже сначала один юморист, потом — отмороженный журналист попадались под объективы тайной фотосъёмки голыми в процессе интимных актов. Всё это было нелепо: для народа такое — не компромат. Но дело-то было не в актах, а в том, что делались эти съёмки не где-то, а на всем памятных конспиративных квартирах. И с «гетерами», носившими оперативные псевдонимы: «Катя-Катя» и «Оля Му-Му». То есть все тут были свои.
Как в той песне: «Теперь не то, что было раньше. Но и сегодня всем в пример средь нас есть юный барабанщик. Зато исчез капельдинЕр».
Соратники топили друг друга, выдавая себя с головой. Обо всём этом Лёха знал ещё до армии — сам москвич, он после школы пытался поступить на журфак. Не вышло, а потом начались совсем другие, не смешные, войны. И другие спецслужбы. Теперь Лёха стоял на крыльце и смотрел на облака.
Ведь он был какой-никакой, но москвич. А москвич, пусть он — самый, что ни на есть чмухан с окраины, в отличие от лимитчика — странное существо: он всё время думает, о чём не надо — почему съели Кука, что будет с пяти бутылок, коль гнать не из опилок, и «За что вы Пашку-то Морозова».
«Ведь он ни в чём не виноват».
Приезжему, даже «умному», — не до того. Большой город для него — стрёмное место, опасное, здесь всё ему — или еда, или «атас», думать некогда. «Рагули», одним словом — Лёшка знал это слово, он бывал на Украине вместе с шефом своим Мангустом по делу «Хади-Такташевских». Знаменитая группировка, подмявшая под себя пол-Казани, Автоград и Набережные Челны, осваивала тогда не только Поволжье, но, тесня даже самих «тамбовских», добралась до Питера и Одессы с её таможней, где с брежневских времен заправляли «молдавские» с днепропетровскими. Так что «за рагулей» и «щирых хлопцев» Лёха знал ещё по разборкам в Ильичёвском порту и по ралли со стрельбой на Черноморке и на Дороге Котовского. Тому, кто приехал в большой город — ему не до дум и не до созерцания небес — ему бы «замастырить» за собой место под солнцем, дорваться до денег, да чтоб самого при этом не схряпали.
А москвичу, будь он хоть таким, как Лёха из своего Гольянова–Северного Измайлова, хоть центровым, как Высоцкий или Макаревич — ему что, у него, местного, в Москве и так и стол, и дом, и школьные кореша. Но все они, москвичи то есть, как-то понимали друг друга: и простые, и непростые. Но не через слова — скажем, того же Макаревича Лёшка не то, чтобы не любил, но тексты тех песен ему были не ясны, слова — сложны, умные слишком.
«Ходит молва, что мудрый говорит — всяк свой огонь по-своему хранит...»: песня «Костёр».
Хотя и он мог сказать о себе, - даже в самые стрёмные моменты, когда жизнь его висела на волоске, — что, мол, "верил он: не всё ещё пропало, пока не меркнет свет, пока горит свеча".
Все эти слова для Лёхи были, как мерцание звёзд: бес его знает, что там.
Да, скорее всего, простак Макар и не сам их сочинил — просто пел сам не знает, что.
Московский хиппарь.
И когда-нибудь очарованная им «провинция», устав от сложностей, схряпает и его.
Потому что раз простой — не умничай.
"Слова твои нам чужды, откровения — не нужны, ступай себе".
Но когда на танцах в родном Лёхином Гольянове, на открытой танцплощадке под сенью вязов и лип, врубали «Мы себе давали слово...», «Старый корабль» или «Скачки», - то все, как один: и пляшущая местная гопота, и менты, и залётные из техникумовских "общаг", забыв и про танцы эти, и про скорые вожделенные «махачи» стенка на стенку, вдруг, как зачарованные, замирали и, разинув рты, начинали слушать.
Нет, не гитарные переливы мелодий новоявленных самозваных «битлов». Все они слушали текст: во многом неясные им по смыслу слова. Не понимая которые, они, обитатели этого города, и других городов, и даже не городов, но — сверстники, понимали друг друга. Вот, что у них было общее. И окраинные, и центровые, они понимали всё не через слова, не через музыку даже, а через такое вот созерцание облаков.
И даже если их, «одноклассников», пути вскоре разойдутся, а к этому всё идёт, то и сцепятся они не из-за денег или политики, а из-за него, в песне своей предугадавшего: «Пусть забудут обо всём и идут своим путём, а я без вас уж как-нибудь дойду».
Рок судьбы!
Это вам не кино про братство дворовых друзей, спаянных злыми обстоятельствами в рыцарскую «Бригаду». И Лёха — не «Саша Белый». Хотя происходил он, столичный житель во втором поколении, из чрева всё того же окраинного, восточного пролетарского административного округа Москвы, его, зажатого с севера и юга двумя железнодорожными ветками и промзоной, огрызка. Район «Гольяново–Северное Измайлово», недавние новостройки, где на смену былым танцплощадкам и гаражным кооперативам с радостными мужичками-выпивохами: тому миру, откуда он, Лёха, как и его киношный земляк, уходил в армию, пришла, запоздав немного, другая жизнь, которую увидел он, вернувшись весёлым дембелем.
Теперь это был район с ночными танц-холлами, с «качалками» в подвалах и «синяками» - токсикоманами во дворах.
И, точно как в фильме, вокруг снова расцвёл затухший было в безденежные «девяностые», а теперь раздухарившийся на шальных деньгах, бум лихих лужковских новостроек. Именно в лабиринтах таких котлованов, под гул бульдозеров и скрежет башенных кранов принял, вместо поступления в строительный институт, свой первый рукопашный бой с «генералами песчаных карьеров» тот самый Саша Белый в красной майке-борцовке одолев будущего своего врага «Муху» в синей борцовке.
Эти новостройки были единственным, чем напоминал теперь дембелю Лёхе родной район поры бедовых московских «нулевых» пейзажи его детства. Да только не было тут тогда ни «Мухи», ни иных опекавших строительные зоны чужаков, что дни напролёт играли в футбол, гоняя за пивом свой блатной молодняк, на неразрытых ещё окрестных пустырях. И пусть московское, ручное лысому мэру, радио, эхом своим, слышимым во всём мире, кричит про процветание и порядок в столице на фоне окрестной бардачной чумы, но Лёха-то видел всё.
Какой при Лужке «Порядок»?
Банда на банду, бились, пока их самих те самые «девелоперы» не съели. Теперь вот в услужении у них стройки охраняют и так же бандитствуют, эскорт-услуги крышуют, наркотрафик. А случись что громкое — «мокруху» на таджиков свалят. У них даже и «нацики» доморощенные на подхвате — тем ни Лужков нипочём, ни Кремль. Вот что увидел Лёха в первые дни после дембеля.
Ведь и у него всё случилось, как в том кино. Дворовые друзья — кто в «боях без правил» деловых развлекают, кто — в тех же «бригадах». Папаши ушли из семей, откупившись машинами, или — пьют в чёрную, матери на горбу семьи тянут. А Лёхину подругу-одноклассницу, которой он письма из армии писал, такой вот «Муха» через бандитский танц-холл тоже утащил в «эскорт-услуги». И Лёха также искал её по ночным гадюшникам, и на него тоже «наехали». Да только жизнь — не кино, никто не стал бы тут с ним драться в честном бою один на один, и враг его был — не киношный «Муха», и сам он — не Белый. Ему сказали после армии ясно: «Пойми, теперь ты живёшь в другой стране».
Но он-то видел: страна пока та же. По-прежнему тут надо быть не кем-то, а с кем-то. И, по иронии судьбы, «Белый» — не он. «Белый» — вон стоит.
3. Лёха решил, когда стало совсем туго, быть с кем-то, и позвонил своему боевому соратнику. Мангуст взял его в своё ведомство и стал его командиром, чьё задание он теперь выполнял. И сегодня у них было общее дело. В полусотне метров от кафе под сенью липы стоял одинокий атлетически сложенный молодой парень в рубашке поло, с русым обгрызанным чубчиком и в очках в металлической оправе. Слегка нелепый вид «ботана»-студента напрочь разрушала торчащая из распахнутого воротника мощным завершением мышечного каркаса могучая шея. Это и был Белый, от фамилии — Белоносов. Внешность — обманчива, стать — её очками не скроешь. Но «Белый» не был бандитом. Лёха познакомился с ним на курсах переобучения бойцов разведки. И вот Белоносов-то в отличие от него был по рождению своему самым настоящим провинциалом. Происходил он даже не из города, а из поселка какого-то «Сахзавода», что находился в неведомой никому заштатной области в Поволжье. У него была сложная судьба. Отец Белого по своей молодости слыл активистом: сначала — староста студгруппы, потом он был на подхвате у секретаря бюро комсомола «почтового ящика», куда распределился, в их областном центре. Секретарь тот был очень влиятелен, в номенклатуре Обкома, имел большие перспективы, и под него копали конкуренты-карьеристы, устраивали провокации. Они же копают и сейчас — он теперь лидер тамошних, опальных, после того, как губернатор их проиграл выборы коммунистам, единороссов. Свита же его, не дождавшись сумрачных годин, быстро перебралась в Москву. Попал туда и будущий папа Белого. При этом папа тот вовсе был «мажором». Уже москвич, женился в родном посёлке на женщине с двумя детьми, лично произвёл третьего, и заботился о них все эти годы — вот такой он был настоящий мужик. Только когда в том крае стало совсем невмоготу, перевёз жену и своего сына, которого устроил, — связи-то сохранились, — в ФСО, в столицу. А приёмные — остались, уже взрослые, в Посёлке. Девчонка — замужем, а младший Андрей нанялся охранником к тамошнему «сахарному воротиле». Тоже мужик-зверь, восстановил из развалин Сахзавод, возглавил Совет директоров, депутат Областного Заксоба, взбунтовавшегося против новой власти: Красного Прокурора. И отказался отдать свой завод их спиртовой Мафии.
Об этом Лёха узнал, будучи ещё в охране Кудрявого — так они на своём сленге называли министра Кудрина. Тот тоже был непрост. Хоть и очки, и кудряшки, лицо — доброе, но взгляд — тяжёл, и челюсть — квадратна. А рост! Так что ещё неизвестно, кто там в Кремле кем командовал.
Белый же был приставлен к лютому «врагу» Кудрявого — депутату от Народно-Патриотического Фронта Дедурову, в 93-м году «водимого от Белого Дома» на расстрел и обратно, о чём тот не уставал рассказывать на их сборищах. Но Лёха-то знал, что на самом деле он никакой не герой, а просто толстяк, ведомый роднёй супруги. Та самая марионетка, а кукловоды — совсем другие, генералы из «ящиков» и корпораций. Вот они-то и хотели схряпать и мятежный Заксоб, и сахарный завод. Готовился настоящий, с пальбой, бандитский рейдерский захват. И, конечно, первым должен был пасть смертью храбрых тот самый Андрей. Белого включили в группу захвата, кадровики проглядели — фамилии-то у сводных братьев были разные, а сами «аналитики» заговора — ещё дурее того киллера с Сущёвки, что был под стать пуле-дуре. И всё это было бы смешно, но для Белого — очень грустно. С Лёхой до этого они ранее лишь мельком пересекались по долгу службы, сдружились на курсах переподготовки, но после — не виделись.
Однако накануне Белый сам вышел на связь.
И за кружкой пива в тихом павильоне на краю Нижнего Бутова, где никто не мог их увидеть, поведал о своей беде. На брата он, от политики далёкий, идти не мог. Лёха же знал, что делать. Время пока у них было. Главный головорез, что должен был возглавить группу захвата и лично «завалить» охрану сахарного магната в его усадьбе, а также собак, готовился к расстрелу питерского компьютерщика на Сущёвке, который не удался. Киллер этого не знал и пока отсиживался в дальних краях. Был он из «молдавских», земляк Мангуста — потому-то тот и был наслышан о нём. Киллер тот за двадцать лет совершенно не состарился с тех пор, как возглавил ещё в советское время боевиков из службы охраны местного винного магната-«цеховика» и даже сопровождал его в поездках в тот самый Город на Волге. А потому знал те края — вот его и назначили «комбатом» налёта. Имел боевой опыт: вместе со своим боссом воевал в Приднестровье против Кишинёва. Потом, совершенно бесполый, был по приказу женат на известной тамошней бандерше, что издавна курировала эскорт- и интим-услуги из-за бугра в Городе на Волге, куда Мангуст был командирован после «краснопрокурорского» мятежа следить за ситуацией. Под видом обычного бандита он охранял бар «Ракушка», — где обитали те самые «жемчужины» дивного дна: мастерицы эскорт-обслуживания крутых лиц, — при ресторане у фонтана, ведь именно таким образом спецслужбы и милиция завлекали в сети одних и охмуряли других нужных «клиентов».
Обычное задорное, а здесь — виртуозное, — девчачье художественное «динамо», когда шутки ради барышни стравливали ухажёров, использовалось, когда надо было кого-то задержать, а вроде не за что. Тогда берётся «артистка», умелица крутить карусель: прийти с одним, резвиться с другим , а скрыться — с третьим, вообще посторонним, ни в чём не виноватым, чтобы потом «продинамить» и его. Ведь дело сделано: первые со вторыми передрались, а тут — и наряд с «воронком». И всё: «тебя разбудит не петух, прокукарекав, сержант подымет — как человека!».
И кабинет дознавателя — ждёт, а выручает некто в штатском — с предложением, от которого нельзя отказаться. Как не смог когда-то от такового отказаться нынешний хозяин бара: мажор и казанова 80-х годов, музыкальный фанат, а теперь — «наш человек в Гаване», чьей «крышей» в Городе был Мангуст, а вовсе не некий «Вован Сидорыч», — Артур. Артур Пирожков. Как наподобие Джеймса Бонда рекомендовался он дамам, чьим мужьям «наставит рожков». Даже на пятом десятке и где-то седой. Он-то на своей шкуре знал про «художественное динамо» всё.
Конечно, это была вербовка. Так, — Лёха слышал и об этом, — некогда пытались подставить бедового секретаря комитета комсомола режимного института, где у того в подмастерьях ходил в юности отец Белого.
Но упрямый комсорг не «сдал» никого — ни тогда Гендиректора, ни сегодня — опального бывшего губернатора. Ни свою свиту. Теперь же былые беды и новые пули должны были догнать всех.
4. А потому в Город на Волге с визитом готовился шеф Мангуста.
Лёха не знал его, — но по слухам, тот служил в дрезденской резидентуре в Германии, Страшно Сказать с Кем. Однако сначала надо было обезопасить на Волге его местных сторонников, устранить главного киллера в городе Бендеры, где он отсиживался в шикарном доме супруги, дамы легендарной. Паханша всех «молдавских», их «мамка», с давних лет обожавшая облегающие костюмчики цветов перламутра, «мадам Соня», надо сказать, была романтической особой. Влюблённая навек в своего первого «папика»: могучего старикана с большими погонами армии ГДР, что вывел её в люди, она не хотела более никого. А последнего своего «мужа», безволосого холодного слизняка, обросшего мускулами, который только и мог, что палить в людей направо и налево, ненавидела всей душой и испытывала к нему физическое отвращение. Так что ничего не стоило свалить всё на неё, «смоделировав семейный конфликт», — а, убрав с пути, подмять под себя для начала в том Городе на Волге весь рынок “эскорт -“ и “интим-услуг”. Ведь именно в барах наподобие «Ракушки» делились деньги и делалась политика. Такие «приёмные» для гостей из столицы были во всех провинциальных учреждениях и при заводах. Из такого «визит-холла» Муха увёл Лёхину невесту в путаны. Теперь Лёхе в Москве не выжить, и надо линять в Бендеры, как рыбаку — к рыбке. Случай представился. Ведь такой же «приёмной» было и это кафе у Садового Кольца. Здесь лепил будущий кадровый резерв идеолог грядущих «революций» Дедуров. Да, таких, как он «ополченцев»: лощёных, пузатых, набриолиненных, очкасто-усатых знатоков «сопротивлений» и «расстрелов на стадионах» в костюмах-тройках со значками и галстуках на золочёных заколках, даже жёны презирали.
Но что было делать степенным людям: директорам и генералам? Только к 80-м годам сбылась их мечта — они дождались смерти идеологов, оседлали всё, что хотели, создав начало «династий» и «фамилий». То есть жизнь удалась, свадьбы детей уже в «Эрмитаже» играли — как пришли сначала какие-то чудики и потрясли основы, заявив, что надо быть не с кем-то, а кем-то. Самореализация через самозанятость? Ещё чего — а мы тогда зачем нужны?! Потом — явились эти, случайные люди, питерские самозванцы. Вот «эти» - то, которые без роду, без пленума, вот они: никто, низшие чины, — они «сами себя — реализовали»! Надеялись было высшие чины на Лужкова, — в оперативных сводках, Лёха их читал, расклад был ясен, — а он, скотина такая, «сдал имперскую идею девелоперам». Нет, Лужков, конечно, крутой папаша. Мол, у него — стабильность и порядок, а провинция заросла бурьяном, обезлюдела, лишь почтальоны шастают по бездорожью на великах среди руин пустых деревень. Такое есть. Но что это за «провинция»? Подмосковье, где лужковские же дружки. Да что там, — «Лужок» и Крым сделал одиннадцатым округом Москвы, там всегда свободно ходил рубль, был полуостров — наш, и ничего столице за это не было. И командовали там, плюя на Киев, друзья Москвы: молдавские уроженцы. Соратники Лужка контролировали уже пол-страны от Ярославля до Казани. Пришедших в новом веке в Кремль «питерских» в грош не ставили. Мол, «эти — десятью курицами никогда не командовали», — говорил про них не кто-то. Такое говорил любимец Лужка: хан Башкирии.
Хотя какой это был порядок? Мало того, что в самой Москве шайки-лейки, так ещё со всех волжских автономий на столицу — налетели банды. Кричали уже на вокзалах: «Мы не Россия — мы ТатарИя». По нациям они не делились. Малолетки. Всю Казань расчертили на зоны, Лёха знал этот порядок «мочилова» на улицах.
Далеко впереди кодлы идёт крупный приличного вида мужчина: «бык». Как бы сам по себе. Но первого хорошо одетого встречного чужака неожиданно, поставленным ударом, сбивает с ног, даже в людных местах.
Тут же налетает остальная толпа: в форменной узнаваемой амуниции — в местных, скроенных из "плащовки", шубейках на овчине производства местной фабрики, в кроличьих шапках, завязанных шнурками под подбородок, в войлочных ботах. Как на подбор — бойцы: из тех, что напоказ ходят по мосту через речку Казанку, где «сизый селезень плывёт», - и, как орали под строевой шаг там когда-то свою песню опричники, — тоже вопят кричалки.
А по бережку крутому — добрый молодец идёт.
И вот они, налетев на сбитого с ног, уже месят его, грабя и раздевая, пока бедняга не затихнет на асфальте.
И сразу — в арки дворов, а оттуда вылезают уже совсем убогие и дочищают, что осталось.
Система!
Когда к бездыханному телу приезжает казанская милиция — по улице гуляет лишь мусорный ветер.
Нормальные командировочные все 80-е и 90-е отказывались ехать в Казань, ездили от Отделов снабжения лишь самые чудики из «почтовых ящиков». Их не трогали.
Потом город поделили несколько группировок. Рынок контролировал некто Панин, Центр и вокзал — братки с улочек района озера Кабан, там были с позапрошлого века самые трущобы, дворы — непролазные лабиринты.
То есть традиции казанской банды «Тяп-Ляп» времён Хрущева, что кроили встречным черепа гирькой на цепочке, кто-то сберёг. Кто? И что же это был за «порядок» у московских лужковских вассалов? В других местах — имелись свои «Лужки». На Урале Россель и вовсе вводил «уральский франк», в Калмыкии — «степное уложение».
На остальной половине страны расцветал алой зарёй «Красный пояс»: «батька Ноздря» в Приморье, «борец с сионистами» «батька Кондрат» на Кубани, деловая мамаша «цапков» — его «кошёлка». В Рязани — тоже его соратник и любимец. Черноземье, Тула, Брянск — там безраздельно правили брежневского ещё разлива обкомовцы: по рождению молдавские, краснодарские — истинные «повелители кур». Но они ещё со времён Черненко были не «над», а «под» своими «цеховиками». На Украине рвался к рулю дурной на всю голову Днепропетровский обком комсомола: «белое братство», тоже внаглую имевший свои виды на Крым, и снова — «молдавские», дети тех, прежних «цеховиков» плюс спортсмены: попрыгунчики с буйных митингов и боксёры — майдан. И плюс ко всему неподалёку — главный Батька, на которого все молились и звали на общий трон: белорусский. Да он не хотел. То есть общая большая страна была та же. Оперативные сводки не врали. Как вдруг на Волге в неведомом городке какой-то бывший райкомовец, а до того — лесник, заявляет, что «надо быть не с кем-то, а — «кем-то»! Мол, «хватит смотреть в рот московскому начальству, подачки всё равно скоро кончатся». Так и провозглашал на митингах: «У нас в крае нет ни нефти, ни газа, не поможет нам ни Президент, ни премьер. Только сами!» Уж сколько донесений отослали про это в Москву — а им, лохам, хоть бы что. Или нравится? А ведь уже и в Перми подались туда же, и — другие.
Пусть Россия и «заросла бурьяном», как считали в Москве, но для них Россия — это Подмосковье, а там, где-то на Волге, на Урале, была иная, действительно, «до Енисея», Расея.
И там тлела, разгораясь, другая жизнь, в городах — и в миллионниках, и поменьше, и на селе — там словно росла сама по себе новая страна.
Это пугало степенных людей — тех, что надеялись сначала на Лужкова, но он «продал идею» этим самым... И тогда — бунт не бунт, но Народно-Патриотический Фронт, идеологом которого был Дедуров, а истинными хозяевами директора и генералы, решил идти ва-банк. Ставка была сделана поначалу на Героя войны в Приднестровье, позже — адмирала Каспийской флотилии Рахловича с его заговором. Военные были за него: «все как один поддержим». «Вы только начните, мы — все за Вас», — сказали офицеры. Он, правда, не вышел мастью: родом-племенем. Ведь в созданном им Союзе поддержки Армии и оборонки был антисемит на антисемите. Да и погиб как-то странно: семейный конфликт. А ведь такие конфликты тоже моделировали спецслужбы. Официально ему, спящему, выстрелила в рот из пистолета «опившаяся таблетками и сухим вином» жена, — настоящая «военная баба», что прошла с ним все гарнизоны, и — прежде очень гордившаяся тем, что известными ей способами вывела его, пришельца чуждой им масти, в люди: генеральское братство приняло его в свои чертоги. А он, в день рождения их общего, нервного и умственно отсталого сына, вернулся с последнего совещания заговорщиков среди ночи нетрезвый, с бутылкой вместо подарка, и храпел, храпел разверстой своей пастью, не опасаясь их четырнадцатилетнего, ждавшего его весь вечер, вечного малыша, разбудить. Вот и словил туда пулю, чтоб затих, от супруги.
5. Тогда козырем большой игры и стал последний аккорд заговора: мятеж бывших обкомовцев в неизвестном никому Городе на Волге — том самом. Вдохновитель заговора: Лев, их главный, — бывший областной Первый секретарь, — жил тут, в Москве, и давно отошёл от дел, но его уговорили снова заняться любимым краем, где «лесник Фомич» и его команда не хотели править, как нормальные люди. Власть не любили, не ценили. Значит, не по Сеньке шапка. И вот уж год, как над тамошними пампасами и Городом на Горе глухо и грозно разносился на вечерней заре он — рёв Льва. Всё было решено. «Быть не с кем-то, а кем-то»? — А нас, степенных людей, тогда куда? Вот они и свергли наглого «губера» и поставили своего «Красного Прокурора» — соратника мятежного адмирала Рахловича, застреленного недавно женой-шизючкой. Теперь в регионе идёт зачистка. Лёха знал про это дела — потому, что слышал насчёт Льва от своего командира: ведь и на бывшего хозяина края тоже был у Мангуста компромат. Девятое управление КГБ, спецохрана, добыла в архивах одну запись. А Мангуст, в давние годы проходивший стажировку в тамошней областной «девятке», откуда и попал в «горячую точку», снова обосновался в том Городе на Горе: курировал как бы от бандитов службы «эскорта и охмурёжа» — они были и там. Ничего особенного в той давней записи: обращении некоего лица ко Льву вроде и не было — помимо того, что изложено оно было на чистой «фене»: хороша же была у партийного вождя юность! Лёха, имевший отличную зрительную память, запомнил весь текст, но понял его, — со своим-то опытом, — и то лишь «примерно». И теперь, вместе с замершим неподалёку в тени дерева Белым, ожидая появления нужных им людей, чтобы скорее завершить задание и отчалить домой, он вспомнил ту чудесную запись. Белый также не смотрел на своего знакомого — ведь тот в кафе лишь указал ему, вышедшему со свитой Дедурова из «нумеров», на нужный столик, куда подал заказ: блинчики со сметаной и коньяк с закуской, а теперь просто контролировал обстановку — чтобы всё прошло, как надо. Белый смотрел на застывший невдалеке от кафе джип со спецномерами. Вот в дверях появился человек в кожаной куртке, что был за столиком, закурил. Показался его бородатый спутник — приятели знали его, это был «Васька-татарин» из хади-такташевских. Странно, как он мог оказаться в окружении «Кудрявого». Странным это казалось в особенности Лёхе. Один из казанских «братков», некто Шафеев — то ли Юнус, то ли Юсуф, происходил как раз из того самого мятежного края. И он по юности был знаком со старшим соратником Мангуста, — тем, что возглавил теперь мятежный ОМОН из дальнего татарского угла области: «Чингисханом» — это был его оперативный псевдоним. Жители тамошних сёл на речке Суляйке не приняли нового муфтия из Уфы, что был привезён свежеизбранным «губером» в пику официальному. Так что «казанских» тут, в Москве, знали в лицо. Но при чём тут они, и — бывший глава финансов? Мозги сломаешь. Нет, лучше уж — о смешном.
Смешной была та старая магнитная запись: обращение ко Льву предположительно от, быть может, даже отца — запись эта, стёртая, невнятная, всплыла в архиве друга и бывшего соратника Льва — прокурора области, Рюрика, под началом которого начинал когда-то карьеру нынешний победивший губернатор.
Обращение было озвучено человеком в явно неадекватном состоянии: пьяным, больным или на смертном одре.
История её появления была Лёхе известна. Дело было в Ростове-на-Дону, где будущий Хозяин волжского края, происходящий из тех казацких станиц, начинал свою партийную карьеру, и где в тот давний послевоенный год состоялся партийно-комсомольский слёт сельских активистов. Молодой Лев пропал тогда вдруг прямо с перерыва конференции, встретив странного гостя. Это много позже, после «культа», «органам» строго запретят «разработку» партийных. А тогда соколы Берии, вожделенно ожидая скорой смерти усатого вождя, чтобы править самим, только этим и занимались. Давно умер Усатый, казнили Берию, а соколы с их повадками остались. Следили за многими — но явившийся персонаж, уведший рыжекудрого казачка-активиста, не вызвал у них подозрений: страшный, обросший и заметно нетрезвый, в армейской шинели, это был явно бродяжьего типа фронтовик, которых много скиталось, неприкаянных, по дорогам тех лет: «Враги сожгли родную хату — куда теперь идти солдату», — даже песня эта была запрещена. Таких спешили скорей утилизовать: упрямых, непокорных. Ведь даже для лагерей они по возрасту не годились, а бунт там устроить — могли, такие случаи были. Специально для таких тогда на каждом углу день и ночь разливали дешёвую водку, даже раздавали деньги с военных вкладов — пусть лопнут. Скорее всего, это был очередной проситель.
Ленивый, из «блатных сынков», оперативник вдоль кустов проводил их было, да потерял из виду, испугавшись бузы каких-то пьяных хулиганов, но получил сигнал с эстрадной летней площадки, где продавали пиво: днём тут намечался праздник для горожан с танцами: «В парке Чаир», но из-за дождя танцы отменили.
Странная парочка устроилась под грибком с кружками пива, из репродукторов над головой редких слушателей звучал бодрый фокстрот:
«Мы повстречалися на клубной вечериночке — картину ставили тогда «Багдадский вор». Глазёнки карие и жёлтые ботиночки зажгли в душе моей негаснущий костёр».
Ведь после войны, за неимением хлеба, масла и жилья, населению, чтобы не слушали ворчания таких вот бродяг, вдоволь предоставили зрелищ и удовольствий. Летом — купальни на пляжах вдоль рек, зимой — трофейные фильмы, трофейные же блузки-платья и другой ширпотреб, даже невиданный прежде шоколад: сладкая жизнь и веселье.
И, вот удача, в парке, прямо рядом с пивным ларьком, оказалось звуковое устройство с новым чудом техники: магнитной лентой. И подметавший у столиков осенние листья «дворник круглолицый», а они сплошь были помощниками оперативников: встречали по ночам во дворах «чёрные воронки», были «свидетелями» при обысках, — сообразив, незаметно включил то чудо подслушивания на запись.
Разобрать, правда, на той записи, да ещё с текста стенографистки, мог что-либо разве что сам чёрт: какой-то пьяный бред. Запись и задвинули подальше. В областных архивах органов, подлежащих уничтожению, и обнаружил её двадцать лет назад тот самый татарин, старший товарищ Мангуста, а тот показал её Лёхе: будущему «журналисту» под прикрытием.
Прилежная стенографистка записала абсолютно всё, что услышала, не разбираясь и лишь вначале напутав. Умница!
«Мы познакомились на глупой вечериночке. На сцене ставили тогда какой-то вздор... Кавказский двор...», — она, высунув мокрый язычок меж острыми зубками, стремительно строчила и строчила, делая кляксы, всё, что могла записать.
Строчила невесть что.
Но потом собралась.
Она не могла подвести свою старшую наставницу, что привела её в «органы». Бывшая «комбедовка» и красная орденоноска, страстно шарившая когда-то с любовником в кожанке по кулацким сундукам, не смирилась с речами «Хруща» и протеста ради вернулась в родной колхоз простой поварихой полевого стана. Как и известная Саша Серафимовна, ранее тоже повариха, а сегодня — «мама» нынешней революции в Городе на горе, — обе они были землячки, только из разных районов. Отслужив в донской столице, вернулась в свои те же самые «мордовские» края и бывшая «радистка-стенографистка Кэт», работала в колхозной бухгалтерии родной деревни Пермёвка. Её единственный поздний сынок сегодня — главный редактор партийной газеты в областном центре, участник событий, незаслуженно избитый по страшной ошибке в победную ночь. А его куратор — чекист, генеральский зятёк Гена — политтехнолог революции, правая рука нового, победившего, Вождя, заимел благодаря такой агентуре «компромат» на самого Льва.
Копирку той самой непонятной стенограммы, скрытой прокурорским кланом: Гениными конкурентами.
И мог их теперь шантажировать.
Вот какие события, произошедшие втайне ото всех, были известны Лёхе от его соратников. Знал об «утечке» и сам Лев: ему «военную тайну» выдал конкурент Гены, — сынок друга Льва по даче, бывшего Областного прокурора Рюрика Кузнецова, Витя — кассир революции. В общем, «заговор внутри заговора». Время торопило. Потому и было решено уговорить адмирала возглавить всё это. Не лично, конечно, ясен корень — мастью не вышел. Не тех кровей — ведь в его Союзе поддержки армии заседали известно кто. Но был у него соратник, уроженец тамошних мест, Виктор Финюхин: теперь — думский глава Комитета по безопасности. Лопух, детдомовец, свой. За его спиной — гебешные генералы, зубры советской ещё Прокуратуры из тех краёв, теневой Обком, засевший в Москве, денежные тузы, спецсвязь, — прослушки и запись переговоров, кстати, широко использовались и тут: в дни выборной кампании, — а также военные. Готовый вождь, не только региона, но — всей страны, Генеральный секретарь, он живо упразднит сами эти глупости: президентов, мэров-херов, и всё вернёт. Будет только Президиум! И Политбюро. Осталось только самому местному «губеру», мелкому обкомовцу, а до того — леснику, сдать пост, как положено, открыв вождю, как Минину какому-то с ополченцами и другом Пожарским, путь с Волги в Москву, и всё. А тот упёрся, пошёл на выборы. Хрен скинешь, думал. Все уже присягнули Вождю, даже мордва, даже Самара, он — нет. Ну раз так, раз, ха-ха, «демократ» — то и скинем тебя вполне по-демократически. Но не обижайся: ты будешь уже не «вор». Ты будешь — Кровопийца. И весь глупый мир либералов-буржуев радостно признает победу революции, «на которую народ имеет право». И денег даст. Потому что это будет не путч и не хунта, а победа оппозиционеров.
Всё это командир Лёхи узнал из той же прослушки. Заветы Вождя! Вот как это называлось — как и ту давнюю тайную стенограмму Лёха назвал: «Заветы отца». Ни один оперативник не расшифровал её — разве что Гена. Слова послания были туманны: ну «феня» феней.
«Лёвка, ша! Спрятался — и сиди себе: делай, что просят, говори, что надо. Главное — сынов поднять, и они воздадут тебе сполна, все почести — за то, что выросли «белыми», чистенькими, и не познали ту хренову жизнь, что пережили мы, что я в Ростове видал, вей з мир. Поц ин тухес им всем, Лёвка, ты — молодец, что семя сохранил. Я рад, я горжусь, остальное — тухес. Говоришь, двое их уже, казаков твоих, львят? Наша порода, узнаЮ. А что внешне в тебя пошли, что масть нашу в поколениях не перешибёшь — знаю. Но ничего. Это только внизу бьют не по ксиве, а по морде, а вылезешь в верха — никто и не пикнет. Разве что свои, но это уляжется, им это не надо. Там, наверху у них главное не масть, а стать, так по понятиям их положено, а понятия у них, разбойников, сам знаешь — жиганские. Допивай давай и прощай. Не поминай лихом и не вспоминай больше. Ухожу я от вас — теперь спокойный. Ты молодец, Лёвка. Так и держись».
Ну, положим, что означает слово «поц», Лёха знал по Одессе, где был по делам как раз «хади-такташевских»: они, набрав сил и борзости, тянули щупальца уже и туда, к порту, и в Питер. «Тухес», «тухлый» запах — в принципе, догадаться можно. Где бандиты, где не бандиты — поди разбери. Он смотрел на бородатого спутника человека в кожаной куртке — ну, что он здесь делает, этот казанец? Бородатый также смотрел в его сторону, ещё не зная, что вскоре у них будет один путь, и будто считывал его мысли. Этими мыслями он также был в том Городе на горе, где нынешний «вождь революции», а тогда — московский прокурор, уроженец тамошних мест, брал у него давным-давно, в прошлой жизни, подписку о невыезде и кинул в сейф паспорт, отняв имя его и судьбу. А теперь также поступил с Губернатором края. И какие-то фразы, записанные когда-то прослушкой, угадывались в эфире и, повторяясь, растворялись в бездне, как песнь песней.
«Наша профессия — она вечна: защищать государство от поползновений всяких индивидуумов», — звучали из ниоткуда, из чёрной тьмы эфира оцифрованные спецаппаратурой «заветы вождя». — «Мы — опричнина, от других людей наособицу, живём по своим законам. Не надо самоедства. Держава предписала самоутверждаться, разбивая не зеркала, а чужие морды и чужие судьбы. Я, Виктор Финюхин, знал такое, чему вы за всю свою жизнь не выучились: просто мы, неучи, не знали ничего, что могло бы нас отвлечь от исполнения величайшего закона времени:
«Пусть все умрут сегодня, а я завтра". "Я — останусь».
Эти движения эфира, сигналы, — ведь мысль материальна, — передавались от мозга одних в мозги других, и — озвучились, наконец, в предвыборных дебатах, пусть не открыто, но — между произносимых вслух слов. Виктор Финюхин, дитя гумна и навоза, сирота, понимал, за что его ценили: он один мог в драке одолеть пятерых и знал, что такие незаменимы, «но только в хозяйской псарне, без неё взбесимся, хотя голодными не останемся — дело себе найдём». Как нашёл его он себе на службе у Рюрика. И теперь сразу понял, кому служить, кто сила: ну, не «едросы» же. Он знал всё про жизнь. И ничего лишнего. И вот — впервые ошибся с Фомичём. И сделал вывод: «Ситуация довольно простая, Фомич. С родной земли, из родимого гнезда ты — подлюка быдлостанская, прожидовская, меня выкурил. Здесь ты меня твёрдо и быстро ведёшь к погибели. Я бы устроился, конечно, где угодно. Но послать детей за бугор, к мудакам либеральным западным, и самому податься туда: «Мол, осознал, готов внести вклад в борьбу с кровавым режимом», каяться в прегрешениях своих, быть уроком и научением другим — не готов пока. Давай совершим рокировку тут: пусть кровавый режим и «проклятый Гондурас» будешь ты, а спаситель демократии и гуманизма — я: выразитель чаяний майдана: революции красивого цвета». — Был ли такой последний разговор Губернатора и Вождя по спутниковой связи там, в Городе на горе, не был ли — бородатый человек не знал. Но он точно знал эти слова: читал в первоисточнике. И навязчивая мысль, что он всё это знает, снова достала его. Снова возникла перед его глазами казанская улочка, где он, беглец без имени и документов, прятался у Юсуфа.
Кривая, привычным для здешнего рельефа образом устремлявшаяся по холмам и ухабам вверх-вниз мимо развалин старой Закабанной мечети, называемой также Юбилейной, вдоль тянувшегося неподалёку длинного озера Кабан, где, по слухам, последний хан утопил свои сокровища, чтобы они не достались Грозному царю, улочка носила название Хади Такташ. Отсюда была видна башня Суюмбеки в казанском Кремле — с неё, не желая отдаваться царю, бросилась царица Суюмбеки — после чего, согласно легенде, башня пошатнулась да так и осталась стоять под наклоном наподобие Пизанской. То есть сама история, почти центр города. Но на этом туристический гламур и кончался. Жуткие и тёмные, как пасти драконов, сводчатые арки из бурого крошащегося кирпича в несколько рядов — мощные, как у крепостей, засасывали в глухие извилистые дворы, что скрытыми лабиринтами выводили в соседние закоулки. Изготовленный по тайным дореволюционным рецептам цементный раствор намертво держал стены старинных руин. Из которых внутри дворов торчали дощатые крылечки жилищ: там, во чреве этих руин, жили люди, казавшиеся первобытными, в калошах на босу ногу, ватных «куфайках», некоторые даже — в сохранившихся по сундукам набивных тряпичных халатах и тюбетейках. Эти люди выползали порой во дворы, забитые сараями и кладовками, где хранили ломы и топоры, потом — на улицу, там они грелись среди висевшей рыжей кирпичной пыли на солнышке или кололи лёд на холмистых подъёмах тротуаров. Или же что-то рубили, тесали, плотничая во дворе — в основном, молча. И хотя из гаражей средь сараев слышались мелодии всё той же ABBы и песни Макаревича, — всё равно эти нетронутые временем почти центровые казанские улочки, над которыми, правда, не торчали уже шпили минаретов и не звучали поутру и в обед голоса муэдзинов, были похожи, скорее на какой-то старинный китайский Харбин-Шанхай или уйгурский Урумчи. Такие антимиры были и в Городе на Горе, они представляли собой задворки двух-трёх центральных улиц, соединяя их тайными задними лазами, — он помнил это по облавам Мартемьяновского оперотряда. Но там, в Городе на Горе, эти задворки населяли доживавшие свой век бывшие «бродяги» после тюрем, и куковала старая интеллигенция, а тут обычные казанцы просто «так жили» - всегда.
На крылечке в глубине двора сидела кошка с зелёной спиной — это её так, «пошутив», покрасил придурочный Ахметка, страдавший припадками, за что ему всё прощали. Вот он-то, вечно таскавший с помойки макулатуру, однажды и приволок некий фолиант. Почти самиздатовский экземпляр книги Вайнеров: известных братьев-детективщиков, «родителей» майора Томина и полковника Знаменского, — про «Евангелие от палача», - был напечатан в кооперативном издательстве при Университете: уже было можно, цензуру отменили. Да и сухой закон в столице Татарии не буйствовал — а по соседству как раз снимали угол командировочные инженеры, уныло ездившие поутру в Соцгород на завод. И вот один из них, Мотька, счастливый от такой удачи, устав таскать вино, продававшееся «под аркой» на главной улице напротив колокольни, как раз и отнял у Ахметки фолиант. Именно там почти дословно и были от имени главного злодея изложены «заветы».
Которые не за страх, а за совесть воплощал тогда в жизнь мужественный и не читавший никаких романов, даже детективов, прокурор Виктор Иванович Финюхин - нынешний победитель Губернаторских выборов в своей родной вотчине.
И теперь, под московским небом, бородатый спутник человека в кожаной куртке снова вспомнил тот взгляд московского прокурора, начинавшего когда-то карьеру в Городе на Горе. Где в последующие годы столь беззаботно учился и жил и он, ставший вскоре жертвой памятного холодного взгляда — презрительного и брезгливого.
Знакомого и Юрчику, ещё не схлопотавшему свою пулю. И многим другим, а теперь ещё — несчастному губернатору. Очередной жертве откровений из того «Евангелия от Палача» — русскому мужику, раз в жизни решившему встать «поперёк» их общему закону и укладу, изложенному в том Евангелии самим Палачом:
«Всё расписано давно: вы меня должны ненавидеть, а я вас, сучар еврейских, должен мучить. Конечно, лучше было нам не встречаться в этой жизни, но так уж вышло. Мы таких шустрых фраеров всю дорогу через хрен кидаем».
Вот так-то, Фомич. Лишь ты один и не знал во всём волжском крае то, что между строк предвыборной программы нынешнего победителя, Виктора Финюхина, доктора наук, профессора, члена Союза писателей, мудреца, интеллектуала и гуманиста, демократа и либерала, легко читали все его сторонники, — кто ничего другого и не читал никогда, да и не умел.
Знали с давних пор воспитанные Рюриком «прокурорские», имевшие в руках сведения, неизвестные, возможно, и спецслужбам, — даже про Льва. Все нити, все тайны!
Потому, что именно они были питомцами Великой и прекрасной эпохи. И даже если тогда они числились лишь прислугой и охранниками той команды руководителей процветающей приволжской области, которых льстивые, или - искренне восторженные писаки тех времён именовали Созвездием Льва по имени всемогущего Первого, но что бы те "Юпитеры" и "Венеры" со своими службами эскорта и трестом Ресторанов и Кафе делали без них, славных рыцарей плеяды Альфа-Центавра, слугами Цезарей и повелителей холмов над великой рекой!
Возрождённые из небытия опять.
И пускай всё призрачно в этом мире бушующем, и за ночью приходит рассвет, но призраки той ночи не сгинут, нет, как роса на солнце, а явятся вновь наяву при свете дня. Раз не нашёлся пока для них тот самый молодЕц: осиновый кол.
А пуля – она дура.
Глава 2
В созвездии Льва.
"Сначала был хаос. И сказал Бог...".
1. События настоящего и воспоминания прошлого, что так сильно переплелись, отражая в себе возможное будущее, оба соратника обсудили за это утро в машине по пути сюда, на Садовое Кольцо с площади "Трёх вокзалов", где встретились после страшного дня: случившегося покушения на Сущёвском Валу и последовавшей бессонной ночи.
В процессе обоюдного полемического уточнения обстановки путь от вокзалов до кафе промелькнул, словно миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь. Что началась с утопавшего в тополиной метели летнего утра этой их несостоявшейся жизни. Тогда они и подумать не могли, что лето закончилось, и уже зима, а жизнь впереди если и будет, то не у них. А кое-кто — знал.
Об этом думал небритый человек, задержавшись на выходе из кафе, где они только что пытались разгадать тайны прошлого. Того их общего прошлого, что с ушлыми товарищами и удалой бандой вторглось и сюда, не дав спокойно завершить размышления. Которым они было предались в рассветной тиши час назад.
- Коньяк оказался кстати, - поглядел на товарища он.
— Без него рассказ о семейной драме зимнего Льва не был бы так сочен и ярок. — Снова угадал мысли собеседника тот. — «Лев зимой» — Нет повести печальнее на свете: у них, у львов, в пустынях и зим-то нет. Так, раз в пятилетку выпадет снег, занесённый северным циклоном, засыплет пальмы — на одну ночь. Но у правителя «провинции у моря» была в жизни не только нынешняя «зима», она же — долгая, снежная от тополиного пуха, озарённая алой зарницей Вальпургиева ночь, но и предшествующее ей, как нескончаемая осень жизни, страшное предзимье одинокого старика. Уже в те годы — старика. Старость его и боль были нескончаемы все эти долгие годы.
… Даже тогда, четверть века назад.
Младший любимый сын Лёпик ещё долго продолжал пьянствовать в их бывшей семейной квартире в элитной Обкомовской башне-доме розового кирпича на набережной после того, как папа отбыл в Москву, и по утрам снова и снова окрестности оглашались воплями очередного гостя, которому сынок задолжал рубль.
- Лё... Лё-па! Лёпа!!!
— Ну скройся, хотя бы, с глаз, — устало говорил пришельцу «серый человек» из подворотни, не рискуя перейти улицу: набережная была уже не его территория.
Вот какой был порядок! Недаром дом, что возвышался над магазином «Рассвет» венчали вытянувшиеся вдоль края зелёной крыши стройной шеренгой там, где теперь красуется витиеватая надпись: «Coca cola», гордые буквы: «Слава КПСС!».
На неосторожно брошенную за столиком кафе полчаса назад реплику своего бородатого боевого соратника - мол, не с таких ли заданий началась его служебная карьера там, в волжском Городе на Горе, Смирнов искренне рассмеялся. У себя в Питере, где в компании прибывшей из Москвы Даши Асановой и столичного радиообозревателя Лёнчика он встречался с матерью безрассудного юного корреспондента из далёкого волжского города, Дениса Чубарова, он впервые услышал смешной стишок, сочинённый в том городе самодеятельным рифмоплётом и Денискиным дружком про расцветшие в выборную пору там эскорт-услуги. Это был совсем не интим. На съёмных квартирах и в саунах плелись интриги, моделировались семейные конфликты и разводы нужных людей: их «разводили» и «на деньги», и с семьями, а потом — организовывали другие, нужные, союзы. Там же готовились все провокации, прослушки и прочее. Руководили всем этим проверенные люди, ещё вчера ото всюду уволенные в запас, а теперь пригодившиеся. Гостья из Города на горе надеялась развеселить этими историями Дашу, большую специалистку в таких делах, и задуманное удалось: та от души смеялась над весёлыми издевательскими виршами неведомого сочинителя «про это»:
«Подались в сутенёры и банщики, кто был нужен всем, стал ничей. Отставные козЫ барабанщики, предводители стукачей!»...
— Как и другие, подобные ему, господин-товарищ депутат тоже вышел оттуда, — пояснил Смирнов: — «Государственная Служба Охраны должностных лиц».
— Это «Лёпа», что ли должностное лицо? — спросил бородатый, с удовольствием откусывая свёрнутый в трубочку блин: он, не евший полдня и всю тревожную ночь, не стал дожидаться тоста, но спешил только удалить проснувшийся голод.
— …И членов их семей — завершил произнесение названия секретной спецслужбы Смирнов. — Известно, ведь: у нас половина страны сидела, другая — охраняла. Не были исключением и небожители, у которых даже мебель в шикарных квартирах была казённая, с бирками. Охраняли также и их.
— Интересно, о чём они себе думали? — расслабившись спросил бородатый. — Были ли уверены, что дело их вечно?
— Когда-то и я это не знал, пока не встретился с ними близко. А узнав, был просто смят и раздавлен. Тогда, в абсолютно стабильной стране, при всей своей незыблемой силе и мощи, все они, — не обслуга, конечно, которая была в пьяном и сытом неведении, а руководители, — были совершенно уверены, что власть их держится чудом. И стоит чуть отпустить вожжи — как всё рухнет. Точно. Потому что они имели всю информацию о настроениях в обществе от нас. Потому они и ненавидят Горбачёва, «зама по селу», больше, чем Ельцина. А вместе с ним и притащившего его Андропова: вожжи отпустили эти двое.
— А что же ваши?
— А наши готовились. Когда уходит барин, то в кресло его у камина в его халате и с бутылью бренди садится стражник — обычное дело. Ведь только на «людях в сером» всё и держалось. Но была и вторая сила — те, что стояли, как там у Райкина, «у заднего кирильца»: кормили, одевали, снабжали. Завсклад, товаровед… Короче, Часть Материального Обеспечения — без них никуда. Служба эскорт-услуг! Да что говорить: ты знаешь, кем был Лужков в прошлой жизни? Главой треста «Мосплодовощ». Как и всё его окружение. При этом, после того, как всё рухнуло, и те, и другие послушно ждали, когда умрёт больной Ельцин. Да ещё и боялись друг друга, как огня. «Охранка» создала и «олигархов» и политиков, в «красном поясе» служила и власти, и коммунистам, выполняя услуги и заказы тех и других. И со времён Коржакова была очень сильна. Ещё в пору путчей Барсукову, заму «Коржа», подчинялись бойцы с обеих сторон. Потом они внушили власти, что устранение адмирала Рахловича, опасного заговорщика — их рук дело методом моделирования семейного конфликта. Такие способы применялись и в предвыборной кампании против Фомича: прослушка, провокации, контроль за шифровкой и дешифровкой спецсвязи, психологический прессинг, лекарства, свои врачи, психологи, наркологи, юристы, подчинённые «адвокатским конторам» прокурора Филюхина. Использование женщин. Кодирование, когда по условному телефонному звонку люди, ответственные за финансы, после провала путчей из окон прыгали: причём именно из того самого дома в Денежном переулке, где обитает Лев Борисович Ерманов. Товарищ Кручина, помнишь?
— Путч Льва удался — потому-то он жив? А умереть должен другой, в зоопарке?
— Да. И всё это — жалкое когда-то Девятое управление КГБ, отставники «горячего резерва» Государственной Службы Охраны, вот какого влияния они достигли. И закончили покушением на Юрку, хотя начинали всего лишь с какого-то Лёпы.
Но собеседник его не склонен был довольствоваться таким сравнением. Ведь «Лёпиного» приятеля жопа не пострадала никак, а друг его детства — пострадал!
2. Теперь два приятеля, бородатый и бритый, поевшие блинов и оттого довольные, вышли из заведения общепита на вольный простор и обнаружили, что опрокинувшееся над Садовым кольцом московское небо из ярко-синего стало привычно серым: ясное утро перешло в душный день. А может, это просто испарения огромного города, поднявшись от горячего асфальта, закрыли дымкой чистую высь, и солнце, — теперь ставшее белым, — плыло в вышине сквозь туман, как бледный, похожий на облако, диск. День, такой красивый и яркий на заре, к полудню созрел, пожух и стал невзрачен. Не такова ли жизнь? Она тоже имеет своё утро, которое отгорает после вкусного завтрака. И кажется, что всё красивое уже было и больше такого не будет, а надо бы повторить. И тогда бьют барабаны: пусть даже это просто перевёрнутые бочки из-под бензина, которого много у разных «Компаний», и реют знамёна ярких цветов радуги с золотою звездой или с изображением большелобого зубра. Не он ли — тот самый «синий вол, исполненный очей» из бардовской песни, что бродит среди трав и цветов, в компании с огнегривым львом. С ними — золотой орёл небесный… И звучат гимны, и слышится призыв: «Пора!». Когда уже чудится: вот оно опять, прежнее утро жизни, а не нынешний серый полдень, и всё снова красиво, и ты опять юн и свеж — разве плохо?
«Мы из рода бизонов. Мы неприхотливы и гОрды. И пускай порешили о том, будто больше нас нет… И охотники целятся в наши курчавые морды. Но в высокой траве…»: это пел когда-то совсем по другому поводу неведомый ещё тогда Гришан Хедеровский, ныне — босс всесильной бензиновой Компании, спонсировавшей выборы и всю «революцию красивого цвета» в славном своём Автограде. «Но в высокой траве всё не стынет от ног наших след». Ведь все хотят, чтобы их жизненное пространство было красиво и вечно.
Приятели шли неспеша по Кольцу вдоль вереницы пыльных пожухлых московских ясеней, вязов и лип навстречу потоку спешащих людей. Чёрный джип со спецномерами и тонированными стёклами сопровождал их, поотстав где-то сзади, и передвигался вслед за ними медленно, прижавшись к бордюру тротуара. С самого сегодняшнего рассвета после бессонной ночи они объясняли сами себе вслух, что за история случилась в «золотом городе» на зелёной горе. Под нею у большой реки были раскиданы дома песочных тонов с вкраплениями в штукатурку стен кусочков слюды, которые загорались на закате в его лучах холодным пожаром, и тогда добрые полчаса весь город, видимый отовсюду со склонов и круч двуглавого холма, сиял и сверкал внизу, словно брошенное в долину драгоценное украшение. Как Золотой Иерусалим. Над городом на обеих вершинах простирался, укрывая холмы пышной шапкой кудрявой зелени, парк. А ранней весной, когда листья на деревьях ещё не успевали распуститься, и наступали дни старой еврейской Пасхи — праздника Песах, там, запутавшись в переплетении чёрных голых ветвей, словно в маслиничных кронах Гефсиманского сада, висела большая, как блин, полная луна. Она светила ярко, делая ночь днём, — точно за трёхэтажным зданием Горгаза, которое было когда-то ветхозаветным Домом Бога, попросту — синагогой, отнятой у общины и возвращённой ей совсем недавно. Ещё вчера там дни напролёт сновали по коридорам командированные, на подоконниках комнат торчали кипятильники в банках, стояли дамские сумки и пакеты «грузинского» чая. В кабинетах женщины и сотрудницы помоложе обсуждали: одни — мужей и детей, а другие — воскресные танцы в парке. Трезвонили телефоны у заведующих отделами, и главный газовый начальник страны с непроизносимой фамилией «Черномырдин» призывал из Москвы на селекторных гнать и гнать по трубам голубое топливо. Чтобы раз хотели, как лучше — так и было бы, как всегда! Но тёмными ночами под этими гулкими сводами в тиши и жужжании сигнализации испуганным вахтёрам порою слышались отзвуки похожих на плач молитв: «БарУх атО адонАй, БарУх атО…». Теперь время в том городе вновь потекло вспять. И кому, как не нашим двум гарным хлопцам, уроженцам красивейшего из мест на Земле, выросшим там среди каштанов, было не знать, как хочется людям вернуть красивое утро их жизни. И как это бывает невозможно. Потому что ты уже взрослый, и что тебе теперь яркая сладость плодов, которые растут вдоль дорог! Ты смотришь под ноги, и вот он — фруктовый кисель на асфальте, среди грязи и выдавленных из оранжевой жижи, рассыпанных всюду абрикосовых косточек. И всё-таки кто, несмотря ни на что, не желает вернуть всё красивое! Своё утро. «Но в высокой траве всё не стынет от ног наших след»…
Есть спрос — будет и предложение. «Вы хочете песен — их есть у нас. Мы вам сделаем всё красиво и шикарно», — отвечают им вдруг.
— «Копыт», — поправил Смирнов сказанные вслух его бородатым спутником строки из песни и добавил:
— Для сегодняшней ситуации в Городе правильнее бы говорить: «Не остыл от копыт наших след».
И, помолчав, пояснил:
— Знаешь, что означают эти образы: огненный Лев, синий Вол и золотой Орёл, которые бродят в саду средь цветов и трав? Это — библейские символы Апокалипсиса. А раз Апокалипсис — то как же без копыт?
«Внешнее наблюдение», что накануне выборов было установлено за сверкающим во тьме всеми окнами «Губернаторским домом» с балконом, где состоялся хмельной шабаш победителей, зафиксировало забавную сценку. Утром, на излёте Вальпургиевой ночи, как раз в те мгновения, когда запел первый петух, объятую мглою туманную площадь у того дома пересекала, спеша к рынку, заполошная бабка — торговка молоком. «Молочные погромы» частников-кулаков, словно девятый вал, уже катились по всей губернии, и надо было пораньше взять товар у оптовиков. Видя ярко освещённое здание и какое-то страшное чудище, что танцевало чёрной тенью свой дикий танец в зале второго этажа где-то под потолком во всполохах то ли факелов, то ли свечей, горевших внутри, бабка едва не лишилась чувств и перешла на бег, сумев только перекреститься: «Свят, свят!» Чёрный истукан с огромной бородой насмешливо смотрел ей вслед с высокого постамента у газона. Бородатый спутник Смирнова, зная всё это, рассмеялся в ответ на реплику про копыта:
— А мы с тобою, в таком случае, типа Спасители?
— Скорее — спасатели. «Чип и Дейл спешат на помощь», — проговорил Смирнов.
Что делать, если умники и умницы Города, из страха ли, или по расчёту, но заложили свои души тем, у кого были рога и копыта.
И теперь, бывая наездами в Денежном переулке: название-то какое, — города Москвы, где проживал главный организатор всего случившегося, эти представители местной интеллигенции снова и снова поют, сбившись в робкую кучку у подножия трона и услаждая слух Самого, свои «бардовские песни»: «Под небом Голубым...».
Для «победителей» нынешней "Волжской весны" в городе на Горе, а далее - всюду, ведь им нужен Мир, желательно - весь, эти слова были как раз кстати — про них.
«...Есть город Золотой. С прозрачными воротами и Алою Зарёй. А в городе том — сад, всё травы да цветы…».
Именно на прогулочной аллее ботанического сада, что вилась по склону холма, как и в былые годы, соблазнялись отнюдь не одни девушки. Для многих стараниями стажёров-оперативников она тоже становилась «дорогой в дивный сад»: заповедник барабанщиков, рыцарей славного дела — осведомительства. «Тебя там встретит огнегривый Лев, и синий Вол… С ними — золотой Орёл небесный». И всё бы ничего, да вот только в результате из-за всего этого ни в чём не повинная девчонка — дочь бывшего Губернатора, оказывается вдруг в «зиндане». И её надо было теперь спасать.
— Ну, ты-то у нас не Чип и не Дейл, — усмехнулся бородатый. — Ты, скорее, Джеймс Бонд.
— Я тебе ещё не дорассказал ту, другую историю семейной драмы Льва, с которой и начались вообще все события, — сказал Смирнов. - «Сначала был хаос и хляби земные…».
3. Сначала на месте сгинувшего старого губернского городка на Волге был первозданный хаос и хляби небесные. Местные немногочисленные «индейцы» выращивали на огородах подсолнухи и огурцы: свою еду, жили недолго, немногие счастливчики окрестных бескрайних слободок имели жалованье, служа в трёх местах - при военном гарнизоне на горе, паре тюрем и железнодорожном узле. А прочие кормились от рынка. Развлекались, как встарь, кулачными боями за околицей и не знали о белом свете ничего: власти про здешний край просто забыли. Война была здесь многим едва не во благо: она сюда не дошла, зато на заводах, что спешно везли с западных республик вместе с тамошними, часто непохожи на местных, людьми в эвакуацию, да не довезли и бросили в здешней степи, появились рабочие места. Но когда с Дона сюда был переведён новый Первый партийный секретарь, тут вокруг ещё не было ничего. Новые люди знали одно: они должны были создать, сотворить из этого негодного материала дивный мир. Как боги.
И вот уже там, где вчера лишь свистели степные ветра, да какие-то дикие люди гнали на пастьбу в гору своих диких коров, взметнулись вдруг в небо, затмив дневное светило, комья земли. Взревели бетономешалки, сотни большегрузных «КамАЗов» со щебнем сотрясли глинистый шлях.
Силами зеков бессмертной империи УФСИН и армейских стройбатов под приглядом соратника Льва, отца здешних мостостроителей Рафаила Раца: ужасного и легендарного Рафа восстали над здешними хлябями автомобильные эстакады, возникли дороги с невиданными тут никогда бордюрами и жилые массивы новых спальных районов-кварталов. А потом было вот что.
Когда-то советским людям, как там у Райкина, «дали два выходных». И чтобы они, в самом деле «с ума не посходили» и не спились от безделья во всяческих «Греческих залах», Партия подарила им народный автомобиль «Жигули»: за рулём не попьёшь. Лозунг о том, что трудящийся, мечтающий о частном автомобиле — это агент капитала, был признан хрущёвским перегибом, и в считанные годы на красивых холмах Средней Волги для народа был возведён славный Автоград.
Там, в городе будущего, один молодой выпускник юридического вуза с простой русской фамилией Кузнецов полюбил артистку балета: настоящая советская сага. Он делал стремительную свою прокурорскую карьеру, она — пела в Оперном театре, дом был полон гостей, все восхищались красивой парой, и вот он уже получает назначение на новую должность в областной центр. Правда, не своей, а соседней, глухоманной приволжской области. Должность была высокой: начальник Следственного отдела Областной Прокуратуры, а вот пыльный городок на двугорбом бугре у реки — дыра дырой. «Жигулей» тут не имел ещё никто, сам областной Прокурор ездил на «Москвиче».
Некогда уютный торгово-ремесленнический город с красивой исторической частью наверху горы и рыночной площадью под нею, бывший в начале двадцатого века средоточием окрестной деловой, чиновничьей и купеческой жизни, весь в садах и усадьбах, захирел. И с той поры, как на верхней площади снесли Кафедральный собор с церковным захоронением, взорвав колокольню и установив на её месте гордый бюст Карлу Марксу, жизненная активность тут пошла на спад и погрузилась в тот самый первозданный хаос. В пятидесятые уже годы редкие улицы здесь, даже центральные, имели твёрдое покрытие. В двух шагах от вокзала многие дома были покрыты соломой, город заполняли сельского вида избы в три окна: дабы разместить вернувшихся фронтовиков, тем разрешили возводить «частное жильё». Из возникших таким образом новых слободок по утрам жители гнали на пастьбу по поперечным улицам, а затем — по пыльной дороге через кладбище на вершину Липовой горы, где не было ещё никакого микрорайона, личных коров.
Дорога, делившая большой погост на две части: христианскую и татаро-еврейскую, с вывороченными в годы борьбы с космополитизмом старинными надгробьями, поднималась круто на верхнюю поляну. Окрестности оглашались мычанием, и так продолжалось до поры, пока частных коров не запретили, как буржуазный пережиток, вообще, даже на селе. Взамен там и сям в Заводском районе: нынешнем Соцгороде, в Южном массиве и других местах возникли филиалы заводов, брошенных тут прямо в степь по пути из эвакуации: недовезли. И жители слободок по колено в грязи, — асфальта-то не было, — потянулись пешком в холод, в темень и в летний зной через полгорода сюда на работу: доделывать снаряды, лафеты, чёрт те что ещё, хотя война уже кончилась лет десять назад. Именно в эти годы и принял ту область в своё владение молодой Первый секретарь: будущий Лев. Он въехал хозяином в шикарное здание нового Обкома, что возвели в один присест на месте снесённых торговых рядов бывшего городского рынка внизу у реки, переместив сюда штаб Партии сверху из «старого города». Но истинным хозяином области он ещё не был. Помимо Обкома, в Городе не имелось пока ничего, даже автовокзала. Сельская местность погрязла в бездорожье, а электричества не было не только там, но и на городских окраинах. В избах горели керосинки, а «мехучастки», клубы и школы в рабочее время освещались от движков. По вечерам же всё погружалось во тьму, и это при том, что план ГОЭЛРО был завершён, вроде бы, в двадцатые годы, а на носу были уже шестидесятые. Получившие долгожданные паспорта селяне на подводах, пешком, на трофейных грузовиках с голодухи толпами устремились на растущие городские заводы, где, по слухам, давали хорошие деньги и продпайки. И этим грех было не воспользоваться: рабочих рук хватало. В считанные годы в Городе были возведены: мосты, автомобильные магистрали, эстакады.
Панельные жилмассивы в заводских посёлках — целые города.
Расцвели предприятия и производства. Строились ледовые арены, стадионы, рестораны, «кемпинги», дома розового камня с римскими арками, трудящиеся пили и пели, гуляли и отдыхали. Было налажено снабжение: в магазинах имелись и куры, и яйца, и ветчина аж двух сортов: «воронежская» и «тамбовская». Снабжались всем необходимым и заводы. И всё это сотворил он: Хозяин. Он, лев и царь, сделавший им из ничего, из праха и тлена родной земли, такую конфетку. Как ему это удалось, если у самого у него в карманах ничего не было, снабжение шло из Москвы, а он был в той Москве — никто и звать — никак? Он знал, и знал отлично то, что не очень-то знали иные. Чтобы пришло снабжение сверху, высокому руководству необходим был внизу вовсе не «оборот в природе» железок, или даже бумажек с визами или печатями. И даже не твоё личное лизоблюдство: кому ты там нужен! А надо было организовать досуг начальства. Ведь на то оно и начальство: для досуга. Деньги при социализме — не главное. Главное — душа человека, руководителя. В тихом Городе, на островах, и «на материке» тоже, нескончаемой чередою потекли один за другим «выездные семинары» по обмену опытом различных министерств и ведомств. Их уже тогда курировали «силовики» сразу всех служб: такого не было пока больше нигде.
И как получилось тогдашнее «ноу хау»!
Специально обученные девушки осуществляли эскорт важных лиц. Не путать: это был совсем не интим! Но если современная программа охмурёжа важных людей по таким пунктам, как: «показать ночной город», «экскурсия по злачным местам», бани-сауны, была в те годы в провинции для осуществления сложна: не Москва, чай, интуристовская, - то простейшие приёмы: «на коленках посидеть, на столе потанцевать, в лысину поцеловать - контракт подписан», — были отработаны до автоматизма уже в те времена. Называлось это занятие: «консумация», не путать с другим похожим словом. То есть «развод клиента» на подпись, благое к себе расположение и попросту на деньги из министерства под свой заказ. Для таких дел требовались сотрудницы «культурные» — выпускницы парикмахерских ПТУ и курсов буфетчиц не годились: чтобы после второй рюмки не пытались на себе женить, не прыгали знакомиться с молодыми людьми за соседние столики и строго без дебошей! И даже в гостиничных номерах склонение гостей к интиму было нежелательно. Во-первых, во избежание дальнейшего шантажа или огласки. А во-вторых, седые, в последней стадии алкоголизма, тогдашние, как и нынешние, «спонсоры» ни на что, кроме пускания соплей в лифчик, жалоб на жену и похвальбы карьерой, были давно не способны и лишний позор им был ни к чему. На крутой конец имелись для этого и в те годы профессионалки. От «любительниц» же требовались воспитанность и умение вести беседу. С эскорт-услуг кормились швейцары, официанты и музыканты: девушки понуждали своих спутников, не скупясь, заказывать закуски и танцы. Потом бухгалтерии оплачивали всё согласно копиям счетов. Левый заработок доставался не за так: и солисты, и пианисты, и тамады давали подписку на сотрудничество с «органами» и писали плановые отчёты.
В результате ни криминал, ни инакомыслие не могли получить в городе ни единого шанса на расцвет, деньги лились рекой, и все были довольны. Но главное: без проблем возводились заводы, мосты, арки, было налажено снабжение и потребление. Продукции выпускалось тьма, не важно, что, как по Райкину: «а включаешь — не работает». Где надо — там работало: а именно на полигонах во время госприёмок, функционируя даже вопреки всем физическим законам. Главное — было бы побольше спирта для протирки контактов: как в анекдоте, где наш резидент «уел» коллегу из ЦРУ во Вьетнаме. Там наша автоматическая система залпового огня лупит и лупит их истребители, лупит и лупит. В чём дело? Наш резидент раскрывает все тайны: «А, ладно, наливай, покажу! Вася, вылезай уже изнутря!»
Весь этот безтормозной «вагон-ресторан» опекали «силовики». Не только чекисты, но и «внештатники»: армейские, милицейские, тюремные, даже пожарные отставники, уволенные по возрасту в «горячий резерв», сексоты и осведомители из штатских. Тьма народа была при деле и все были сыты. Начальники знали: случись что с нефтерублями, зашатайся вдруг, что было маловероятно, власть — именно эти, их в доску, люди, возглавят банки, фирмы, партии оппозиции и концерны. А потому руководители из «органов» уже тогда начинали пристраивать собственных родственников. Одних — по финансовой линии. Других — в силовые структуры. А третьих, самых культурных и воспитанных — сюда, в сферу презренного тогда, казалось бы, сервиса: чтобы лично рулить будущими процессами, используя своих дам в роли «мамочек», таков был приказ. В том числе задействуя для этой цели и, куда уж денешься, собственных жён. И использовать для таких задач необходимо было дам не любых. «Артисток». Вот в такой обстановке получил своё счастливое назначение на важный пост в Город на зелёной горе в пору, когда «Сам» уже создал из первозданной хляби начальственное небо и цветущую землю, молодой юрист Кузнецов, который сразу занял тут полковничью должность начальника следственного отдела областной Прокуратуры. И под его началом как раз служил тогда скромным, но подающим надежды следователем будущий главный прокурор области, а пока простой лейтенант, Финюхин. Вместе с полковничьей должностью его счастливец-шеф заимел большую квартиру в центре города, служебную чёрную «Волгу» и госдачу, да такую, что соседом его по участку оказался сам Первый обкомовский секретарь. Лев, царь и бог. Так оба встретились на этих холмах. Они подружились семьями — чего ещё желать!
4. И дети полковника Кузнецова не подкачали: два сына, вчерашние крепыши-бутузы, теперь уже подростки, они под чутким и культурным материнским воспитанием постигали азы искусства, в доме были книги, пианино, тусовались артисты. Оба ребёнка обучались в музыкальной школе, что находилась в старинном особняке на Главной улице рядом с кондитерским магазином, куда их подвозил личный шофёр полковника на той самой чёрной «Волге». Старший сын Витя обучался по классу гитары, младший — мандолины и домбры. Что и настораживало. Полковник знал точно: хотя бы один из его сыновей, скорее старший — любимец Виктор, будет служить в «органах». И не курировать «певунов», но служить, как говорится по-взрослому. А всяких шибко умных, «с прожидью», наверху, ох, не любили: шуты, клоуны, их удел — плясать перед достойными людьми у стола и получать подачки либо пендюли. Радовали полковника в городе лишь два факта. Во-первых, в нём не было оперного театра, а, значит, хотя бы жена тут его была не при деле и муженька не позорила. А во-вторых, как это ни казалось странным, но именно друг их семьи, небожитель и частый гость на даче Лев Борисович Ерманов восхищался соседскими «хорошими мальчиками» и мечтал подружить тех со своими двумя сыновьями, чтобы хоть они оказали-таки на его обормотов благотворное влияние. Оба эти его сыночка, однако, были чуть постарше, и с обоими была беда. Общаться с такими? Нет, нет! Если младший Ермановский сын, любимый «Лёпик», был просто оболтус: с шестого класса курил, уже и пил, шатался невесть где и прочее, — и с подобными «фруктами» полковник быстро находил общий язык, — то старший учудил! В восьмом классе, в пятнадцать лет привёл в дом «знакомиться с родителями» подружку: будущую невесту. Но беда не в том: Боря этот и в столь юном возрасте был уж усат, такой шикарный юноша — тёмный шатен, похожий на итальянца. Настоящая беда заключалась в том, чьей дочерью являлась эта «принцесса». Они познакомились в драмтеатре: мамино, тоже театралки и «меценатки», воспитание, — где вторым музыкальным режиссёром трудилась будущая, так сказать, родственница Самого, и подруга его жены: мамаша девицы — Софья Львовна Израилит. Была она разведена, дочь воспитывала одна, а муж её бывший уже отбыл туда: на Землю Обетованную.
Короче говоря — полный набор достоинств.
И как-то душным летним днём, оторвав жену от музицирования с изнывающей от скуки соседкой по даче, «Сам» поставил ей ультиматум: пусть «дачный друг» их семьи, соседушка и как-никак прокурор, чем потрафлять бездельнице-певичке жене, лучше разберётся с той шайкой-лейкой. Благо, он сам хвастался, что под его началом в Следственном отделе растёт по службе, как на дрожжах, один славный старший лейтенант. Тёзка старшего полковничьего сына Виктора, которого тот метил пристроить в «органы».
«Сам» лично видел его, этого Финюхина: не сотрудник — картинка, он словно вышел из кадра советского детектива про угрозыск. Спортивный, всегда подтянутый, с открытым мужественным лицом, чистый сельский пролетарий, чуть ли не детдомовец, но грамотный: с юрфака, и учтивый. Хотя за пределами кабинетов начальства, наверное, дерзкий — в фильмах именно такие, стройные, в штатских серых костюмах фабрики «Большевичка», с аккуратными причёсками, не растрепав на себе ничего и не помяв, гоняются по крышам за врагами спринтерской иноходью. И хотя имел тот Финюхин и галстук, но за тугим ремнём его брюк, ближе к копчику, так и чудился заткнутый под пиджаком пистолет на ладном заду.
По крышам этот товарищ за преступными элементами, конечно, не бегал, но делу отдавался без остатка и целиком, проводя в своём кабинете над бумагами сутки напролёт. Так, что и времени на собственную семью вовсе не оставалось. А ведь жена его, в лицо её, правда, никто не видел, — тоже работала. Был у лейтенанта и дошколёнок-сынок, развитый не по годам, оставить которого в будни было буквально не с кем — не в детсад же к шпане отдавать. Порой лейтенант привозил его с собой попить чаю и поесть диковинные шоколадки «Марс», изъятые у ресторанных дельцов, на дачу к шефу: Рюрику Кузнецову, супруга которого, привычно изнывавшая без оперной сцены от безделья, взяв над мальцом опеку, однажды пристроила того по-приятельски под дневной надзор.
В то время она водила дружбу со всем городским «культурным бомондом». Художники в рваных джинсах «Левайс», певцы, актёры, официанты и модные парикмахеры, даже — офицеры, собирались как в том «романе Толстоевского», или как его там, тоже в некоем аналогичном «салоне мадам Шерер». В Городе на Горе, правда, роль этой мадам исполняла отставная примадонна здешнего драмтеатра, народная актриса, владевшая огромной квартирой в пять комнат прямо напротив Обкома, а новом доме на Главной улице. Тронуть её никто не смел: по слухам, несмотря на свои шестьдесят восемь лет, она являлась фавориткой и тайной пассией второго лица в области: зама Самого по идеологии, растленного товарища Фофанова, славящегося разгулами, хотя уже в ту пору седого и дряблого. Однако было тогда время сладкого глухого «застоя», андроповцы ещё не пришли, и в цене были именно такие кадры.
Покровитель полковника Кузнецова, другой «второй зам»: по организационной работе, Георг Кагоров, сидел тихо и ждал своего часа, тайно выращивая под опёкой «органов» «орден меченосцев»: неких патриотов-почвенников. Основу их составляли местные художники, собиравшиеся в мастерских на улице Красной, где взбирался в гору ступенями тротуар, и рос каштан. И среди художников тех имелось осведомителей — тьма. Они-то и надокладывали о том «артистическом салоне» такое!
Информация шла через молодого прокурорского аналитика, — оперативником тот не был, — Финюхина тоже. Аналитика, как говорится, с большой буквы «А».
Несмотря на такой статус, в орошённом с пола до потолка и по всем углам дорогим мужским парфюмом салоне Примадонны его не жаловали: именно из-за неистребимого духмяного «аромата родного гумна», въевшегося в его плоть и суть. Потому тот сдавал поутру своего отпрыска попечительнице, не переступая порог, и весь день до заката ребёнок играл посреди гостиной сам, развлекаемый хозяйкой. В послеобеденную пору, когда жаркий луч предзакатного августовского солнца прорывался в окно салона за занавеси, озаряя гостиную красным заревом, квартиру скучающей в вынужденном безделье и неге народной актрисы посещали гости — те самые художники-скульпторы и иные.
«Мы просто "другие", от слова "друг"», — так говорили они.
Кучковались тёплые компании в дальних комнатах. Порою туда заходили и дядьки посолиднее — из большого дома напротив, над жёлтыми стенами и зелёной крышей которого развевался в синем небе красивый флаг. В Большом Жёлтом Доме они служили, в окружающих его крепких «сталинских» многоэтажках проживали, а тут были в гостях, чтобы не светиться на службе, хлебнув с обеда коньяка: «Сам» этого не любил, его зам по промышленности Иван Шурков — тоже, а Фофанов был «в нумерах».
«А из нашего окна площадь Красная видна — а из вашего окошка только улицы немножко»: вот даже тут, в детских стихах, и то таилась антисоветчина.
Потому товарищам требовался для восстановления спокойствия оттяг души.
Он давал усладу печени и твёрдость членам. Средь узкого круга посетителей салона этот «домашний клуб» именовался между своими как салон «Голубое небо». Под которым действительно был «Город золотой». Где благоухали расплодившиеся детьми порока накануне Московской Олимпиады "цветы жизни", в сладком тепле которой прокурорский сынок болтался, словно зародыш в материнском чреве, познакомившись с нею, запретной, совсем мальцом.
В тех самых дальних комнатах, разомлевшие, в гостевых халатах, ловя лоснящимися потными лицами луч пурпурного заката, друзья Примадонны шумно прихлёбывали из широких бокалов виски «Белая лошадь» — без закуси: стерлядка была не для них, её «большой змий» Фофанов съедал всю сам со свиными своими любимыми хвостами. И без икорки даже, — провинция хренова, — а так: под оливки и бодрые мелодии испанского певца Рафаэля из фильма «Пусть говорят»: «Луна» и «О, мучо, мучо мас…».
На эти призывные звуки, — стереоаппаратура в квартире Примы была отменная, — из обширной, словно бассейн, сплошь — кафельной, ванной комнаты, прикрыв атлетические, загорелые от специальных ультрафиолетовых ламп «солярэ», плечи махровыми полотенцами, прямо через гостиную чинною вереницей, дистанция — локоть, по армейски строго, следовали, плюхая по паркету тайскими шлёпками, голоногие юноши спортивного склада, стройные, как кипарисы. Спины их были прямы, плавки мокры, бицепсы упруги, а накачанные, как шары, грудные мышцы играли, блестя, смазанные сальцом.
Не подумайте чего! Это были всего лишь натурщики, с которых членам местного отделения Союза художников предстояло вскоре рисовать для многочисленных плакатов наших олимпийцев: на носу были Игры восьмидесятого года в Москве. И для примера мастерам помазка требовались красивые спортивные тела в натуре — не брать же за основу вывалившиеся из трусов многослойными дряблыми жировыми складками волосатые пуза брюхатых завсегдатаев потайного салона и их, отвисшие до пупа бабьи, опять-таки волосатые, титьки! Для придания стройных олимпийских форм своим бюстам и чреслам натурщики посещали специальные курсы запрещённого в те годы для широких масс трудящихся «боди-билдинга».
Не секрет, что среди «спортсменов» было много всё тех же «стажёров» от госбезопасности. В те годы все силы Органов переключались с насаждения идей прогресса и социализма в Азии и Африке на страны Карибского бассейна, и лучших курсантов ждало захватывающее путешествие за океан. Потому многие учили испанский язык, а вместо крема и сала использовали хвалёную противомоскитную мазь «Мучача морена»: «Смуглая девушка» в переводе, от которой шёл запах на весь салон. Именно тогда и прижился тут стиль «мачо латино». Занёс его в здешние пространства специальный гость, отец знаменитого кутюрье Ральфа Биттнера, сам — прогрессивный западный дизайнер авангарда и продюсер, гремевший тогда на всю Европу и лично друживший как с тем самым Рафаэлем, так и с советской резидентурой. Что ж с того, что он был «того» — «другой». И на «это» имелась даже уголовная статья. Пусть говорят!
Люди с понятиями, что посещали салон, говорили иное: про то, что такие игры — это высшее проявление мужественности, ведь подобное практиковалось ещё среди спартанцев: ради особой общности в бою. А бои ещё предстояли. Стиль «мачо латино» включал в себя не только парфюм, но и бейсбольные биты, неизвестные ещё тогда тут никому. Дело в том, что литые олимпийские красавцы были не только натурщиками — лучшие из них должны были ехать в Москву в качестве соглядатаев и осведомителей, что будут понатыканы в толпе вокруг всех соревнований, гостиниц, уличных сборищ в несметном количестве. Начало служебной карьеры! А случись что непредвиденное — вот тут-то и были бы ими использованы те биты. Присутствие на Играх для многих было последним испытанием их, как стажёров, перед будущими засылами в тылы к врагам и друзьям. А выбор, кому из них ехать в Москву, как раз и зависел от тех, кто оценивал их достоинства в потайных дальних комнатах весёлой квартиры.
Порою, правда, здесь случалось и так: иногда Примадонна переключала своё внимание с мальчишки на своего редкой пушистости персидского кота. Тогда Финюхинскому сынку удавалось незаметно выскользнуть за дверь в устланный красной ворсистой дорожкой коридор, что вёл в дальние комнаты, и он исчезал из поля зрения своей добровольной наставницы, словно какой-то невидимка. А когда она обнаруживала эту пропажу, вдруг объявлялся на пороге вновь — весь красный от бури переполнявших его эмоций. Личико его искажала забавная гримаса смущённого возбуждения: закушенная острыми зубками нижняя губа, глаза, зажмуренные в хитром прищуре. Её дополняли сжатые в порыве желания высказать что-то запретное, известное только ему, кулачки. Он молчал секунду-другую, пыхтел, и, наконец, выдавал, в восторге открывшегося ему откровения, втянув голову в плечи, единственную фразу:
— Глупые дядьки!
— Нет, дружок, — ничуть не смутясь и удобно усаживаясь в глубокое кресло рядом с резным, морёного дуба, столиком, на котором сверкала в лучах тёмным богемским стеклом узорчатая ваза с фруктами, выговаривала мальцу его наставница. — Эти «дядьки» — не глупые! Такие дядьки бывают двух разновидностей…
Она брала из вазы оранжевый фрукт и произносила нараспев, поясняя:
— Они бывают: «ха-арошенькие» и «пра-ативненькие».
— Дядьки — глупые! — не в силах совладать с нахлынувшими чувствами и впечатлениями от тайком подсмотренного, продолжал упорствовать юный «дружок».
— Нельзя так говорить про взрослых, — голосом строгой воспитательницы поучала, нахмурившись, хозяйка гостеприимного дома. — Вот возьми лучше персик.
Но зажравшийся маленький упрямец не хотел вкушать с нею бархатистый и тёплый плод, конфискованный лично прокурорским «следаком» на базаре у узбеков: фруктов этих был тут целый ящик. И тогда она сама вонзала в терпкую мякоть свои великолепно сохранившиеся к таким годам сахарные зубы и одновременно с этим действом, небрежно поднявшись с кресла, приглашала юного друга на тур вальса — прямо с ходу, под лившуюся из дальних комнат сладкозвучную мелодию «О мучо, мучо мас». И они танцевали. Появлявшийся в конце дня забирать домой своего «спиногрыза» следак-аналитик, взмыленный, всегда удивительно трезвый, деловой, словно и в самом деле гонялся весь день за преступниками, застывал в дверях, не переступая порог и блюдя номенклатурную дистанцию — в такие минуты он был из себя в самом деле, чисто сошедший с экрана положительный герой советского детектива с оттопыренным сзади разрезом серого пиджака. Две пиджачные фалды прикрывали там, снизу, ладный зад, и под одной из них так и чудился торчащий из него пистолет.
Никогда и никто не слышал от славного героя ни единого комментария по поводу происходящего в вертепе народной актрисы, и было непонятно, рассказывал ли ему сынок что-либо из увиденного им здесь, или нет. Впрочем, что мог понять тут, и вынести отсюда шестилетний ребёнок? Разумеется, ничего. И, хотя уголовную статью за все эти дела никто не отменял, «органам» тогда было не до того. «Рыцари плаща» были по уши заняты устройством революций в Латинской Америке. Посетители же салонов, подобных этому, ходили у них все до единого в осведомителях, обязанные благодарностью по гроб жизни своим благодетелям, которые таким образом спасали их от милиции. Так что докладов от собственного малолетнего наследника верному помощнику начальника следственного отдела Кузнецова и не требовалось. Пришло время — и полковник Кузнецов, в штатском, лично посетил гримёрку Примадонны в драмтеатре.
Порою в дни открытия очередного сезона она до сих пор играла Раневскую в постановке «Вишнёвого сада» местной труппы. Полковник выложил перед народной актрисой секретные материалы и заявил ей ультиматум. Или их директор урезонивает свою музыкальную режиссёршу Софью Львовну Израилит, чтобы её дочка, сука такая израильская, отвяла от юноши Бори и желательно катилась бы к папаше в «родные палестины», или не директор, а сама Прима, пойдёт по этапу за содержание притона. Всё было сказано простым и хорошим русским языком. И разразился скандал. Юноша Боря прилюдно заявил за семейным обедом папе, что никогда и ни за что не расстанется с возлюбленной девушкой и непременно на ней женится. Беседа с глазу на глаз отца и сына с метанием в лицо последнего канцелярских принадлежностей и приборов, продолжилась в «кабинете-спальне» Льва Борисовича на фоне видавшего виды книжного шкафа с сочинениями классиков, и протекала бурно.
— Ты мудак! — донесение домработницы было приведено в документах Отдела охраны дословно. — Ты разве с Марса свалился? Жениться на еврейке у нас в стране может сын Первого секретаря единственного Обкома партии: Биробиджанского. Знай: случись что — у меня останется только один сын!
Малолетний Леопольд, как раз некстати зашедший в этот момент с кисточкой винограда в руке в кабинет за «Атласом мира» из многоуважаемого папиного шкафа, аж поперхнулся виноградиной.
Впрочем, он был не таким уж малолеткой — пиво уже пил тайком вовсю.
— Пошёл вон! Курил вчера? Тогда уйду я! Козлов, машину к подъезду!
Таков был Лев. Любимый его сынок Лёпик… Сын Борик. Борух, блин… Проклятье отца. Отец знал, о чём орал. Борух…
«Барух ато адонай…», — о, он помнил эти слова небесной мольбы из другой, отринутой и зачёркнутой жизни!
На примере своей собственной судьбы Лев мудро знал один закон этой жизни: если она на каком-то отрезке вдруг замирает в застое, как будто ничто и не происходит вокруг, то после, прорвав плотину, бьёт каждого и сметает всё кругом вдвое сильней. Это было всегда, а не только сегодня.
Воспитанный в юные свои годы на вечном жёлто-синем просторе ковыльных донских степей, прибывший сюда, на Волгу, из казацкой станицы, где хлопцем гонял в ночное коней и с вилами наперевес чистил кошару, познавший нагайку и видевший гызыри, «тютюн да люльку», что «козаку в дороге пригодится», а теперь — уже метивший путь в Москву, кандидатом в члены ЦК, он не забыл и те годы, что предшествовали этой его новой судьбе.
«Жизнь до жизни", которую он провёл словно зародыш в материнском чреве, совсем в другом мире, пока не был выкинут бурными водами кровавых родов на тот Тихий Дон. Где вполне справедливо считался среди станичников, никогда не расспрашивавших рыжего паренька о его роду-племени, всё же «иногородним»: была такая нация на Дону, в отличие от казаков, никогда не именовавших себя русскими, но бывших ими, хотя и не «мужиками». Казак — это казак, даже если он калмыцких кровей. А «иногородний» — иной. Что же это был за другой мир, какой такой иной город...
Он искренне хотел это забыть и почти что уже забыл.
5. Белокаменный, с куполами соборов и маковками колоколен, родной для рыжего и вихрастого «почти казачка», город, действительно был «иным». Самый первый древний русский город на великом Днепре, у верхних его истоков. Дальше были белорусские Гомель и Могилёв, украинский Киев, но сначала был-таки он — чисто российский город Смоленск, затаившийся в покое средь болот и лесов так ловко и чутко, что суровые перемены послереволюционных лет и жестокие ветры времён не тронули его, казалось бы, вовсе. И репрессии, и коллективизации будто обошли его стороной: тихие обыватели мирно стали себе совслужащими и продолжали жить, как жили, среди садочков, нежась в перинах, сохраняя прежний быт и добрые нравы. В Партию, конечно, вступали, посещали требуемые собрания и митинги, читали новые газеты, слегка «стучали», но — слегка! А в целом — высоким столичным властям, и Органам тоже, не было почему-то дела до этой болотной глухомани, и Смоленск как-то не трогали. Здесь и раскулачивания толком не проводились, до самой финской войны процветало ремесленничество, личная торговля, в городе было несколько церквей, даже костёл.
Сохранившееся мещанское сословие и одевалось по-старорежимному, называя друг друга «сударь», приподнимая при встрече шляпы и картузы в знак приветствия, когда в праздники и по вечерам все они совершали по старой, мощёной булыжником ещё поляками, главной улице города обязательный семейный, под ручку с супругою, променад. Стучали о булыжную мостовую трости, цокали копытца лошадок, покрикивали извозчики. Всё это — вдоль витрин, деловитых сапожников в будках, мимо окон с геранью за тюлевыми занавесочками и девиц на балконах, вожделенно взиравших свысока на гуляющих компаниями молодых людей: сынков денежных папаш из «коопторга» и «Главснаба». Городок ведь был так невелик, все тут знали друг друга, даже курсантов-лётчиков в скрипящих куртках, красавцев, пахнувших гуталином.
Косясь на последних, молодёжь — сплошь фаты и моты, — хвасталась друг перед другом штиблетами, щёлкала серебряными портсигарами:
«Будете курить?» — «Разумеется!» — «Герцеговина Флор?» — «Герцеговина Флор!»...
Все — при атласных жилетках, спины прямые, большие пальцы заложены за обшлаги — и вперёд. От парикмахерской в одном конце бульвара — до портняжного ателье на другом. Туда! Сюда! Сюда-туда! В неспешной солидности из года в год. Короче, традиции блюлись свято.
И было, что блюсти.
Хитрый, мудрый русский великий город Смоленск опять «ускрёбся» от жадной и злобной византийской Москвы при Сталине не хуже, чем сделал это когда-то при Орде. Хотя и по-другому, чем северные его русские соседи. Ведь из всех исконно русских земель долгие годы имело право на память о себе и упоминание в учебниках лишь одно из государственных образований, — а их было более трёх, — Московское. Князья в кровь и смерть дравшиеся когда-то друг с другом, такими же русскими, брат против брата, интриговавшие и предававшие за право первыми поцеловать ханский чувяк, а затем павшие ниц под Грозного Ивана-царя, не хотели помнить про захлебнувшийся в кровавом месиве из человечьих костей вольный Псков, как тысячами топили они в Ильмень-озере баб и младенцев Великого Новгорода, чтоб и памяти не осталось у других племён от свободной вечевой республики, замолк бы навек былинный её гусляр купец Садко, и навсегда уничтожен был для большой страны единственный шанс иного, «красивого», а не кровавого пути. Как бы не так! Ушлый мудрый Смоленск снова в который раз всех перехитрил. Когда уже в стонах и хрусте костей пал под булавами тех витязей вольный Псков, пока на огромных пространствах лесов и степей стоял дым и стон, под грохот и вопли казней и битв, когда уже и Дон, и гетман присягали московским цезарям и цесаревичам, под шумок совсем рядом тихо и мирно поживало, причём очень большое, ещё одно русское государство! Третье по счёту, если не четвёртое в этих обширных местах. Называлось оно, правда, «Княжество Литовское» и являло собой вместе с гетманской Украиной и Польшей как бы одну из составляющих Речи Посполитой.
Замаскировались!
Хотя шляхтичи отсюда были далеко, а никаких литовцев тут и в глаза никто не видел. Что за литовцы? Конечно, были такие верховные князья из династии Гедеминовичей — родственники Рюрика, поделившие с ним некогда Русь. И все знали, что где-то в лесах живут какие-то дикие племена, говорящие то ли на чухонском, то ли на ливонском наречии и имевшие в качестве деликатеса своей кухни копчёных ворон, а грамоты не знавшие вовсе, но что с того! Государственным языком в княжестве был старорусский, города — русские, и на всём пространстве Днепра от Смоленска до Киева говорили по-русски. Верований, правда, было много, не только православное, а даже и татары, все жили мирно. Буйных же и грозных восточных соседей кликали «москалями», как и хохлы.
Хотя сами были не хохлами вовсе, а чистыми русскими людьми. А потому после поражений и раздела Польши все братья-славяне объединились без вопросов и с радостью. И так получилось, что эти края, да ещё часть Брянской и Калужской областей, стали теми местами, а Смоленск — единственным крупным российским городом, которые входили в Черту еврейской осёдлости.
5. Помимо церквей, до войны здесь было несколько синагог, и добрую треть городского населения составляли их посетители. Впрочем, после гражданских битв и разрухи все формально считались советскими атеистами, и вопросов опять не было, а был сплошной гешефт и хороший цимес. Среди советских служащих Смоленска не последним и далеко не бедным считалось семейство Эрдманов, проживавших в собственном большом, почти купеческом доме на той самой главной улице.
Глава семейства, который уже в те годы на всякий случай, стремаясь, — то бишь опасаясь невесть чего, — официально переделал свою фамилию, лишив её одной буквы и добавив пару новых, на "Эрманова", числился большим человеком в снабжении и руководил складами и лабазами. Потому боялся он лишь проверок и ревизий: был партийный. А чего в таком разе ещё бояться! Также и «цирульня», и портняжное ателье, между которыми горожане совершали променад, содержали тоже «пани Кац» и товарищ Беленький. И возле этих вполне еврейских заведений собиралась соответствующая публика и галдела про то, что может вдруг быть. Или не может, но — «а вдруг»!
Ведь все знали про Польшу, слышали про какие-то лагеря, что «эти немцы» в печах жгут людей. Кое у кого там была и родня. Были и те, кто оттуда сюда и сбежал, правда, потом пропал. Хотя что взять с этой их местечковой "яхны", деревенщины то есть из диких лесов, да болот - они навешают на уши вам такого, что и нарочно не придумаешь. Ай, бросьте!
Вэй з мир! Бог, то есть, с Вами, вы что! Ведь скоро уже все знали точно — войны с Германией не будет.
Это сказал не кто-то, это сказал на бульваре Рубинчик, сын тёти Еси, заделавшийся комиссаром НКВД! Он был лично в том Бресте, где состоялся совместный парад советских войск и немцев за раздел Польши, и стоял на трибуне с генералами. Он — красный комиссар, и офицеры из «Эс-Эс» в чёрном, бок о бок, все отдавали свои приветствия, а потом у них был дружеский футбольный матч. Рубинчик сказал: они хорошие ребята и культурная нация, ничего не будет, всё враньё, я знаю, не бойтесь.
«С этими мы будем дружить: против Англии», — по страшному секрету передал он слова великого мудрого вождя — Усатого. Ведь и наши советские командиры с синими "кубарями" в петлицах и звёздами на "будённовках", и «эти» со своими красивыми нарукавными повязками стояли на той трибуне под своими государственными флагами: ну так и у нас, и у них они были — красные.
Только на нашем перекрещивались серп и молот, а там — геометрическая композиция в белом круге. Партия их называлась тоже национал-социалистическая Рабочая, гимны и строевые песни — нота в ноту, а коммунистов они вовсе не ненавидели — ложь! А если и сажали, — конкуренты, всё ж, — то в простые тюрьмы и ненадолго с правом досрочно искупить ошибку на фронтах. Чистая правда, эти слова и потом подтвердились: недаром было столько к нам их перебежчиков — из вермахта, не из штрафбатов каких-то. Вот чужих коммунистов они истребляли, но не своих: немец немца убивать не должен.
Ошибка вышла с одним Тельманом, да и то начальник тюрьмы, где тот сидел, был сослан за это на фронт и там сгинул. И все тогда успокоились: Рубинчик — он умный. Было жаркое благоухающее лето. Все пели, пили, танцевали. Шли выпускные балы в школах, ревизии на базах, лишь задорно щёлкали костяшками счёты: ты — мне, я — тебе. Скрипели портупеи ухажёров на бульваре и зубы их ревнивых неудачливых штатских соперников за кустом сирени. Было уже всем ясно — войны таки не будет ещё лет сто, разве что таки с японцами, и то не сейчас.
А с Германией — ни за что. Не-не-не! Я вас умоляю! А будет всё тот же цимес, и не слушайте никого. Но как не услышать?
Глава 3
По Дону гуляет
1. «Налёт!», — орал, кувырком скатываясь по лестнице с крыши продбазы бригадир шоферов белобрысый байстрюк Сенька, сорвав со своей всклокоченной головы кепку. А небо и земля уже были черны от крыльев и их страшных теней, рёв и грохот заполнили всё кругом. И летели сырые комья, а добрая треть жителей Смоленска, кинув всё — дома, вещи, бросилась толпою из города прочь во все стороны: на юг, на восток, своим ходом, бегом, ухватив в охапку и теряя детей, в чём были. Ведь все уже знали, что творится рядом, в Белоруссии — про облавы, ямы, жёлтые звёзды на груди. Самое обидное, что особо хорошо те комиссары провели свою пропаганду: мол, «войны не будет», не только тут, но и в войсках: «Главное — не дать повода для провокаций». В результате во время, когда в том Бресте всё ещё сопротивлялась пограничная крепость, «эти» были уже строевым маршем почти тут. Кто мог — делал ноги. Главное — Рубинчик со своим семейством сбежал из города первым. Подались в никуда и Эрдманы.
Но далеко ли убежишь, куда?
«Там, в солнечной долине, за метром метр... Идут по Украине солдаты группы «Центр»!
Но как бы не так! Когда разбомбили ту станцию, на которой оказалось семейство Эрдманов, «они» маршировали уже не по Украине, а по Брянской области. Прямиком на Москву, шеренгою, дистанция — локоть, начищенными сапогами по твёрдому от жары суглинку шлёп-шлёп!
Обширная по численности родня оказалась разделена, как цыганский табор, разрублена надвое. Большинство потерялись и сгинули навек, отец, не видя спасения, подался куда-то на запад, в глухие белорусские леса, велев сыну Лёве пробираться на юг, в степи: там немцев, сосредоточившихся в броске на столицу, ещё не было.
Что тот и сделал.
В средних размеров коренной донской станице, затерянной среди выжженной зноем ковыльной степи, таких иногородних беженцев набилось видимо-невидимо. И затеряться среди них было немудрено: бабы, дети, какие-то греки. Но шустрый кудрявый паренёк, покрытый рябью конопушек с шеи до ног, зеленоглазый, быстро заделался тут натуральным казачком. Шапка его буйных волос была настолько светло-рыжа, что, выгорев на солнце, стала совсем льняной. Гортанный голос был звонок и, созывая поутру кобылиц из ночного, слышен уже по степи далеко. Бич-хлыст в его сильной руке свистел, щёлкая оглушающе, как взрыв:
«А где наша удаль?! А где наш широкий ход!».
А сам хлопец носил уже вскоре и бекешу, и гызыри, и сапоги хромовые, к тому же ни мадьярам, ни итальянцам, квартировавшим в станице по хатам, не было до него дела. А когда после «Сталинграда» в здешние сады пришёл отступающий с Волги злой фриц, то станичники, те, которых ведь не проведёшь, и они догадывались, что к чему, про Лёвку смолчали, как это было для них ни опасно, потому что чтили закон дедов:
С Дону выдачи нет!
Ну как было не посчитать после всего случившегося этих людей родными, своей кровью! Вскоре, в местном колхозе, он уже числился звеньевым в бригаде и комсомольским секретарём, война, отгремев тут и спалив всё вокруг, катилась на запад, и, пришёл день, — с салютами закончилась вовсе.
На комсомольской конференции в Ростове он встретил свою будущую жену, такую же «иногороднюю» по происхождению: чернявую, с египетским профилем и дипломом музыковеда, пианистку из Харькова, что играла в райкоме на званом вечере накануне тридцатилетия Великого Октября мелодию «В парке Чаир...».
"...Распускаются розы..."
Таиться далее было ни к чему. Победивший советский народ купался в волнах интернационального единения. С той ростовской комсомольской конференции он был командирован в Москву на слёт.
И там, на Арбате, в кинотеатре «Художественный», один, без жены, уронив шершавый уже подбородок на сжатые кулаки, во тьме грызущего семечки зала, под пыльным лучом, бьющим в экран, лично смотрел фильм «Цирк» про то, как добрые советские люди разных наций приютили негритёнка и пели ему под занавес колыбельную песню, как «птички спят, рыбки спят, спи и ты, малышка». Каждый куплет — на новом языке, и среди тех куплетов был один «аф идиш» тоже!
«Сто путей, сто дорог для тебя открыты»!
А как иначе, когда где-то за морем уже создавалось социалистическое еврейское государство Израиль, назло фашистским прихвостням.
«Арабские боевики» — «еврейские партизаны»: только так описывала противостояние в жарких камнях средь бесплодных пустынь газета «Правда».
Ведь все знали, чьей агентурой были «боевики»: в годы войны их верховный муфтий числился штатным агентом гестапо.
Как раз в дни слёта передовиков-звеньевых из южных станиц в Москве гостила большой друг Советской страны, первый премьер созданного только что дружественного еврейского государства, уроженка нашей земли, товарищ Голда Меерович: легендарная Голда Меир.
Её встречали лично Молотов и Каганович, возили в открытом автомобиле по всей столице. А еврейская послевоенная Москва, вобрав толпы и орды эвакуированной из Белоруссии в годы войны диковатой хасидской «яхны», заключала тогда в себе уже не один, как прежде, а большее число миллионов единоплеменников. Так вот, эта еврейская Москва заполнила массой своей все центральные улицы и переулки. Они стояли, сидели, висели всюду. Море, океан чёрных, каштановых, рыжих, русых голов. «Цеховики» и голытьба из Марьиной Рощи, где традиционно жило много евреев, рафинированные университетские профессора и карманники, промышлявшие прямо тут, в толпе. Музыканты и юродивые попрошайки, совслужащие при супругах и последняя пьянь и рвань, козырная московская шпана, комсомольцы-физкультурники, фронтовики-инвалиды в своих тележках — все-все.
Сидели на карнизах, на ясенях и тополях, махали кепками: очкарики, шкеты с «фиксами», нежные барышни у бордюров шептались с мамашами, старики, повидавшие жизнь, говорили что-то своё. И все были едины — как там, в каменистой пустыне, где новое чудо света: еврейские солдаты, — одолели нового Голиафа на изумление всем. Взлетали птицы, шёл дождь сквозь солнце, под шум и галдёж, и на крыше кто-то играл на скрипке.
«Следующий Новый Год — в Иерусалиме!» — тайное еврейское пожелание стало явью. Ведь сказано, что «Придёт день — и произносимое шёпотом будет провозглашено с крыш». Святое возвращение к сути своей, или — восхождение!
Но вмешалась в жизнь скучная политика: вдруг вчерашние союзники-американцы были назначены врагами номер один, а всякий, кто играет джаз — тем, кто «завтра Родину продаст». А новое дружественное государство приняло их, а не нашу помощь. Великий Вождь товарищ Сталин рвал и метал. Чтобы успокоить беднягу, в Минске сразу убили Михоэлса: главного товарища из еврейских сообществ страны, режиссёра. А заодно — и «пасшего» его секретного сотрудника, писателя: обоих, якобы, переехали грузовиком.
Другие "секретные сотрудники" занялись мёртвыми: по ночам на кладбищах обливали разъедавшей гранит и мрамор дрянью, а затем кололи кувалдами могильные плиты с шестиконечными звёздами. Днём скопом увольняли со службы медсестёр и научных сотрудников и донимали в школах их детей.
Газета «Правда» опубликовала программную статью автора бестселлера о чекистах «Путь в Сатурн» Василия Ардаматского «Пиня из Жмеринки» про редкую сволочь, устраивавшую всякие гадости гражданам победившей страны по причине исключительно своей мерзкой национальности.
С дословным цитированием лучших образцов из которой некие «пьяные хулиганы», совсем не пахнувшие водкой, но зато в одинаковых новых кепках, явно с одного склада, вышвыривали носителей «не тех» носов и кудрей из трамваев, пропесочивали их в очередях и били на улицах.
Люди уже знали точно: где-то на запасных путях под парами стояли составы, и сотни вагонов, хороших «теплушек», готовы были к тому, чтобы увезти всех их от народного гнева великой страны в спасительную амурскую тайгу. Пусть живут там: в пчеловодческих лесных совхозах!
Интеллигенция по совету товарища Кагановича готовила покаянное Письмо с благодарностью за спасение от праведного отмщения за дела отдельных негодяев, которые оказались, к сожаленью, слишком многочисленными. Из передовиц газет все знали, что: «они не воевали», «сидели в Ташкенте».
«Иван воюет в окопе — Абрам торгует в райкопе».
Гневные «письма простых людей», «исповеди про гадов», памфлеты, стихи, проклятья, карикатуры с омерзительными рожами заполнили страницы. Успокаивать готовых к отправке в тайгу поручалось и Маршаку, и Кассилю, также — партийным, которым предстояло «возглавить поход». Собственным детям эти партийные должны были вдолбить во имя спасения всего одну фразу. И те, выучив её, уже без опаски, взяв яблочко, шли в свои дворы, а там, зайдя в беседку, радостно заявляли друзьям-мучителям: «Вы всё говорите мне: «еврей-еврей», да? А вы, наверное и не знаете, а мне моя бабушка — старая большевичка, Ленина знала, сказала, в чём дело! Ведь! Ведь! «Есть евреи-жиды, а есть честные евреи!» Так вот, я —...».
Договорить ему не давали: вся беседка уже валялась под лавками в судорогах общего дружного хохота, навеки навесив бедолаге новую кличку: «честный еврей». Русским же партийным в курилках поощряемо было такое смелое откровение, всегда одно и то же, завизированное, где надо: «Нет, мужики, конечно, Гитлер был стервец. Но кое в чём он был всё же прав». Или: «Хорошо там, где их мало. Где много — житья не будет точно. Вот был я в Одессе в пансионате. Стою за портвешком. Прёт такой без очереди: я, мол, тут живу, а ты откуда?! Я ему спокойно так: «Я приехал к себе на Родину! На Украину! Вот и ты хиляй на свою!». Они ж Крым себе оттяпать хотели. Почему они все в южных местах норовят жить? дали им Биробиджан — вот пусть и живут все там!».
2. Ни одно из новых веяний не долетало до донской станицы — разве в рассказах жены. Зато пришла телеграмма: в областном центре, в Ростове, объявился пропавший отец. До этого дня сын по некоторым доступным ему уже каналам знал об отце немногое: тот оказался единственным изо всей родни, кто остался жив. могучий, как буйвол, он не сгинул в Пинских болотах, а был схвачен позже, но не расстрелян, а попал в знаменитое гетто местечка Слоним, участвовал в восстании, а потом атаманствовал в лесном партизанском соединении, где чисто еврейские батальоны местных ребят не подчинялись сброшенным в ночи с неба на парашютах комиссарам и разоружались ими за непокорность, а потом влились в армию Ковпака, забытые и запрещённые для упоминания после войны. Отец и не вспоминал. Ведь после, уже офицером действующей армии он дошёл до города Дрездена — это и была его война, а не то, что было до того, в лесах. В медсанбате мимолётно он виделся с будущей женой ещё не опального Сахарова, с Боннер, а затем встретился с ней в Москве, как раз на том празднике примирения и единения, куда приезжала Голда. Как все они радовались и как были счастливы! А после, сразу — такой удар, когда кончились те самые «двести лет вместе» — казалось бы, навсегда. А осталась лишь одна, стучащая в висках, короткая фраза: «Вот уроды!».
Причём её произносили и эти, и те.
Отца не брали нигде на работу, швыряя в лицо фронтовые документы, либо с нарочито издевательской вежливостью, мол: «Ну и что, если Вы фронтовик? Это был твой долг! Или ты мог бы не воевать? Валил бы тогда лес в Магадане». Либо — прямо и грубо: «Знаем, где вы все «воевали»: в Ташкенте!».
И хотя говорили это всё тыловые крысы, им нельзя было и слова сказать в ответ.
Он бежал из Москвы, скитался обросшим бродягой, каким и явился в Ростов — больной, с початой бутылкой водки в котомке. Он знал к тому времени неведомо откуда, из «цыганской почты», наверное, что сын его Лев в этих краях — теперь крупный колхозный фрукт. А тот и вправду, стал уже из знатных звеньевых передовым бригадиром, кандидатом в члены Партии, и прибыл в Ростов делегатом на партконференцию.
Где в общаге, после ночного банкета с комсомолочками, и нашёл его папа: страшный, чёрный, с утра поддатый, в бороде и обмотках, сущий цыган — перепугав, опозорив перед дамами и высоким начальством.
«Армейских вшей тут не хватало и своей пьяни!».
Но Лев не был бы Львом, а он уже тогда был им, а не котёнком, если бы не сказал комсомолочкам: «Цыц!», а высоким товарищам «Пардон и битте». И он сказал это им. Правда, разговаривали отец и сын не в той партгостинице, а в пивной на высоком берегу Дона, поставив кружки на походный чемодан и подняв воротники на осеннем ветру.
«Татэ!» — сказал сын «аф идиш», на родном языке, как там, в родном Смоленске, что означало: «Папа!», а отец ответил: «Забудь!».
«Той жизни, как и тебя, прежнего, больше нет».
Он молча выгреб из загашников все свои, до последнего червонца, несметные деньги отцу на дорогу, и тот, не стыдясь, рассовал их по глубоким карманам рваной своей фронтовой шинели.
Незадолго до этого они оба зашли напоследок в маленький дощатый магазин за вокзалом купить на дорогу папирос «Дукат» и вина. На витрине лежало трофейное мыло и маргарин, заполошная продавщица в сальном фартуке долго взвешивала на довоенных весах баранки двум пацанятам, создав невольную очередь, которая уже начала ругаться, возмущаясь неповоротливостью девахи — её, шутя, защищал однорукий грузчик в солдатском ватнике, возившийся за её спиной с ящиками. Продавщица совсем утомилась огрызаться на сальные шуточки двоих подвыпивших с виду молодчиков в кепках и пиджаках, топтавшихся у самых дверей, но посылать их подальше не торопилась: мужской пол — это была редкость, одни инвалиды да старики, а тут — молодые, сытые, в хороших штиблетах, не тронутые огнём, юморные. Как и не было для них войны, а только — сладкая жизнь.
И тут произошла окончательная заминка — у прилавка нарисовалась старушенция: трясущаяся, иссохшая, горбоносая, она от ветхости своей едва стояла на чёрных бугристых от вздувшихся вен ногах в обмотках и, не по размеру, башмаках. И, нашла время, по какой-то бумажке хотела купить пол-буханки хлеба — серого, один жмых, без очереди. Благо, мальчишки с баранками со своими копейками разобрались, а стоявший за ними мужик в тельняшке — угрюмо задумчивый, с закопченным лицом, ожидавший свой стакан портвейна, был не против.
И тут молодчики у дверей сразу потеряли интерес к девахе-продавщице.
— Эй! — крикнул один, от него, «самого пьяного», как и от второго, совсем не пахло водкой. Тут же с крыльца в магазин шмыгнул ещё один, куривший на ступеньках. Серые кепки на всех троих были одинаковые и новенькие — словно с одного склада. — А ты куда прёшь без очереди, Голда Меировна?
Кривой тонкий нос и чёрные глаза старухи не оставляли сомнений в её нерусском происхождении. Хотя в Ростове жило полно армян из района Новая Нахичевань, высланных из Крыма греков — и при желании она могла бы назваться армянкой, кто поверит? Впрочем, молодцы, возможно, успели заглянуть в бумажку. Но вряд ли, скорее — безошибочно учуял.
Впрочем, старушка и не думала таиться, просто тихо сказала: «Извините, я из госпиталя».
— Из хреноспиталя, — ответил молодец, и глаза его из весёлых стали оловянными и злыми.
— Да нехай себе возьмёт, — заступился за бабку однорукий грузчик. — Она раненая, фронтовичка.
— Знаем, где они воевали: в Ташкенте, — громко сказал второй молодец. — пусть в очередь встанет, как все люди! С этими словами он, проявив инициативу перед главным, схватил бабку за рукав кацавейки и швырнул на стоявший у стены невысокий стол для хозяйственных котомок. Ударившись о край, бабка беззвучно рухнула и не упала на пол только потому, что села на стол, беззвучно привалившись к висящему на стене стенду.
— Не, правда, — продолжил грузчик-инвалид, — я знаю её. У неё и медали есть.
— Я эти ваши медали знаешь на чём вертел! — ответил хлопец.
— Ах ты, тварь тыловая, — спокойно сказал вдруг мужик в тельняшке, не допив свой стакан портвейна, который успел под шумок взять.
— Жидовский защитничек, — хохотнул главный в пиджаке, которого мужик попытался схватить за широкий, по моде, лацкан, но наткнулся было на ловкий приём самбо, однако тотчас же оппонент его, перелетев через прилавок и сбив с ног однорукого грузчика вместе с ящиками, впечатался головой в небольшое окно, разлетевшееся вдребезги вместе с брызгами крови. Второго молодчика громила вмял в стенку ударом кованого сапога, третьего, поспешившего на помощь соратникам, кинул через голову на пол, явно что-то ему с хрустом сломав — в то время, как под поросячий визг последнего с улицы появился четвёртый, который, выхватив из кармана свисток, истошно засвистел в него, вызывая милицейский наряд, который был тут, как тут — сержант и стажёр в синих фуражках и портупеях.
Вся схватка не длилась и полминуты, словно в окопе, и всё это время Лёвкин отец, огромный, страшный, способный напугать одним видом, бравший не одного «языка», стоял недвижимо, опустив руки, безгласный и невозмутимый — как и не было его тут. Стоял рядом с ним и Лёвка, Лев Ерманов, в чьём кармане был всесильный мандат, способный дать "окорот" всем, кто тут был с погонами и без. Но он не стал пугать стражей порядка — а подкатил и «воронок», свистевший в свисток показывал милиционерам тайный значок на отвороте пиджака и козырял удостоверением. Продавщица, на которую упали с полки маргарин и лапша, держалась за сердце, сидя среди рассыпавшегося пшена и перловой крупы на табурете, вся в вермишели, и только громила-мужик и не думал сопротивляться, а только стоял и молчал, тоже опустив руки — пока его не скрутили и не поволокли. Только тогда он ожил, рванулся — да поздно.
— Урла лагерная, — злорадно произнёс вслед ему товарищ со свистком, а отец лишь сказал Лёвке тихо: «Пошли», и они, не замеченные в общей суматохе, покинули магазин. Милиционерам было не до них — они волокли упиравшегося правонарушителя к своему «козлику» уже вшестером под истошный его и неистовый песенный вопль: «Я был батальонный разведчик, а он — писаришка штабной. Я был за Россию ответчик, а он... А он!..».
Ведь все знали — изживали в те годы не каких-то «космополитов», а — фронтовиков. Побывавших «там». Утративших страх. Инвалидов выселяли из городов — с глаз долой. Притом разрешив им создавать ремесленные артели — такие возродились в восьмидесятые.
3. Лев знал об этом и воспользовался потом, это был источник легального отмывания денег. Убогим — хорошо. А сильным, здоровым?
«Лёвка, ша!» — сказал ему тогда, во время последней их встрече на берегу Дона напоследок отец. — «Спрятался, замаскировался — вот и сиди, где сидишь.
Забудь имя моё!». И ухмыльнулся в серую щетину:
— Ты какой казак — сечевой запорожский? — У него ещё сохранились остатки юмора.
— Донской, — сказал Лёвка. — Вот, отбываю на повышение — в Новочеркасск.
— Будут дела, — сказал отец. — Будут.
За три десятка лет со дня, когда состоялся их последний тот разговор, а он не видел отца больше никогда, Лёвка, «сирота-казачок», не согрешил перед памятью своего рода ни разу. Со всех республик в Город на горе ехали свободно поступать в институт те, кого не брали на учёбу в родных краях.
И работа находилась всем, даже в «почтовых ящиках» — Лев был и для «органов» Лев.
Несмотря на шёпот и сплетни за спиной, Лев не одобрял и не пресекал допустимую и даже поощряемую в других местах так называемую «контрпропаганду» на известную тему, — даже в военных кругах. И все случайно обиженные знали, куда бежать жаловаться: в партком — ведь всем было известно: «Сам» таких разговоров страсть как не любил. А досужие слухи — так они и про Брежнева ходили, и про его жену. Может, кто ещё и Андропова хочет обсудить?
Но постепенно раздражение всё больше наполняло Льва — ну почему он должен страдать-отдуваться из-за других? Да и дыма без огня не бывает. Мало ему, что застрял в его сердце смертный грех Новочеркасска, из-за которого он хотел выброситься из окна, да и теперь...
Так ещё и это, проблема с детьми.
Сегодня, в разгар революции красивого цвета, он был уже не так строг — и «тема» стала ключевой в идеологии новых «нибелунгов».
Прошли времена, когда он, Первый секретарь, запретил хождение по «патриотическим» кухням Города на горе сочинений «писателя-фронтовика» Дроздова, сцепившегося в 60-е в издательстве «Современник» с Аджубеем: романов «Последний Иван» и «Оккупация». Былые «Жертвы сионистской оккупации» — теперь сплошь зашитые алкоголики, моржи и физкультурники, в «нулевые» годы стали заниматься тогда полезным делом: рекламировали здоровый образ жизни — под лозунгом «русский, не бухай» «дроздовцы» распространяли в городе китайские биодобавки: курительные и ароматические смеси, что использовались в банях и клубах в оперативных целях. Но теперь всё изменилось — и с недавних пор в Городе открыто продавали другой роман: «Иго иудейское». Правда, сынок автора, известный «экстремист» одновременно был агентом органов — на случай неудачи. Двойная и тройная агентура «крышевала эскорт-услуги, верховодила в банях, содержала ночные клубы — как тот, где на алой заре первого дня Победы «повязали» дочь проигравшего выборы губернатора, что успел вывезти в Москву архив с компроматом на победителей.
Все имели компромат на всех, и нити вели на берега Днестра, в край розовых абрикосов. Чьи отвязавшиеся «цеховики» верховодили когда-то в далёком от Бессарабии Городе на Горе и обкомовскими, и спецслужбистскими, и прокурорскими вместе с нынешним победителем выборов, «красным Прокурором» Виктором Финюхиным.
Того, что в давние годы, тогда уже — эмиссар московского Следственного комитета с мужественным открытым лицом и запахом конюшни, помог сожрать бородатого спутника человека в кожаной куртке — ещё юного, не потерявшего имя своё и судьбу, — брезгливо взяв у того "подписку о невыезде", которую он нарушил, сбежав на Волгу в чёрные татарские леса навстречу новому имени и новой судьбе.
Такой же, какой удостоился Лев — царь тамошних пампасов, и прочие.
А иных, как несчастного Юрчика, уже в наши дни догнала на Сущёвке пуля, малолетняя дочка губернатора сидит в «зиндане». А теперь ещё и должен пасть смертью храбрых неведомый Андрей — приёмный сын Коляна Белоносова: бедового старосты их студенческой группы. Все они вместе с безбородым тогда ещё нашим героем собирались в забытый далёкий 84-й год поздравлять с рождением сына того самого Юрчика — тоже теперь пострадавшего от тех же людей, ранее так же точно презрительно слушавших песенки и взиравших на скоморошества беззаботного Юры. Только с детьми и могут воевать!
Ветры истории всегда возвращаются на круги свои. А трагедии героев, лишившихся своих богов и тщетно пытающихся их заменить, повторяются, как фарс. Кульминацией победного триумфа последнего проекта Льва: плана отмщения, стала обсуждаемая много недель после триумфальных для Красного Прокурора губернаторских выборов в Городе на горбатой Горе история с Главным редактором оппозиционной газеты "Любимый край", который наивно пытался на всякий случай хитро разложить свои яйца в обе корзины. И если всемогущему Льву удалось без потерь превратиться когда-то из невесть кого в удачливого донского казака, то тут произошло прямо обратное. Но тема была та же - засевший в своём столичном логове Лев Ерманов, конечно, же знал о ней. Но это его не веселило - страшная боль, как кара возмездия, сжирала и грызла его. Да кто данную историю не знал! Именно об этой дикой и уморительной истории-перевёртыше судьбы человека обещал рассказать Смирнов своему собеседнику по пути сюда, к Сущёвскому Валу. Впрочем, он и сам был осведомлён о ней от Лёнчика, посетившему город их юности этой весной.
4. Чёрный джип, отъехавший уже далеко от двух собеседников, притормозил на жёлтый сигнал светофора, резко развернулся через сплошную разделительную линию и по встречной поехал к ним, остановившимся у обочины.
— Я давно заметил простое правило жизни, — сказал бородатый человек второму, в кожаной куртке. — Если где-то что-то прибывает, то что-то убывает. Гришан Хедеровский занял моё место. Я, скрывшись из города, невольно подставил Юрчика. Не поделили место Фомич и новый губернатор. В общем, чтобы кто-то спасая, надо кого-то сожрать. Выкурить из этого места.
— Конечно, — ответил тот. — В упорядоченном обществе все тёплые места заняты блатными сынками и зятьками. Вот им ничего не угрожало, для них был коммунизм. И у тебя был шанс.
— Жениться на беременной дочке железнодорожного линейного прокурора? — засмеялся бородатый. — Редкая красавица. Но опередили. Что поделаешь.
— Потому надежда быть не «кем-то», а «с кем-то» реальна короткое время, пока «у них» деньги есть на всех. А в перспективе чужак — расходный материал, которого и взяли только затем, чтобы чуть чего скинуть, подставить, заслонив себя. И удел их в будущем — вечные командировки в опасные места, вроде бандитской Казани, на вредные работы на режимных объектах, где многие гибли, схватив радиацию, надышавшись фосфора с боеприпасов, отравившись парами ртути. Или просто их гнобили непосильным, дни и ночи, трудом. Не удивительно, что дураков подписываться на такое должно быть мало, и мы думали в 90-е годы, что большинство захочет быть не с кем-то, а кем-то. Как Юрчик, осваивавший в те годы Windows, что завоюет мир.
— А их оказалось не большинство: тех, кто хотел быть кем-то. Большинство возжелало недёжный «порядок».
— Потому, что способ остаться «с кем-то» тоже был. Надо просто самому научиться подставлять ближнего вместо себя. Быть универсально нужным. Шофёром, монтёром, слугой шефа. Стать тем самым «барабанщиком», не только заслоняясь «лохами» самому, но и научившись отправлять с детства таковых для этой цели шефу. Быть готовым на кого-то, даже знакомого с детства — наехать. А иногда — и жениться на ставшей ненужной кому-то наверху даме. Бородатый остановился возле автомобиля, вздохнул:
— Я помню один из последних дней своего пребывания там, в раю. Мы всей нашей группой шли по Главной улице поздравлять Юрчика и дарить ему коляску. Меня уже искали. Но я не боялся. Ведь нам светило наше солнце, отовсюду звучала наша музыка, нам уже тогда пели и Пугачёва, и Макаревич. Нам, а не «им». И я думал, что вот скоро мы «вырастим» — и накостыляем «этим». Я был в этом уверен. А многие выросли — и легли под «них», даже когда они не у власти. Так что корни случившегося сегодня в Городе на Горе — ещё в тех годах. Человек в кожаной куртке, собираясь садиться в джип, достал почти опустевшую пачку от сигарет «Честерфильд», сжал её в кулаке и исчез во тьме салона, куда на заднее сидение проник и бородатый его спутник. Последний спешил в гостиницу отоспаться, чтобы вечером отчалить на поезде в Питер. А у его соратника времени на отдых не было — вскоре ему предстояло ехать в дальние края вершить дела, и там они встретятся вновь. А потом он посетит, ставя последнюю точку, Город на горе. Собираясь расстаться до вечера, оба наблюдали из автомобиля, который вновь промчал мимо знакомого кафе, за уличной перспективой. Там, в тени липы, по-прежнему одиноко стоял крепкий парень в рубашке поло, когда почти под ноги ему упала смятая сигаретная пачка. На крылечке кафе напрягся греющийся на нежарком московском солнце «официант». Он видел, как парень под липой неспеша поднял пачку. Всё. Лёха расслабился — ведь его задачей и было проконтролировать этот момент. теперь можно идти спать: его задание выполнено. И только перистые московские облака там, в Верхних слоях, знали, как его мысли в это утро перекликались с тем, о чём рассуждали под этими облаками два других собеседника.
— Если бы во всём, что случилось с тобой, был повинен только борец с Билли Гейтсом и спаситель «нестандартного оборудования», с которого все кормились, «Гена-чекист» и его агентура! — промолвил человек в куртке. — Но провокацию в «Кемпинге», чтобы подставить вашего комсомольского лидера, а с ним — Гендиректора, и все эти страсти, в которые по ходу «художественного динамо», невольно влип ты, устроили другие «барабанщики». Зачинщик инцидента с дебошем Стародуб «барабанил» ещё на Московской Олимпиаде — «наш человек в Гаване. Он ведь, как возник ниоткуда, так и ночевал не в гостинице, а на реке с рыбаками.
— Я уж не знаю, что думать про девчонок, — сказал бородатый и засмеялся. — Ведь это Зиночка «нейтрализовала» командира телохранителей цеховика Моти, в результате те перестали следить за порядками, из-за чего и начался бардак.
— А твоя Тамара? Это она замутила всю игру, что закончилось противостоянием!
— Конечно, легче всего использовать слабых девчонок. Но женщин я судить не берусь. Насчёт Томы — это вряд ли.
5. Они встретились в последний раз перед решающим броском на юг, вечером, на Ленинградском вокзале столицы. Через какие-то полчаса «Красная стрела» должна была умчать бородатого человека по месту его прописки: в Питер. Город, приютивший и спасший его, как когда-то и Юрчика, чтобы оттуда в составе сборной команды единомышленников отправиться в дальний путь, через всю большую страну, через странные новые госграницы, туда, к берегам Днестра — готовить условия для прибытия гостя. Тот придёт и решит вопрос — сначала в Бендерах, а затем — и в том городе на Горе, где всё «начиналось и было впервые и вновь, где строили лодки…», а теперь томятся узники и страдают жертвы. И где всё когда-то закончилось, были загублены жизни и судьбы, а теперь вот надо ещё и вызволять из «зиндана» неведомую несчастную девчонку. А потому надо было вершить правосудие: «и аз воздам». У головного вагона человек в куртке вручил бородатому спутнику свои документы, чтобы сдать на хранение по известному адресу, сказав ему:
— Всё. Теперь, как и у тебя, у меня нет имени. Больше нет Ярослава Смирнова, я — человек без прав, адреса и бумаг, а только бродяга. Теперь я снова «Бессарабец». А чтобы ты не разочаровался окончательно в поколении своих «одноклассников», то поедешь с весёлой компанией. Некоторые тебе известны — даже по тому своему солнечному городу. В Питере к вам присоединятся ещё попутчики. И ты увидишь, что «не всё пропало». Помнишь?
— Не знаю, — ответил тот. — Хотя даже среди тогдашних верноподданных были те, кто предупреждал друзей о проделках начальства, которому служил. Например, Николай. Впрочем, я и в нём уже не уверен — так ли это было. Это ведь была детская страна... За розовым морем на том побережье.
— «Всё очень просто: в сказке обман»? — засмеялся человек в куртке. «Солнечный остров скрылся в туман».
— Солнечный город, — сказал его товарищ, пристально посмотрев на него...
Он помнил, как всё начиналось: их «путешествие придурков».
Глава 4
И в восхитительных штанах...
1. Это был тот самый, новейший хит такого же, как и сегодня кудлатого, но вовсе еще не седого Макаревича, что особенно любил орать когда-то Балбес Колян.
С которого тогда, жарким летом поры вечного полудня, в мире, где никогда не уходило за тучи солнце, всё для него, давно уже забывшего имя своё и потерявшего судьбу, началось и всё закончилось. Колька выдавал привычную ему песнь — арию от души, во всю свою луженую глотку повсеместно и по любому поводу.
— Сол-нечный остра-ав! — под этот потрясший стены и коридор истошный вопль распахнулась от отчаянного удара то ли ботинка, то ли головы, а скорее — и того и другого одновременно — дверь.
И на пороге гостиничного номера во всей красе предстал сам Колян Белоносов в лихо расстегнутой рубахе, раскрасневшийся и чумной, зажав в обеих руках за горлышки по паре бутылок "изготовленного по особенной технологии" светлого вина "Аист".
Главным достоинством этой технологии было то, что она позволяла достичь получения двадцати "оборотов" — градусов то есть — при емкости ноль-семь, и это достоинство Колян уже успел, по всей видимости, вполне оценить. Сверкая своими вечно чуть запотевшими — словно с мороза — стеклами очков в тонкой интеллигентской оправе из желтого металла, столь не подходившей его простецкому лицу, обрызганной косой челке и монументально мощной крестьянской фигуре , он, крякнув, водрузил бутылки посреди стола меж вспоротых консервных банок, расчлененных огурцов и мокрой редиски и поглядел на всех с видом героя. Это геройство вечно подводило Коляна, еще вчера, — до диплома и распределения в Контору-«шарашку», — бессменного старосту их группы. Там, в политехе, тот сразу стал завидным общественником. И, нескладно-бестолковый, чуть робкий до первого стакана, Колька был верным помощником деканата и при этом одновременно Штирлицем всего курса "в стане врага", то есть начальников, хотя и сам в тоске и неведении дрожал как осиновый лист то и дело "на ковре" перед деканом и парторгом, постоянно подзалетая по пьяной лавочке. О чем, судя по его внешнему облику, никто бы не мог и подумать.
Порывистый и неловкий в своей близорукости, приобретённой, впрочем, явно не из-за чрезмерного чтения книг , он производил впечатление типичного дисциплинированного «хорошиста»: на лекциях всегда сидел в первом ряду и задавал удобные «преподу» вопросы, узкий галстук и чуть кургузый строгий костюмчик делали его фигуру субтильной, а движения суетливыми, облик послушного пай-мальчика дополнял комсомольский значок. Но весь этот сложившийся тщедушный образ сходу разрушала гордо торчавшая из белоснежного воротничка, венчая собою скрытые пиджаком мощные плечи, могучая шея атлета.
И сейчас, весёлый и шумный, он деловито усаживался, подслеповато рыская по столу в поисках свободного места для последнего четвёртого пузыря и переворачивая в зелёный лук пустые пока стаканы. Втискиваясь между ним: тогдашним и не потерявшим ещё имени и судьбы, — и незабытым и верным его, институтским ещё, дружком Митькой Ермаковым, на койку Грушевского.
Женька Грушевский — новый, спущенный, как говорили, из обкома, освобождённый секретарь комитета комсомола, высокий красавец в фирменных дымчатых очках, чья вальяжная фигура была словно влита в отличный польский костюм-тройку мышиного цвета с каким-то специальным, на подкладке и винт-шурупе, комсомольским значком, украшавшим лацкан пиджака, являл собой саму солидность, которая сразу ввергла в священный трепет всю прожжённую и видавшую виды администрацию «кемпинга». Дежурные бегали за ним по пятам, не зная, как услужить, швейцары и милиционер на входе разве что не отдавали честь, и было видно, что степень влиятельности комсомольского секретаря достигла апогея.
Помимо этого просторного типового номера, превращённого Евгением в своеобразный боевой штаб и одновременно — в вагон-ресторан, для секретаря был заказан и одноместный люкс с душем и сауной на верхнем этаже.
Примерный номенклатурный семьянин, утром он впервые появился перед всеми — как раз к отправлению от сквера с бюстом Поэта «Икарусов» — в сопровождении некой шалой девчонки — маленькой и затянутой в «варёные» штаны, смешливой донельзя.
Вокруг, тщетно пытаясь её скрыть, роилась клубами среди летающего всюду тополиного пуха Женькина камарилья с Коляном во главе, хлопало открываемое шампанское, и тут же, казавшаяся несколько скованной, стояла чуть поодаль от остальных и Тамара в атласном пиджачке. Она не подошла к покинутым Колькой приятелям, хотя нового своего знакомого заметила сразу, но, здороваясь, лишь сдержанно кивнула издалека. Тот, в общем-то благодарный Томе за нежданное приглашение, также не подошёл, так как искал взглядом не её. И уж не Зиночку, появившуюся вдруг, как комета и ослепившую сверкнувшими на солнце бриллиантами в ушах несчастного страдальца Митьку. Сгинувший в седом тумане прошлого друг Митька! Он был последним, кто видел его в Городе, увозя друга на своей лодке в никуда, в постыдное, но спасительное бегство чёрной ночью под рёв мотора в бурлящей пене холодных волн по великой реке.
Жил Митька в Шанхае — с трёх сторон окружённом изгибом Волги диком районе частной застройки, где буйствовали фруктовые сады, сушились назло рыбнадзору натянутые на плетни и заборы сети, запах солёной рыбы пропитывал пыльную землю, песок и ветер. Митька и сам имел моторную лодку с мощным армейским двигателем, милиции он, как и прочие обитатели речной слободки не боялся — Шанхай издавна населяли рыбаки и бандиты. Сюда ходил единственный автобус, который было ждать — не дождаться. Однако, минуя остановку «Центральный рынок», и он быстро пустел — посторонние не очень-то спешили «на мыс» без особой нужды, потому что появляться чужим в шанхайских закоулках было небезопасно даже днём.
Редкие его аборигены не прошли зону, и быть бы там, наверняка, и Митьке Ермакову, если бы не его истовое увлечение музыкой. Митька играл на гитаре в политехе, перенёс эту страсть и в Контору, где на пару с Чубариком был незаменим на всех вечерах, организуемых профкомом и комитетом комсомола. Сегодня профком и комитет комсомола гуляли. Как специально, едва ли не всем лидерам НИИшной «комсы» в этот год исполнялось по двадцать семь, и на пороге великих структурных реконструкций, связанных с получением Конторой заказа, сияющих карьер и грандиозных окладов, они прощались с вскормившим их комсомолом. По этому случаю был снят кусок Большого банкетного зала в фешенебельном загородном ресторане «Приволжские зори» и номера в одноимённом мотеле, заказаны два сверкающих «Икаруса» и горы продуктов. Причём всё щедро оплатил профком, и пригласительный билет стоил всего четыре двадцать — богатства Министерства были беспредельны. Дух свободы и всемогущества настолько опьянил оба комитета, что мероприятие — явно из тех, что проводились лихой комсой и профсоюзниками всегда тайком и в узком кругу, — теперь состоялось открыто и широко. Мало того, помимо личностей, особо приближённых к комитету комсомола, типа Коляна, сюда затесалось и множество посторонних — чьи-то друзья и знакомые, собиральщицы комсомольских взносов из отделов, самодеятельные артисты ансамбля и вообще неизвестно кто. Как он — Иоська. Чьё имя одно было, как ему казалось, не только несовместимым с приобщённостью к «ближнему кругу» — оно было кощунственно. Подобный либерализм и опасная демократия были вовсе невозможны в Конторе до прихода Грушевского. Хотя...
«Что в имени тебе моём?».
2. Времена меняются, и прежним глупостям в них не было места, как и этой четвёртой белоносовской бутылке, которую тот тщетно протискивал, высматривая, куда поставить на стол, пока её не перехватил из Колькиных рук Витька-Француз. Такое прозвище Витёк получил абсолютно неведомо за что, так как был известен с первого курса исключительно, как совершенно запойный алкаш, и держался на плаву только за счёт своих феноменальных способностей в радиолюбительстве, ремонтируя в кабинетах кафедры буквально всё. Может быть, дело заключалось в том, что жил Витёк в загадочном Дальнем городе, которого не было ни на одной карте и который славился особым, не сравнимым даже с московским, снабжением. За что и его обитатели вполне могли считать себя европейцами — как и Витёк, что также поглядывал на всех тех, кто проживал вне желанной «колючки», снисходительно и свысока, полагая себя, очевидно, избранником судьбы.
Гибкий и поджарый, так как всегда больше пил, чем ел, в узкой приталенной рубашке и таких же донельзя — то ли для форса, то ли других не было — тесных брючках-яйцедавах, Француз профессионально подцепил длинным Митькиным ножом пластмассовую пробку и ловко выстрелил ею в раскрытую форточку, за которой клубились залитые солнцем кусты сирени.
— Стародуба где потерял? — спросил он при этом оживившегося Коляна.
— А ну его! — едва не сметя бутылки со стола, картинно махнул рукой тот. — Рыбу ловить на Волгу пошёл. Хотите, могу позвать, ха-ха!
— Ну его, ну его! — через весь стол потянувшись облупленным яйцом к обрывку газеты «Известия», где среди чернеющих фотопортретов прямо на голову члена Политбюро Романова была в беспорядке рассыпана соль, очнулся на дальнем стуле всегда задумчивый Федюха Акимов, маленький коренастый очкарик, и, дотянувшись, ткнул тупым концом яйца точно в романовский нос. — Не надо: сейчас снова начнётся метание ножей, «кого-чего?!», всё перевернёт...
Стародуб, огромный и кряжистый, как орангутанг, вечно показывавший кому-то якобы каратэ, был известен длинными, ниже колен, корявыми руками, которыми беспрестанно размахивал и слышными издалека боевыми кличами, издаваемыми зычным голосом, коим оглашал окрестности, наводя на них ужас.
Наиболее популярным и любимым из его лозунгов был, разумеется, «Спартак — чемпион!» — верно, потому, что других клубов в родной Стародубовской деревне просто не знали. Как бы то ни было, он имел в жизни святую и единственную цель — считал себя безудержным фанатом этой столичной команды. Знаменит был Стародуб и подвигами, наиболее непревзойдённым из которых считался среди его знакомых и почитателей вояж после второго курса в олимпийскую Москву. Прорыв через кордоны едва ли не на все основные соревнования, ночёвки на стадионах под трибунами, побег через забор из приёмника-распределителя для бомжей — всё это покрыло Стародуба неувядаемой славой, и единственное, что не мог простить ему Иоська — это того, что тот ни слова не мог сказать о похоронах Высоцкого, что случились в то лето.
Удивительная страна контрастов жила словно бы двумя или более совершенно не сообщающимися друг с другом мирами. Где-то была Москва, где-то его родное местечко, а тут — вольная и дикая сияющая под солнцем в синеве неба и рукотворного моря долина.
«Коль пришлось в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря». Где ты, друг Данька? Сам-то выбрал столицу — ждут тебя там, как же!
Вообще же хорошо спевшаяся и спившаяся тёплая компания институтских друзей почти в полном составе передислоцировалась после диплома в режимный НИИ. И Иоська оказался сегодня в её гуще довольно случайно — благодаря Томиному приглашению, включённый в список экскурсантов по этой причине в последний момент, когда места в гостинице были уже распределены, из-за чего его и подселили в номер к Грушевскому, который тот, впрочем, использовал лишь, как кладовку и штаб, но не жильё.
Случайно, тем более и потому, что весь Иоськин отдел до сих пор безвылазно торчал в своих бороздах у Шемуршанского пруда. Победно завершили вторую прополку свёклы лишь испытатели с четвёртого этажа, среди которых был и Митька Ермаков. Теперь он мог от души прохлаждаться в отгулах в своём отдалённом от центра городском уголке, но, однако же, засветился вот себе во вред.
Иоська, предусмотрительно пропустивший пару тостов, не допив до дна, по правде говоря, ни одного своего стакана, чувствовал, однако, уже определённый шум в голове и тупо глядел на тугую и плотную струю бормотухи, ударившую из бутылочного горлышка в поднесённые кружки и чашки. Удушливый терпкий запах достиг его обоняния, и, стараясь не втягивать носом воздух, он сделал глубокий глоток. Фу! И всё же это была не та гадость, что в первый раз.
3. А дегустировать дары российской природы они начали сегодня с самого утра...
Утром, опрокинув в глубокий тазик кастрюлю подогретой на Катькиной газовой плите воды, он вымыл польским шампунем голову, и, замочив там же розовую рубашку, выволок тазик на крыльцо, где под навесом, к которому струился по шпагатам, образуя нечто вроде беседки, негустой плющ, занимался обычно стиркой носков, трусов и маек. А сам, обмахиваясь махровым китайским полотенцем, поднялся в комнату, где сопел за столом зарывшийся в учебники Александр. Рядом, поверх рассыпанных на подоконнике исчерченных листов покоилось раскрытое где-то посередине «Красное и чёрное». В последние дни работа над диссертацией у Гольцмана что-то не шла, и он большую часть времени проводил за чтением художественной литературы, перелистав едва ли не всего Стендаля из библиотеки Валеркиного отца. Для чего вот уже второй месяц вынуждал Иоську выпрашивать у Валерки для себя очередной том, и честолюбивые метания Жюльена Сореля, казалось, вовсе вытеснили из его мыслей и чаяний действительность, словно он обитал уже где-то на берегах Сены, а не в этой раздольной глуши.
То ли помехой его научным трудам была жара — хотя ему ли, одесситу, от неё изнывать, то ли — и это скорее всего — ещё что, но он частенько, разговаривая словно с самим собой, повторял с весёлым сарказмом слова также воспетого в литературе своего земляка-налётчика Бени Крика: «И не ошибся ли бог, так наказав евреев, когда поселил их в России, то есть в аду? Не лучше ли было поместить их в Швейцарии, где бы они наслаждались видом горных вершин и жили в окружении исключительно сплошных французов?» И хотя такие мысли приходили ему в голову, в основном, после очередного скандала с Катькой, и особенно — её стервозной дочкой, Иоське казалось, что, не витай тот в мыслях на Елисейских полях, а займись чем-нибудь земным, выйдя на улицу, дела бы его спорились с более ощутимым успехом.
— Ты когда дочитаешь книгу, надо отдавать! — подойдя к зеркалу над умывальником и не оборачиваясь, через плечо бросил реплику Иоська.
Вытирая полотенцем подмышки и разглядывая гусиные прыщи на своей длинной и розовой, с выступающим кадыком, шее и жалкие, состриженные ножницами, корешки волосинок на подбородке, никак не желавших расти, без чего и речи не могло быть ни о какой мужественности, он с тщетной надеждой провёл пальцами по худым щекам и, припоминая, исполненный зависти, по-южному раннюю еврейскую курчавость своих школьных друзей, с тоской поглядел на тощий донельзя голый торс, бледно отражавшийся в мутном стекле. И возникшие с вечера неясные предвкушения всё слабее томили его — столь печально казалось зрелище. Плечи его, хотя и сильно раздались в последние годы, но были худы, и, почти не тронутые загаром, нелепо белели на фоне почти оливковой шеи и тёмных от солнца рук.
Увиденное не вдохновляло, и зашевелившиеся было вчера захватывающие ожидания этого утра развеялись вовсе. Почему же ему так не везёт?
— Дочитаю — отдам. — Гольцман, жилистый, поджарый, успевший уже где-то загореть, резко повернулся на стуле, — Как там ваши девушки? Тоже едут с тобой?
— Натулька в колхозе, ты же знаешь, — пожал плечами Иоська. — А эта едет, она же в профкоме, — добавил он, имея в виду Тому.
— Интересная чудачка, — вздохнул, подумав о чём-то, Александр.
— Но дело, видите ли, в том, — перестав вытирать узкую грудь и отшвырнув полотенце на тахту, Иоська обернулся и выпучил на товарища огромные глаза.
— Нет, серьёзно, хорошая девочка, — оценил Гольцман, потянувшись за сигаретами.
— Она такая — сделал он, словно задумавшись над словом, паузу. — Худенькая, — нараспев добавил он.
Тут Иоська мог бы ему возразить. Его в женщинах худоба как раз не устраивала. Он с завистью вспомнил сочных хохлушек из кооперативного техникума, которых водил когда-то на крышу Мишка-бандит, и вздохнул. Нет, его куда больше волновала пышная, щедрая на все внешние прелести, Марина Кулькова, манящие формы которой упруго обливало фирменное бежевое платье с тусклыми металлическими пуговицами по всей длине и на карманах, или же тесная жёлтая юбка при элегантном белом пиджаке. Кулькова была подружкой Иоськиной «подчинённой», крошечной, словно мышонок, Кирочки. Кирочка на вторую прополку не поехала, и, как собирательница взносов, вроде бы намеревалась также принять участие в «экскурсии». Подруг же своих она всегда таскала с собой, с чем Иоська связывал сокровенные томительные надежды.
— Хотя мне лично больше по душе Натали, — собираясь спускаться вниз, на кухню, где всегда курил, заявил Гольцман. — Интеллигентная и одновременно сексуальная, — произнёс он непривычное слово. — Вот такие женщины мне нравятся.
Иоська крепко сомневался по поводу великой Сашкиной многоопытности в женском вопросе и не очень верил его хвастливым рассказам, но и не больно-то стремился убеждать себя также в обратном, а потому без реплик и споров отпустил того на лестницу, где, однако, сразу возникли шум и весёлые крики.
— Чего входную дверь не закрываете? — Митька появился на пороге комнаты, смеющийся и озабоченный.
За его спиной маячил балбес Колян, а дальше — ещё кто-то, кажется, Федюха.
— Стираю. Сейчас уберу, — сказал, разминувшись с последним, Иоська.
Колян уже плюхнулся на тахту и достал из кармана рубашки припасённую «Астру». Видя это, Гольцман также раздумал спускаться вниз, решив прикурить прямо в комнате.
Слава богу, хоть Катька с дочерью слиняли с утра на весь день куда-то на кладбище, а то бы катастрофы не избежать.
Спускаясь по скрипучей лестнице, Иоська видел в кухонное окно кусочек усыпанного пухом двора. Заросшие бурьяном соседские палисадники жались к забору, и над ними откуда-то сверху пролетела, кувыркаясь, и нырнула в лопухи за дощатым, общим на все квартиры, дворовым туалетом, пустая бутылка из-под крепкого «Славянского» пива. То не угомонились, очевидно, загулявшие с вечера студенты, что снимали весь чердачный этаж-скворечник в угловой пристройке. Жизнь обширного и неряшливого, наполовину деревянного района продолжалась. Зажатый с трёх сторон строгими кварталами городского центра, новыми многоэтажками Южного жилмассива и огородами частного сектора у реки и в оврагах, он не являл собой ни первое, ни второе, ни третье. И населявшие его жители были под стать дворам, дремлющим за покосившимися заборами.
Здесь никто не ждал новых квартир в раздольных дальних новостройках, как сельские из бесчисленных заводских общежитий, нетронутыми были одичавшие садочки — их не хотели обрабатывать. За фанерными дверями, не зная удобств, жили вдовы и старухи, латали крыши, ходили в баню, и дух бедности и запустения витал над постаревшими яблонями.
Какие-то сиротливые, растрёпанные бобыли без возраста, с печатью болезни на лицах, маячили у крылечек и калиток круглый день — одинокие, обрюзгшие, в домашних шлёпанцах на босу ногу и майках, вылезших из мятых незастёгнутых штанов. Они обитали здесь издревле, поселившись навсегда как бы вне бурлящей вокруг жизни, и, кажется, даже нигде не работали.
Сошедши вниз на кухню и ополоснув из крана над раковиной наспех простиранную рубашку, Иоська остановился в раздумьи, не зная, что делать с темневшей в тазике мыльной водой. Буквально на днях Александр засорил кухонную раковину какими-то мохрами, из-за чего, кстати, у него и случился последний конфликт с хозяйкой. И за что получил втык также и от Иоськи, хотя тот сам порой смывал прямо под тем же краном осеннюю грязь и глину, налипшую на его фирмовые чехословацкие с бордовым отливом коричневые полуботинки.
Теперь рисковать, однако, не стоило, и, вздохнув, он с кряхтением поволок тазик к месту общественного пользования. На верху соседского жилого курятника слышался весёлый шум то ли песни, то ли драки...
4. Чуть покосившийся облезлый дворовый сортир, сбитый из некрашеных досок, утопал своим подножием в молодом репейном бурьяне, среди которого валялся теперь вверх дном облупившийся Катькин тазик. А сам Иоська, придерживая за крючок скрипучую, в щелях, дверь, разглядывал обрывок «Огонька» — к сожалению, лишь передовицу с первой страницы, что пером неведомого обозревателя взахлеб живописала необычайные успехи Свердловской области, где заправлял некий особо способный первый секретарь, фамилию которого Иоська не запомнил.
Хозяйка газет не выписывала и к телевизору постояльцев не допускала. Покупать же прессу Иоське было лень, а потому лишь здесь только он и мог узнавать новости об успехах сандинистов или кознях польской "Солидарности" — благо, соседи-студенты подобрались шибко грамотные.
Сейчас, в начале июня, был самый разгар экзаменов, и торчать сельским на съёмной квартире целыми днями вроде бы было незачем. Но они и теперь были здесь, конспектами себя не утруждали. Ходили на речку и даже почти не пили. По отдельным репликам можно было понять, что это связано с военной кафедрой. Это казалось удивительным. Но ещё более удивляла почти ежедневная колготня у Первомайского военкомата через перекрёсток, хотя весенний призыв давно кончился. Там вовсю шла перерегистрация офицеров запаса и по повесткам вызывали получать предписания - явиться по радиосигналу с вещами. Что за мобилизация? Неужели так эта "Солидарность" достала? Ещё войны с Польшей не хватало. Неужели Афгана мало? В общем, новые постояльцы соседей были тише воды, ниже травы - пока по крайней мере.
То ли дело предыдущий состав квартирантов! Помимо регулярной, в промежутках между попойками, поставки газет в туалет, они месяц назад умудрились украсить изнутри его стены надписями с соответствующими картинками для иллюстрации, что вызвало грандиозный общедворовый скандал — особенно разорялась, разумеется, Катька, считавшая общий для всех нужник собственным наследством от покойного мужа.
В результате двоим, только что поселившимся к землякам, первокурсникам пришлось срочно съехать с соседской квартиры. Катька неделю упивалась славой победы, а шершавые доски засияли свежей желтизной тщательно выскобленных пятен. Да разве все сотрешь!
Иоська перевернул листок, чтобы рассмотреть вторую страницу. Однако прочитанные строчки путались в голове, и смысл их не доходил до его сознания. Буквы прыгали и сливались, солнечные лучи струились, слепя глаза, в дверные щели, и не этот ненужный текст. А случайная истома некого растущего ожидания, — рожденная с вечера, или ночью, когда бледный свет восходящей луны, залив комнату, вдруг разбудил его, и проснувшаяся теперь опять, стучала кровью в мозгу, и сосала, собравшись холодным комком под ложечкой, разливаясь жаром по животу и бледным ногам.
Он тупо смотрел на яркие, пахнущие свежей стружкой и прелым сеном, выскребленные пятна на серых досках и думал о том, что ему уже двадцать три года, и дни уходят, а он остается, и как же бесконечно долго будет длиться эта достойная позора никчемность. Босые ноги затекли в растоптанных сандалетах, солнечные брызги золотили, грея, рыжеватые волосинки на напрягшихся икрах, щекоча теплом корешки нечахлой растительности, он, словно со стороны, видел сверху всего себя и снова недоумевал — ну почему господь, наградив его, подобно прочим соплеменникам, такими выдающимися достоинствами, никак не хочет дать ему проявить последние.
Ему вспомнился его сгинувший в никуда школьный друг Данька Хаймович — в свое время тот, помешавшийся на чтении, подсунул Иоське номер "Иностранки" с опубликованным в нем романом некого ирландца. Роман был длинен, полон какой-то философской путаницы и заумствований, и Иоська его, конечно же, не дочитал. Но одно место — там, где речь шла о юношеских мечтаниях героя, ему запомнилось и всплыло теперь в сознании вновь, тесня стыд в бездну злости и ярости на себя:
"Зачем сомнения и раздумья, честолюбивые помыслы, жажда познания истины, пожары страстей и ума, к чему все дела и идеи, если однажды очнувшись, понимаешь, что вся эта мудрость жизни, порывы, озарения, чаяния — все это умещается, как цель и смысл всего, в одной лишь короткой надписи, нацарапанной на стене общественного туалета"…
Исполненный этим возникшим в памяти не своим и безрадостным откровением, без прочих мыслей, Иоська понуро тащился через бурьян к крыльцу, волоча за собой сырой Катькин тазик. И пушинки тополей, пролетая мимо в теплых солнечных струях наперегонки с резвящимися между собой мошками, щекотали его ноздри, тяжко вдыхавшие терпкий от аромата трав и почек воздух. Жизнь вокруг, истекая пахучим соком, лопалась и цвела.
У лестницы, ведущей от кухни наверх, к комнатам, он выдрал из вешалки-зажима свои, взятые, наконец, из химчистки, вторые и особо шикарные брюки, поднырнув для этого под растянутой на бечёвке рубашкой. Брюки были предназначены лишь для исключительных случаев и сшиты, разумеется, не здесь — разве здесь умеют что-то шить — но дома. Где на главной в квартале улицы Урицкого под развесистым каштаном, в индивидуальной будке заседал король всех окрестных закройщиков Перчик, подгонявший фирменные штаны даже начальнику милиции, о чём знали все. Эти Иоськины брюки, крайне тесные сверху, но далее ниспадавшие вольно и широко, серого цвета, были изготовлены ещё в прошлом году и выгодно отличались от повседневных коричневых. Вчера Иоська, неудовлетворённый казённой утюжкой, повторно тщательно выгладил их поздно вечером на кухне и поместил, растянув концы штанин в зажим, на гвоздь отвисеться за ночь рядом с бежевой рубашкой — одной из трёх, имевшихся у него, купленных также дома и там же ушитых до крайней узости. Она даже толком не застёгивалась — и не надо.
Скинув с себя прохудившиеся физкультурные штаны, Иоська критически осмотрел её, и через пару секунд уже застёгивал сверкнувший замок брюк, не без труда стянув на бёдрах их края, и одновременно заправлял туда непослушные концы рубашки, у которой задействовал лишь две нижние пуговицы.
Покончив со всей процедурой, Иоська подошёл к зеркалу, чуть взъерошил пятернёй подсохшую шевелюру, и, оставшись доволен зрелищем, смело шагнул к лестнице.
Наверху, взвинчено перешучиваясь о чём-то с Александром, с нервозностью мерил шагами комнату Колян.
Два его спутника, напротив, сидели на краю тахты задумчиво и угрюмо.
— Ты бы ещё до пупка расстегнулся, — хмуро посоветовал появившемуся в дверном проёме Иоське Митька.
— Просто он хочет показать всем свою волосатую грудь, — заметил, сощурившись и приподняв в усмешке брови, Гольцман, поправляя указательным пальцем на переносице роговую оправу очков.
— И на груди его могучей три волоса мотались кучей! — радостным возгласом прокомментировал его слова Колян.
Что было, в общем, недалеко от истины.
Колян продолжал вышагивать вдоль тахты, то и дело сослепу спотыкаясь о стоящую на коврике у окна двадцатичетырёхкилограммовую Сашкину гирю, которую тот швырял в качестве физзарядки по утрам и просто в охотку после похода в библиотеку. Иоська также пробовал было порой заниматься с гирей, но ему ни разу не удавалось поднять её выше живота, и он вскоре бросил это занятие.
— Новый поворот, — раскатисто картавя на последнем слоге, пронзительно проурчал Колян, и было уже ясно, чем он озабочен. — И мотор ревёт, — это была также его любимая песня. — Ну, доставай, — обратился он к Митьке и покосился на свою стоявшую под умывальником объёмную синюю спортивную сумку. Затарились, было видно, капитально. Тот начал уже, сопя, возиться со старым заевшим замком, и Федюха, притулившийся в уголке, вздохнул недовольно:
— Потом не застегнёшь!
— Бросьте вы, — пресёк их тщетную возню Иоська. — Есть же!
— Одеколон не буду, — не к месту всхлипнул, — и все посмотрели на него осуждающе, — Федюха, покосившись на подоконник, что было излишне, так как он был пуст. Иоська одеколоном не пользовался, а Александр, по скаредности, свой «Шипр» никому бы в жизни не одолжил.
— Совсем сдурел? — урезонил Федюху Иоська.
С этими словами он, приподняв лежак тахты, извлёк из её недр тёмную, с ярко-жёлтыми цифрами наискось этикетки, бутыль, которую сам Колян и всучил ему на хранение вчера после работы. Он, видите ли, собирался вечером в Ивановскую баню и резонно опасался, что обратно вино не донесёт. Баня, знаменитая прославленной в городе пивнухой, где собиралась вся окрестная алкатура и лучшая часть университетского студенчества, располагаясь на самом излёте Красной — там, где славная улица, словно террасами, круто спадая под гору уступами тротуарных ступеней, вливалась в городской центр.
В пивной под плакучими ракитами продавали на закусь редкостную в других местах сомятину, и Колян, как ни берёгся, конечно, не миновал этого заведения, причём крепко.
Чем и объяснялось его утреннее нетерпение, да, видно, и весь ранний визит — так как стакана у друзей не было.
— «Три семёрки», портвейн, — радостно восхитился Митька, — Вещь!
— Гадость бормотуха, — опять невпопад сказал Федюха, поправив толстые очки.
— Портвейн — не бормотуха, — рассудительно возразил Гольцман. — Хорошее вино, сладкое. Мне нравится.
Неприхотливость Александра не имела границ. Впрочем, от пары глотков с утра он отказался, сославшись на необходимость идти в библиотеку, и Колян протянул первый стакан Иоське.
Вот тут-то удушливый запах, от которого спазмом перехватило горло, и ударил впервые резкой струёй ему в нос.
Стараясь не дышать, он проглотил мутную жидкость. Закусили одной на всех долькой лука.
— Где брал? — спросил Коляна Митька, отставляя в угол пустую бутылку.
— В «Пьяной птичке», — жуя луковицу и одновременно ковыряясь в зубах, пояснил Колян — он имел в виду фирменный магазин приднестровских вин «Тирасполь» с эмблемой Белого Аиста над входом, что находился на Главной улице. Лишь там можно было приобрести приличный молдавский напиток, какой-нибудь «Совиньон» или «Трифиешты», но Колян, разумеется, взял, что подешевле.
Иоська, с облегчением сглотнув застрявший где-то в районе пищевода комок, поморщился, нюхая луковичный огрызок.
— Только у вас хорошее вино — дефицит, — недовольно проговорил он. — На Украине его в любом городе и магазине бери, какое хочешь — хоть венгерское, хоть грузинское или болгарское.
— Здесь также пяток лет назад всё было, — вздохнул Митька Ермаков, заступаясь за Россию. — Куда только всё делось! Раньше и колбаса везде была...
— Нефтяной кризис, — важно прикурив потухшую «Астру» с видом знатока промолвил, сладко втянув дым, Колян.
Постоянное общение с китами идеологии не прошло для него даром.
— Бросьте вы, — подал откуда-то сзади голос Федюха. — Вон Эмираты... Электронику развивают.
Федюха, с вечно обожжёнными паяльником и изъеденными химикатами пальцами, был страстный радиолюбитель. Только благодаря этому он и попал в политех из своей забытой богом деревни, где отец его являлся кем-то главным в местном колхозе, но не было даже школы-десятилетки, а в большом соседнем мордовском селе физику преподавала учительница биологии, плохо говорившая по-русски, уроков же иностранного языка вообще не было.
— Нет, вы не правы! — перебив всех, вклинился вдруг в дискуссию Гольцман. — Вообще что-то происходит. Посмотрите, какое стало кино. Раньше, если был один отрицательный герой среди сплошных правильных, то все его осуждали, он всем противостоял. И в результате положительное большинство его исправляло, либо убивало. А теперь — если какой-нибудь такой «человек со стороны» не карьерист, болеет за дело, не ворует, жене не изменяет — то он изгой, все его травят и бьют, пока партком не вступится...
— Лёня довёл до такого, — совсем утратил комсомольское приличие и всякий нюх Колян, из груди которого уходило прочь похмелье.
— И с полей доносится: «налей!» — последним осушив стакан, попробовал запеть Акимов.
— У нас прямо поветрие, — сказал, также вновь закурив, Гольцман. — Как умирает очередной лидер — его надо обязательно облить грязью. Подождите — я уверен, через пару лет и у Брежнева какие-нибудь грехи найдут.
— Его-то в чём можно обвинить? — искренне удивился Иоська.
— А то не в чем! — подал голос Колян, хотя уверенности в этом голосе уже не было.
— Я знаю? — затянулся дымом Александр, — припишут, к примеру, «афганскую ошибку»...
Колян вскочил и возбуждённо заходил по комнате.
— Через десять лет в энциклопедии будем читать, — распахивая окно, радостно воскликнул он, — в статье «Брежнев Леонид»: «Мелкий политический деятель времён Алки Пугачёвой», ха-ха! — вконец развеселился Колька и вдруг осёкся, покосившись на дверь хозяйской комнаты.
— Тише ты, — сказал Митька Ермаков, хотя опасаться было нечего.
— Вчера в бане мужики анекдот..., — запал Коляна пошёл на убыль.
— Диктатура нужна, — прозвучал вдруг глухо Федюхин голос, — Андропов мало пожил. Или — как Пиночет...
— Фашизма только не хватало, — возразил Гольцман. К этой теме Сашка был вообще несколько неравнодушен. «Как хорошо, всё-таки, что их победили», — говорил он задумчиво иногда. Ну, почему? Этого Иоська решительно не понимал. Как твёрдость и порядок, так сразу: «фашизм». Пусть придут свежие, смелые и дерзкие люди, хоть и «со стороны», которые сменят нынешних стариков. Что здесь плохого? Гнилая демократия уже подвела Альенде. Иоська вспомнил, как переживал позже его дружок Данька Хаймович.
— Как же тогда эти социалисты не догадались, что надо было бы и армию подчинить тоже, — поддержав вопреки воле Сашку, вспомнил он теперь вслух давние горькие слова друга.
Вот она — цена слабости.
— У меня был дядька, двоюродный брат отца, — продолжая сказанное, пустился в воспоминания Александр. — Умер от перепоя. Еврейский пьяница — есть такое, знаете, экзотическое явление, довольно редкое. Хотя в Одессе встречается. Очень живописные типы. Так вот, в войну он был в гетто, и с тех пор люто ненавидел всякий фашизм, прямо пунктик у него такой был. Кстати, писал стихи, очень неплохие, даже печатался. Коммунистов он тоже терпеть не мог, имел дело с органами, слыл местным диссидентом даже. Но когда свергли Альенде, и в Чили пришёл к власти фашизм — хотя это не «тот» фашизм — он страшно переживал. И написал по этому поводу стихотворение «География», оно было широко известно. Начиналось так: «На уроке мы учили — есть страна такая: Чили. От Антарктики вполшага — там, на карте слева, снизу. Со столицею в Сантьяго, главный порт — Вальпараисо»...
Одесские воспоминания могли завести Сашку далеко и длиться бесконечно, поэтому Иоська понял, что пора это дело сворачивать, тем более, что его потянуло на воздух.
Пряча пустую бутылку под тахту — не пропадать же добру — Гольцман и её увязал со своей юностью.
— Помню, мужички из бригады погнали меня, молодого, за вином для себя, к обеду. У нас бригадир был, Василий — так я даже не представляю, как это возможно: выпивал один бутылку водки и целый день после этого мог спокойно выполнять свои обязанности на работе... Такой был амбал! А здесь — не хватило.
Речь шла о том времени, когда, не поступив никуда дома после школы, Сашка работал целый год электромонтажником на своём судоремонтном...
— Купил я пару вот таких вот, — продолжал он, — портвейнов, а дело было летом — я только поступил на работу — одет был легко, сквозь проходную не пронесёшь, надо — через изгородь. Поставил я бутылки на забор, где колючка порвана, только собрался лезть, голову поднял — нету! Думал — наши. Подтянулся — гляжу, на той стороне охранник стоит и пальцем манит: «Иди сюда!» Вот погорел!
Покинув Катькину квартиру, они всей гурьбой вышли на улицу, а Гольцман собрался в «домовую кухню», чтобы перед библиотекой позавтракать.
На дворе ошалелые мошки вперемешку с пухом весело купались в воздухе, и солнце брызгало отовсюду в его потоках слепящими искрами. Под небом голубым они стояли кучно, готовые к боям. Митька был без гитары — вместе с баулом она уже покоилась в автобусе. А то бы сыграл.
— И чем кончилось? — спросил Александра заинтригованный Колян.
— Начальник цеха выручил, — сказал Сашка, — Хороший был мужик. Кстати, фамилию имел — Кац. Видишь, — обратился он к Иоське, — и наши люди могут иногда занимать некоторые посты.
К чёрту! Сколько раз просил Иоська не заводить такие разговоры при посторонних.
Зачем это надо? К тому же вовсе не к месту — в этом городе их с Сашкой соплеменники как раз сплошь и рядом занимали какие-нибудь «посты» и были с высшим образованием. Существовал даже самый короткий анекдот — «еврей — рабочий». У Юрки Шиманского, к примеру, отец и вовсе был главным инженером в крупнейшем проектном институте. Да что тут говорить — разве сам Иоська не помнил, какими важными отпускными птицами заявлялись из российских городов его былые дворовые соседи под родные шелковицы! Это прочим жителям квартала были от тех шелковиц лишь две дороги — на мебельную фабрику и на электродный завод. Да ещё в тюрьму.
Но дело заключалось не только в этом. Сашке, лишённому комплексов одесситу, что ходил по субботам в баню на Молдаванку и заплывал на Ланжероне и пляже Отрада за волнорез, такого было не понять. Но в родном Иоськином городе за пределами его квартального «гетто» и даже внутри двора, быть евреем считалось стыдно и неудобно. Не говоря уже о России — этой вовсе чужой стране зазеркалья: обратной стороне Луны. Иоська вновь осуждал Александра и не мог даже завидовать ему в своей униженности и отринутости.
К счастью, друзья, опьянённые солнечным светом и летним воздухом, вовсе не вняли реплике Гольцмана. И уравнявший с ними Иоську выпитый стакан осел у него в животе урчащим сгустком, отдавая в горло волной портвейнового запаха. Однако свежий ветерок быстро привёл его в чувство, голова просветлела. Стараясь теперь уже выдыхать только через нос и подавив, хоть и не сразу, подступившую икоту, Иоська сделал глубокий вздох и поднял глаза к сверкающему солнцу.
Так начался этот сумасшедший день.
И теперь, разгоревшись в загородном раздолье, как пожар, день лился в свежевымытое приоткрытое окно, брызжа сквозь изумрудные клубы кипящей сирени и разливаясь надо всем до самого горизонта безоблачной синевой, которую чертили в вышине ласточки и стрижи. И радость сияющего дня наполнила души сидящих за столом, выплёскиваясь через край бурно и мощно:
— В пещере каменной нашли глоточек водки, — взрывной волной родного и единого вопля нескольких глоток ударил под потолок нехитрый мотив наизусть знакомой песни, столько лет сотрясавшей стены всех трёх политеховских общаг. — Комарик жареный лежал на-а сковор-родке! — восторженно подхватили остальные.
Открывая и закрывая беззвучно рот, у окна на стуле сидел Митька. Его свисающие вниз чёрные усы были расчёсаны, редеющий пушок топорщился на крутом черепе, напоминая о былой шевелюре. И синева выскобленных дочиста щёк и подбородка говорила о том же прошлом рокового брюнета, но увы — вся буйная растительность, расплодившись, переместилась куда-то вниз, темнея в распахнутом вороте фирменной, с накладными карманами, серой рубашки. Однако сегодня Ермаков вовсе не походил на закоренелого аборигена Шанхая, скорее — на «центрового» стилягу. Бёдра и задницу его стягивали тугие, радикально чёрного цвета, фирменные же вельветовые джинсы с блестящими латунными «молниями», на карманах позади, а сам Митька, прихлёбывая редкими глотками вино из стакана, поминутно косился на входную дверь. Чему мешала голова Федюхи, обхватив руками которую тот сидел как раз напротив, вовсе ушедший в мир иной. Федюха отрешённо уставился остановившимся взором в свой початый стакан, не выпуская из рук головы и уперев крупные локти в стол, но ничего не пил.
«И каждый вечер друг единственный в моём стакане отражён».
— Федюха, ты что? — озабоченно поинтересовался Митька.
— Башка болит, — глухо пробурчал тот.
— Ты выпей.
— Не хочу, — отмахнулся Федюха.
— Ему не плохо? — взволновавшись, спросил Иоська, которому, к его собственной радости и ставшей уже привычной гордости, было вполне хорошо.
И, словно уже привлечённые Иоськиным голосом, в дверях комнаты под эту реплику появились и гостьи — подружка Грушевского всё в тех же «варёных» штанах, но без самого Женьки, и собственной персоной Зиночка в пёстрой блузке и развевающейся, как знамя, плиссированной юбке чёрного, словно ночь, цвета.
— Федюх, тебе не плохо? — произнёс было, но, завидев предмет своей безответной страсти, сразу осёкся и отвлёкся Митька.
Между тем народу в Женькиной штабной комнате прибавилось. Заходили и выходили не ушедшие на рыбалку соседи, налетели на шум любители халявно гульнуть, но места хватило не всем. Песня ширилась и росла, с «глоточка водки» перешли на «бутылку». Затем — на «бочонок» и «цистерну», и когда уже добрались до «источника» в пещере каменной, где «мамонт жареный» лежал на сковородке , а всем в изнеможении полагалось заорать: «Хватит!», то и тогда последовало неутомимое, как любовная страсть неандертальца: «Й-ых! Мало водки, мало водки, мало! И закуски тоже не хватало!»
Русская раздольная песенная волна, ударив в звенящие стёкла, с безудержной лихостью рванулась в окно, за которым бескрайней волей расстилалась, разметавшись в неоглядный простор близкого волжского разлива, сама Россия.
За перелесками, уходящими вдоль трассы к плотине, виднелось село, а дальше поблёскивало водохранилище, белели корпуса недоступного простым смертным закрытого ведомственного пансионата. Где-то, ошалев, орал петух, а на платной стоянке под вывеской бара сгрудился свежеприбывший табун чьих-то легковушек, среди которых особо выделялась, сияя лазоревой, как небо, эмалью, последняя модель «Жигулей». Рядом разминали затёкшие ноги парни в адидасовских костюмах и с пышными кудрями буйных шевелюр. Они недоумённо косились на доносящиеся вопли, а Балбес Колян, орлом возвышаясь у распахнутого окна, даже умудрился завести с ними некий фривольный разговор.
5. И в заворожённой Иоськиной душе, казалось бы, привыкшей за шесть лет жизни здесь ко всему, вновь невольно начало подниматься чувство восторженного и испуганного не только изумления, но и неясного восхищения бесшабашной неукротимостью этих людей и этой не слишком понятной страны, что родилось ещё годы назад, при виде тех, забытых лихих командированных на электродный завод москвичей.
Да что говорить, если даже Гольцман, критически оценивающий здесь буквально всё и недоумевающий, как это можно получать зарплату лишь для того, чтобы сразу её всю пропить, — и тот, уставший ещё в Одессе от вездесущих обитателей Привоза и прочих областных «рОгов», всё же отзывался о здешних приезжих селянах, как и городских аборигенах тоже, более сдержанно: «Тут они хотя бы говорят по-русски». И теперь Иоська, даже счастливый от того, что и его приняли, как равного, в этот разгул неудержимой молодецкой удали, произнеся про себя некое ругательство на украинской «мове», отважно окунул в кружку свой большой нос и, опять же подавив дыхание и все чувства, в три судорожных глотка выпил своё застоявшееся вино всё, до самого донышка.
— Глядите, «Ритмы» приехали гулять! — повернувшись от окна к публике, доложил Колян.
«Волжские ритмы», местный рок-ансамбль, был известен не столько всесоюзной популярностью, сколько своими причёсками и скандальными загулами, отголоски которых оседали даже в мартемьяновских сводках.
— А вот и ихний Макаревич — сам Бульин, — провозгласил Колька, большой знаток музыкальной и хоккейной богемы.
Под его возглас появившиеся в комнате гостьи, возмущённые было недопустимым невниманием к ним, водрузили на стол некие малосольные огурцы. Также при них была узкая бутылка отличного полусухого румынского вина «Мурфатлар», что, напротив, внимание привлекало.
«А, всё к чертям, надоело нам шляться по волнам, выпить бы нам с людоедочкой из племени ням-ням», — говорила в таких случаях Зиночка и теперь сказала то же.
Вино «Мурфатлар» продавалось, да и то не всем, исключительно в закрытом Дальнем городе. Хотя для всесильного комсомольского лидера никакие преграды, очевидно, не были проблемой. Вдобавок Зиночка держала в руке бумажный кулёчек с клубникой, которую в здешних краях — и особенно в Соцгороде почему-то называли викторией, хотя этот сорт тут вообще не водился. Клубника только пошла, и горы корзин и коробок с нею ещё не заполняли городские лотки, а потому выглядела Зиночка гордо. И на Митьку не глядела вовсе.
Однако прочие, ринувшиеся к окну понаблюдать приехавшую знаменитость, вновь отвлеклись от неё. Между тем на автостоянке вышла заминка. Как оказалось, случилась путаница с гостиничными номерами — вторжение комсомольцев нарушило планы имевших постоянную бронь музыкантов.
— Юльку хотели выселить! — отправляя в рот клубничку и кивнув на спутницу, с присущим только ей неповторимым возмущением и одновременно игриво воскликнула Зиночка, обведя всех взглядом больших подёрнутых туманной поволокой зелёных глаз. — Там Тамарка в комнате уже с их продюсером пиво пьёт. Как выяснилось, «варёную» поселили в одной комнате с Томой.
— Где пиво? — возгорелись Митька и Федюха.
— Да вон же, у бара продают, бутылочное! — Ткнул пальцем в окно Колян. Музыканты уже грохотали чем-то над головой, заселяя второй этаж — продюсера, видно, уломали. А к опустевшей стоянке подкатил со стороны пансионатов новый кортеж, где среди прочих автомобилей была и чёрного цвета иномарка — большая редкость для города, кажется — японская «Тойота». Из приоткрытой дверцы, на опущенном боковом стекле которой лежала толстая, вся в чёрных волосьях крепкая рука, показалась, извиваясь всем своим телом и прижав к себе подмышкой сумочку из блестящей кожи, гибкая золотоволосая дамочка в серебристом, как чешуя русалки, костюмчике и до того длинноногая, что, казалось, юбки на ней вообще не было. Пара крутых, затянутых в чёрную кожу, молодцев лениво переминались у павильончика, где, действительно, появилось пиво.
— Ты что, там дорогое, по семьдесят две копейки, осадив Коляна, возмутился Митька.
Оскорблённая всеобщим невниманием к себе, Зиночка подошла к стародубовскому, торчащему, как шиш, среди баулов и сумок, магнитофону, и, включив музыку, затеяла игры и танцы. Губы её поблёскивали перламутровой помадой, щёки были розовы от румян, и все Зиночкины движения, плавные, как у кошки , приглушёно-тусклый блеск горящих во мгле фиолетовых теней изумрудных глаз, и прочие детали внешности воплощали суть и предназначение её метущейся натуры, а именно неукротимую жажду борьбы с Империей Зла, то есть теми страстями и порывами, что могли отвлечь и увести от любви. Много лет спустя снова, как наяву, возникнет то, что напоминало Зиночку — этот низкий с придыханием голос и туманный обволакивающий взгляд. С которыми некая девица рекламировала с телеэкрана загадочный «Идигов продукт». Сейчас же Митька, нашарив в тесных карманах своих чёрных вельветовых джинсов пластмассовый медиатор и взяв с дивана гитару, попытался исполнить партию соло под магнитофон. Колян в белой, распахнутой на широкой груди, жениховской рубахе в редкую тонкую полоску, оседлав тумбочку, сыграл ладонями по её лакированным бокам, как на барабане. И получился ансамбль, не хуже того, с которым Зиночка и Митька выделывали свои игрища на сцене институтских праздничных вечеров.
На этот раз Зиночке не повезло. Сначала, когда она вздумала исполнить сразу со всеми некий испанский танец, то Федюха Акимов, которому надлежало, швырнув её, что было силы, правой рукой, затем поймать летящую Зиночку на левую, загляделся в окно — очевидно, на пиво, — и та, стремительно и во вращении просвистев наискосок через всю комнату, со звучным и вкусным шмяком врезалась в угол и печально даже не сползла, но стекла по стенке на пол. Затем уже Митька, жалея, попробовал поносить её на руках, но уронил Зиночку мимо Женькиной койки. Это окончательно вывело её из себя, и, решив прекратить это дело, Зиночка, пригубив «Муртафлара», устроила игру в пантомиму. При этом она успешно показала всем «муху-прилипалу», что, однако, никто не отгадал, а Митька изобразил «утюг». На чём всё и завершилось. Девушки ушли переодеваться и наводить марафет перед вечерним гуляньем, а прочие решили, прихватив бутылку водки и сунув другую, початую, за лежанку, навестить пропавших рыбаков. Отряхнув свои, измятые Зиночкой на коленях, брюки и утеревшись от её помады, Иоська спешно доел забытые на столе остатки клубники, и, едва успев запереть дверь, выскочил вслед за всеми в искрящуюся песчаную пыль под горячее солнце.
Разорившись всё же на полдюжины «Жигулёвского», и с шипением сшибая по пути о выступы изящных металлических опор уличных фонарей неподатливые пробки, ватага устремилась туда, где истошным боевым кличем разносился над пампасами, оглашая округу, победный рёв Стародуба, который, очевидно, что-то поймал.
Снова — «рыбу своей мечты».
Глава 5
В Ленинграде городе
Кстати, в тему: 19.2.2020 года по ТВ показан фильм "ДЕЛО СОБЧАКА"
1. Когда-то они, бывшие институтские одногруппники, были одной семьёй. Теперь же сыновья Николая Белоносова готовы были поубивать друг друга за интересы ушлых чужих людей. Этого никто не хотел, потому разные люди отбывали сегодня и завтра утром в Питер каждый сам по себе. А вместе с ними должен был ехать корреспондент московского «Радио для приезжих» Лёнчик Воздвиженский, он был уже в «Красной стреле». Из Санкт-Петербурга был кратчайший путь для их последнего «броска на юг» без крупных остановок по прямой, как стрела, железнодорожной ветке, со старинных имперских времён соединявшей петровскую столицу с курортами и портами тёплых морей, всё ещё тогда, в "нулевые" - почти своих.
Встретить в Питере компанию должен был коренной москвич Лёха. Который не был, конечно же, никаким официантом.
Известно, что в Северной столице москвичей не любят.
Как у Высоцкого:
… «В Ленинграде-городе,
у «Пяти Углов»,
получил по морде Саня СоколОв.
Пел не музыкально он, скандалил.
– Ну, и значит, правильно, что дали», - это из сочинённой им «Песни про командированного москвича».
Ясное дело, что и в Москве "питерцев" не любят, называя зазнайками и выскочками.
В городе на Неве москвичей - не то, чтобы не любят, просто считают дикими людьми из дикой столицы страны «Книги джунглей». Но для питерцев они, помимо прочего, ещё и вечные заклятые друзья-соперники.
И если «питерский» отправлялся служить к «этим»: «персонажам Зощенко наших дней», помните таким: «Мне пепсю!», как в той: про них, москвичей, - советской кинокомедии, пусть даже в статусе «главного» надо всеми, - то даже и тогда подобному персонажу от земляков из города Петра «ваще» выражалось общее дружное «Фе!».
«В Ленинграде-городе, там везде такси, но не остановятся – даже не проси …»
- Конечно! - негодовал теперь новоявленный «москвич» Лёнчик Воздвиженский, репортёр столичного «Радио для приезжих», широко шагая вдоль Богатырского Проспекта по направлению к станции метро «Пионерская», с которой путь их следовал поначалу к соседнему метро «Чёрная речка» на Приморском проспекте у Большой Невки и набережной Адмирала Ушакова. – Питерский интеллигент сегодня, - он такой: «Ах, Тарковский, ах, пьесы Шварца, ах, кровавый режим … Ах, куда я дел – или дела – свои очки и томик Мандельштама!».
И они же, эти одухотворённые смотрители музеев и искусствоведы, ещё вчера, все в сопельках и гневно сжав кулачки, устраивали во дворе свергнутого мэра страстные митинги, дружным хором скандируя под его окнами:
«Собчак, отдай квартиру!».
А сами с радостью выбрали новым мэром «иуду» - водопроводчика: с лицом киношного Шарикова и его московским соратником по их общей партии «Отечество» Лужковым. А потом тайком выносили в трусах старинные вазы из Эрмитажа, где «служили искусству». И с этими вазами попадались в лапы музейной «охранки», о чём писала «Фонтанка». И не только она.
Бородатый спутник Лёнчика не знал, что возразить. Да и что тут скажешь!
Вот милая вежливая школьная учительница на внеклассном часе спрашивает ребят, кем бы они желали стать в скором будущем, и ненароком роняет при всех:
- А вот Ксюша призналась, что она хочет стать валютной путаной!
- А Вы? Или не возьмут? – по слухам, ответила ей, захлебнувшейся от такой дерзости возмущением, пятнадцатилетняя пигалица, введя любимую «литераторшу» в гневный ступор.
Ну как тут было не возненавидеть всем городом наглых выскочек: кудрявую маму, статного папу, и ЭТУ, эту!
Которой они, школьные педагоги, не зря и навек прилепили ярлык: «образец пошлости».
Бояться было нечего – ведь все знали, что дни Ксюшиного папы сочтены. Хотя к ней ещё и была приставлена ленивая охрана, которой не было доверия – потому «дядя Володя», смеявшийся по этому поводу, мол:
«Ну, я даже не знаю, что сказать»,
лично забирал на своей машине дочь шефа с занятий.
Только там, иногда, маленькая девчонка давала волю эмоциям.
- Ну вот, опять нос на мокром месте … Терпи, коза, а то мамой будешь! – грубовато шутил над ней заменявший порой её добровольного телохранителя шофёр-москвич, похожий повадками и выправкой на ягуара: потому что своим, питерским, чекистам «шестого» Отдела, то есть спецохраны, доверия уже не было.
Так за что тут было любить москвичей? А особенно – тех, кто вызвался им служить? Лишь один из всей их «команды», нынешний глава города, неказистый «крепкий хозяйственник», не стал чистоплюйничать, остальные – все, как один, оставили свои должности. А главный сегодня, хотя ему и предлагали после выборов пост, вообще ушёл в никуда. Да ещё и сопровождал «симулировавшего инфаркт» бывшего шефа на лечение в Париж, куда тот вовремя скрылся «с уворованными миллионами». Теперь, в Москве, все они на коне.
Но ещё не вечер: ведь – "Ленинград так просто не сдаётся".
За этой беседой оба вышли со станции у Большой Невки.
У самого метро «Чёрная речка» как раз проходил патриотический митинг в поддержку новой городской власти: «Вспоминая Победу». Победа имелась, понятно, не над низверженным мэром, а в великой войне. Но аналогии напрашивались: ведь «немцы в городе» - пока, слава Богу, не на Неве.
- И в военные годы случались чудеса, - вещал с импровизированной трибуны благообразный оратор: поджарый, молодой, но уже седой, с усиками.
- Летописец рок-движения. Всех обличил, особенно бывшего друга Макаревича, - пояснил Лёнчик.
- … Сержанту медицинской роты Костровой приказали отправиться за реку: раздобыть в деревне бинтов, марли, ваты – что достанешь. Невыполнение приказа – расстрел, - продолжал выступавший. – Переправились по весеннему уже хлипкому льду: был конец марта, а там ни души, всё сожжено, одни печные трубы торчат: фронт на 20 километров, как отошёл. А обратно идти - ночной лёд уже трещинами пошёл. Как вернулись – один Бог знает, мокрые насквозь. Но девчата не роптали. Не роптала наша героиня даже многие годы спустя, когда все ругали дефолт. В конце века она тоже, как и все, потеряла деньги, но и эту потерю перенесла стойко: жаловаться на свои беды не умела. Помню только, в «перестройку», когда началась оголтелая кампания очернения И. В. Сталина, она очень негодовала. Грязь лили соплеменники тех, кто в их госпитале, находясь в должности начпрода, «куда-то» девал американскую колбасу, а им, худым девчонкам, выдавали клейкообразную баланду! Многое теперь не реанимируешь!
- Ничего, - заявил вдруг кто-то из толпы. – Придёт время – сделаем на этом месте им обрезание так, что больше уже ничего не вырастет!
- Тише, привлеут за «экстремизм»! - в шутку предупредили сказавшего громким шопотом почти синхронно две интеллигентные дамы, внешность которых явно выдавала в них всё тех же «соплеменниц».
Что тотчас и было подтверждено.
- Между прочим, обрезание – это очень красиво. Знаете, - заявила одна другой всё тем же шопотом, - так…, - она искала слово:
- Геометрически, с точки зрения эстетики, совершенно!
Поддакивать там, где надо бы «срЕзать» - это, конечно, по-интеллигентски. Про подобное спутник Лёнчика знал. Но тот вперил взгляд в субъекта, пообещавшего неведомо кому хирургическую операцию.
- А вот и наш «коллега». На ловца и зверь. Обрати внимание, - сказал Лёня.
Выглядел персонаж живописно и одет явно не по сезону – стояло хотя и балтийское, но всё-таки лето, и погода была неплохой. Однако на долговязом, без возрастных признаков, типе был осенний болоньевый плащ, затянутый широким поясом с большой пряжкой, старомодный, в серую клетку, из-под которого сверху топорщилось намотанное на длинную тощую шею кашне – белое, но не первой свежести. Снизу из-под плаща торчали мятые костюмные брюки с аккуратно заштопанной, но всё равно явно видимой прорехой на левом колене – было видно, что бедолага где-то удачно упал, а на голову его был напялен набекрень синий берет с хвостиком. Сверкали и белые носки – тоже с явно видимой дырой. Вобщем, вид герой имел «городского сумасшедшего». Глядел данный тип от трибуны прямо в сторону Леонида и его бородатого спутника, но совершенно точно не видел их: со зрением у него определённо были проблемы.
Типичный «человек рассеянный» в костюме «питерского интеллигента» - того, что когда-то, споткнувшись о «поребрик», то есть бордюр по-московски , влетел со всей дури головой в «парадную». После чего, собственно, и стал рассеян.
Однако слух рассеянный тип имел бесспорно отменный. Стоило кому-то из праздных зевак с тротуара, утолив жажду, отшвырнуть к «поребрику» банку от «Кока-Колы», которая звонко покатилась по булыжной мостовой , подпрыгивая на неровностях, как он, проявив молниеносную реакцию, метнулся, со снайперской точностью поймав на лету, припечатал добычу большим каблуком немодных туфель - и ловко зашвырнул банку в холщёвую сумку, которую держал в руке. Смятая подошвой туфли банка там только жалобно звякнула, явно будучи в недрах сумки не первой. Вот это было не только типично по-интеллигентски, но и по-питерски! Теперь он находился совсем неподалёку от двоих приятелей. Даже можно было учуять лёгкое дуновение перегара: в Питере – пить! Но тотчас от толпы отделился строгий мужчина в сером, до сего момента бесстрастно аплодировавший выступавшим и ни на кого более не глядевший. Он решительно отобрал у хозяина его холщёвую сумку, и, сделав шаг в сторону, швырнул её вместе с трофеями в уличную урну.
- «Егорыч, всё спок!», – по ходу его манипуляций восклицал «рассеянный», зажав одну ноздрю пальцем и смачно сморкаясь на асфальт. – Это же цветмет! Там на полторы сотни!
- Ты командировочные с костюмом получил?! – возмутился тот. И добавил:
- Мы тебя для чего раскодировали? Для дела – для оперативных переговоров с товарищами!
- Куратор? – уважительно спросил Леонида его бородатый спутник.
- Ага, - подтвердил тот. – Редактор «патриотического» интернет-портала. А со вторым ты сегодня познакомишься, только сейчас ему на глаза не попадайся. Это некто Васюхин, «журналист» сайта Погром.ру. - сегодня это электронная версия «Фонтанки». Именно он от «питерского репортёрского пула» едет с нами в Приднестровье «налаживать медиа-контакты с соотечественниками Ближнего Зарубежья». Апологет и «знаток» «Русского мира».
- А что за маскарад?
- А, это! - засмеялся Лёнчик и пояснил:
- Это у них – маскировочная конспирация. На самом деле Васюхин – москвич. Как и я.
- Ты – москвич, - согласился бородатый.
- Но согласно «легенде» он теперь - чудаковатый типичный питерский интеллигент. Как ты. Один из тех самых, представителей «породы городских безумцев» – что споткнулся о «поребрик» и влетел головой … Куда надо.
Лёня поглядел на часы. Шумное сборище у метро, отвлёкшее на себя всё внимание присутствующих и прохожих, оказалось, как никогда, кстати. Никем не замеченные, они остановились у входа в метро, возле которого у них и должна была состояться долгожданная для бородатого человека, назначенная Леонидом встреча.
Натулька пришла вовремя. Дамочка в турецких джинсах, в элегантном плаще с поясом и отворотами поверх лёгкой кофты цвета какао с молоком и с объёмной сумкой через плечо стояла у раздвижных дверей, с отстранённым видом разглядывая проспект, по которому мчались, сигналя, машины. Всё те же длинные блестящие тёмные волосы волной – да, это была она, их Натали. Лицо её паполовину скрывали большие солнцезащитные очки, а шею – цветная косынка. Стиль одежды однокашницы московского гостя Города на Неве, от которого был избран депутатом его начальник по государевой службе и из которого он сам попал на эту службу в столицу, почти не изменился. Хотя из-за тёмных очков тот бы её наверняка не узнал. Да и Наталия его вряд ли узнала бы сама из-за короткой, но густой и уже порядком седеющей растительности на худом лице. Хотя такой его выдающийся розовый нос: главную «примету» в оперативных ориентировках, когда он был в службистском «розыске» - разве его спрячешь за бородой и усами! Которые в те забытые годы, по которым он памятен Наталии, у него ещё толком и не росли. А потом выросли в одночасье – уже в Казани, куда он бежал, как заяц от бешеных собак, опрометью и навек из их общего нескончаемого детства, и где он повзрослел в единый миг между прошлым и будущим. Миг, который и заменил ему несостоявшуюся счастливую скучную жизнь. От которой у них с Натулькой остался однокашник по их общей студенческой группе Лёня. И – Юрчик, которого злые «собаки», а может быть , черти настигли таки пулей-дурой киллера на московской Сущёвке на глазах сына Миши только вот совсем недавно. И сгубили бы, как ещё одного Михаила: соратника былого питерского мэра, застреленного на Невском, - не выручи Юрчика агентура Ярослава. Собираяь с духом перед этой вынужденной встречей – ведь они не виделись вечность, не зная, что сказать, бородатый человек перед тем, как нырнуть с Лёнькой в метро, ещё раз окинул взглядом широкий Богатырский проспект, застроенный советскими жилыми башнями-высотками. Где ничего не напоминало, что это город Ленинград, если бы не название ближнего метро: «Чёрная речка». По этому проспекту шагал он когда-то вслед за Лёнькой, уже тогда пристроившимся репортёром «Радио для приезжих» в Москве. Куда наш герой подался было из Казани, в которой и сам успел побывать как бы «богатырём».
- Чего это вдруг «Вася»? – смеясь, выслушивал Лёнчик фантастический рассказ однокашника о его удивительных, но реальных приключениях перестроечных лет в городе Казани. Так же, как и москвич Лёха недоумевал потом столичному прозвищу: «Васька-татарин».
- Есть такое распространённое татарское имя: «Васил». Почти моё – транскрипция другая, пара новых букв. Бывают у татар фамилии: «Василов», даже «Васильев».
- Крымские? – спрашивал позже прстодушный Лёха.
- Почему «крымские»? На Волге тоже. Татарин – он везде татарин. Хоть в Китае.
- Ну-ну. Храню тайну, - усмехнулся тогда Лёнчик.
Лёня не побоялся до Питера спрятать его на некоторое время в столице, а затем через свои журналистские связи разместил здесь, в спальном жилмассиве у Чёрной речки, где когда-то такой же «киллер» шлёпнул главного Поэта. В этом районе на северной стороне Санкт-Петербурга, вдали от Невы и Расстральной колонны, и от Аничкова моста с конными скульптурами, была квартира «гостиничного» типа на Богатырском проспекте: на краю города за метро «Чёрная речка». Именно там разместил его после Казани Лёнчик, как своего давнего знакомого поселив с какими-то командированными. А потом свёл с одногруппником Юркой, тоже вынужденным вослед за своим товарищем бежать из далёкого города их юности к родственникам жены сюда, на Неву. Свёл, пристроив на работу на техническую должность к Юре, что был программистом в информационном центре у заместителя Собчака Михаила, убитого в 97-м году на Невском в ходе Большого отстрела, не завеоршившегося и теперь, когда пришло время Юрчика. Там сегодняшний Лёнин спутник и оказался в команде при своём нынешним шефе в должности помощника. Вскоре – помощника депутата Государственной Думы от Санкт- Петербурга.
Теперь по тому же адресу Лёня разместил и прибывшую сюда на пару дней из родного города Наталию.
Та глядела на проспект и автомобили, что буквально всё заполонили, никак не ожидая, что конспираторы придут на «явку» пешком. У соседнего «гипермаркета» под новомодную музыку «бымц-дымц-дымц» надрывалась очередная рекламная пиар-акция какой-то китайской ерунды:
- А вот прекрасный «технический фэн». Финское качество! Сразу скажу, голову им сушить не стоит, зачем же он? Знаете, я не технарь, может, кто подскажет, зачем …
- Машины проветривать, - сказал себе под нос кто-то сбоку.
- … А вот – набор свёрл … Сверлов …
- «СвердлОв», - с перегаром донёс ветерок реплику Васюхина, никак не желавшего соскакивать с любимой темы. – Царя убили …
- Во, - съязвил Лёнчик. – Опять евреи виноваты.
Но спутник его не слышал.
- Приветствую Вас, Наталья Васильевна!
Он снял свои крутые каплевидные зеркальные очки и глядел на Наталию в упор, словно удав на кота, вперив завораживающе-немигающий взгляд ей в подёрнутое загаром лицо – совсем без морщин, такое же красивое, как и прежде, будто вбирая её целиком недвижимымым гипнотическим взглядом зеленовато-карих, неуловимо вращающихся маслин миндалевидных глаз.
Как вроде бы и не было почти двух десятков лет их расставания.
Наталия явилась на встречу не одна. Рядом маячила ещё и деловитая особа женского пола в белых брюках и красном пиджачке. Губы её были сосредоточенно собраны в алый бутон.
- Вот знакомься, «Ксения-старшая», жаждет познакомиться со своей знаменитой московско-питерской тёзкой. Тоже из нашего незабвенного города. Там со дня губернаторских выборов девичьи пиджаки такого цвета – писк моды бригад эскорта. А Ксюха – королева этого бизнеса среди «центровых». Круглосуточный бар у фонтана – кафе «Ракушка»: «Жемчужины дивного дна»! Любимая тема исследования моего друга детства по шахматному кружку Мотьки. Он тоже сочинитель – пока люмпенизированный и только по части рекламных слоганов. Не такой пока писатель, как я – правда, я ещё пишу «в стол». Мотька – летописец девчачьих бригад, без них в Городе сейчас никуда, - доложил Лёня.
- Да и раньше, - согласился его бородатый товарищ. – «Блондинки Вован Сидорыча»? – вспомнил он рассказы Смирнова.
- Не только они.
- Как ты похудел, - проговорила Натали, поглядев на покрытые серой с сединой щетиной впалые щёки старого приятеля.
- Когда я был упитанным? А теперь ещё и это… Ты знаешь, что произошло.
- Но ведь Юрик жив, - недоверчиво и с надеждой поглядела на него Натулька.
- Его выручили специальные люди, это просто удача. Теперь он до поры – далеко. А ты здесь насчёт сына? Мне сказали, что ты искала встречи именно по этому поводу.
Сын Наталии, Денис Чубаров, был «спецкором» знаменитой московской газеты, имевшей региональный корреспондентский пункт и в Городе на Волге тоже. Именно он, проникнув с помощью своих людей в ночь выборов на победный шабаш «победителей и триумфаторов», живописал на всю страну случившуюся там вакханалию. Как они если не сожрали, то изжевали собственного верного пиарщика-пропагандиста: несчастного мордовского мальчика. И, ясное дело, участь этого Дениски с его рассказами была туманна – особенно в свете того, что случилось с губернаторской дочкой, кинутой в «зиндан», которую теперь им надо было выручать. А теперь вот и Юры, подстреленного на глазах собственного сына. А ещё раньше – Ксюши-младшей, дочери своего не вынесшего нападок земляков отца, с которой по скорбному поводу им предстояло встретиться через какой-то час перед тем, как вся компания на одесском экспрессе отбудет на юг – туда, где под боком своей неблагодарной супруги – королевы бандерш скрылся Юрин неудачливый киллер: тот самый «просто одетый парень» с Сущёвки, в чьём устранении на радость Вован Сидорычу роковую «Мадам Соню» в её любимых с тех ещё лет русалочьих нарядах и должна будет обвинить местная полиция. Что станет началом Большой игры.
- Не беспоойся, всё будет в порядке, - заверил Наталию бородатый человек.
Ей ли, их с Лёнькой бедовой подружке их позднего детства, не знать по былым годам тонкостей этого самого девчачьего «эскорт-бизнеса», женского коварства и мужской наивности в хмельном кураже и тоске! Да на этом весь Город на Волге строился! И правильно сказал Смирнов, что Натульке небезинтересно будет тут, в Питере, встретиться за бокалом с легендарной Дашей. Даша Асанова – скандальная журналистка другого столичного еженедельника, конкурирующего с Денискиным и имевшего свои коррпункты вообще во всех областных городах, специализировалась на политико-половых связях. Она была когда-то известна, как автор книги интимно-личных воспоминаний: «Записки плохой подружки», где высмеяла многих артистов, особенно Абдулова с его «Уно моменто» и скромными данными при безмерных амбициях и дружбе с Лукашенко, которому он грозился нажаловаться. И других людей богемы, в чьи альковы проникла, да ловко всех кинула и развела. В «органах» от души смеялись, рекомендовали книгу агентуре – чтобы иметь тему для разговора с барышнями, которых предстояло использовать. Теперь же Даша озаботилась темой взгляда на исторические изменения в стране прошедших лет именно сквозь призму семейных и интимных отношений. Что может быть актуальнее – тем более для знающей во всём этом толк Натульки! Уже был заказан на вечер кабинет в ресторане на Васильевском острове у дома Бродского, когда вся их компания «туристов-бродяг», как это рекомендовалось называть в методических рекомендациях на случай встречи с полицией, уже будет в пути в своём «последнем броске на юг». Там, в «конспиративном» отдельном кабинете ресторана, кстати, Натульке и объяснят детально, что именно ей с её Денисом делать дальше. Дашин московский возлюбленный – тот самый «Ягуар», при котором, со слов Смирнова, она была непокорная козочка, «и её требовалось укрощать», как пошутил бородатый человек во время их со Смирновым московского разговора у «Трёх вокзалов», и поведал Ярославу суть дела. Ведь Денискин памфлет «Судьба человека» про растоптанного на победной гулянке красными соратниками куража ради собственного верного им по гроб жизни юного журналиста накануне его свадьбы был опубликован в день после выборов именно в Дашиной газете . А единственным известным Наталии «большим человеком при власти», не уступившим в своё время, как и её Денис, «дорогу бешеной собаке», был в Москве он: её сегодняшний собеседник. Об организации встречи с которым она и попросила общего их однокашника Лёню, посетившего родной город. Радиорепортёр Лёня был с Дашей в одном столичном «журналистском пуле», через её милого дружка обо всём и стало известно стреляному нелегалу Ярославу Смирнову, поведовавшему о Натулькиной просьбе бородатому соратнику там, у «Трёх вокзалов», где они встретились по другому, грустному поводу - московского покушения на Юрчика Шиманского.
- Дарья тоже приедет в Бендеры после вашей с ней встречи, - рассказал бородатый человек Наталии. - Ведь формальная цель нашей поездки : журналисткое расследование жизни русских общин бывшего советского зарубежья с целью завязывания контактов - это в последняя время как раз её основная газетная тема. Уже забронирован номер в гостинице на двоих, друг её едет со мной в одном вагоне «СВ», а прочие – в купейном. Она подсядет в поезд позже. И в гостинице мы с ним поселимся также вдвоём. Но только до её прибытия – потом мне придётся убраться восвояси. Типа думская миссия завершена. Дарья будет осуществлять журналистское прикрытие операции. А её бойфренд должен обеспречить встречу Ярослава – именно он будет ликвидатором нашего киллера. И тогда у «Мадам Сони» начнутся проблемы, после чего в вашем городке , уж ты мне поверь, всем будет совсем не до Дениса, - под вопли рекламщиков, заглушивших от посторонних его слова, рассказал Наталии её бородатый знакомый.
- Наши от «Ракушки» тоже будут, - пообещала Ксюха в красном революционном пиджачке, от которой разговор не ускользнул. – Симон. Он ведь родом оттуда, из этих мест был призван в спецназ, чуть ли не в Африке служил, военное прозвище «Мангуст». У нас в городе много молдавских, ещё с советских лет. Его московский типа …Знакомый по амейской службе тоже с нами едет .
- Я знаю. Уже познакомились, - сообщил бородатый, вспомнив «официанта Лёху», который свёл московским утром у кафе «Чудесница» Смирнова с сыном Кольки Белоносова, подобравшим брошенную Ярославом на асфальт смятую сигаретную пачку с указанием места конспиративной явки.
- Мотька своим ходом хотел бы прибыть. Собирать материал для романа, - добавила Ксюха.
- Развели «голливуд», - ничего не поняв, вздохнула Наталия.
Бородатый человек всё смотрел на Наталью в упор и не мог наглядеться. Он словно бы узнавал и не узнавал свою однокашницу, которую не видел целую вечность.
- Я с тобой поздоровался, а ты нет, - сказал он.
- Ну, здравствуй, - усмехнулась она. И поинтересовалась:
- Как Вас теперь называть?
Он, также усмехнувшись, приоткрыл перед ней своё служебное удостоверение.
- «Васил Миндалович…», - не без труда разобрала она.
- Всего несколько букв другие, - смеясь, пояснил он. – «Жизнь после жизни». Не перевелись на Руси татарские умельцы. Помнишь Юсуфа, мастера художественной резьбы с его «изделием»?
- Он исчез вскоре после тебя.
- Ну, в этом мире всё так: ежели что-нибудь где-то исчезает, то оно же где-то и появляется.
- Твой друг-спаситель тоже едет на юг вместе с вами? – спросила Наталия.
- Вы успели познакомиться?
- После твоего бегства нас всех таскали на «профилактические беседы», там мы увиделись впервые, - вздохнула Натали. – Митьку сильно избили. Буквально изуродовали. Если бы не кое-кто, его бы в живых не было.
- Ярослав едет отдельно от нас, позже. С нами едет близкий друг журналистки Даши Асановой, московской «коллеги» по газете твоего Дениса. Друг её, именно на него через Дашу вышел по твоей просьбе Лёнчик, должен подготовить в Бендерах всё необходимое к прибытию Ярослава. Мы все едем в Приднестровье как бы от столичной прессы «налаживать связи с соотечественниками в ближнем зарубежье»: Лёня – от радио, этот орёл, кивнул бородатый человек на продолжавшего разоряться вдалеке Васюхина, - от «сетевого ресурса». Ксения Анатольевна, её ты вскоре сможешь тут лицезреть, – тоже журналистка, но её решено не отпускать, и вместо неё ёдут другие люди. Как бы по обмену опытом от реторанно-гостиничного бизнеса. Твоя «Ксения-старшая», москвич Лёха – он тоже будет «репортёр», только подсядет он к нам в поезд после Питера вместе с Дашей. Сейчас вы с ним познакомитесь. А тебе Даша обрисует обстановку лично и прямо сегодня. Тебе будет небезынтересно с ней побеседовать. Она большая специалистка в медиа-пространстве в вопросах взаимного влияния половых и политических отношений и связей. Впрочем, нам пора – карета подана.
Он указал взглядом на подкативший к автопарковке у супермаркета вместительный чёрный джип. Никто из увлечённых речами на митинге, где уже надрывался, клеймя «банду» свергнутого мэра и его семейки , очередной оратор, их не заметил.
- Прошедшую войну приплели, - прокомментировал Лёнчик.
- Тема войны многим мила: «всё, что было не со мной, помню». Ведь в реальности у них у всех главный собственный подвиг – это вынести мусор в тёмное время суток. А тут – вроде причастен. Настоящие фронтовики не любили военных воспоминаний, - сказал бородатый человек.
- Вот и я их послушала. Девчонку послали по хлипкому льду неизвестно куда незнамо зачем: чтобы самим отчитаться, под угрозой расстрела, если не выполнит. Чуть не утопили: очень смешно! А она возмущена не этим, а вспоминает про «исчезнувшую колбасу»! – пожала плечами Наталия.
- Так и есть, - сказал Лёнчик. – В этом и заключается «идиотизм военных нравов». Потому эти нравы и нельзя было перетаскивать в мирную жизнь, - где тоже есть, конечно же, свой собственный идиотизм и скука с тоскою. Однако - перетащили.
- И всё же все революции и войны, эти «майданы», случаются не из-за того, что кто-то в старости вспоминает, как у него когда-то отняли колбасу. И пенсию. Хотя взрослые так и думают. «Разве понимает в жизни эта сволочь молодёжь!», - усмехнулся Лёнин собеседник.
- Конечно. «Мальчики-девочки танцуют», - они, пока молодые и танцуют - это понимают. А глупые взрослые – уже нет: склероз, маразм – сорок лет. Им не понять, что мирный обыватель, у которого давно на носу очки, а в душе – осень, «выходит на площадь» не из-за отнятой колбасы.
Всё случается из-за того, что в пору, когда кто-то был молод и силён, и чувствовал, что «он - тигр, он - лев, он - кошка» , у него, условно говоря, умыкнули девчонку. Как тот «мажор» - гимназист с его «французским боксом» в романе про то, «как закалялась сталь» уводит предмет страсти у главного героя. Ещё вчера – всё было хорошо. Прямо первый советский эротический роман: «Как послушно гибкое тело!», «восемнадцать плюс» просто, всё на мазИ, и нА тебе! – озвучил детские впечатления его собеседник.
- Сначала в церковно-приходской школе - «разочарование всей жизни»: ввели астрономию, герой просто поинтересовался на своём любимом уроке «Закона Божия»: «И таки как же так? Там – планеты!». А поп вместо ответа - своего вчерашнего любимчика – «портретом об стол»… Ну тот в гостях у того попа и подсыпал ему в пасхальное тесто махорки. Отравить мог. А потом ещё и такой классово-половой облом! – засмеялся Лёня.
- И вот идёт наш Павка Корчагин по своей Шепетовке весь из себя «никакой», а тут как раз мимо бежит от жандармов матрос-большевик Жухрай. Паренёк, ясное дело, и прячет от сатрапов у себя дома своего будущего идеологического куратора.
- В наше время это мог бы быть какой-нибудь «Шахрай», - продолжал веселиться Лёня. – А твоим идеологическим куратором стал бы Смирнов.
- Я Ярослава никуда не прятал - это он выручил меня. – Хотя в интимной сфере с «девчонками» у меня тоже было почти на мази.
- Почти?
- Ну, я даже сейчас точно не знаю, «что Это было?». Даже Смирнов не знает. У кого какая была роль. Из-за такой неизвестности, думаю, не только я, но и многие, и ответили войной на войну. А ведь война – это совсем не «вершина духовности», как кто-то нам представляет. А, - помните, как пели: «Дурная тётка, стерва она»…
- «Батяня-комбат»? – встряла в разговор Ксюха. – Но и сегодня в кабинах у водителей многих «маршруток», из окон кафе и баров, из какого-нибедь припаркованного на ремонт во дворе спального района старого «Жигулёнка» звучит Макаревич, а вовсе не «Любэ»: «Вспоминаю дерьмо средь бурьяна меж родимых любимых полей. Где порой от соседа-буяна я частенько … »
- Ловил п…дюлей, - смеясь, закончил Лёнчик, отвечая Ксении.
И продолжил:
– Самое плохое не то, что наши сверстники «легли» под тех, над кем в юности сами же смеялись. А то, что смирились с их методами и теми самыми военными нравами: уже не идиотскими, а сволочными. Производится стравливание «своих со своими». Причём выбирают именно «безобидных»: артисты собачатся - с артистами, журналисты – с другими газетчиками, как у нас в городе. Вон даже своего комсомольца - прислужника не пожалели, «схрямкали» на победном шабаше забавы ради, лишь бы облизать начальство сладкозадое – и это тоже «нравы войны», - вздохнул Лёня.
Ксения от услышанного словосочетания оживилась, со смехом заявив:
- Этот стишок Мотька придумал, наш сочинитель. Называется: «Собираясь на работу». И сейчас его «слоган» ходит по городу: «Как беззаветно рады мы, и счастливы с утра: начальство сладкозадое облизывать пора». Он сочинил его, как «шутку» для одного из «корпоративов», а вышло, что - про страну. Прокатило на «ура»!
- О том, как такое облизывание реально произошло ночью перед «Алой зарёй Победы» на банкете выигравших наши областные выборы с редактором их же «боевого листка»: местной комсомольской «молодёжки» , и рассказал в региональном приложении Дашиной газеты сын нашей Наталии, - рассказал Леонид Ксюхе. - Теперь парня надо выручать. Хотели спрятать у Андрюхи, отца, с которым он не виделся все эти годы, но у того - бардак. Не пристрастился бы и сын к «стрючку». Настойка у нас такая на диком горохе вроде «боярышника», - пояснил Лёня утерявшему контакты с «Городом на Горе» былому приятелю.
-Я знаю, - ответил тот.
- Даша в своих журналистских изысканиях как раз исследует, как «личные» потери влияют на общественные отношения, а политика – на личное. Вот тема Даши. Раз писатели не справляются с этим вопросом. А не с тем, кто у кого колбасу увёл. Сегодня Наталия увидет Дарью лично – им будет, о чём поговорить. Натали – та ещё «дока» по части интимных «скелетов в шкафу», из-за которых многие войны.
- «Писателей» тоже стравили между собой по всей стране, лишь бы облизать начальство сладкозадое – и это тоже «нравы войны». Война – дурная тётка, стерва она, - заметил бородатый соратник Лёни. - Как можно было на такое повестись! И это наши друзья: наше, «дерзкое поколение джинсов и рок-н-ролла»! Поколение рока и «Алисы», которое пело: «Дальше действовать будем мы», позволили тем, над кеми смеялись, на кого плевались: «глупым старпёрам-начальникам», втянуть себя им на радость в войну друг с другом. Вовлекли и молодое поколение, а ведь знают, что не будет прощения тем, кто «соблазнит малых сих». Это неискупимый грех. Только с детьми и могут воевать: губернатор Фомич из города на Волге один к одному через несколько лет повторил судьбу Собчака. На чьей дочери они тоже попытались отыграться потом по полной. Только на Ксюше они зубы себе пообломали. А вот прочие!.. Дочка «губера Фомича», которую кинули в «зиндан», сыновья «Коляна» - сводные братья, которым теперь предстоит поубивать друг друга из-за тех же недавних событий. Миша, сын нашего Юрчика, на глазах у которого подстрелили в Москве его отца. Денис этот Натулькин, которого теперь надо спасать. Но тут уж геройские гены, в папу пошёл: Андрюха Чубаров был тоже парень-скала. Несчастный комсомолец-редактор из регионального отделения Дашиной газеты. Целый «детский сад»!
- Ещё есть «Маша», - заметил Лёнчик. - Они даже отыскали дочку Гайдара. Увидите, «эти» и её используют и выкинут. Первая жена коварно изменила, смылась в Штаты. Там дочку её и отыскали – они с отцом и не виделись никогда. А теперь была «Маша Смирнова» - стала «Маша Гайдар». Не в отца: дура, если честно, дурой. Хотя внешне на Егора похожа.
- Глупенькая такая девчонка, добрая. Жалко её, - спутник Лёни был не так жёсток.
- Прямо банда педофилов какая-то, - засмеялась Натулька. – Недаром одного из «двоих из ларца одинаковых с лица» политтехнологов их победных выборов у нас: «Витю-афганца» знают именно по этим делам.
- И компромата не надо, - засмеялась Ксюха-старшая. – Он лично курирует детскую танцевальную шоу-группу у нас в городе. И название-то подобрали тоже ещё: « Недотроги»!
Бородатый товарищ Лёни обо всём этом уже знал от Смирнова, помня его слова о том, что «через этот компромат мы и подберёмся к «зиндану» с губернаторской дочкой». Ну, дай Бог… «Витя-афганец», Виктор Романович Кузнецов, сын некогда всесильного областного прокурора Рюрика Кузнецова, присутствовал на той комсомольской гулянке в «кемпинге», с которой всё и началось.
А второй из гениальных политтехнологов «Алой зари» в Городе на двугорбой горе, был Гена-чекист – это он проводил когда-то «чистку» в их НИИ, во время которой «они» сожрали уже его, ещё безбородого, который был вообще ни в чём не виноват. Как был ни в чём не виноват Юра Шиманский. Или – «туземный друг» нашего героя Митька Ермаков, изуродрванный на допросах в «контрашке» до глухой инвалидности, о чём рассказал тому Лёнчик:
- Это случилось уже после твоего бегства из города, - сказал Лёня.
Когда затюрканный мучителями бедолага, не оглядываясь и забыв про всё, уходил из Города на горе мимо красного яблока заката прекрасной эпохи за Волгу в чёрные татарские леса. Никто из своих не помог ему, а выручили его совсем другие люди. Да, кагебешники: сначала земляк – подполковник, уже в те годы помешавшийся на идее «ридной самостийности» после того, как его совсем допекли засевшие в его собственном кабинете самозванцы-авантюристы из «контрашки». Полуофициальной структуры, созданной идеологом Партии Сусловым при Идеологических отделах Обкомов для якобы «контрпропаганды», а на самом деле – для тотального контроля в том числе и над «Органами». И все лихие карьеристы устремились туда выявлять всё «инородное». Не в «Афган» же!
Вернувшимся после Андропова, в 84-м году, к власти старикам-маразматикам идеология была уже «по барабану», они охотно «сдали» страну «цеховикам» и хищным «молодым волкАм». Их, старых андроповцев, уже вовсю теснили те самые «молодые волки - нибелунги», сегодня опять дорвавшиеся до власти в том Городе почти в прежнем составе. И не только там.
А затем нашему герою помог на свой страх и риск капитан Ярослав Смирнов – молодой оперативник из Ленинграда. И теперь он же спас Юрчика, которого спустя два десятка лет едва не застрелили у Сущёвского Вала в Москве – так же точно, как несколько раньше убили на Невском помощника Собчака и соратника Ярослава: тёзку Юриного сына – Михаила, которого они все сегодня и собрались там, на Невском, помянуть.
- Нынешние «случайные люди» и низшие чины, конечно, не ангелы и не семи пядей во лбу. И бог весть что ещё натворят. Вон, похоже, уже довели до войны со своей «амбициозностью». И в карманах у их же сегодняшних поклонников скоро поубавится – доподхалимничают. И солдаты гибнуть будут. И не солдаты. И наши друзья тоже, - сказал, обращаясь к Лёньке и к остальным их бородатый собеседник. – Но их оппонентов: тех, кому пытались сдать страну прежние властители, допускать было по-любому нельзя. Мы знаем их «кадровый состав», что бы они ни говорили. И никаких милых розовых «примаковых-муслюковых» в их рядах никогда не было. Все «маслюковы» … или «масляковы» - давно в рядах лишь КВН-щиков.
- А ведь именно пиарщики – бывшие выходцы из КВН, и привели к власти нынешних «командиров» страны – тех самых мелких по званиям сошек, обдурив каннибалов. Они, эти в недавнем прошлом низшие чины, – всего лишь продукт работы политтехнологов и рекламщиков - именно из числа КВН-щиков. «Поколение Пи», знаете? – оживился Лёня.
- Я читала Пелевина, - сказала Ксюха.
- Недаром тот КВН коммунисты однажды запретили. Только сейчас очнулись: сами стали использовать технологии рекламы и пиара, как сделали это во время выборной кампании в Городе на Волге, - сказал Лёнчик.
- Я лично знал одного из них, таких пиар-технологов: «Олег», оформитель городских торжеств, - признался Лёне его приятель и заявил:
- Конечно, «как бы власть», «приведённая наверх КВН-щиками», может показаться несерьёзной. И её приходится поддерживать. А по-иному, как подхалимничать, наши люди иных методов не знают. Не нравится? «Долой холуяж»? Но мы-то, в отличие от наивного Макара из «Машины» знаем единственную альтернативу. Это те самые «чёрные». Это они совершили покушение на Юрчика и почти сожрали губернатора и его малолетнюю дочь. Мы знаем их лично и помним поимённо с тех ещё лет по Городу на Волге. Уж лучше «Поколение Пи» со своим «Пу», чем «Чапаев и Пустота»: сюжет, который мы видим сегодня в том же Городе на Горе. Пустота, где водятся лишь эти: черти, бешеные собаки из сырых оврагов. Там они: упыри, проданные души, лунными ночами уже два десятка лет, как «воют, лают», мечтая воссоединиться со своими бредущими по земле телесными оболочками. Вот и плачут они в вечной тоске – в глубинах под кручами вдоль «тропы здоровья». Где выгуливал когда-то юную супругу новоявленный молодожён Юрчик, на которого они решились напасть лишь только теперь, двадцать лет спустя. Будто не зная, дураки, что пуля - дура. А молодец – осиновый кол. А сейчас эти неудачливые убийцы и вовсе вылезли из тёмных глубин, где журчат на дне замусоренные ручьи, наружу, - и уже ясным днём, - чтобы захватить целый приволжский край и всё Поволжье. А потом – и весь мир. Теперь они – выбрались на белый свет и захватили всё. Вот эти-то «чапаевы» как раз своё дело и свои методы – знают. И нападают, – причём, именно на безобидных. Стравливают своих со своими. Мы же сами их за эти убогие «методы» высмеивали. Раньше это была обслуга, охранка тех, кто силами зеков и военных строил после войны города – и Москву тоже. Мы думали, что они сгинут с красным закатом «прекрасной эпохи», как роса на солнце, а они – вполне в силе. А потому скажу вот что. Нынешних московских «отцов родных» ругают не зря. А тех, кто их обслуживает – особенно. Мол, «и это мы – поколение рок-н-ролла и джинсов»! И наши же дети из нового поколения. Как же так! Начальство облизывать – это, конечно, противно. Как и многое сегодняшнее. Хотя такое не нынешняя власть придумала. Облизывали бы любую власть, сами захотели, и это очень грустно. А пиарщики просто подхватили волну, которая и так была. Может, подобное делать и не следовало. Я считаю, что не надо. Но облизывали бы и «Примакова с Маслюковым». Да только все «масляковы-маслюковы» остались только в том же КВН. И даже там любимые темы конкурсов – это подхалимаж перед президентами их обеих лиг: старшим и младшим, и перед жюри. Что тут поделаешь, сами хотят! Россия – женская душа, как та свежая разведёнка, разочаровавшаяся во всех «этих м…» и готовая мстить, за чем и пришла в эскорт с целью всем «вставить», развести и сдать новым друзьям, нагулялась. Перебрала за эти тридцать лет вольной жизни всех. А теперь не нужен никто из них: ни «парень с гитарой», ни «военный-здоровенный». Ни «пан спортсмен», ни бандит из «братвы», что «не стреляйте друг в друга», ни «мент». Надоели все: им лишь бы сразу в постель – стрелять таких надо. Все они у неё были, и все ночами - кто в банях неизвестно с кем и на «разборках» в подсобках и на пустырях. Кто на «встречах друзей», кто - в «стреляющих горах», откуда неизвестно, вернётся ли. А она с детьми от первого брака – опять одна. Хватит! Теперь подавай «тигра» домашнего. Вроде и с кудрявой грудью…
- Пузом.., - заметил Лёня.
- В общем, не тигр, но кот. Пусть метр с кепкой и зрение минус семь, и брюшко. Лишь бы уютный, мохногрудый: такой «мачо» - «надувной», самодельный. Не Кузьмин и Челентано, а - «для тебя», «без тебя». Рок-н-ролл мёртв, а мы ещё нет.
- Зато пока есть наша Ксюша, - поглядел на свою землячку Леонид.
- И наша тоже. Тема «папы» ей будет интересна.
- Тот самый «Батяня-комбат» на вечной войне? Спаситель?
- Что поделаешь. Россия – женская душа. По нравам «бригад эскорта» это хорошо видно. Приходит свежая разведёнка: «Всем «вставлю», всем отомщу»! Года не прошло – и всё: «Папа, вернись!», «Хотю домой»! Ей уже не любовь нужна, не жених, а – папа. Согласна на старого, седого, замшелого, домохозяйственного, «сельскохозяйственного». Лишь бы спрятаться от всего, во что вчера сама с радостью и отвагой нырнула, как в омут. Верните ей папу: пусть того - ругательного, вздорного, но хозяйственного и старомодно-заботливого, от какого когда-то и убежала она от скуки на чудесную волю. Где можно ни перед кем не лизоблюдствовать. И вот – соскучилась по надёжной заднице.
- Совершенно верно, - сказала Ксюха-старшая. – По нашей «Ракушке» я лично это хорошо знаю.
- О чём и поговоришь сейчас со своей тёзкой, - засмеялся Лёнчик. – Про то, куда запропостилось в стране мужское начало. Натулька вон знает – у них там в баре-кафе даже есть учебный экспонат: макет «мужик в разрезе», устраиваются теоретические занятия и для новоприбывших Ксюхиных «жемчужин дивного дна», и даже для всё повидавших блондинок ужасного Вован Сидорыча.
На данных лекциях Ксюха во всё тех же своих белых брючках, красном пиджачке, что и сейчас, степенно прохаживалась с указкой, раскрывая все «фишки» экспоната. Указывая «болевые точки». И её с разинутыми ртами слушают как собственные питомицы, так и блондинки.
- Очень жаль, что у нас пошли тем же простейшим методом, как будто все мы – уставшая от вольной воли и былых надежд разведёнка. И ей захотелось подчиняться «папе». Который к тому же и не папа вовсе – тот давно состарился, а этого она сама придумала, «слепила из того, что было». Того и полюбила. Но есть вещи куда страшнее. И мы их избежали! - заявил Лёнин спутник.
Бородатый человек в упор поглядел на своего приятеля прежних лет и добавил:
– Ведь мы-то, повидав там, в городе на Волге, в своё время нечто другое, что там имело место, и помня, кто там заправлял: всех этих каннибалов, пережив то, что с нами случилось… И будучи в курсе насчёт того, ЧТО там же творится сейчас в исполнении тех же упырей из гнилых оврагов и их новых последышей, «набрались мудрости»… И знаем, что могло быть куда хуже, чем по-медвежьи неловкие и нелепые проделки нынешних «небожителей». Мы, испытавшие на своей шкуре в своё время то памятное «избиение младенцев», продолжающееся и сегодня с наследниками нашего поколения.
- Да, - согласился Лёня. – Ведь все мы были тогда, в сущности, детьми, не слишком разумными. Сами по себе против волков. И ты, и я, и Натулька, и Юра. И жили в своём детском мире пусть и с более захватывающими развлечениями: выпить-погулять, девчонок забавлять. Всё равно мы, так же, как и девчонки – дочери мэров: что питерского, что Фомича, и нынешние сыновья наших сверстников: Миша, Денис, другие упомянутые – были тогда теми же детьми. И сожравший тебя, малого и глупого, в твоём НИИ «Гена-чекист» был ничуть не лучше маньяка Вити Кузнецова и некрофила Жорика, который сегодня вместе с другом Залмановым из местного «Союза Русского Народа» - имиджмейкеры соответственно: Вождя, или - Красного Прокурора, «Виктора-победителя». И - всего их праздника «Города багровой зари» и поднятия красного солнца вручную. Не лучше тот Гена и лысого подручного Ивана: фюрера из «контрашки». Того самого «лысого громилы», что изувечил нашего Митьку. Этот Пильгеватов теперь возглавляет в Городе местный УВД.
- Накануне дня голосования, ещё будучи в своей «лево-правой оппозиции воровской клике», они уже собирались арестовать «Первого Вора» - Фомича, - вставил Натулька. – И сделали бы это после того, как скинули главного милиционера Голикова, если бы не местная ФСБ. Никого не боялись.
- Дни и ночи принимали гостей из Москвы и регионов. Все хотели заранее приложиться к руке Вождя: будущего – это они знали точно – Президента, встряла в разговор Ксюха. – Наши девчонки из эскорта сопровождали их по разнарядке до утра по злачным местам. Помню, как идут, маршируя, пьяные по Главной улице с «фашистскими» приветствиями. Проходят мимо милиции – зигуют. Те, в форме, к ним подойдут – и отойдут.
- Да уж, - согласился бородатый приятель Лёнчика. – Ручные коммунисты, - или «коммуняки», - «агента Зюгаши», которые первыми сбежали из обстреливаемого Белого Дома в 93-м, не стали возражать против результатов выборов в 96-м, только делали вид, что недолюбливают их, - вроде бы конкурентов. Носились со своим «солидным» Примаковым. На самом деле древнего больного Примакова они взяли «для красоты» «свадебным генералом» и быстро задвинули.
- «Сидеть, никого не трогать», примус старый народнохозяйственный починять, ага, - подтвердил Лёнчик.
- Вот этот примус ему и подарят на юбилей. Пусть радуется на старости лет, раз с такими связался, - усмехнулся его собеседник. - Это сейчас коммунисты превозносят «правительство Примакова». А в 90-е, когда они оседлали парламент, никакой Примаков им даром был не нужен, только – черти, сталинисты. Травоядный, «розовый» социализм нежизнеспособен. Он возможен только тот самый, что и был: людоедский. И они со своим «Сталиным» по-своему правы. «Социализм» в их исполнении возможен лишь «чёрный» - они знают это не хуже нас. И не с «маслюковыми», а с «новыми Сталиными» и немножко – «гитлерами»: теми людьми, что слепили перед приходом к власти ненавистных им нынешних «выскочек из низших чинов» и «мелких сошек»: в 97-м году, известный заговор Красного Прокурора Финюхина и Адмирала Каспийской флотилии Рахловича, застреленного позже женой. И не дожившего до «Победы»: пока на Волге, своего соратника Финюхина с его Алой зарёй над великой рекой и подъёмом в целом крае красного солнца вручную.
- Да, всякие «Дедуровы» и «Финюхины» с их опричниками и нибелунгами куда милее данным товарищам. Победи вся эта компашка окончательно – и единственной «надеждой русской демократии» изо всех из них для страны останется Лужков, - пообещал Лёня.
- Который на самом деле, по мнению нашего нового знакомца Васюхина, – «Фридман», - засмеялся его приятель.
- Ну, неважно.
- Но он «продал патриотическую идею девелоперам»…
- Жаль. Значит, наши «нибелунги» дальше действовать будут без него …
Что ж, раз так, то в качестве надежды демократии снова в который раз придётся выступать Ярославу Смирнову. Под личиной ужасного бандита по прозвищу Бессарабец он придёт, чтобы опять ударом железной ладони под рёбра, словно вбивая осиновый кол, крушить грудные клетки упырям и бешеным собакам, воспрявшим наяву при дневном свете из тёмных оврагов, где журчат замусоренные ручьи чьих-то слёз и их чёрной крови.
Пуля дура-1. Судьба барабанщиков
© Copyright: Сергей Ульянов 5, 2020
Свидетельство о публикации №220051902109
Свидетельство о публикации №220051902109
Рецензии
Очень интересно пишите!!! Спасибо! Прочитал на одном дыхании. Так держать!
Александр Финогеев 12.10.2023 15:05 • Заявить о нарушении
Александр Финогеев 12.10.2023 15:05 • Заявить о нарушении
Весь текст? Там же много. Большое спасибо. А я прочитал Ваш рассказ "Череп". Очень интересно. Всё самое забавное случается в молодости. Хорошо бы в Пе7нзе опубликовать. Всё же земляк. Надо популяризировать. Снова привет городу Николаеву.
Сергей Ульянов 5 22.10.2023 20:59 Заявить о нарушении
Сергей Ульянов 5 22.10.2023 20:59 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.