Жилины. Глава 5. На Фроловской ярмарке. Август 177

       Замолчал папа и вновь задумался, а я просто рядом сидел и, как до того молчал, так и продолжал этим заниматься дальше. Смотрю, отец вроде дремать начал, я только ему решил предложить в машину пойти, да там поспать немного, а он головой сам встряхнул и проговорил, глядя прямо на меня:

     - Небось решил, что я сплю? Нет, сын, просто задумался, вспоминая, как же здесь было хорошо. Попытался мысленно вернуться в московскую жизнь того времени, а на ум ничего не лезет. Только и вспомнил, что когда мы на улицу все втроём, Матрёна, Марфа и я, под бдительным присмотром няни шли гулять, то у ворот постоянно дворник стоял. Он нам всегда кланялся. Здоровенный такой мужик в огромном тулупе, а нам детишкам малым кланяется. Удивляло это меня. Тулуп его хорошо помню, он чуть не по самой земле тянулся. Наверняка я его и без тулупа видел, но почему-то помню только в тулупе. Поверх тулупа на нём большущий передник был надет, а на груди тоже большая медная бляха приколота была. А ещё помню, что он всегда на метлу опирался. Больше про него ничего сказать не могу, даже, что на голове у него было надето, не помню, - он опять задумался, а потом лицо у него просветлело что ли, как-то, и он добавил:

     - Прохором его звали. У него ещё свисток на груди болтался, и он мне пару раз разрешил в него подуть. Правда, у меня он почему-то свистеть не захотел, а он взял да тихонько так свистнул. Тут же городовой появился, а Прохор ему с большим почтением таким, я хоть и маленьким был, но это чувство уже хорошо различал, сказал:

     - Ваше благородие, прощение за беспокойство прошу. Его благородие, маленький барин, попросил показать, как он свистит. Ну, как мальцу отказать! Вот я и свистнул, думал, тихонько получится, а вот вы услышали, - и рукой провёл по своей чёрной, лопатой, бороде.

     - Вот видишь, ещё про его бороду вспомнил. Немного времени пройдёт, и ещё что-нибудь вспомню, - и он опять в свои мысли о неведомой мне жизни погрузился.  Я думал, отец долго вспоминать будет, а он голову свою приподнял, на старицу Клязьмы взглянул, и продолжил:

      - Вот городового я помню очень хорошо. Высоченный, с рыжими усами, но безбородый дядька. Зимой в длинной чёрной шинели, подпоясанной кожаным ремнём с портупеей и шашкой на боку. На голове у него меховая шапка с большой кокардой была. Такая, знаешь, - он задумался, наверное, решал, как её описать, а затем нашёлся, - сейчас подобные кубанками зовут. На груди у него тоже бляха сияла, большая и настолько начищенная, что ей солнечные зайчики, наверное, можно было пускать. Сапоги, тоже начищенные, и тоже сверкали, но бляха явно ярче блестела. В сильные морозы нас на улицу не выпускали, поэтому, что он в такую пору носил, я не видел. А вот в тёплое время, он или в белом кителе с какими-то медалями был или в летней гимнастёрке тоже белой, и с фуражкой на голове, но шашка на боку непременно висела. Погоны у него были узкими, в отличие от деда твоего. Когда дед к дому подъезжал, городовой всегда около подъезда его поджидал, как будто знал, что тот сей час подъехать может и всегда одной рукой честь отдавал, а другой помогал тому из коляски вылезти. 

     - Пап, а почему ты своего отца всегда моим дедом называешь?

     - Потому, что потому, оканчивается на "у", вот почему. И ещё. Много знать будешь, скоро состаришься, а я не желаю, чтобы мой сын состарился раньше времени. Ясно тебе? Слушай лучше дальше:

     Иван в дороге выспался так, как казалось, никогда ещё не высыпался. Вроде и не на перине нежился, а на жесткой телеге лежал, подбрасывавшей его на каждом ухабе, которыми дороги все усеяны были. Но вот ведь интересно, спал крепко и безо всяких сновидений. Они-то ведь тряску эту не очень приветствуют, вот и не пришли к парню.

     Дорога до Жилиц совсем пустынной оказалась. За все пять с лишним вёрст никто Ивану не встретился. Шёл он быстро, котомка за спиной раскачивалась, и казалось подгоняла молодца, но больше всего его нетерпение гнало. "Как же, ну, как же меня встретят? Ждут или не ждут?"  Вот какие мысли гнали, да подгоняли его всю дорогу. А пока он, в свою очередь, гонял их в своей голове, не думая больше ни о чём и не обращая внимания, что вокруг в лесу творится, он почти до самой деревни дошёл, но вынужден был в кусты по нужде забежать. Вот там он на такое обилие боровиков наткнулся, что не выдержал. Набрал их столько, что котомку завязать никакой возможности не было. Он даже рубаху одну из неё достал, рукавами горло обвязал, превратив в некое подобие корзинки, и туда с пару десятков грибочков положил.

    Идти теперь не так вольготно было, обе руки он занял поклажей, но ничего, потихоньку добрёл до деревни. Скотину уже пригнали, хозяйки дойкой занимались, да ужин разогревали, старики с завалинок в избы ушли, а молодёжь ещё на свои посиделки не собралась, поэтому народа на улице почти не было, считай раз-два, да и обчёлся. Так, то там, то там промелькнёт кто-то и всё. Изба Тихона первой с самого края стояла. Иван к ней подошёл, постоял в нерешительности и дальше отправился. У дома, где Авдотья со своим семейством живёт, снова остановился. Тянуло его к ним, в домашний покой и уют, которых в своей избе он так и не обрёл, только так и не решился зайти. Постоял, постоял, да к избе Тихона надумал вернуться. Но, тут услышал:

    - Ваня вернулся, мама, слышь, Ваня вернулся.

    Настёнин голос он узнал сразу, он бы его из множества голосов выделил, а тут она вообще одна была. Как-то очень вовремя на крыльцо вышла, чтобы воду из ковша выплеснуть, да заметила Ивана, который только-только поворачиваться в сторону дома Тихона стал. Она всё то, что он услышал, проговорила, да негромко так, что кричать, если дверь нараспашку открыта, а ему показалось, что кричала она, да так, что у него даже уши заболели, и он головой вынужден был покрутить немного, чтобы прошли они.

     Тут и Авдотья из дома выбежала, а следом и другие дети. Ну, а последним Тихон появился. Понял, наверное, состояние парня, с крыльца спустился, вещи из рук его почти силой забрал и к входу в дом подтолкнул.

     - Молодец, вовремя подгадал, мы как раз ужинать сесть собрались, - говорила Авдотья, доставая из резного поставца ещё одну деревянную миску с ложкой. А Тихон, как обнял Ивана ещё в сенях, так и не выпускал из своих объятий.

     Как же отличалась встреча у родителей и совершенно чужих, в общем-то, людей. Сильно эта мысль резанула Ивана.   

    Есть сели, не разбирая вещи, с которыми он пришёл.

    - Давайте садитесь, пока всё горячее, а то опять греть придётся, - позвала хозяйка, - наваливая Ивану полную миску пшённой каши с большим куском отварного мяса.      

     - Или тебе щей налить? – спохватилась она, - ты же, небось, маковой росинки во рту сегодня не держал?

     - Да, нет, тётя Авдотья, я сегодня и позавтракал плотно, да по дороге целых два раза перекусил. Наелся досыта.

    - Так ты, что есть отказываешься? Я целый день у печи возилась, чтобы вас всех накормить, а ты отказываться. Вот я тебе сейчас, - и она шутливо на него поварёшкой, которую достать успела, про щи, вспомнив, замахнулась.

    - Ой, не бей меня, - подхватив её игру, прикрыл голову руками и заголосил Иван, а всё вокруг смеяться принялись.

     И так ему на душе хорошо стало, что он чуть не прослезился. Здесь была другая жизнь и другие отношения между людьми.

     Поели, чая попили, Ивану сахара Авдотья не пожалела, столько кусков в кружку на радостях бухнула, что он даже не растворился весь, а чай таким сладким получился, что во рту ещё долго сладость держалась. После этого Иван начал рассказывать, как жил, да чем занимался, а Авдотья с Настёной принялись грибы разбирать. Он рассказывает, а они слушают, да охают и ахают, а Тихон рядом на лавке сидит, бороду пальцами расчёсывает. Крошки из неё вычищает. Довольный такой сидит, улыбается. "Интересно, - думал Иван, - чему он так радуется? Неужто, что я вернулся? Да, нет, быть этого не может. Наверное, поел вкусно, вот и радуется". 

     Грибы были почищены, их нанизали на льняную бечёвку, как бусы нанизывают, и у печки на ночь повесили, сушиться. Днем то их на улицу вынесут, чтобы солнышко помогло их сушить. После этого женщины к разбору котомки приступили. За края её взяли и на пол вытряхнули. Тут и посыпались Марфины безделушки. Ребятня подскочила, перебирать начала, любоваться. Спорить принялись, кому, что достанется. Мать у всех всё отняла, подзатыльников вволю отпустила, чтобы руки свои туда, куда не следует, не совали, и Тихону протянула. Он каждую брошку в руку брал, к глазам подносил:

     - Где взял и почём? – обратился он к Ивану.

     Тот всё рассказал, как было.

     Тихон продолжал перебирать брошки, а когда ему одна пуговица в руки попала, он её долго перед своими глазами крутил.

     - Товар такой, что с ним одним можно пойти, только долго не проходишь, живо всё раскупят. Сколько у неё такого?

     - Мешок небольшой я видел, но всё это или ещё где-то припрятано, я не знаю.

     - Хороший товар ты нашёл, Ванюша, хороший, - размеренно повторил он несколько раз, - тебя посылать, добро набирать. Видишь, я уже даже прибаутку про тебя придумал. Ладно, хватит голову хозяевам дурить, пойдём домой, времени уже много, спать пора.

     До конца недели Тихон с Иваном занимались неотложными делами: чинили короба под товар, на ярманку они с ними не пойдут, конечно. Всё, что там закуплено будет, на подводе в Жилицы приедет. Столько сколько Тихон наметил купить, на руках принести, даже с тележкой невозможно, до зимы придётся ходить, перетаскиваться.

     Перебрали всю одежду. С осенней никаких проблем не было, а вот кое-что из зимней, в ремонте нуждалось. После Фроловской будет ещё несколько ярманок, более мелких, но, где, по словам Тихона, некоторый товар можно будет подкупить. Ну, а дальше сразу в путь, поэтому со всей подготовкой к осенне-зимнему сезону надо было закончить за эти три дня. Тележка с санками оказались в полном порядке, так что о них можно было пока не беспокоиться. Больше всего времени потратили на разработку планов, как и куда идти. Иван думал, что они ходят, туда, куда глаза ведут. В этом он был в полной уверенности ещё с прошлого года. Однако, всё оказалось далеко не так. Тихон составлял программу и разрабатывал дальнейший путь, используя несколько карт и свои записки. Среди карт одна была старая, вся замызганная. "Генеральная карта Российской империи", прочитал Иван в самом верхнем углу. Больше он ничего не понял, так как всё остальное не по-русски было написано. Этой картой Тихон очень дорожил. Досталась она ему от одного из хороших людей, так он сказал. Дед Павел ему её в наследство оставил. Был когда-то такой старый человек, очень грамотный и много знающий. Он был учителем и наставником Тихона в течение всей его офенской жизни, но скончался несколько лет тому назад. Когда Тихону сообщили, что дед Павел умирает, он все дела бросил, карету нанял, и изо всех сил прощаться с учителем помчался. Не зря спешил, успел его застать ещё живого, да попрощаться. Да ещё в наследство получил такую ценную карту. Большой она была, но Иван посчитал, что для их дел, она бесполезна. Очень уж мелко всё нарисовано. По такой карте ходить пешком невозможно.

    Кроме того, Тихон был владельцем целого ряда от руки перерисованных карт уездов и волостей Владимирской и Московской губерний. Там почти все деревни были указаны, жаль только, расстояния проставлены на глазок. Тем не менее, за такой набор многие офени ничего бы не пожалели. Но самым большим богатством Тихона, по мнению Ивана, была та самая небольшая карманная книжка в кожаном переплёте. Туда Тихон скрупулёзно каждый день, устал или не устал, хорошо себя чувствовал или не очень, во сколько бы до постели не добрался, записывал всё, что в этот день с ним случилось. Где был, сколько времени дорога заняла, что и за сколько продал, где ночевал, какая погода была. Много чего из той книжицы умный понимающий человек узнать мог. Книжек таких у Тихона было ровно столько, сколько лет он этим делом занимался. За год книжку он исписывал мелким, но вполне разборчивым почерком. Одно неудобство. С собой приходилось и походную чернильницу носить, и набор перьев, и ножик специальный острый очень, перья гусиные затачивать, и кисет с песком, чтобы чернила промокнуть можно было. Вот Иван и решил, что проще всего с перьями должно быть. Гусей в деревнях любили, держали их много, так, что с этим добром особой проблемы не было. Поэтому выбрал гуся, который тебе понравился, поймай его, да и рви перья. Ему от этого большого вреда не будет, новые вырастут, а пишущему человеку – пользы много. Насчет гусей шутка, конечно, была, но она Ивану понравилась, вот он и решил с ней Тихона как-нибудь на досуге познакомить. Только тогда, когда Иван подрос настолько, что самому пришлось в книжку о делах, свершённых, записывать, он узнал, насколько это было хлопотное и тяжёлое дело: перья гусиные к письму ими готовить. Прежде всего, надо было узнать, какой рукой человек пишет. Ведь на каждом гусином крыле перья имели разный изгиб, поэтому, если он был правша, то перья, только маховые, и только третье или четвёртое, доставали из левого крыла, а, если левша – то, соответственно, из правого. Затем их надо было подвергнуть очину. Этот процесс был достаточно долгим. Вначале с перьев удаляли бородку, то есть тонкие волосики, затем их обезжиривали, путём пятнадцатиминутной варки в зольном растворе, промывали, сушили, а потом закаливали. Для этого перья выдерживали в горячем песке при высокой температуре порядка 65°С. И вот только подготовленные таким образом перья очиняли. С этой целью остро наточенным перочинным ножом, откуда и пошло его название, перья обрезали наискосок, а совсем уж в самом конце их кончики расщепляли. Оказывается, когда кончик пера косо срезали, на внутренней поверхности проявлялась пористая часть, хорошо впитывающая чернила. Они задерживались на пере и потихоньку стекали к самому кончику при письме. Опытный писарь мог, один раз обмакнув перо в чернильницу, целую страницу исписать. Но всё это он узнал уже много позднее.

     Иван попробовал было разобраться, что там Тихон писал, но, если различать печатные буквы он научился, книжки вечерами уже не раз читал, пристрастился к этому даже, а вот понять, что пером написано, пока не смог.

    Целый день они потратили на перебор товара, оставшегося с прошлого года. Он весь был в отличном состоянии, так что особых проблем не могло возникнуть. Пришлось лишь выделить ту часть, которую Тихон намерился к новому товару добавить, да разложить его на десяток кучек, на несколько первых выходов, а остальное вновь убрать в сундуки, да короба.

     Ярманка открывалась в девять утра 18 августа. До этого часа на территорию ярманочного городка покупателей не допускали, так что спешить особой нужды не было. Вышли из дома, плотно позавтракав, когда шести ещё не было. Одеты были по-праздничному. На голове у Тихона красовалась шёлковая шапка с небольшими полями, украшенная блестящими пуговицами и кистями. Длинная рубаха-косоворотка с невысокой стойкой, сшитая из белой холщовой ткани, спускалась ниже пояса, слегка прикрывая неширокие тоже холщовые порты. Рубаха была расшита цветными шёлковыми нитками – узор бежал по низу рубахи, вдоль рукавов и по воротнику-стойке. Красивый цветной плетёный ремешок не стеснял движений Тихона, но при этом не давал рубахе развеваться на ветру. Сверх рубахи на Тихоне была надета плисовая жилетка с такими же металлическими пуговицами, как на шапке. При ходьбе он её расстегнул, и так и шёл с распахнутой душой. Это его слова были. На ногах он щеголял высокими кожаными сапогами. Иван тоже был нарядно одет. Авдотья сшила ему красивую льняную рубаху-косоворотку. Подпоясан он был тоже вязаным ремешком. Этот ремешок Ивану очень понравился, ведь его связала и подарила ему Настёна. Порты тоже были сшиты из льняной ткани. А вот сапоги ему не смогли купить, их надо было обязательно мерить. Поэтому на ногах у него были лапти, а в качестве онучей он намотал себе широкую полосу льняной ткани и крест-накрест перевязал её шнуром, связанным из цветных шёлковых ниток.

      Погода выдалась, как на заказ. Было и тепло, и сухо. Деревья ещё даже не начали желтеть, так и стояли мощной стеной, ограждая путников от нещадного солнца. Шли, не торопясь, разговаривая обо всём и, как потом оказалось, ни о чём. Так болтали то о природе, о птицах и зверях землю населяющих, то о деревьях и кустарниках разных, про погоду тоже не забывали. Так и прошли более двух десятков верст. На дороге царило непривычное оживление. Казалось, все живущие в этих краях направлялись в Холуй, на ярманку. Шли целыми семьями. Попадались даже с малыми детьми, которые, правда, ходить умели, но всё равно многие из них на закорках у отцов сидели. Так красиво наряженных людей Иван до того никогда ещё не встречал. Все вокруг разговаривали громко, весело, ото всюду звучал смех, звуки дудок и рожков. Некоторые умудрялись на ходу даже на балалайках играть. Тихон шёл быстро, широким шагом. Иван за ним с трудом поспевал, иногда приходилось, чуть ли не вприпрыжку догонять.

     Деревни, стоящие вдоль дороги, попадались не часто, в основном они находились чуть поодаль. Дорога вилась из стороны в сторону, обходя овраги и лесную чащу. По небольшому узкому мостику через речку Шижегду, где телеги могли двигаться только в одну сторону, они успели перейти на другой берег, опередив огромный воз с сеном. Лошадь лениво его тащила, а он раскачивался, грозя неминуемо завалиться на бок.

     - Эк, нагрузили, - с осуждением произнёс Тихон, - давай-ка Иван, от греха подальше, бегом мимо пробежим, не дай Бог рухнет эта громада, раздавит нас, как комаров.

     Мостик был старым, лишь две новые доски лежали вдоль. Именно по ним и следовало всем подводам двигаться. Доски были широченными, и казалось можно, даже не глядя под ноги, по ним спокойно проехать. Тихона и этот мост, и воз, подъехавший уже к нему вплотную, заинтересовал. Он остановился на другом берегу, чуть отойдя от речки, и смотрел, как молодой мужик, осторожно, с явной опаской вёл коня под уздцы по мосту. Старик в смешном колпаке на голове шёл следом, следя, чтобы колеса телеги не соскользнули с досок. Всё обошлось, но Тихон всё равно головой покачал осуждающе.

     Пока Тихон стоял, Иван вокруг осматривался, на ходу-то некогда по сторонам глазеть, ноги все о кочки да корни обобьёшь. А тут минутка выдалась. Таким это место красивым оказалось, что у Ивана даже дыхание захватило. В обе стороны река, как в сказке какой, уходила вдаль под кроны деревьев, которые сомкнулись и переплелись так, что солнечный свет пробиться через них не мог. На мосту и рядом с ним, где все деревья давно уже вырублены были, чтобы дорогу проложить, солнце сияло, тепло и светло было. Деревья вокруг стояли высокие, стройные, такие толстые, что только макушки у них покачивались слегка. И листья на них зелёные- презелёные, и тоже ветерком овеваемые пошевеливались и еле заметно шуршали потихоньку. А вода в реке около моста прозрачной, прозрачной была, всё дно видно. Даже рыбёшек каких-то совсем уж мелких разглядеть можно было, как они у берега резвились.

     Если же вдаль по реке посмотреть, то там темно и сумрачно. И вода тёмная, неподвижная, кажется, словно в пруду стоит. То ли зелёная, то ли вообще чёрная, не поймёшь даже. Ни один листок там, в глубине, не шевелится, всё словно замерло, так и думается, что где-то там замок стоит, а в нём все спят, поскольку царевна в том замке живёт, да об веретено, заколдованное, укололась, вот и лежит в своих покоях, принца дожидается, чтоб тот её поцеловал. В том царстве даже ветерок и тот заснул, ну прямо, как над речкой этой. Иван буквально пару дней назад книжку новую прочитал, которую Тихон в дом, пока он отсутствовал, притащил.  Книжка называлась "Спящая красавица", и в ней всё происходило, так, как он сейчас себе представил. 

     - Иван, что замер-то? Красота пленила? Да, уж, красиво вокруг, где только слова такие найти, чтобы это описать. Нет таких слов и быть не может. Ну, нельзя словами передать, как ветерок нежно, нежно твоей щеки коснулся, или лучик солнечный, вон один, видишь, через густоту веток пробился и речку осветил. Видишь, как всё изменилось в одно мгновенье. Ну, как это всё на бумаге изобразить? Я пытался, да не один раз. Вроде в голове всё так ясно и понятно, пиши и всё. А, перо в руку беру, все красивые слова исчезают куда-то, а вылезает такое непотребное, что даже самому перечитывать не хочется. Вот я это дело и бросил, всё одно ничего у меня не получалось.

     У моста через Тезу возникла небольшая задержка. Холуй стоял на другом берегу, а перебраться к нему можно было только по мосту, где две встречные телеги, не смогли разъехаться и сцепились бортами. Шум и ругань такая стояли, два мужика прямо там, на мосту с кулаками друг на друга, словно петухи, наскакивали. На обоих берегах ротозеи собрались, интересно же посмотреть, кто кого. Не понял Иван, давно ли они тут стоят? Всё никак никто из них не решался первым драку начать. Только словами перебрасывались и всё. Какой-то мужик, решительный очень, к ним подошёл, да что-то сказал, наверное, пригрозил чем, подумал Иван. Они быстренько присмирели, успокоились, и через несколько минут расцепились. Для этого и надо-то было, чтобы та телега, которая в их сторону ехала, немного назад сдала.

     Пока они стояли и ждали, когда мост освободится, Иван время не терял. На драчунов он смотреть не стал, драк и без них много уже повидал. А вот, что вокруг делается, хотелось ему рассмотреть спокойно, безо всякой спешки. Вдоль обоих берегов были приделаны длинные помосты, у которых стояли в основном небольшие, но настоящие корабли. Некоторые с поднятыми парусами стояли, видно или пришли только, или наоборот отходить собрались. Но большинство надёжно верёвками к берегу было привязано. До сих пор Иван видел только небольшие лодки, на которых люди плавают, да рыбу ловят, а тут такая масса, да все такие разные, что хоть что делай, но остановиться должен и всё это великолепие рассмотреть обязан. Тихон еле оттащил своего помощника от реки.

     - Пойдём, Ванюшка. Успеешь ты ещё на этих по воде плавающих насмотреться, да и сам на них накатаешься ещё вволю.
 
     К ярманочному городку подошли, когда он уже несколько часов, как открылся. Толпа, стоявшая у входа, уже вся растеклась по ярманочным просторам, поэтому Тихон с Иваном вошли на её территорию почти без помех. С правой стороны стояли высокие шатры. Ивану показалось, что в самый первый вошёл кто-то из его новых знакомых. Тихон, услышав об этом, сказал:

     А, что? Это мысль. Давай-ка, мы твою догадку проверим, да заодно с дядей Феофаном познакомимся. Ты вроде говорил, что у них товар нам интересный может быть. Так, что вперёд.

     Первым кого они увидели, войдя в балаган, был сам Феофан. Вот кто искренне обрадовался при виде Ивана:

     - Ванюша, добрый день. Рад тебя видеть. Как сам? Всё в порядке? А мой, вишь, опять приболел. Лежит в избе, матушка вокруг него квохчет, аки наседка, - вздохнул Феофан, - он ведь у нас единственный. До него трое родилось и все мальчики, но ни один не выжил, все померли. Кто в годик, а один так до трех лет прожил, такой крепкий был, мы с женой нарадоваться не могли. Потом год неурожайный случился. До голода не дошло, но люди исхудали очень, вот после этого у нас мор и произошёл. Кровавый понос начался, много народа от него в деревне умерло, вот и наш Ванюшка за ними следом отправился. Лекари сказали, что это дизентерия была. Мы тогда на Вологодчине жили, молодыми ещё были. Я в одной артели трудился. Избы рубили, а в эти края доставляли и ставили. Вот вскоре после смерти Ванятки, мы здесь неподалеку церковь новую собирали. Разговорился я со священником местным, очень известным в то время, светлая ему память. Поведал ему о горе нашем. Он внимательно меня выслушал, но ничего не ответил. Повернулся, молча, и ушёл. Меня даже обида попервоначалу взяла. Как так, к тебе человек пришёл, горе своё выплеснул, а ты промолчал и всё. Но на следующий день вернулся ко мне тот батюшка, ещё раз добрым словом его помяну, да сказал, что он нашёл для меня занятие в этой деревне. Им опытный плотник надобен был, вот он с общиной деревенской и переговорил. Нам с женой место для избы, на краю деревни, выделили и избу всем миром поставили. Я работал с утра до ночи. Мужики убедились, что я в этом деле действительно дока, вот с тех пор и стал я старшим. Здесь у нас Проша и родился. Жена очень тяжело его рожала, думали, не выживет. Но слава Христу всё обошлось, вот только детей нам больше Господь не дал. Так-то Проша здоровый и сильный. Видели бы вы, как он топориком ловко работает. Залюбуешься. Но, вот стоит ему с работой закончить, как сразу на него хворь непонятная наваливается. Мы уж несколько лет назад его даже к профессору одному известному в Москву возили. Из немецких стран тот профессор к нам приехал. По-нашему говорить ещё совсем не умел, через толмача мы с ним общались. Он посмотрел, послушал и сказал, что мальчик вполне здоров и все болезни у него в наших с ним головах. И мы, и он сам, много думаем об этом. Особливо его матушка. Чуть, что в крик. "Ах, Проша расхворался. Ах, Проше полежать надобно." А он нам разъяснил, что работать ему больше требуется, тогда и на хвори времени хватать не будет. Вот всё это лето он топориком махал. Ты не видел, а мы такой ладный терем для купца в Вязниках поставили. Сами ходили потом вокруг и даже не верили, что это наша работа. Да и все, кто ни увидит, считали, что заморские мастера тот терем соорудили. А там вся отделка снаружи Прошиных рук дело. Это он своим топориком настучал, - и Феофан, как-то жалобно и горестно улыбнулся.    

     Иван даже онемел от всего услышанного и не знал, что сказать, да и надо ли здесь, что-либо говорить.

     Был летний солнечный день. В балагане, несмотря на маленькие подслеповатые окошки, было достаточно светло, и дополнительные свечи зажигать не требовалось. Однако у глухой, без окон стены, и в углах царил полумрак. Там и скрывался, боясь громко разрыдаться, Тихон. Он практически вжался в стену, судорожно стиснутые руки доставляли ему сильную боль, ведь ногти буквально врезались в ладони и кровь уже начала сочиться из ран. Но эта физическая боль позволяла ему хоть в незначительной степени компенсировать ту душевную боль, которую ему доставлял рассказ Феофана.

     "Надо же, - думал Тихон, сглатывая слезы, - два человека, две судьбы, но насколько всё схоже. Нет в мелочах, конечно, ничего даже близкого нет, но в главном и общем, всё, как будто под копирку, в книге судеб написано".

     Он уже даже не слышал, что продолжал рассказывать Феофан, так голос откуда-то издалека до него доносился, но что тот голос говорил, Тихон не понимал. Он весь вновь погрузился в тот кошмар, от которого, как он надеялся, избавился окончательно и навсегда. Только вот тот человек, что стоял прямо напротив входа, и был ярко освещён солнцем, своим рассказом невольно вмешался в его бытие и нарушил то состояние покоя, которого он с таким трудом добился. И вот теперь он опять вынужден страдать и мучиться, снова вспоминая и вспоминая.

     Тогда много лет назад, был  такой же, как сейчас летний солнечный день. Молодой и очень довольный собой и жизнью Тихон возвращался домой. Ему удалось сбыть почти всю партию отцовских сапог, которые приказчики не могли целый год продать. Ну, как же было не радоваться и даже, что скрывать-то, гордиться собой: "Вот ведь какой я умный да ловкий". Лошадь уже приблизилась к повороту на улицу, где они все живут. Вот сейчас появится соседский дом, где обитают отец с матерью и младшими сестрами, а следом за ним, примыкающий к отцовскому, чтобы в дождливую погоду по улице не бегать, будет видно и его жилище. В этот момент прямо в нос ему ударил отвратительный запах пожарища. Тихон с ужасом смотрел и глазам своим не верил. Там, где ещё совсем недавно, каких-то пять дней назад, стояли два новых бревенчатых дома под одной крышей, теперь зияло пепелище. Лишь две печи, почерневшие в бушевавшем пламени, как надгробья торчали из кучки недогоревших деревяшек.

     Он остановил лошадь ещё на углу и дальше пошёл пешком, ожидая, что сейчас его окликнет звонкий и такой желанный голос Антонины, его верной и преданной жены, а уж насколько любимой, могла знать только она одна. Вместо этого он услышал совсем другой голос, голос своей младшей сестры десятилетней Авдошки:

     - Тиша, горе-то какое, - и зарыдала в голос, что было ей совсем несвойственно.

     - Какое горе? О чём ты говоришь? Где отец? Пусть попляшет, я все его сапоги сбыл, да с хорошим наваром, - он ещё, что-то продолжал говорить, или пытался продолжать, поскольку увидел, чёрный платок на голове сестры и каким-то отстраненным чувством, почти на уровне интуиции, начал понимать, что случилось нечто ужасное и непоправимое.

     Он посмотрел в упор на Авдотью, которая подняла заплаканное лицо и, поняв его невысказанный вопрос, скорбно кивнула головой:

    - Все-все сгорели, никто не уцелел.

     "Всё кончилось, - осознал он, - Никто не уцелел, значит и он тоже больше не существует".

     Он покачнулся и упал навзничь, сильно ударившись головой об острый обод какого-то колеса, валявшегося на дороге.    

     Только через несколько дней он пришёл в себя в чужом незнакомом доме. Голову разрывала сильная боль. Тихон приподнял руку и дотронулся до головы, она оказалась перевязанной какой-то материей:

     - Где я? – хотел громко спросить Тихон, но смог только что-то прошептать. Однако, даже этот слабый скорее стон, чем голос, был всё же услышан. В горницу вбежала Авдотья:

     - Тиша! Очнулся.

     Начался долгий путь к выздоровлению. Его спасла случайность. Уездный лекарь проезжал мимо по улице. Самого падения он не видел, а вот его последствиями налюбовался вдосталь. Кровь лилась, как это принято говорить, рекой, хотя откуда реке в человеческом организме взяться. Но, тем не менее, вытекло её немало, и, коли лекарь вовремя не подоспел бы, не выжить было Тихону. А, тут вот так счастливо всё сложилось. Физически Тихон выздоровел, молодой организм справился с болезнью, только теперь это была тень того ухаря и красавчика, которого знала и любила вся округа. Весельчак и затейник, таким его помнили друзья и знакомые, превратился в мрачного, ворчливого человека. Улыбка пропала с его лица, казалось, навсегда. Он даже хотел одно время наложить на себя руки, но сказал об этом Авдотье. Та рухнула перед братом на колени с мольбой:

     - Тиша, не покидай меня, мне тоже тогда жизни не будет.

     Он посмотрел на её исхудавшее лицо и понял, что одна обязанность у него осталась, и эта обязанность его на этом свете заставляет жить. Должен он, нет, даже не так просто, обязан жить, чтобы сестру замуж выдать. Иначе ей в монастырь придётся идти, а там не жизнь, а мука. Вот так он считал в то время.

     К кому только не обращалась, также, как и сам Тихон, случайно уцелевшая сестра, она, когда несчастье случилось, в гостях у подруги чуть ли не до зари засиделась, всё было без толку. Ему прописывали успокоительные, он пил их и оставался таким же спокойным, как и до их приема. Только спокойствие это было какое-то неживое. Словно выпустили из него весь воздух, а вместе с ним и живую человеческую душу, и одна лишь бренная оболочка по белому свету скиталась.

     И, опять же ещё одна случайность произошла. В уезде появился новый батюшка, он совсем недавно закончил архиерейскую школу, и к их храму был приставлен на своеобразную практику, в ожидании получения прихода. Временем свободным он располагал достаточным, заниматься мог, чем хочешь, что душа его пожелала. Вот, отец Рафаил, так звали молодого иерея, и начал проводить регулярные беседы с Тихоном. Он объяснял, что гибель родителей, жены и двоих детей, мальчика и девочки, не была наказанием за какие-то грехи. "Они все были настолько чисты и богобоязненны, что, по-видимому, Господь решил, что они достойны при жизни в рай попасть". Вот такие слова слышал от отца Рафаила Тихон. К духовному выздоровлению дело шло очень медленно. Лишь немного начала оттаивать душа Тихона, так батюшка пришёл с известием, повергшем Тихона вновь в то же состояние, что и ранее. Оказывается, отца Рафаила перевели служить не только в другой приход, а вообще в другую епархию – во Владимирскую. Но, не успев уехать, батюшка буквально через несколько дней вернулся:

     - Сын мой, - обратился он к Тихону, - ты же хороший торговец. Я за тобой. Поехали со мной. Мне приход дали в Жилицах. Это в Вязниковском уезде Владимирской губернии. Удивительно, но там самый центр русских офеней. Мне кажется, что там твоё место, и только там ты найдёшь спокойствие своей душе. Деньги, мне думается, на покупку избы, да на закупку товара, у тебя имеются. Да там и не такая уж большая сумма требуется. Главное другое. Есть там человек один. Павлом его зовут. Вот он пообещал мне, что тебя одного не оставит, а будет у тебя учителем и наставником.

     Тихон до сих пор не понимал, почему он согласился на этот переезд. Наверное, основное в этом было, что он так за месяцы болезни прикипел душой к этому немного странноватому священнику, что боялся остаться без своего поводыря, как через несколько лет он назвал отца Рафаила. Вместе с ним поехала и Авдотья. Денег у него действительно немного было, но их хватило и на избу, и на товар. Его он закупал в присутствии деда Павла. Правда, скорее наоборот всё было – дед Павел покупал, а Тихон рядом стоял, опыта набирался. 

     Вот так всё и пошло. Авдотья подросла, да замуж за хорошего парня вышла. Был он не местным. Всё тот же отец Рафаил ездил куда-то по церковным делам, да мальчонка лет двенадцати, которого Федотом звали, оставшегося после очередного мора, случившегося в соседнем уезде, не только без родителей, но и вообще без кого-либо из близких, с собой привёз. У самого уже трое малышей было, так он ещё четвёртого, на этот раз приёмного, по закону усыновил. Мальчишка очень разумным и работящим оказался, и матушке по хозяйству помогал и с детьми меньшими в свободное время занимался. Грамотой овладел, батюшка надеялся, что он по его стопам пойдет, а у Федота душа к другому лежала. Он крестьянским трудом заниматься хотел, от земли никуда ехать не желал.

     Настало время и отца Рафаила настоятелем в большой храм в губернский город перевели, а Федот в деревне остался, да с Авдотьей слюбился. Вот они и поженились. Свадьбу широко гуляли. Приемные родители со всем своим многочисленным семейством из губернии приехали. Вся деревня приглашена была. Деньги к этому времени у Тихона водиться стали немалые, вот он для своей любимой сестрёнки и расстарался. А затем и детишки-шалунишки у них пошли. В общем, всё шло, как в матушке-природе заведено было.

     Тихон рядом с ними свой дом поставил, мало того, что большой, так еще и с амбаром оригинальным. По его собственному наброску мужики избу рубили. Там, где у всех нормальных людей скотина живёт, он товар свой хранил.

     По достатку, мог бы и работников нанять, чтобы самому с тележкой или санками не маяться, но он решил до конца жизни по Руси ходить, да добро творить. Так он для себя постановил, в душе конечно. Цены не ломил, как другие, товар выбирал качественный, чтоб не стыдно потом перед бедняками было, все заказы выполнял чётко в срок, если они не были какими-то невыполнимыми, конечно. Поэтому его и уважали крестьяне и ждали, и встречали всегда с радостью, а случайно забредших к ним торговцев особо не жаловали.

       Тихон, постоял в сторонке, в себя пришел, всё прошлое, что с ним приключилось, в глубину памяти опять убрал, да конец рассказа Феофана про Прохора выслушал. Вот тут он ус свой пожевал, помозговал немного, да говорить начал:

     Меня Тихон зовут, офеня я. Знаешь, небось, кто такие офени. Ходёбщиками нас ещё зовут или коробейниками. Так вот, я человек уже не молодой, кое-чему научился в этом деле. Может не дока, конечно, но всё одно, знаний накопил много. Ивана себе в ученики взял. Случайно это получилось, не отрицаю, но знаешь, иногда случайность многого стоит. Бывает, выбираешь, готовишься, надеешься, а всё впустую. А вот с Иваном очень всё ладно получилось, - тут он к Ивану повернулся и, глядя на него в упор, свои следующие слова, как впечатал, - Ты, Иван, так голову высоко не задирай, я тебя ещё не хвалю, да и хвалить пока особо не за что. Но, то, что ты в хорошего торговца со временем можешь вырасти, особых сомнений нет, если ты, естественно, будешь по-прежнему ко всему относиться с почтением и уважением.

     Он замолчал, слова подбирая, а затем продолжил:

     - Так вот Феофан, какая мысль мне в голову, пока ты исповедовался перед Иваном, пришла. Может ты её сможешь по достоинству оценить, а может нет, это уж, как получится. А мысль, вот она. Одним учеником больше, одним меньше, какая разница. У меня один всего есть, так может мне и второго взять? Не из корысти это говорю, чтобы ты понял, а просто вдвоём им полегче будет ту хворь, которой Прохор недужит, искоренить. Походит он по Руси-матушке ножками своими, на народ простой деревенский посмотрит, да себя покажет. В дороге, да с коробом за спиной, грусти да печали некогда предаваться будет. Ну, а как дело до применения его умений дойдёт, он в вашу ватагу вернётся и опять топориком махать примется, - и он, снова замолчав, в самый угол отошёл, да принялся там всякую мелочь деревянную рассматривать, образцы, которой на лавке разложены были, а всё остальное в небольших рогожках у стены стояло.

     Феофан, предложением Тихона был сильно удивлён, точнее ошарашен. Он так сам и сказал позже, но пока стоял и размышлял. Иван даже засмотрелся на него. Желваки у Феофана раздували щеки без перерыва. На лоб морщинки вертикальные то набегали, а то исчезали без следа. Брови за лбом следовали. На лбу морщины появятся, следом брови вниз опускаются, хмурятся. Или наоборот это происходило, кто ж разобрать там мог. Ясно было одно, мысли какие-то тревожные или просто неприятные обдумываются. Ну, а когда брови подниматься принимаются и тревожные морщинки на челе пропадают и глаза веселеют, значит, о чём-то добром Феофан задумался.

    Тут Тихон снова подошёл, игрушку детскую, погремушкой в народе прозванную, в руках крутил:

     - Вот тебе для принятия решения ещё одна подсказка. Таких игрушек я хотел бы у тебя Феофан несколько тысяч купить, если в цене сойдёмся. Скажи, сколько ты за них желаешь?

      Феофан от такого напора даже немного растерялся, но быстро себя в руки взял и ответил, с легким, но отчетливо слышимым в его голосе, опасением или недоверием:

      - Думается мне, что по пятачку будет самая, что ни на есть справедливая цена. Ну, это, конечно, если много брать будешь. А, если одну-две для себя, так копеек по восемь.

     - Не знаю, не знаю, - протяжно проговорил Тихон, - я сказал, что тысячу штук готов купить, а ты – пятак. Две копейки может и дёшево, хотя справедливо, как мне кажется, но ради знакомства я готов по три копейки взять партию этих погремушек.

     - Тысяч у нас нет, пара сотен возможно имеется. Сговоримся, посчитаем. Три копейки — это не цена, за такие деньги такой товар я продавать не собираюсь. Пусть тут лежит. Есть он не просит. Полежит, полежит, но долго не пролежит, найдется купец, - Феофан говорил тихо, внушительно, но очень осторожно, побаиваясь, вдруг Тихон раздумает брать.

     Тихон ничего отвечать не стал, отвернулся даже и начал балаган рассматривать. Феофан занервничал:

     - Но, если будешь действительно много брать, то можно копеечку одну скинуть. Так что моя последняя цена будет – 4 копейки за штучку, - и он вопросительно на Тихона уставился.

     Тихон опять игрушку, которая на столе лежала, в свою руку взял, бородку свою погладил, и вновь начал погремушку рассматривать, как будто первый раз увидел:

     - Четыре, говоришь? Вот смотрю на игрушку эту и понять не могу, за что ты такие деньги получить хочешь? Ясно одно, если бы я для себя её покупал, то, сколько денег в кошеле лежало бы, столько и заплатил. Ну, это ежели без неё мне никакой жизни дальше не будет. Мне же она нужна, чтобы хоть какие деньги на ней сделать, заработать я на ней хочу, понимаешь? – куда делись степенность и показушная леность. Теперь с Феофаном разговаривал покупатель. Его напор все возрастал и возрастал:

     - Ты учти, что дети в зыбках лежащие, без погремушек не обходятся. У всех в избах они имеются. Поэтому сколько усилий потребуется мне приложить, чтобы это, - он кивком головы на погремушку показал, - человек купил. Давай, ни тебе, ни мне – 3 копейки и 1 деньга. Только учти, платить буду на следующей Фроловской.

     Феофан больше раздумывать не стал, и они ударили по рукам.

     Напряжение спало и Тихон, как бы продолжил давнишний разговор:
 
     - Мне так кажется, что здесь без Прохоровых рук не обошлось. Но тут он уж не топориком помахивал, а станочком токарным воспользовался. Так ведь? – и заметив согласный кивок, продолжил:

     - Насчет игрушек этих у меня одна задумка появилась. Иван тут мастерицу знатную нашёл. Муж у неё плотник. Много всякой мелочёвки из обрезков специально для неё оставляет, а не в печку суёт. А она из той мелочёвки такие расписные вещицы творит, слюнки бегут, глядючи. Но, с игрушками твоим сыном сделанными, те поделки и рядом поставить нельзя. Вот я и подумал, а почему бы игрушки эти той мастерице на раскрас не дать. Вот тогда такой товар образуется, который с руками все рвать будут. И у твоего сына стимул дополнительный к работе появится, а у тебя небольшой, но все же привесок к заработку. Вы же не просто так эти погремушки делали и на ярманку их привезли? Не так ли? Ты их продать желал. Я теперь постараюсь тебе с этим помочь. Единственно, нам с Ваней придется срочно к этой мастерице наведаться. Вдруг она в отказ пойдёт, тогда других искать придётся. Поэтому, коли ты добро дал, мы на следующий день, как Фроловская завершит свою работу, лошадку какую-нибудь найдём и днём одним, времени у нас свободного маловато осталось, к этой мастерице с образцом твоих поделок поедем.

     - Ну, лошадь я тебе свою, вместе с возчиком дам, да игрушки эти, хоть все ей вези, коли уговоришь пораскрашивать, не второй же раз ехать. Цену согласовали, порядок оплаты тоже, так что забирай, а вот насчёт Проши нам с Любавой поразмыслить требуется. Ответ завтра или через день, но обязательно дам. Так, что всегда будем рады видеть тебя с Иваном.

     Они пожали друг другу руки, церемонно поклонились и разошлись.

     - Ну, Иван, - громко говорил Тихон, чтобы перекричать тот шум и гомон, которые неслись со всех сторон, и в котором они оказались, лишь дверь в балагане отворили, - если моя задумка удастся, то мы с тобой можем прилично заработать. Да дело даже не в том, сейчас ведь вот эти погремушки, которые необходимо иметь в каждой семье, где младенцы есть, родители сами мастерят, как могут. А мы можем новое направление в этом деле открыть. Нет, нового здесь, наверное, нет совсем. Там, где родитель или родительница могут, что-то сотворить живописное, они и сами такие или подобные погремушки делают. Мы же с тобой хотим ими всех желающих, пусть хоть в одной деревне, но обеспечить. Вот в чём моя задумка, - и он даже шапку свою снял и голову нетерпеливо почесал.

     Весь остальной день прошёл, так как это Тихон наметил. Они заглянули во все те лавки, где Тихон в прошлом году товар брал. И везде Иван наблюдал одну и ту же сцену. Тихона встречали, как дорогого гостя, прежде всего, предлагали им чая горячего, или наоборот, кваса хлебного или ягодного холодненького, чтобы и самим охолодиться немного, на улице то жара стоит. Ягоды в том году уродились хорошо. Так, что квасов всяческих наварили достаточно. Затем Тихон Ивана, как помощника своего представлял. Ну, на того если только мельком посмотрят, а так Тихона начинают расспрашивать. И как его здоровье, не хворал ли зимой? Да, как жизнь в тех местах, где он прошлый год бродил? Да, не встречалось ли ему нечто диковинное, никем ранее невиданное? И прочие такие же или подобные вопросы задавали. И только после того, как чаша опустевала, начинался серьёзный разговор. Нет ли претензий к их товару, везде был самым первым из вопросов по делу. И только затем следовали вопросы: "Всё ли продал?", или "На всех ли хватило?", да "Будешь ли ещё брать?" И лишь потом доставалась амбарная книга. В длинном списке покупателей находили имя Тихона, да сверяли записи в книге с копией расписки, им предъявляемой. Только после всего этого из торбы, которую Тихон ни на секунду из рук не выпускал, доставался кошель, и из него отсыпалось требуемое количество серебряных, а чаще медных монет. 

     После этого, как правило, на столе возникала бутыль с хмельным, и наполнялись чарки. Тихон только губами прикасался к краю сосуда и отставлял его в сторону. Хозяин или приказчик всегда поступали ровно также. Покупателей у них было много, шли они чередой один за другим, и, если пить с каждым, то к вечеру спьяну можно так наторговать…

    Чарки ставились на стол, и Тихон перечислял, что и в каком количестве он готов закупить на начинающийся торговый год. Всё это тщательно записывалось в амбарную книгу, по несколько раз проверялось, так ли записано, после чего называлась дата поставки товара и Тихон, с как привязанным к нему Иваном, отправлялся в следующую лавку. В одной лавке Иван при выходе обернулся и заметил, как приказчик бережно из чарок всё обратно в бутылку переливал.   

    К концу дня решили пойти в трактир, перекусить. Эти заведения стояли длинной чередой. На любой вкус и на любой кошелёк. Народа там было много. В некоторых столько набивалось, что присесть было некуда, а в которых дым стоял коромыслом, да хмельные речи звучали. В такие трактиры Тихон только лишь заглядывал, да дальше шёл. Наконец, он обнаружил то, что нужно. В небольшом помещении, где всего несколько столов стояло было почти пусто. Так, у окна сидел один не бедно одетый человек и всё. Тихон, как вошёл, так сразу к тому столу и направился. Подошёл, шапку снял и спросил:

     - Доброго ли здоровья Пафнутий Петрович будете?

     Тот, к которому Тихон обратился, с косточкой, которую он тщательно обгладывал, никак распроститься не мог.  Он даже глаза прищуривал от удовольствия, и так этим занятием увлёкся, что ничего вокруг не замечал.  Но через мгновение, когда до него, по-видимому, дошло, что это его кто-то окликнул, оторвался и, как на пружине, подпрыгнул даже.

     - Тихон Петрович, доброго вам здравия, и в делах ваших богоугодных всяческих успехов. Простите, сразу не заметил, и руку подать по-человечески не могу, вишь, в жиру она вся. Человек, - прикрикнул он, так, что половой вздрогнул и стремглав помчался к окну, - ты, что пустой бежишь? Ты мне утирку принеси, руки вытереть надобно.  Вы меня простите, заждался и так есть захотел, что распорядился мне ягненочка молоденького на вертеле пожарить, да вот, видимо, увлекся им чересчур.

     Чистая тряпица появилась в руках незнакомца через несколько секунд и тот, вытерши руки, протянул их обе Тихону, ладонями вверх. Тихон положил сверху свои и оба засмеялись.

    - Ну, здравствуй Тиша, рад тебя видеть, - проговорил незнакомец.

    - А уж, как я рад, Пафнуша, даже сказать не могу, - вторил ему Тихон.

    И они опять засмеялись. Иван смотрел на этих людей, и ему показалось, что этого Пафнутия он уже давно знает, настолько он был по характеру своему похож на Тихона. Такой же открытый и приветливый.

     - Да, Пафнутя, извини, - спохватился Тихон, - позволь тебе представить моего ученика, да, пожалуй, уже не просто ученика, а скорее, несмотря на значительную разницу в возрасте, моего друга, Ивана.

      Пафнутий с любопытством посмотрел на Ивана, а тот растерялся и даже не знал, ни что ответить на слова Тихона, ни как себя вести положено в подобных случаях.   

    - Ну, что ж Тиша, поздравляю. Долгонько, ты к этому шёл, а тут вдруг разродился.

     - Да, так вот совершенно неожиданно получилось. Представляешь, я товар нахваливаю, а он на него ноль внимания. На меня смотрит и всё. Я вид делаю, что не замечаю его взгляда, не собирался я брать себе помощника, а потом меня самого любопытство разобрало, вот я и начал с ним разговор вести. Ну, а закончилось, сам видишь, чем, - он выговорил всё это и замолк, а потом спохватился и продолжил:

     - Да, Иван познакомься. Это мой давний и очень хороший приятель Пафнутий Петрович. Он не торговец, а прикидывается только, что коробейник, или лучше сказать играет подобную роль. На самом деле он ученый человек, профессором в Академии в Санкт-Петербурге служит. А наукой он занимается прелюбопытнейшей. Изучает обычаи русского народа в различных краях Руси Великой. А больше всего его занимает утварь крестьянская. Ей он особое внимание уделяет. Ты, наверное, и сам знаешь, что даже в близлежащих деревнях одну и ту же вещь, в обиходе используемую, могут по-разному обзывать. Да и по внешнему виду она отличаться может. Вот он эти различия и пытается узнать, да в книжицу свою потом записать. Ну, а, чтобы в доверие к крестьянину войти, он в офеню превращается, но не так торгует, как разговоры разговаривает, да на нужные ему слова своего собеседника навести пытается. Вон видишь, как вырядился? Внешне офеня и есть офеня, вроде, так вот с ходу и не сразу отличишь. Но, если присмотреться, то, офеня, да не совсем. Шапка ухарская на голове сидит, как приклеенная, а рубаха-то, рубаха, ты только посмотри, да подивись. Шёлковая, цвета прям небесно-голубого, только что облака по ней не плывут. Но, зато полюбуйся, какими узорами расшита. Красота, да и только. Длина нормальная, зад прикрывает, как положено, а вот фасон подкачал. Не нашенский фасон, иноземный какой-то. Мы рубахи носим с косым воротом и на пуговки застёгивающиеся. Это, чтобы крестик нательный из-за шиворота не вываливался, когда мы поклоны земные в церкви бить истово принимаемся. А у него она с прямым разрезом, да воротником отложным. Не дело это Пафнутя, дорогой, ох не дело, - обратился он к своему приятелю, - Тебя же самый первый мужик раскусит. Сразу поймёт, что ты ряженный. Ты же в академии, небось, в ливрее ходишь? Вот и не знаешь, как простой люд, даже по праздникам одевается. Он ведь, - теперь Тихон к Ивану повернулся, - знатного и очень древнего рода, известного с давних пор, чуть ли не с времен Рюрика. Великокняжеского рода он, так что при его виде, все шапки должны с головы снимать, да низко кланяться. А мы вот ручкаемся с ним, да за одним столом сидим, трапезничать вместе собираемся.

     Тихон всё это говорил, а сам нет, нет, а в сторону приятеля посматривал. Иван с одного на другого глаза переводил. Тихон говорил, а улыбка у него настолько широкой была, что чуть ли не во всё лицо. Видно было, что очень он рад встрече. Соскучился видать по приятелю, вот и начал в его адрес шутки отпускать. Пафнутий Петрович же сидел спокойно. На Тихоновы шутки почти не реагировал, так иногда улыбался слегка, и всё.

     - Ну, что? Выговорился, наконец, балабол ты наш? – стоило лишь Тихону на секунду умолкнуть, чтобы дух перевести, встрял Пафнутий.

     - Вот ведь наставник тебе достался, такой выдумщик, да болтун при этом, я тебе скажу, - обратился он с улыбкой к Ивану, - небось в дороге рта не закрывает? – но, неожиданно посерьёзнел, и Иван понял всё, что дальше он говорить будет, следует воспринимать совершенно серьёзно, шутки кончились.

      - Ну, это всё так, тоже болтовня пустопорожняя. А если серьёзно говорить, то ты, Иван, к нему прислушивайся, это редкого ума человек. Всё чему он тебя научит, в жизни обязательно пригодится. Поэтому, ни слова, ни полслова не вздумай пропустить. Ведь слово улетит, захочешь, не вернешь, - он снова улыбнулся чему-то и опять вполне серьёзно продолжил:

     - Ну, а всё, что он обо мне наболтал? – он на секунду задумался, а затем снова заговорил:

      - Хотя в основном всё так, это зря я почти бранным словом выразился. Всё так, конечно, но это только с одной стороны, а с другой, кое-какие мелкие неточности в его характеристике моей персоны имеются. И прежде всего с моим княжеским достоинством. Рода-то я действительно княжеского и является он одним из древнейших на Руси, только я там с боку-припеку. Моя прабабушка Елисавета Егоровна против воли отца своего, князя Егория Леонтьевича Кирилловского, из дома бежала с одним гусарским прощелыгой. Влюбилась, понимаешь, и всяческий стыд потеряла. Хорошо, что хоть венчались они по церковному обряду. Пятерых детей она ему родила, четырех девиц и одного мальчугана – Петра Петровича. Гусар тот Петром именовался. Всё бы хорошо могло сложиться, но картёжником и пьяницей мой прадед оказался. Чуть, что за пистоль хватался. Вот и дохватался. Застрелили его. Да не на войне, где это почётным считается, а в дуэли, - он опустил голову и начал говорить совсем тихо, наверное, опасаясь чужих ушей, хотя в трактире они одними единственными посетителями так и оставались. Половой где-то в другом конце с кем-то невидимым лясы точил, судя по фривольному тону с некоей девицей. Так, что опасаться вроде бы было нечего, хотя кто ж это знал наверняка.

       Пафнутий Петрович голову поднял и на Ивана посмотрел. Теперь было отчетливо видно, что жизнь тоже хорошенько помяла этого, в общем, далеко не старого еще человека.

      - Князь Егорий Леонтьевич дочку беспутную, после смерти мужа её, в дом принял и даже обратился за высочайшим благословением, чтобы мальчику, который к тому времени уже подрос, чин в армии дали, да княжеским титулом дозволили именоваться. Так, что дед мой действительно снова князем Кирилловским стал именоваться. Да вот беда, он как верой и правдой Царю—батюшке, да Отечеству нашему отслужил, во многих войнах участвуя, и не раз кровь свою проливая, да домой в наше родовое поместье вернулся, женился на девице одной молодой тоже княжеского рода. Но сразу ясно стало, что долго ему не протянуть. Кашлял он уж очень сильно. Но дочку одну ему супруга успела подарить. Это моя мать и есть. Так, что она урожденная княгиня Кирилловская, а я…, - и он рукой махнул, - безродным не безродным, из старых ещё московских дворян отец мой был, но вовсе не из знатных оказался, да и фамилию я от него унаследовал совсем не звучную, ладно не поганую совсем, Крюковым я обзываюсь. Нет, ты пойми, я не жалуюсь и очень своих родителей люблю и жизнью своей я в общем, весьма удовлетворен. А рукой я махнул, вспомнив слова Тишины, что мне кланяться следует. Это и есть чушь собачья, потому я и назвал его балаболом, - и он снова заулыбался.

     - Ладно, хватит воду в ступе толочь, да потом в решете её носить, пора и поесть немного. Естество свое требует, - Тихон рукой подозвал к столу полового и велел подавать, что заказано.

     За то время, что Тихон успел половому сказать пару слов, Иван сумел его хорошенько рассмотреть.  Перед ним стоял, скорее всего, его ровесник, а может даже и чуть моложе. Высокий белобрысый парень с симпатичным лицом, к которому как приклеена была улыбка. Казалось даже, что когда этот парень, молча, глядит на клиента, его улыбка сама без слов выговаривала извечное: "Чего желать изволитес-с-с, господа хорошие?".

     На столе, как по мановению волшебной палочки, или, как будто он скатертью- самобранкой накрыт был, появились не только ложки, с вилками да ножами, не только хлебница с благоухающим, ещё даже тёплым караваем, но и супница, почти доверху наполненная стерляжьей ушицей, а затем и грибочки солёные со сметанкой, да капустка квашенная, подсолнечным маслицем пахучим заправленная. Все трое, включая Пафнутия Петровича, который уж должен был наесться до отвала, рты, перекрестивши, за еду принялись. Иван, который особыми разносолами, даже живя в одном доме с Тихоном, под внимательным контролем со стороны Авдотьи, избалован не был, всё, что сейчас на столе стояло, полагал верхом кулинарного искусства. Он ел с такой скоростью, что казалось за ушами трещать должно. Тихон, да и Пафнутий Петрович, посматривали в его сторону с улыбкой, а он никак остановиться не мог. Наконец, Пафнутий легонько тронул Ивана за локоть:

       - Ванюшка, да не части ты так. Никто у тебя из-под носа это не заберёт. А, потом оставь место в животе для порося молочного, в печке запечённого.

     Иван, чуть не поперхнулся, услышав про порося:

     - А, что? Ещё одна перемена разве будет? – с набитым ртом не проговорил, а скорее пробормотал он.

     - Даже две, - согласно кивнул головой Пафнутий Петрович, - горячий поросёнок, кашей пшённой набитый, и пироги к чаю на любой вкус. Что сможешь в себя запихнуть, то перед тобой и поставят. Поросёнок уже готов, я его заказал, пока Тихона ждал. Знал, что он обязательно будет меня искать, и пока все кабаки с трактирами не обойдёт и меня нигде не обнаружит, ни в одном из них не остановится. Я его уже хорошо знаю, всё так и произошло.

     - Пафнутий Петрович, а почему везде народа полно, а здесь мы одни сидим?

     - А это хитрость совсем небольшая. Я денег дал достаточно, чтобы нам с Тишей никто помешать не мог.

     Вот тут Иван в первый раз по-настоящему осознал, что такое сила денег. Именно в том трактире он и решил, что из штанов своих вылезет, ночи спать не будет, но столько денег зарабатывать станет, чтобы вот так легко и без напряжения их тратить.

    Долго они там втроём сидели. Тихон с Пафнутием какие-то разговоры, Ивану не вполне понятные, вели, а он о жизни своей, так счастливо продолжающейся, раздумывал, да вехи на последующем её пути намечал. Когда сумерки наступили, и на ярманке лавки одна за другой закрываться начали, Пафнутий извинился, да спать пошёл, он накануне почти не спал, всю ночь в карете провёл, а Иван с Тихоном на улицу вышли, прогуляться. Вот там Иван к Тихону с вопросом и пристал:

     - Дядя Тихон, а откуда у этого Пафнутия Петровича денег столько, что он целый трактир может по стольку времени без работы держать?

     - Милый мой, нам бы его заботы. Наследство небольшое ему досталось. Всего-то пара имений да холопов с полтыщи человек.  Он же, как-никак, а княжеских кровей. Он и не на такое способен, однако человек разумный, деньгами во все стороны, как некоторые, не швыряется. Наоборот, он их копит и приумножает, да наукой своей разлюбезной занимается, куда часть тех денег и определяет.

     Продолжение следует