Вечное движение

…и если через сотни лет
придёт отряд раскапывать наш город,
то я хотел бы, чтоб меня нашли
оставшимся навек в твоих объятьях,
засыпанного новою золой.

Возможно, те самые слова


Слова сами упали на бумагу, невесомые, как солнечный луч, но наполненные его теплом и торжествующей силой.
Удивительно, но это случилось непроницаемой для солнечного света зимней ночью, в убогом низком доме, посреди деревьев, прижавшихся от холода к земле. Много лет назад.

И ещё удивительно, что тайна красоты была разгадана так просто и внезапно – небрежным мелким почерком, одним порывом. Обычным человеком, отличавшимся от всех других только взглядом на мир: отрешённым, но цепким. И так быстро… Но это же стихи – молния над караваном прозы.

Собранные вместе, новорождённые слова обрели чудесные способности: всегда быть вовремя. Стучаться в двери, за которыми живёт душа. Открывать их настежь. И дарить самое нужное.

Слова взлетели в путь. Им предстояло… Подняться на бумажных крыльях и пролететь сквозь время – вязкий медленный огонь, что превращает всё живое в пепел, потом – над пропастью, края которой не соединить мостами, затем – сквозь вечные дожди, опустошающие небо, и много раз – сквозь ярость встречных бурь, молчащие пустыни, невзгоды и печали, соткавшие угрюмые миры…
Сквозь все препятствия – и долететь до цели.
               
                *****
Он держал в руках письмо от любимой женщины. Ещё нечитанное, оно несло в себе беду, чёрное, неизбывное горе. Он знал это, потому что взглянул в конец письма, где не было привычной, но такой желанной ласки, горячего прощания до близкой встречи… Там скрывалось что-то страшное и он никак не мог заставить себя прочитать. Что-то невыносимое, не могущее существовать, как равнодушные и неловкие прикосновения сухими от ветра губами…

А за окном был светлый вечер. И рука горела от письма, которое совсем недавно было в её руке. Прикосновение через письмо… Насколько же оно больше отсутствия прикосновения…

Что, если всего через минуту, после прочтения письма, жизнь перестанет быть действием и превратится в воспоминание?..      

Мучаясь, он заставил себя прочитать письмо. Разрыв. Абсурдный, внезапный, несправедливый. Жестокий настолько, насколько жестокой может быть женщина…

За окном давно была ночь. В отчаянии, в опустошении он снова и снова  оглядывал комнату, задерживаясь на вещах, подаренных ею, на её смеющемся портрете у зеркала…

Спасительные слова прилетели, заставив его вспомнить, как совсем недавно, после встречи, он посмотрел в это же зеркало и увидел на щеке остатки её помады. Тогда он с силой втёр этот след в себя, желая, исступлённо желая, чтобы частицы её помады, хоть клетки, крошки, смешанные с молекулами её губ, проникли внутрь тела, чтобы кровь подхватила их и растворила, чтобы они стали частью его существа, которую невозможно отнять…

Решимость разгоралась в нём, побеждала нестерпимую боль.
«Разве я уже сдох? Разве есть что-то большее на свете, чем моё чувство к ней? Разве она не ответила мне тем же тысячу раз? И разве не тысячи невидимых, тонких, но прочнейших нитей связали нас навсегда? Разве мелькнуло хоть раз в наших отношениях что-то грязное, потребительское, серое? Разве не тысячи раз вспыхивали её глаза и она тянулась ко мне?

Не всё потеряно… Что бы ни случилось с ней, чем бы это ни было – страхом перед шагом в новую жизнь, тайной болью, помутнением разума, всплеском нервов, гормонов, усталостью на исходе зимы, снова страхом и неверием в нас, дьявольским шёпотом, который слышат только женские уши, – она моя женщина. Какой бы она ни была.

Моя единственная женщина. Буду биться до конца, пока жив, и даже потом, хоть в виде проклятой, отверженной души, хоть последнего сгустка энергии, буду предстоять и молить бесконечно – пока не удастся быть с ней или Бог не убьёт из милосердия, или пока не сгорю в адском пламени к чёртовой матери…»
Он быстро собрался и вышел из дому.

                *****
В другом конце огромной страны было раннее утро. Люди заставляли себя встать на работу.

В туманном моросящем воздухе расплывались одиночные огни. Тучи захватили всё небо, не оставив просвета, и опустились так низко, прямо на плечи первых бредущих к заводским трубам.

Женщина с трудом разбудила детей, поставила завтрак и на минуту задержалась у окна. Мысли бежали быстро, опережая стук сердца.

«Всё серое, монотонное… Обычный день жизни. Как жаль, как всё нелепо сложилось… А что впереди? Сейчас ещё не старая, и мелькнёт иногда от кого-то ласковое обращение, и заметят, но скоро, очень скоро… Время изменит и это немногое…
Превратит просто в бабу, с морщинистыми огрубевшими руками, тупую, изношенную, с мерзким характером от неудавшейся судьбы, вычерпанную… Толстую или высушенную, фальшиво-добрую или просто суку, и внешне, и внутренне, одинокую, ещё хуже, чем сейчас, ведь дети улетят своими путями, старший уже вот-вот, совсем взрослым иногда кажется… Одиночество… Никогда не думала, что это будет со мной…

Хоть бы на несколько лет вернуться, но невозможно, всё под уклон катится, всё быстрее… Вот только что была же весна, почки распускались, и снова октябрь… Ненавижу осень, не выношу, особенно здесь…

Что, если всё уже позади? Яркие дни, море, радость, полнота… И это чувство, уже забытое, словно в груди занимается маленькое солнце, и так тепло становится. Так бывает только когда смотрят любящими глазами…

Что же?.. Жить, как живут почти все – только жизнью детей, не оставив ничего для себя… И ночами смотреть, как в окне отражается стареющая женщина, похожая на тебя, но не ты… И бутылка плохого вина на столе… И только тикают проклятые часы. Нет никаких часов, будильник в телефоне, но я слышу, как тикают… И всё тянется, как в плохом сне…

Когда дети засыпают, такая тишина настаёт… Переделаешь всё по дому, а потом всё не спится, думается о разном… Непослушные, тяжело управляться… А мебель по-хорошему давно пора к чёрту… Света нагорает столько… Трещина в ванне… И зонт сломался. Занавески бы новые… А самокат для младшей? Книжки… Два дня рождения подряд… Наскрести на ремонт, хоть какой… Электрика, трубы… Но не за что, хоть до полуночи убивайся... И вырастают так быстро из одежды, не успеешь оглянуться… Пальто вытерлось сбоку…»

Дети слишком медленно возились, собираясь в школу, вдали уже раздался гудок с проходной, нужно торопиться…

«Лучше не думать ни о чём, что Бог даст. Но жаль, как же жаль…
И этот ещё, «молодой специалист из столицы»… Хотя интересный, конечно, парень, не зря все эти козы двадцатилетние вокруг него пасутся. Но ведь мальчишка совсем. Зачем он смотрит на меня так? Каждый раз? Пригласил бы куда-нибудь, если смелый. Но только смотрит и молчит. Ну и молчи дальше, мне всё равно…»

Странный шелест у входной двери привлёк её внимание.

Перед порогом лежал большой букет цветов. Нежных и свежих, с частицами солнца на лепестках, небывалых, прекрасных, побеждающих осень, мрачный фабричный город, давящую геометрию спальных районов, низкие потолки, одиночество…

В букете был лист бумаги, исписанный с двух сторон, торопливо, не отрывая руки, мгновенно… А в конце были драгоценные строки, призванные на помощь, потому что своих слов уже не хватало… Кем-то раньше написанные, но точно для неё. Только для неё…
И казалось, что этот бумажный листок – один из волшебных цветов, самый главный, неувядающий…

Сила такая была в этом письме и последних словах, в этом признании, словно горячий океан чувств поднялся одной вертикальной волной, подхватил и унёс вверх, на далёкую, лёгкую высоту… Волшебные слова каждой буквой горели в сознании.

Она прижала цветы к лицу. А пахнут… Как ветер, летящий впереди долгожданной весны… Прямо из весеннего сада…

Радость переполняла её сердце. «Меня любят, любят бесконечно… Не знаю за что, почему, но это так. Просто любят. И только меня. Такую как есть. Никогда больше я не буду одна…»
Она снова улыбнулась и вышла в светлое утро.

                *****
Девчонка с фиолетовыми волосами смотрелась в зеркало.

«Нет, страшная, страшная безнадёжно. Дура была, что покрасилась, теперь все ещё яснее видят, что страшная. Привлекла внимание! Потому только, что все были против, особенно старшая сестра. Ей хорошо. В отношениях, каждый вечер, как часовой, её парень у подъезда. На машине, красивый, смешной. Любит безмерно.

Цветы девать некуда, серьги новые вот лежат… Неужели правда настоящие рубины? Целуются каждую секунду…

А я… Хоть бы чуть-чуть быть похожей на неё, ведь родная сестра, всего четыре года разницы, но нет, без шансов. А говорят, что младшая обычно красивее… Кожа – кошмар… И ничем, ничем не исправить, всё перепробовала… Волосы дурацкие… Лицо обычное до тошноты, глаза маленькие… Улыбка никакая. Ни фигуры, ничего. Доска с углами. А тогда?! Просто катастрофа. Улыбнулась ему, приветливо как могла, так хоть бы что в ответ… Прошёл как мимо дерева. Дерево и есть, только руки в стороны осталось расставить. Кто полюбит дерево?

Или пластику потом сделать, может? Но какая пластика увеличит глаза? Или доску превратит в девушку? И так как дура выгляжу, а буду совсем конченой дурой с распахнутыми глазами. И силиконом во всех местах. И в отношениях буду с таким же страшным, чтобы только одной не быть. И он тоже со мной сойдётся, чтобы только одному не быть. Вот и всё, смотрите, какая замечательная пара уродов, никуда друг без друга, каждый выигрышно смотрится на фоне партнёра. Высокие отношения. И редкой стервой придётся быть, чтобы хоть не связывались, не лезли в душу.

Лучше уж одной… Хотя зачем жить на свете, если не нужна никому?..
Нет, безнадёжно. И трижды дура, что хотела актрисой стать. Воображаю, как на приёмных экзаменах посмотрят, где толпа красавиц. Нет-нет, не читайте басню!
Сразу видно, что зрителей распугаете. И камера вас не любит. Следующая! Даже ни одной фотографии нет нормальной, какой стороной ни поворачивайся, хоть рабочей, хоть нерабочей, они всё равно одинаковые. И нос, конечно… Не то чтобы картошкой, но явно какой-то не такой. Уши мне прятать под волосы или нет? Да всё равно – страшная с ушами или страшная без ушей…

Что толку стоять и смотреть? Вчера в зеркале было такое же изображение, и завтра будет. Тошно, но нужно садиться за уроки. Завтра – мымрин день, три мымры подряд. А я – их любимица, какая честь! Ещё бы, помню каждую реплику, которую они прокрякали. И не подумала бы помнить, если бы была личная жизнь. Умная, говорят. Утешительный приз! Ведь счастливы только тупые и красивые…

Видимо, всю жизнь придётся долбить учебники, а потом долбить окружающих. Очки напялить, мрачный брючный костюм с распродажи для монстров. Пусть в роли синего чулка, но добиться чего-то в жизни… Вот такая судьба. Не хочется ничего, но хоть просмотреть надо, что там на завтра…»

Слова появились.

Девчонка задумалась так глубоко, как никогда прежде. Только что прочитанные слова были… Настоящими, честными. Открывающими дальний горизонт. Рассветающими в душе. Надежда вспыхнула и больше не погасла.

Она ещё раз перечитала пять строк. И снова посмотрела в зеркало. То же самое лицо, но не совсем… Внутренний голос уже говорил по-другому. Тихо-тихо, но твёрдо, уверенно:

«Не отчаивайся. Не страшная. Просто глупый подросток. И всего лишь набросок взрослой красавицы. Ты не представляешь ещё, не способна представить своим юным умом, какие развернутся битвы за твоё внимание, хоть за кивок головой, как много будут весить твои поступки, какой желанной ты будешь… Как быстро ты станешь… Неповторимой для многих. Единственной для единственного…

Подожди немного. Скоро-скоро Природа закончит свой совершенный рисунок. Округлятся и станут манящими линии тела. Взгляд станет женским. Волнующим, дерзким, покоряющим, нежным…
И придёт любовь».

                *****
Дед еле поднялся на крыльцо, хватаясь крепкими руками за слабые перила. Коричневая дверь прыгала перед глазами красно-зелёными пятнами. Отдышавшись, он сел у входа.

«Интересно, сколько я ещё протяну? Раньше казалось, с пылу-жару, по молодости, что до пятидесяти не дожить ни за что. И вот – семьдесят восемь, доброе утро. Не укладываются в голове эти цифры. До круглой даты терпеть смысла нет, никого не осталось. А кто остался, тот забыл, что я есть на белом свете.

Быстро как всё пронеслось… Вроде только вчера нас, молодых, высадили в степи целину поднимать. Энергии было сколько, а дури ещё больше! Подрался, помню, с одним, который сказал, что Ленин не всё предвидел. Вообще вера крепкая была, конечно. Что страна богатеет нашим трудом. Что дети и внуки спасибо скажут. Это потом нам объяснили, что мы жизни зря прожили. Долго пришлось объяснять, пока не поняли. До меня кое-что до сих пор не дошло.

Ну хорошо, нами руководили преступники или недоумки. И весь строй был неправильный, и маршировали не туда и не с теми флагами, и помогали не тем, и голосовали не за тех, и танки зря делали вместо холодильников, и американского шпиона просмотрели в кресле генерального секретаря.

Но мы зато не знали, как можно страну уменьшить в полтора раза, а по ощущениям – во все пятнадцать. И как в одно рыжее рыло продать то, что всем принадлежит. И как пустыню сделать в каждой молодой голове.

Зато знали, как быть единым народом, а не слоями, перемешанными в кашу. Крепкими быть, а не слякотью современной.

Сейчас, конечно, повсюду рай, не то что раньше. Я, правда, другое замечаю, но это оттого, наверное, что не вижу уже ничего, хоть свои очки надевай, хоть старухи-покойницы. В неправильных очках, наверное, всё дело. Вот рядом с деревней пять гектаров борщевика растёт. Раньше там рожь была, но борщевик выгоднее, наверное. Может, москвичи жрут его в своих суши-барах, мне-то откуда знать? Я последний раз был в Москве, когда улица Горького так и называлась. А с тех пор как увидел на Первом канале ведущего с шортами на голове – вообще перестал московские дела понимать.

Замечаю ещё, что обычную корову стало увидеть сложнее, чем кинозвезду. Раньше такие стада были… Но это я тоже по глупости рассуждаю, наверное. Может, проще не свою корову растить, а готовое мясо покупать за нефть. Только даже коровы понимают, что их можно выращивать до конца света, а нефть скоро закончится и больше не достанешь. В карман залезаем собственным потомкам, лишь бы самим не работать на земле, а как это… говорят сейчас?.. Тусоваться.

А за масло, которое в магазине втридорога лежит, раньше бы в тюрьму посадили. Как не посадить, если оно мягкое как навоз и по составу не отличается? Как-то, помню, глянул, в старухиных очках для дали, на эти мелкие надписи на пачке. Ничего не понял. Зачем для масла из коровьего молока нужно пальму использовать? Даже бензин какой-то есть с нитратами. Да наши деревенские собаки, которые из-за дохлого гуся передрались, не стали бы такое масло есть.

Но это я, наверное, не понимаю ничего. Не слушаю, как знатоки в костюмах объясняют из телевизора. Всю жизнь руками проработал, вот мозги и померли.
Видишь иногда это правительство и диву даёшься. Харя на харе, глазки бегают. Ни одного бы сторожем не поставил. И ведь сразу видно, что жулик. Может завод выменять на бумажку со своим портретом, или рубли сделать дешевле копеек, но не сможет и курицу вырастить. Гнать таких! Вот и согнали в одно место, а они власть захватили. Теперь нас гоняют.

Но Бог с этой политикой и Москвой…
Дело к концу близится… Сердце через раз работает, на крыльцо подняться – как через Эльбрус перейти… И кости ноют. К дождю, снегу, туману, росе, заморозкам… Всё время.

Ну вот помру я, а что Там… Мы учили, что там ничего нет. Только в памяти потомков и можно остаться. А если и этой памяти нет? Прошлой весной через деревню хотели дорогу проложить, прямо по избам. Удивительно, что подождать решили, видимо, на похоронах сэкономят, сразу в асфальт закатают.

Только и осталось, что вспоминать жизненный путь. Интересное вообще понятие. Так и представляется что-то светлое, широкое… Путь ведь. Ничего подобного. Только разве что прямое. Обучиться работе, работать на износ, чтобы поднять детей, оглянуться и понять, что своё отработал. Когда только натикали эти пятьдесят лет в трудовой книжке, один к одному. Был как новый шуруп, а потом вовсе стёрся. Зачем?

Может, старики глупые, как я, только потому ещё живы, что никак не могут понять, зачем прожили так долго.

Хорошо, что сухо пока и ясно. Крышу не починить уже. Кладку бы ещё перебрать, но куда мне? Хожу на своих двоих – и на том спасибо. Вон сосед со своих костылей самодельных недавно упал, с тех пор вовсе не ходит.

Сразу видно, что старухи моей нет, бардак развёлся. Нужно порядок навести, всё-таки здесь человек живёт. Даже книжки валяются, внучкины. Студенткой приезжала часто, а потом, как в Москву попала… Москва – как тот свет, оттуда ни один не возвращался.

Вот эту возьму, с крупным шрифтом… Может, что-то дельное вычитаю, хотя всё равно дураком помирать».

Слова загорелись.

Задумавшись, старик смотрел на пыльное окно, за которым плескалось заходящее солнце, оставляя на стекле оранжевые брызги.
Усталость и грусть уходили, впуская в изношенную душу покой. И даже радость… От близкого конца испытания, называемого жизнью.

«Вот я сколько садов посадил… Разве они исчезнут когда-то? Даже если ураган всё поломает – новые побеги пойдут, жизнь не остановить. Не здесь – так на другое место ветром перенесутся семена… Так возможно ли, чтобы целый человек исчезал? Может, смерть – тот же ветер, просто переносит всех нас…

Может, если достойно прожил, оказываешься там, где было хорошо? А где было лучше всего? И когда?
В семидесятом году. Первый раз были с женой на море, и потом как-то не пришлось… Так запомнилось… Всё небо в звёздах… А море… Оно ведь как… Напоминание о Рае нам, грешным.

Может, Бог – это дальний берег? Если бы не было его, получается, что человеку с рождения плыть некуда…

А какой удивительный пляж мы нашли… Никого вокруг и необыкновенный чистейший красный песок… За всю жизнь больше не видел такого… Поднимал в пригоршнях, рассматривал… Каждая песчинка – чудо, мерцающая звёздочка… И море такое спокойное… Душа ведь всегда взбаламучена, но заходишь в море, и словно сам вливаешься в него маленьким ручейком. И покой появляется, ведь ты уже – часть великого моря… И неба… Ведь море впадает в небо…

А моя-то красунья какая была… Потом как-то пообтёрлось всё, затянули заботы… Последние лет десять вообще называли друг друга, как все. Я – «старый», она – «старуха», словно имена позабыли… Всё бы отдал, лишь бы она сейчас хлопотала рядом…

Как в народе говорится… Крепка, как смерть, любовь. Я думаю, даже покрепче.
Может, будет ещё для нас солнечное тёплое шоссе, уходящее вдаль... Мы обязательно встретимся… Как – неведомо. Но так будет. У моря, на красном песке…»

                *****
«Такое облегчение, когда наконец приземляешься в столице! Резкий, конечно, перепад впечатлений. Здесь – центр мира, комфорта и блеска, там – убогие попытки раскрасить убожество. Прямо с первых секунд ощущаешь, что здесь – жизнь, а там – нищета. Культурный разрыв! Я вот европейцем себя ощущаю, европейским политиком, а эти все – кто?

Странные ощущения возникают, когда находишься в провинции. Вторжение инопланетного тела в земное болото… Насилие безмозглой мощи над примитивными формами жизни. Будто самоуправляемый танк ездит по стойбищу дикарей, чтобы раздавить единственную местную курицу, которую вождь племени хотел выменять на невесту…

Говорят, мой кортеж ободрал весь свежий асфальт на проспекте, накануне положили. Через новый мост не стали ехать, «проводятся исследования ветроустойчивости». По отчётам мост три года как уже сдан и пропускает потоки машин, оздоравливая весь регион.

Больница краевая – просто частокол рельсов, торчащих из земли. На стадии фундамента уже лет десять. Впрочем, наплевать. Пусть у губернатора голова болит. Хотя зачем ему? Он же, по достоверным слухам, чуть ли не приятель с самим… Пока бегают горные бараны, на которых можно с вертолёта охотиться, будет губернатором. Их, правда, вроде всего десяток остался. Тогда подчинённые его начнут бегать, баранов изображать. То есть заниматься тем же, чем сейчас.

А если бы я подальше от города отъехал, как в молодости мотался? В какой-нибудь деревенский мрак, где низкорослые пропитые мужики смешивают спирт с олифой… Хорошо, что уже не в том статусе, чтобы где попало ездить.

Самолёт раньше прилетел, а машину мне на минуту позже подали. Замешкались от усердия. Знали бы эти недоумки, сколько моё время стоит, их бы сразу парализовало.

Поехали наконец. Не сквозь каждую пробку можно даже с моими мигалками прорваться. Какая тяга всё-таки у машины, не то что у первой моей старушки! Как ракета рванула. Моя ракета, мой водитель, мой город.

Что говорить – заслужил, заработал. Всю жизнь пахал и стал вот таким. Крутым, влиятельным. Волевым, принципиальным. Решаю вопросы, делаю дела. При необходимости – любого прогну или поломаю. Или создам проблемы. Очень «весовой», как говорится. И конкретный. И не боюсь запачкаться. И не дам никому влезть на мою поляну. Все поползновения вижу, никто поползнуть не успеет.

«Советуются» со мной по всем вопросам, добро испрашивают… Крепко держу в руках… Власть и деньги – два весла одной лодки. Непотопляем.

Во все праздники от холуйских поздравлений не отбиться. Смотрят с таким счастьем, будто я у них только что удачно роды принял. А лепечут как? «Тут документик подготовили, буквально три строчечки, можно попросить завизировать? Сотрудник бежит уже». Спринтеры нахрен.

Раздражения тоже случаются. Недавно вот пришлось мозги вправлять, когда в статье меня назвали «представителем элиты». Я – элита и есть!!! Какой ещё, к дьяволу, представитель?

И всего достиг сам, снизу пробивался, без тёплых насиженных мест, всё горбом тянул, лбом пробивал, каменеющим от каждого препятствия.

Врагов, конечно, хватает, но что делать. Работа такая – через всех перешагивать. А друзей нет, одни временные союзники. И ещё подхалимы, настолько мелкие, что плюнуть не в кого, не попадёшь. Полируют меня со всех сторон бархатными языками, как в автомойке. Ищут, как бы забежать и лизнуть в необычном месте. Караулят в коридоре, чтобы поздороваться. Тащат втихаря «знаки внимания» сотрудникам из аппарата. Родителей бы продали, чтобы узнать, какое у меня хобби. А какое у меня хобби? В микроскоп рассматривать всю их сучную сущность.

Зачем-то на прошлой неделе решил в демократа сыграть. Лично спустился на этаж ниже. В одиночку, собственными ногами. Что началось! Повскакивали, замельтешили… Вазу с баранками опрокинули, вокруг которой обычно в обед хороводы водят. Как же! Портрет ожил и пришёл.

…Наконец доехали… Вот и в кабинете. Сам забыл, что ковёр приказал убрать. Паркет дороже смотрится. И ещё было это нервное чувство, когда склоняешься над бумагами и кажется, что сейчас поднимешь голову, а кто-то напротив уже стоит, бесшумно подкравшись по толстому ковру… К чёрту ковры.

Бумаг накопилось до потолка. Пока был в командировке, новая мода появилась: кроме «уважаемый такой-то» в начале письма – ещё и в конце ставить «с уважением». И ручкой подчёркивать. Типа, личное усилие приложил, чтобы адресат заметил все масштабы уважения. А по сути – полная хрень… Скучно. «Требуют коррективов механизмы согласования предложений в отношении…» Не буду читать.

А самому думается как-то путано, привык говорить по бумажкам, которые халдеи готовят. Какая разница, всё равно будут слушать, не отрываясь от блокнотов. Лишь бы прямо на меня не смотреть. Ни один ещё не кашлянул на совещании. Любой скорее нос себе откусит от страха, чем чихнёт.

Пить я стал много, вот что… Как-то лучше становится, мягче вокруг…»

Ночь над административным комплексом была кромешной и тягостной. Лишь одинокое пятно тускло просвечивало сквозь мглу, плотную, как само время… Напоминая о чём-то…

Слова появились, принеся с собой проблески истины. Из пустого пространства, куда занесла его злая воля, он перенёсся обратно в юность… Наивную, радостную…

«Тогда, много-много лет назад… Был светлый вечер, превратившийся в светлую ночь. И ласковый, домашний свет лампы-луны…

А я шептал ей что-то нежное… Сколько потом других было, которым шептать не нужно, да и не шепталось ничего…

Ничего в жизни так не желал и так не боялся, как прикоснуться губами к её такому близкому ушку… Страшно было. Вдруг – вздрогнет и отодвинется, отчуждённо посмотрит, уйдёт? Или возможна эта долгая секунда?

В объятиях – продолжаешься в женщине. Возникает это лёгкое и тёплое... чувство бессмертия. Отсутствия тьмы, как бы темно ни было вокруг.

Одному можно добыть и разгрызть что угодно, но только не это простое чувство… Счастье – такое, на слух, на ощупь…

Как же так вышло, что за столько лет я впервые подумал – а жива ли она? И остались ли ямочки у неё на щеках? Что ещё я шептал ей тогда?..»

Он снова взглянул вверх, где луна отчаянно пробивала окно между тучами… Прошёлся по кабинету, подолгу задерживая взгляд на каждой детали. На своей фотографии, где он пожимает руку вождю (как сумел только стать одного роста с вождём, будучи на голову выше?) На дизайнерской люстре, похожей на взорванную капусту…

«Лет пятнадцать уже, как впервые переехал в кабинет с люстрой. И зоной отдыха… Личный водитель уже четвёртый, кажется… Как мне их со спины различать?

Стена в благодарностях, грамотах, почётных знаках… Групповых фотографиях тех, кого сожрал на пути в этот кабинет… Стол размером с древнерусскую ладью… Утварь бюрократическая… Утварь у твари…

Всё блестящее, дорогое… Но такое ненастоящее, лживое. Как этот письменный прибор из малахита с золотой вставкой – лев с крыльями. Подчинённые поднесли к юбилею.

Но ведь гротеск какой-то, бредовый сумбур! Что происходит на самом деле, вот на трезвый взгляд? Пресмыкающиеся свиньи, считающие себя людьми, с ненавистью, но от всего сердца дарят крылатого льва крупной свинье, считающей человеком только себя. Хором утверждая при этом, что лев с крыльями прекрасно символизирует дела и мысли крупной свиньи. И что они, мелкие свиньи, стали людьми только благодаря отеческой заботе и человечности крупной свиньи, готовой их сожрать вместе с костями, но ласково улыбающейся в этот торжественный день. Да, а ещё крупная свинья не снимает панцирь, но славится своей чуткостью…

Проклятый лев с крыльями, наверное, меня переживёт. Я ведь уже перевалил через экватор, даже если сто лет себе намерить. Какой же абсурд в том, что кусок камня долговечнее целого человека, наделённого душой…»

Он представил, как лев с крыльями спокойно переезжает в другой кабинет, не заметив смены хозяина.

«Да что ж меня так зацепил этот грёбаный прибор? Швырнуть бы его вниз, на головы охраны. Только окна не открываются настежь, требования безопасности… Чтобы никто не выбросился от счастья.

Как  же так получается? Человек жаждет и тяжело борется, чтобы добыть то, что лишит его человеческого облика. Десятилетиями надевая на себя всё новые маски, одну непроницаемее другой… А вот сейчас можно срывать, срывать, царапать ногтями, но не добраться до своего настоящего лица. Нет его больше. Как нет старой газеты, на которую полвека наклеивали обои. Всё содрать наконец – и голая стена.

Помню, как доволен я был, уверен и лёгок, когда понял, что освоился на работе и могу любую бумагу вмиг сварить или состряпать. Ведь вправду свободнее себя почувствовал!.. Дурак был. Освободился, закопавшись поглубже в собственную могилу.

Не слышу ни от кого таких слов, но понимаю сейчас, каким я стал. Тупым, мелочным, грубым… Злым и пустым. А ведь был когда-то совсем другим… Таким, какие мне самому сейчас не нужны. Себя бы самого не взял на работу. Хотя ведь и я… В юности ненавидел таких сытых и толстомордых, как я.

А той ночью на даче?.. Окно само распахнулось, словно для того, чтобы я услышал… Этот железный скрип. Флюгер, или за воротами что-то… В темноте, с одинаковым интервалом: скрип-скрип. Скрип-скрип. Хоть бы собака гавкнула, что-то живое... Так жутко было от этой размеренности из темноты… Словно сама смерть идёт ровными шагами. Что останется, когда меня зароют со всеми почестями?

Остаются только дела… Ни деньги, ни должность, ни десять костюмов от легендарного… Да какая разница, какое себе имя придумал этот гомо-козёл? Ни загородный дворец, ни двухэтажный дабл-лофт-пентхаус или как его там, ни зелёный дипломатический паспорт, ни связи, ничего – только дела. Каковы они?.. Если отбросить всю эту карусель, все припадочные игры больного разума – что останется?.. Что я сделал настоящего, прочного?..

Почему богатство не сделало меня щедрым? Коплю и коплю, словно потом можно будет всё перевести в загробный банк. Ну нет таких транзакций, как же я не могу осознать! Почему власть убивает наотмашь любое добро?..

А если бы я не в этот кабинет пробивался, а в другую сторону? В правильную, чтобы не быть одному зимней ночью…

Всё что угодно сделаю, но найду её. Может, не поздно ещё… Только бы найти…»

За окнами уже не было мглы, ночь миновала.

Новый день распахнулся, заливая лазурью и солнцем снежные облака. Будто белая вьюга залетела в небесное синее поле и начала таять… Как вся прошлая жизнь.

                *****
Над степью показался месяц – маленький порез на ткани небосвода. Словно кошка-ночь прыгнула и царапнула острым когтем…

Юноша шёл по степи в глубокой задумчивости. Позади был самый короткий день в его жизни – длиной в десять лет.

Утром он начал читать одну книгу. Автор книги оставался загадкой, не выдав своего присутствия ни шорохом, ни намёком, но было очевидно одно: никто из живущих людей не сумел бы беседовать с ним на равных.

С первых же строк, выхваченных наугад, книга распахнулась прекрасными безднами. Книга была – живым дыханием, молитвой, последней исповедью, преступлением, полем битвы, победой и счастьем… Всем сразу.

Книга вызывала забытое чувство из детства, когда отец учил плавать. Сильные руки поддерживали снизу, снова и снова, а потом – раз, и поплыл сам. И книга тоже была – как невидимые руки, надёжно и мягко держащие над опасной глубиной… И вдруг – исчезающие. Но и течением, и самой глубиной – тоже была книга...

Книга не отпускала ни на секунду, не пропускала ни звука извне, обладая собственной волей, заставляя читать себя неотрывно, без лишнего вдоха, с ненавистью к собственным пальцам, слишком медленно шелестящим страницами, своим глазам, моргающим и теряющим драгоценные крошки мгновений, своему разуму, не способному схватить всё сразу и целиком, не оплавиться под опаляющей красотой...

Двенадцать часов спустя последнюю страницу перевернул другой человек.

Ошеломлённый, юноша вышел из дома и стал бродить по степи, глядя невидящими глазами на то, как она сливается с небом, как волны травы становятся алыми от заката, потом сиреневыми, лиловыми, чёрными в мерцающих изумрудных точках светлячков, как люпины засыпают и сливаются с ночью…

Книга потрясла, обрушила и вознесла его. Он чувствовал себя жалким, скомканным, недостойным, случайным на земле, вором сокровищ… И одновременно он ощутил, что стал выше себя вчерашнего… Настолько же, насколько человек выше травы… Книга раздробила, разорвала ему душу, но одновременно – сделала твёрдым и гордым, совсем не «уже не ребёнком, ещё не мужчиной», но прежде всего – человеком, характером, неделимой единицей... И ещё было чувство, что бездонная книга лишь чуть приоткрылась, обещая новые встречи, горизонты за горизонтами...

Почему-то он снова вспомнил раннее детство, когда только научился читать и вдруг оказалось, что буквы заполняют весь мир, прячутся и показываются повсюду – в силуэте качелей, форме облаков, поединке теней на стене, обнявшихся ивах у пруда…

И тогда же, в те первые дни, случилось ещё одно открытие – что буквы могут быть не похожи на буквы. Он догадался об этом, играя обманчивым золотом осенних листьев, вглядываясь в них, задумавшись так глубоко, как умеют только дети…

В рисунке листьев явно угадывались неведомые знаки. Тайнопись осени… Непонятность не лишала их смысла, потому что символы, начертанные на листьях, никогда не повторялись. Тогда он понял, что неповторимое не может быть бессмысленным, и это значит, что смысл – повсюду.

И ещё более важное ему открылось. Ведь листья живут только половину весны и лето… А потом слетают вниз уже мёртвыми. Но так только кажется. Стоит их поднять – и они снова дарят свою красоту. А ведь только живое может что-то дарить. Листья живы, пока их держат в руках... Так, наверное, и человек… Жив до тех пор, пока отдаёт свои мысли, талант, красоту… Пока другие люди смотрят на то, что он сделал...

Посреди ночи, тёмной повсюду, но только не внутри, юноша увидел своё призвание. Его разум, вчера только замкнутый в чём-то поверхностном, в пределах одного дня, вдруг наполнился пространствами, хранящими другие пространства... Он хотел невозможного – превзойти непревзойдённую книгу, вершину вершин. Но это была не жажда соперничества, не ревность, а слитое чувство благодарности и отваги. И собственной силы. Достаточной, чтобы сказать своё бессмертное слово, возможно, даже без слов... Ведь прочитанный поэт подарил не путь, а свободу его выбирать...

Никогда прежде юноша не чувствовал такой веры в себя. Мысли ещё путались, но текли уже в одном направлении.

«Ведь автор – человек... Просто взял и сделал, создал такое, от чего душа дрожит до сих пор... Пробил насквозь... И я смогу, потому что я тоже – человек. Но не бросая учителю вызов, а по-своему... Но как?.. Всегда думал, что литература выше живописи, но ведь музыка же показывает, что не нужны слова. Прекрасные звуки – да, но может ли быть молчание равно словам? Может. Есть пространство и художнику, младшему брату поэта... Какой же сюжет?.. Быть может, такая чёрно-белая картина…

Чёрная фигура в лунном свете. Силуэт головы, развёрнутой в три четверти, – так, что видна только острая скула… И тень пальцев, держащих тень сигареты. Несколько резких теней, луны не видно, она где-то... Просто – опущенная голова, ветка-рука, погасшая сигарета. И название картины – «Одиночество»... Как много мне нужно слов, чтобы только описать, но нарисовать можно в несколько движений, донести мысль и чувство... О том, как страшно одиночество... И что люди не должны делать одинокими друг друга. Или другая картина – «Ночь смотрит в телескоп»… Звёздная громада, смотрящая прямо в разум и душу смотрящего на неё… Глаза в глаза...

И ещё есть сюжеты, и много... Как я смел думать, чтобы пойти торговать или чем-то подобным заниматься... Если все говорят, что талант рисовальщика... Не стану ходячей могилой таланта. Буду работать до слепоты, работать, создавать и однажды...»

Новый день встал над степью. Юноша смотрел на небо и перед ним проносились все будущие зениты, закаты и рассветы, стремительные дни и ночи единственной жизни, его собственной жизни, впадающей в вечность. И впервые он думал о главном, как настоящий художник:

«Жизнь проходит так быстро, но не в этом ведь дело... Пусть жизнь – это миг. Но ведь миг предстояния. Перед самой большой нерукотворной иконой – небесным сводом...»

                *****
На пост-индустриальной свалке стояла железная тишина. Мёртвые горы обломков, остатков, осколков человеческих жизней, курганы из месива бывших вещей возвышались бескрайними грядами.

Невероятно, но вдруг под одним из курганов что-то сдвинулось. Зашевелилась картонная коробка, прикрытая сверху куском гнилого железа. Высунулась груда тряпья, из неё показался предмет, похожий на человеческую руку. Кривые чёрные пальцы нащупали что-то.

Бомж уже выполз весь, держа половину того, что когда-то было книгой. Оторвал половину того, что когда-то было страницей, и свернул самокрутку.

Внутри неё, между крошками табачной гнили, ещё сохранялись слова. Подарившие многим и многим надежду и радость, покой и решимость, свободу и мудрость, и веру в себя.

Через миг слова вспыхнули и сгорели так быстро, будто не было за ними векового пути. Превратились в дым.

Стихотворные строки завершили дела на этой Земле. Невидимые, они поднялись над свалкой, над городом, миром, пронеслись над знакомыми и безымянными звёздами, устремляясь всё выше, к своему Создателю.

Чтобы однажды снова вернуться.