de omnibus dubitandum 115. 685

ЧАСТЬ СТО ПЯТНАДЦАТАЯ (1914)

Глава 115.685. ЕЛОЧКА…

 (Окопная быль).

    За неделю до Рождества (25 декабря 1914 г.)

    — Ваше Благородие, Петр Казьмич! Извольте поглядеть. Австрияк чудит!

    — Как чудит?

    — Да выставил на бруствер елочку и песни поет...

    Есаул Венков вылез из землянки и пошел по окопу своей сотни. На участке четвертого взвода густо собрались пластуны, прильнув к бойницам.

    — Что случилось? — спросил Венков.

    — Да, вот извольте глянуть, Петр Казьмич: Рождество свое справляет.

    Есаул подошел к бойнице. Расстояние между окопами было короткое. Такое короткое, что ни с одной, ни с другой стороны нельзя было построить проволочных заграждений и были накиданы только рогатки. Низкорослый, кочковатый кустарник в меж окопном пространстве был покрыт ровной пеленой неглубокого снега, казавшегося совсем синим в рано сгустившихся сумерках. На небе загорались первые звезды. Ночь спускалась тихая и безветренная. На бруствере австрийского окопа сияла огнями свечей маленькая елочка.

    Из глубины доносилось стройное, тихое и задушевное пение:

Stille Nacht, heilige Nacht!
Alles schlаft, einsam wacht
Nur das traute, hochheilige Paar.
Holder Knabe im lockigen Haar,
Schlaf in himmlischer Ruh…

(Тихая ночь, святая ночь!
Дремлет всё, лишь не спит
Пресвятая чета.
Прелестный кудрявый младенец,
Спи в небесной тиши…)

    — Ишь ты! — сказал кто-то из казаков, — тоже, небось, не нехристи... До Рождества еще две недели, а он наперед, по-своему празднует...

    — Так у их по-ихнему католицкому уставу полагается, — поддержал кто-то.

    — Тоже, небось, дома жена, дети тоскуют...

    — И чего воюют? — вмешался младший урядник Журба, известный ротный весельчак, балагур, запевала и неизменный инициатор всяких рискованных приключений. Сдался бы и войне конец!

    Пластуны засмеялись.

    — А може он ждет, что мы сдадимся?

    — Ну и дурак! Потому ему такого ни в жисть не дождаться.

    — А что они поют, Петр Казьмич?

    — Не знаю, а только полагаю что-то вроде нашего тропаря — «Рождество Твое Христе Боже наш…».

    — Ишь ты! Тоже, значит, Христа почитают. А только не ко времени. Настоящее Рождество придет, а ему и праздника нет. Уже отпраздновал. Пьет себе свою каву и сидит, как сыч...

    — Ваше Благородие! — обратился Журба. - Что ж нам теперь делать?

    — Как что? — удивился есаул — Ничего!

    — Никак невозможно, Петр Казьмич. Потому уж очень нам обидно. Елочку на окоп выставил. Нате, мол, выкусите, нехристи...

    — Ну, что ж, — сказал Венков, — у всякого свое. Уважать надо. Вреда нам от этого нет.

    — А я так полагаю, Ваше Благородие, — снова вмешался Журба, — что не иначе, как от их елочку спереть надо.

    — Еще чего! Мешает тебе, что ли?...

    — Мешать не мешает, а все-таки как-то обидно. Больно уж много свечек на ней понатыкано, а нам в землянке и засветить нечем.

    — Пустяки говоришь. Стоит ли за пару свечек рисковать жизнью.

    — Да ен сегодня смирный, Ваше Благородие. За цельный день ни одного выстрела.

    — Лишнее, ребята, затеяли. Разведка — разведкой, а приколоть-то кого из них сегодня грех. У людей праздник, а ты с кинжалом. Сам же говоришь, что сегодня от них ни выстрела.

    — Оно верно, Петр Казьмич, а только мы без смертоубивства. Нипочем! И гранат ручных с собой брать не будем. Нам бы только елочку.

    — Дозвольте, Петр Казьмич, — раздались голоса. — Нехай ему нос утрут...

    — А как не вернутся?...

    — И... и, Ваше Благородие, сто разов возвертались, авось и сегодня у его в гостях не останемся...

    Есаул колебался. Его и самого подмывал этот молодой задор и он и сам не прочь был бы принять участие в этой экспедиции. Но он был командир сотни и понимал всю ненужность этого предприятия.

    Урядник Журба был лучшим разведчиком в сотне. Под внешней бравадой у него всегда был строго обдуманный план, большая осторожность, хитрость и совершенно кошачья ловкость. Не хуже его были и его приятели, умевшие ползать, как ящерицы, и быть такими неподвижными, что в нескольких шагах ночью их нельзя было заметить. Предприятие ничем, в сущности, не отличалось от обычного поиска, за исключением своей ненужности.

    Но оно было желанием всей сотни и, это желание Венков уважал. Был тот скучный, скоро год, этой позиционной войны, когда оба противника сидели всю зиму, зарывшись друг против друга в землю, обросли своеобразным окопным комфортом и, томясь бездействием, придумывали всякие каверзы один другому. Эти каверзы поддерживали молодечество, давали выход накопившейся энергии и, главное, послужили очень тесной спайкой между казаком и офицером, который часто сам являлся и покровителем и организатором этих каверз.

    — Ну, ладно, — сказал Венков, — идите. Да только смотреть в оба. И чтоб без стрельбы!..

    Было часов около двух ночи, когда разведчики в белых балахонах, белых варежках и с лицами, повязанными белыми платками так, чтобы не слышно было бы даже и дыхания и не шел бы пар изо рта, выползли из окопа и почти сейчас же исчезли из сотни глаз, напряженно и в полнейшей тишине следивших за ними из бойниц.

    Четвертый взвод был приготовлен на случай, если придется подать помощь.
Австрийские окопы словно вымерли. Ни одна ракета не взвивалась сегодня над полем
рогаток. Елочка по-прежнему тихо и неподвижно мерцала сковзь легкую мглистую дымку почти безморозной ночи.

    — И что это за свечка у его, — прошептал чей-то голос. Горят полночи и не сгорают. Не иначе, как електричества...

    — Цыц! — шикнул взводный урядник. — Нишкни!..

    Прошло минут 20. Вдруг елочка как будто чуть-чуть вздрогнула и тихонько поползла. Остановилась. Опять поползла, опять остановилась... Все глаза впились в нее. Что-то не движется... Внезапно какой-то брызг искр и елочка потухла. Все затаили дыхание. Тихо. Ни одного звука оттуда. Как томительно ожидание!.. Пять, десять, пятнадцать минут... Тишина. Значит все благополучно... Кустарник не шевелится. Синий снег ровен и неподвижен. Где же они ? ...Перед самыми бойницами вдруг выросли какие-то белые сугробы.

    — Свои... — прошептало оттуда.

    — Свои, — радостно покатилось по окопу. Четыре белые фигуры, толкая перед собой пятую, темную, спрыгнули вниз. Журба в обнимку держал елочку.

    — Ай да, ерой! Молодцы! Утерли-таки ему нос! Да еще и шваба приволокли!..

    — Ну, Журба, рассказывай!

    — Так что дозвольте доложить, Ваше Благородие, непредвиденная обстоятельства. Проволоклись мы, значит, под его рогатками и подползли к брустверу. Я с Кострюковым прямо на елочку, а Братченко с Гулиным по флангам, на пять шагов. Лежим, не дышим.

    Вижу горит елочка, а только свечки на ней не живые. Светят, а с чего — неизвестно. Ровно, как светляки... Ну, думаю, не иначе, как електричества. Подвезло, думаю,... донесем к себе, будет у нас по землянкам светить.

    Смотрю дальше, думаю, не иначе, как где-то тут его пост в секрете поставлен. Гляжу, так и есть: из бойницы винтовка торчит. А все тихо. Нас, значит, не видит. Я тихонько за винтовку, да к себе. Идет.

    Что за черт, думаю, спит ихний часовой, что ли? Потянул дальше — вытянул. Ну, думаю, благословил Бог удачей. Одного разоружил. А только беспременно и другой тут должен быть. Как бы не спугнуть.

    Лежим дальше, не дышим, слухаем. Все тихо. Ну, думаю, секрет нам ни к чему. Нехай себе спят, коли так они свою службу сполняют. Нам бы елочку.

    Потянул — вкопана. Эх, черт, пальцами не способно мерзлую землю разгребать. Одначе в руках ножницы. Копнул туда, сюда, высвободил. Даю знак фланговым, прикрывайте, мол, отступление. Поползли. Что за черт, что-то держит. Гляжу, проволока за ней тянется. Ну, я, конечно, ножницами чик! Што тут было! Как вдарит меня, аж помутнел весь! Кругом ровно в кузнице искры брызнули. Ножницы выронил, а руки, как замлели.

    Гляжу, а из окопа голова в кепке поднимается. Ну, Кострюков, конечно навалился на нее, мордой в снег прижал, да варежку ему в рот. Нишкни, мол. Вылазь!

    Оробели мы тут. Думаем сейчас второй беспременно стрельнет, да шум поднимет, тревогу, значит. А нам приказано, чтобы значит, без боя. Руки у меня онемели, в глазах мутно, одначе вижу все тихо. Може второго и вовсе нет.

    Ну, выволок Кострюков шваба. Лежит, как мешок, трясется и руками шевелит. Тут и я отошел, только во рту скус, как медный пятак проглотил. Ну, прижал я елочку, словно любушку и поползли назад. Слава Богу, думаю, не светит, а то коли там хватятся, расстреляют с короткой дистанции, как на пристрелке. Одначе миновали...

    Ну, вот и весь сказ, Ваше Благородие. Теперь бы нам только ихние свечки до себя пристроить.

    — Спасибо, ребята, постарались! А только со свечами ничего не выйдет. Тут, брат, электрическая машина нужна.

    — Эх ты, горе! Кабы знамо было раньше и машину бы уперли...

    Пожилой австриец, видимо ландштурмист стоял бледный, растерянный и трясущийся. Он что-то бормотал и по лицу его текли слезы.

    — Ты чего ж плачешь, камрад. Резать не будем. Поедешь до нас. Цел останешься...

    Но австриец продолжал всхлипывать и делал какие-то умоляющие жесты.

    Отправить в штаб! — приказал Венков. — Там его допросят через переводчика.

    — Когда австриец понял, что его уводят в тыл, он так уперся, так забормотал и заплакал, что всем стало его жалко.

    — Не хочет до нас, — сказал Журба. — Своя кава вкуснее.

    Есаул Венков собрал все свои кадетские знания немецкого языка и стал расспрашивать сам. Понемногу, с большим трудом удалось понять, что через 4 дня пленному очередь ехать в отпуск, что он из Тироля и что дома жена и трое детей. Всем стало как-то не по себе.

    — Отпустим его, Петр Казьмич. Нехай себе едет до дому. Нам он ни к чему...

    — Ни к чему, Ваше Благородие. Посля ихнего Рождества мы себе другого добудем!

    — Отпустить, Петр Казьмич, — посыпалось со всех сторон.

    — Ну, что ж, — сказал Венков, — ваша заслуга, ваша и милость. Пускай идет!

    Когда австриец понял, что его отпускают, удивлению и радости его не было границ. Он вынул, вероятно, все свое достояние — три толстых коричневых сигары — и протянул их Венкову. Есаул усмехнулся.

    — Оставь при себе. Да вот, если хочешь, возьми еще из моего портсигара.

    Австриец растерялся, но потом жадно схватил горсть папирос и протянул их Журбе и Кострюкову.

    — Ишь ты, чувствует! — сказал Журба. — Разрешите закурить, Ваше Благородие!
Австрийца высадили за бруствер.

    — Погоди, — сказал Кострюков. — Я тебя провожу, а то ты сам через наши рогатки не проползешь.

    — Стой! — закричал вдруг Журба. — Петр Казьмич, да ежели он без винтовки до своих заявится, так ему ихний фельдфебель беспременно морду набьет.

    Все засмеялись.

    — Верно! Эй, Кострюков, отдай ему винтовку, да только вынь патроны.

    — И... Ваше Благородие, он теперь и с патронами против нас ни в жисть не стрельнет, — сказал Кострюков, похлопывая австрийца по плечу и выводя за рогатки.

    — Ну, катись камрад! Да как к жене приедешь, передай ей поклон от непобедимой
первой сотни нашего батальона!

    Австриец пополз.

    — Они хочь и не нашей веры, а и у них Христа прославляют, — вздохнул кто-то.

    — Дюже щемительная у их песня, — сказал Журба и стал пристраивать елочку на бруствер. Будет у нас Рождество и мы им споем «Рождество Твое Христе Боже наш…». А только елочку им у нас обратно нипочем не спереть!

    Стояла все та же тишина. Все так же мерцали звезды и в душах у всех росла, ширилась и разливалась какая-то большая, поющая, теплая радость от сознания того, что где-то близко, совсем рядом между ними прошелестел Бог.