Посмотрите налево

- Я, чур, выбираю себе того, с косичкой.
- А я хочу взять ту девчонку с короткой стрижкой.
- Девчонки, кажется, приехали вместе.
- Да? Тогда я тоже лучше хочу того, который с косичкой.
- Он сын директора школы. Я его уже видела.
- Как его зовут?
- Я сейчас посмотрю, у меня есть список….так…так…его зовут Маркус.
- Да? А того? Бледного с прыщами?
- Тоже Маркус….а, нет. Того Мар - гус.
- Вот блин. Как мы же будем их различать?
- А мне кажется самый симпатичный тот, третий.
- Его зовут Себастьян.
- Он – самый симпатичный.
- Да полно. На гомика похож.
- У тебя все на гомиков похожи.
- А девчонку как зовут?
- Одна Петра, другая Анна.
- Какая из них какая?
- Без понятия.

Аста, Вика и Лера сидят на невысоком заборчике у газона школы. Утро, солнце ещё не слепит глаза, не превращается в ручейки пота на загривке. Немцев привезли по обмену из школы города Эрланген, южная Германия.
Они тоже учатся в 9 классе. Лерка позвонила неделю назад Асте и сказала: «Хочешь немца?»  и довольно хохотнула. У неё родители дружат с директором их гимназии.
 Немцы сидят теперь на крылечке закрытой школы, как новогодние подарки перед ёлкой. Сейчас, конечно, лето, но ощущения такие.  Аста спрыгивает с заборчика, откуда немцев плохо видно. Прыгает по направлению к крыльцу несколько раз, ставя ноги то вместе, то врозь, как в классики. Потом разворачивается прыжком и скачет обратно.
Немцы выглядят растеряно. Они возятся с мобильниками, пьют воду из бутылочек, ходят по крыльцу, оглядывается. Взрослых нет.
-  Слушай, наверно надо позвонить Алексею Сергеевичу? Че делать-то с ними?
- Не знаю, мне кажется, лучше подойти.
 - Да ну, и что мы будем говорить.
- Да говори что хочешь. Cпроси, как доехали.
- А как это будет по-немецки?
- Слушай, я вообще всё забыла по-немецки.
Аста и Лера смотрят на Вику. Вика лучше всех знает немецкий, но она молчит. Вцепилась в перекладину заборчика, на котором сидит, так, что локти разогнулись вовнутрь. Остренькая мордочка побледнела, глаза сощурила, смотрит в сторону. Это она сказала, что Себастьян симпатичный.
Аста нашла кусок щебенки и пинает его по направлению к воображаемым классикам носком кроссовка:
 - Я только на английском помню.
- Ну спроси на английском.
- А они знают английский?
- Все немцы знают английский.
Аста пинает камешек вперед, но не прыгает, застревает на одной ноге, потом медленно опускает другую. Лера убирает список в сумочку, застегивает её решительно и встаёт. Но Аста медлит. Язык во рту кажется неповоротливым и липким, совершенно неясно, что он сможет сказать. А ещё зубы. Они плотно сцепились и не хотят выпускать ничего наружу. Фразы на английском сложились было в голове, но она от них отмахивается и пытается составить тяжелую конструкцию на немецком, сомневаясь в глаголе и помня о том, что у неё хуже всего с окончаниями.

Алексей Сергеевич чуть наклоняет голову, вертит ручку в руках. Поглядывает, время от времени, в широкое школьное окно на детей. Глаза у него разноцветные: один синий, другой зелёный. Наверно, поэтому иногда кажется, что он умеет смотреть в разные стороны и думать разные мысли.
Завуча его особенности раздражают.  То, что доплат за немцев не предвидится, сейчас кажется даже справедливым.  На Алексее Сергеевиче мятый пиджак, джинсы и футболка. Разноцветные глаза всегда грустные, а волосы отросли и вьются.  Такие тонкие волосы нужно нормально и регулярно стричь. Очень жаль, что некоторые вещи нельзя прямо указать в уставе.
Алексей Сергеевич вздыхает и предлагает заканчивать. Детям трудно подойти друг к другу, иностранцы, должно быть, чувствуют себя неуютно. Сообразно опасениям завуча, он действительно в этот момент думает ещё одну мысль: «Есть люди, а есть – иные – и  человеки». Мысль эта не его, мысль Горького. Русские классики многое понимали про школьное руководство.

Здание гимназии - одно из немногих старых зданий в городе, построено в конце 19 века. У него есть стиль. Сам центральный район, с густыми кронами тополей, клёнов и берёз во дворах, с огромными лестничными пролетами между этажами, высокими окнами и лепными балкончиками оставляет хорошее впечатление. По большей части это, конечно, сталинская застройка с единичными вкраплениями 19 и начала 20 веков: здание гимназии, банка, бывшей библиотеки и палат. Но и сталинские дома получают свою долю благородства под толщей времени. «Толща» -  всего лишь десятилетия, в данном случае. Но у города своя память. В провинциальном городе все быстро становится историей. Нет резких углов страшного слова «Сталин», есть только память о том, как строили хорошо, не скупясь, просторные квартиры с высоким потолком, как просто было жить, не сомневаясь в светлом будущем страны и планеты.
Алексей опасается, что всего этого не поймут даже русские дети. Они другие, потому что родились в стране на 5 миллионов квадратных километров меньше, чем, та, в которой родился Алексей. Немцы любят цифры. Площадь Германии 357 тысяч километров, напоминает он. Многое изменилось  - вот, что он хочет сказать. Ленин в белом и домашнем каком-то каменном пиджачке указывает путь на смотровую площадку.
Но Вика предлагает заглянуть в кафе. Эту фразу она говорит на немецком, и это первое, что сказано на немецком детьми. Они начали общаться на английском, потому что немцы сами перешли на английский, соблюдая вежливость.  И даже вопросы Алексею Сергеевичу, который рассказывает на немецком, немцы стараются задавать на английском.
Вот тебе и практика языка.
Алексей Сергеевич смотрит на Вику так же отстраненно, как во время урока. Трёт длинными пальцами бледный висок, волосы у корней намокли от пота. Асте и Лере неудобно, что Вика перебила Алексея Сергеевича. Пойти в кафе было их идеей, но для воплощения нужен был хороший немецкий. 
Для Алексея Сергеевича нужен, не для немцев.
  Загорелые голые руки девочек одновременно взлетают в воздухе по направлению к белой от солнца площади. Кафе – в той стороне, через дорогу. Вика говорит о том, что кафе – местная современная достопримечательность. Почти не спотыкаясь, она говорит о том, что здесь собирается вся богема города, если так можно выразится. Эта единственная площадка для концертов местных групп, говорит она, помедлив на словосочетании «местных групп».  А ещё здесь собираются поэты. Мы можем услышать, как они читают стихи, говорит она бойко. У них для этого есть стул.
Кафе находится в полуподвале, на окне стоят две гитары. Рядом на стене висит светло-коричневая карта земли и портрет музыканта в очках слепого. Для Оззи Осборна, как и для Алексея Сергеевича, темновато.  Меню трудно различить после солнца, он заказывает пиво.
Это был неправильный выбор. Пиво плохое. Но немцы хвалят ланч.   Почти в центре заведения имеется сцена и на ней, действительно, высокий стул перед микрофоном.
Аста рассказывает, что она приходила в «Литературное кафе», когда обсуждали «Над пропастью во ржи». На русский название перевели очень поэтично, хотя и не совсем точно . Немцам нравится русское название. Они пытаются рассуждать про буддизм, связан ли буддизм Сэлинджера с его романом. Алексей Сергеевич считает, что буддизм Сэлинджера никак не связан с буддизмом, но помалкивает. Пиво в жару подействовало на него крепче, чем он ожидал, изнутри наползает мягкость. Опять зазвучавший в компании английский воспринимает уже как следствие внутреннего расслабления. Дети говорят о различиях русской и немецких школ. Оказывается, немцы учатся дольше, и ребятам в их девятом классе уже по 17-18 лет. Себастьян самый молодой, ему 17. Вика смотрит на него широко раскрытыми глазами. Она и слова не сказала после той тирады на немецком. Из-за этого Алексей Сергеевич думает, что она не читала Сэлинджера.
Себастьян, впрочем, тоже молчит, а говорит в основном Маркус с косичкой, сын директора гимназии.  Лера активно поддакивает, лицо её умное, плоское и значительное. Аста находится в том воздушном блестящем состоянии, в котором девочки пятнадцати лет умеют так хорошо влюблять в себя мальчиков и злить взрослых. Светло-русые волосы коротко острижены с одной стороны, сползая на другое ухо в виде каре, в голом ухе сережка с черепом.  Лицо детское, без косметики, короткие ногти обгрызены и покрашены в фиолетовый. В порыве рассказа она хватает плед , закрывает им голову, как платком, снимает очки с Леры и цепляет на нос. Залезает на сцену и начинает что-то бубнить, завывая и выставляя из пледа то палец вверх, то кукиш публике, все так же придерживая плед у шеи на голове, чтоб не свалился.
В кафе в этот час пусто, даже официанты ушли курить. Еле слышный звяк колокольчика сообщает о появлении гостя. Аста увлечена представлением, не смотрит в сторону вошедшего.  Это щуплый молодой человек в больших очках и растянутой кофте. Он заходит и резко останавливается. Поправляет очки, наклоняет голову, сглатывает.  Аста случайно бросает на него взгляд. Молодой человек распрямляется, оказывается, что, когда не сутулится – очень высок. Несколько раз он с паузами хлопает в ладоши. Потом сам кланяется и выходит из кафе. Аста сползает со стула, стягивая плед с головы, виновато улыбается.
Немцы тоже ей хлопают. Лера шепотом спрашивает, кто это был. Аста краснеет и говорит всем, что это местный поэт. Видимо, пришёл раньше времени. Лера шипит опять, уху горячо и мокро: «Значит, ты его показывала?».

Алексей Сергеевич ведет всех от центра узкой улочкой вниз, к городской реке и мосту. Тротуар быстро превращается в тропинку, а город – в деревню. Мелкий белый песок, видимо, специально привезенный для детей, рассыпан среди травы в тени ивы. Еле заметный ветерок поворачивает листья серебристой изнанкой, просвечивая дремотно-синее небо. К удовольствию Алексея Сергеевича, среди новых домов состоятельных горожан то и дело встречаются старые срубы с деревянными наличниками. А ещё можно найти такой раритет, как вот эта табличка со старым названием улицы.
-  Вот видите. Эта улица раньше называлась Юрьевская. Потом её стали называть Егорьевская, и только потом она стала Георгиевская, как сейчас, когда люди в наших краях научились выговаривать «г».  Церковь, которая дала название улице, снесли, и теперь на этом месте кафе «Блинчики». Мы с вами их проходили.
Алексей Сергеевич, на самом деле, отклонился от маршрута экскурсии по историческому центру. Он ведёт свою группу по несуществующему уже городу к несуществующей набережной, потому что ему жарко, и хочется подышать прохладным воздухом у реки.
- А почему набережная несуществующая?
Решение Алексея Сергеевича оказалось правильным. Немцы у официальных достопримечательностей выглядели сонными, много отвлекались. Но когда пошла деревня, бурелом и заброшка, Маргус, который с прыщами и буквой «г», расчехлил огромную зеркалку и фотографирует каждый гвоздь. А Маркус с косичкой и буквой «к» всё время задает вопросы. Себастьян очень внимательно таращится вокруг, а немецкие девочки, красивая и некрасивая сверяются с картой в телефоне, делают фото, подписи и выкладывают в сеть.
- Набережная несуществующая, потому что здесь решили вместо набережной построить железную дорогу. Говорят, зажиточные горожане хорошо заплатили чиновникам, чтобы пути проложили здесь, а не там, где сейчас автотрасса. У них там были поля и урожай.
Они пробираются сквозь заросли травы, цепляя плечами паутину с разросшихся вишен.  По двум доскам, положенным на засохшую грязь, выходят на утоптанную площадку земли.  У реки, действительно, прохладней. К тому же, набежала тучка. Хорошо, что уже август и нет комаров. Алексей Сергеевич показывает на телефоне архивные черно-белые фотографии.  На фото то же самое место, но без моста, с церковкой, небольшими рыбачьими причалами, дощатыми домиками.
- Моста тоже не было.
Аста наклоняется к Лере и шепчет: «Меня прямо тут поцеловал один парень». Лера делает большие глаза и прикрывает ладошкой губы.
 Алексей Сергеевич продолжает, слегка повысив голос:
- Мост построили только в 20 веке, уже при советской власти. До этого здесь существовал наплавной мост, через который гоняли на другой берег пастись скотину. Мост разбирали каждый раз, когда шло судно, и собирали обратно, когда надо было перейти на другой берег.
Аста распрямляется и стоит как ни в чем не бывало, зацепив одной загорелой ногой о щиколотку другой, засунув руки глубоко в карманы шорт с лямками. Лера, не удержавшись, шепчет:
- Кто это был? Ты что, с ним встречаешься?
Алексей Сергеевич еле заметно качает головой.
- Иной раз не могли решить, кому важнее: кораблю проехать или людям перейти. Ругались, собирали и разбирали обратно мост.
Аста поворачивается назад, как будто отгоняя комара, шепчет Лере:
 - Так, один. Не важно.
Алексей Сергеевич смотрит на них и делает паузу. Лера низко опускает голову и протирает очки. Аста поднимает брови и сдувает с глаза челку.
Выручает Маргус, немец с косичкой:
- А куда делась церковь? Снесли большевики?
 - Про церковь интересная история. Церковь поставили на берегу, потому что здесь, в этом самом месте останавливался князь Владимир с чудотворной иконой. Но церковь была деревянная.   Поэтому однажды её разобрали по бревнышку и перенесли в новый район города, где она была нужнее.
- Просто перенесли и собрали, как лего?
- Совершенно верно.


Они подходят ближе к мосту – туда, где ровно отрезана тень от света и пахнет водой. Сверху вниз уходят тяжелые опоры моста. Наверху едут машины, но этого почти не слышно. Медленно и лениво течет река, тёмно-зеленая в тени, светло-зеленая на свету, нигде не прозрачная.
Алексей Сергеевич идёт, не оборачиваясь на детей, не говоря им того, что им рано.  Если бы можно было так же перенести и собрать себя по бревнышку. Бога в себе переселить на новые земли. Что осталось от всей истории за 11 веков, что он им показывает? Горстка белокаменная на берегу обмелевшей реки. Как будто в этом всё и есть. А всё было не так, невещественно всё, что было. Строили из лёгкого дерева свою жизнь, и жизнь горела, занималось всё сразу, как согреется, как подсохнет.  Что из этого может остаться, что можно рассказать? Вся Россия горела и сейчас горит. Только душа, тяжелая, как намокшее дерево опор моста, и мысли текут темно, глубОко.

Аста, Лера и Вика, поняв молчание Алексея Сергеевича, как свободу и окончание экскурсии, затевают игру и втягивают в неё немцев. Каждый придумывает себе слово, кто он, и говорит по очереди. Правило одно: нельзя улыбаться. Кто улыбается – выбывает.
Я коврик. Я дуб. Я тоже дуб. Я веселая лампочка. Я коврик. Я дуб. Я тоже дуб. Я веселая лампочка.
Дуб быстро выбыл, а «тоже дуб» была Петра, и она, кажется, выиграет.
Я коврик. Я тоже дуб. Я веселая лампочка. Я коврик. Я тоже дуб. Я веселая лампочка.
Вся компания идёт обратно, наверх, в город. Небо над рекой красится желтым и розовым, в темных заброшенных садах пахнет влагой. Стрекочут понятные всем сверчки, ласточки вскрикивают высоко, коротко, и от этого звука отзывается всё внутри счастьем:
- Лето, лето. Всё ещё лето.

***
 Вова выходит из подъезда, пропахшего жареным луком и картошкой. Погода серенькая, то свет, то дождь. Так всегда летом: как выходные, так дождь. Школьникам хорошо, у них каникулы.
Соседка, выносящая мусор, смотрит на Вовку кокетливо и пьяно. На ней одежда из сэконд хэнда: джинсовая длинная куртка, блестящие, как фольга, сапоги с чёрными перекрещёнными лентами. Высветленные волосы забраны в хвост, голые, плохого цвета ноги в шортах.  Когда она поворачивается спиной, закидывая пакет в мусорный бак, видна надпись на спине: “Respect me”* .  Вовка не знает, как это переводится.
Звонит мобильник.
Вова какое-то время смотрит на телефон, как он дергается. Сбрасывает. Засовывает телефон обратно в карман джинсов, поправляет ремень. Сквозь тучи наверху пробилось солнце, запуталось в листве. Один зайчик пробрался на мокрую скамейку и улегся посередине. Вова подходит к скамейке, кладёт по обе стороны от зайчика тяжелые накаченные руки. Опускает и поднимает голову. Замечает, что закрыл солнечный просвет головой и зайчика больше нет. Отодвигает голову. Зайчик опять прыгает на скамейку.
Вовка идёт, сам не зная куда. Оказывается, что идёт в магазин. Останавливается в задумчивости у полки с пивом.
- Я так и знала, что ты здесь.
Вова от неожиданности дергает бритой головой и оборачивается. Это сестра, Светка.
- Чего телефон не берёшь?
- Занят.
- А чем занят-то? Чего ты мне всё время по ушам ездишь?
Вовка понимает мужиков, которые бегут от Светки.
- Че надо?
- Познакомься, Марат. Марат, это мой брат Вова.
Интонация меняется. Светка скромно опускает глаза на сумочку, прижимает её, чтобы не примять платье.
Сзади Светки стоит мужик. Лет тридцать-сорок, рост под метр семьдесят пять, наверно, на полголовы ниже Вовки. Если драться, то не стоит обольщаться, что мужик ростом небольшой - жилистый, быстро не скрутишь. С такими надо иметь в виду нож и подсечки. Марат - блондин с голубыми глазами, а видно, что нерусский.
Вова медленным движением протягивает и жмёт руку. Улыбается, пристально глядя в глаза, напрягая скулы. У Марата улыбка длиннее, глаза сужаются, кажется, добродушно.
- Ой, как хорошо, что вы встретились, мальчики. Очень удачно. Понимаешь, Вовочка, мне на выходные стажировку поставили. Будут объяснять новую технологию, как вафельки делать. Это как повышение квалификации пойдёт.
 - А Марат в нашем городе недавно. У него здесь и друзей нет. И я думаю, как удачно, вы познакомитесь, ты ему город покажешь. Ну, достопримечательности там, куда сходить можно, какие места... У Марата бизнес, но ему нужно время, пока документы оформят. Сейчас нельзя ещё открываться, да, Марат?
Марат качает головой, приподняв подбородок.
У Светки рыбья улыбка: натягивает тонкую верхнюю губу на острые мелкие зубы:
- Ну вот вы всё и обсудите.  А у меня служебный автобус через полчаса.
Светка шепчет: «Вовка, не подводи», и Вова получает убедительный тычок пониже спины, заставляющий вспомнить, что именно Светка научила его драться. Кулачок у Светки маленький, а лицо напряженное. В детстве не было у неё такого лица.
Потому что можно было просто плакать, понимает Вовка. Страшно ей, дуре, что никто её не любит. Лет-то уж, в марте тридцать. Того и гляди, одна останется. Прическу накрутила, платье купила. Боится, пока на своих обучениях будет, этот себе новую найдёт. Хочет приставить Вовку сторожем.
- Ладно, придумаем что-нибудь.

***

- Значит, смотри. Проезжаем наш район. В народе, значит, называют «Бермудский треугольник». Роддом, психушка, тюрьма. Кладбище ещё есть. Смекаешь? Всё есть. Как родился, так и живи. Хоть до смерти.
- А так название – площадь Фрунзе. Короче, имей в виду, есть у нас говорят, что мол «на Фрунзе отправят», это значит в психушку.
- Тюрьма вообще знаменитая. Про неё песни поют. Никто ещё не убегал. И самых опасных держат, и политических. А есть, которые по этапу. Здесь по этапу ещё с царских времен ходят, в Сибирь. Сибирский тракт.
- На кладбище слышно, как радио в тюрьме играет. Громко, попса. С 6 утра до 10 вечера. А выключить ЗЭКи не могут, у них выключателя нет.
- Прямо как у нас дома телевизор, короче. Маман как включит с утра –  попробуй выключи.
Марат смеётся. Вова поворачивает в центр. Они с Маратом едут на Вовиных Жигулях. Стыдоба конечно, но все лучше, чем пешком. Состояние у машины хорошее, мотор Вова сам перебирал, подвеску делал.  Звук двигателя ровный, утробный  – всё, как надо.
- Откуда сам-то?
- Чимкент.
- Ясно.
- Давно у вас со Светкой?
- Да приезжал, присматривался, где точку открыть. Ещё с полгода назад. И потом где-то раз в месяц. А теперь уж недели три, как живём. Квартиру снял.
- Ясно.
- Нормально вы с ней? Или ссоритесь?
- Бывает иногда.
- Ты на Светку не смотри, что она шумит. Она хорошая.
Вова потянул воздух носом, подвигал углом рта. Марат говорит:
- Женщина, она как машина. Много шумит – плохо, мало шумит – плохо. Ровный звук должен быть, тогда в порядке всё.
Вова радуется, что Марат понимает в машинах. Они как раз въезжают на хороший участок дороги, почти без заплаток. Колеса перестают неприятно постукивать, хочется увеличить скорость. Но как раз здесь и начинается исторический центр.
- А прикинь, мы сейчас над церковью едем.
- Над какой церковью? Под землей церковь?
- Под землей, под асфальтом там церковь. Её как взорвали при советской власти, так никто и не выкапывал. Тут дорожные работы были, я подрабатывал. Так один чудик всё хотел эту церковь выкопать. Бегал что-то, доказывал. Писал властям там, заявки составлял. Говорил, очень красивая была церковь. Но его никто слушать не стал, все опять под асфальт закатали. У нас же сроки.  Не положено.
Подъезжают к кафе. Вова хочет тут только машину оставить, но Марат захотел есть:
- Кормят здесь как, нормально?
- Без понятия. Я тут пиво пил. Публика мутная. Поэты там, знаешь. Стихи читают. Некоторые с матом. Я поэзию люблю, Есенина, например. Но эти, по-моему, так себе.
Одну я спросил – что, хорошие стихи-то? А она шустренькая такая, знаешь, милая. Говорит: «Мне не нравится». Как есть говорит.
Вовка спохватывается:
- Но это одна такая. Остальные – видно, что дуры. К тому же, страшные.

Заходя, Вовке приходится нагибать голову. А Марат, напротив, голову держит прямо, плечи расправил, блестит глазами.  Но девчонок нет ещё, не подтянулись. В углу только сидит какой-то хмырь в очках и женской, кажется, кофте. Перед ним графин, стопка и блюдечко с салом. Водку, значит, жрёт. В одну харю. Поэт, сразу видно.

Вовка кивает на поэта, говорит Марату с хохотком:
 - Вот, будешь так бухать, сразу окажешься в нашем «бермудском треугольнике». В одном из заведений.
Еда оказалась норм. Борщик, шашлычок. Вовка было не хотел есть, но Марат так настойчиво угощал, что он согласился.
От пива Вовка тоже сначала отказывался, потому что за рулем. Но мясо шашлыка так приятно греет желудок, что прохладное, с пузыриками пиво – самое оно.
А ещё из закуси осталось сало. Хорошее такое, с соленой коричневой корочкой, тонкие листочки тают на языке. Под сало бы водочки.
Не дурак поэт.
…Собственно, чего Марату эта экскурсия. И так разберется. А машину можно пока тут бросить. Вовка ведь следит за Маратом? Следит. Девчонок чтобы ни-ни. Нет пока девчонок.
Ну, где же вы девчонки, девчонки, девчонки…Короткие юбчонки, юбчонки, юбчонки…Нет, что ни говори, а музыка в этом заведении - говно. Для поэтов. В телевизоре пищит что-то заунывное, и у всех мужиков, которые поют, длинные волосы. Верещат что-то на английском. Нормальных русских песен – не дождёшься.
- Вова, а у тебя есть – любовь?
Это Марат, друг.
Вовка вдруг замирает, вилка с салом останавливается на полпути. Он кладет его обратно. Вокруг него от вопроса всё стихает. Несется в темноте ветер огней. Счастье.  Счастье расстёгивается внутри огромное, звёздное, влажное. Рвётся наружу, прорывается, протекает оттуда, где он его так тщательно хранил, прятал ото всех. Вовка глотает горячую, как слёзы водку, опрокидывает, наливает ещё.
Если бы Марат задал этот вопрос, скажем, две стопки назад – он бы не попал. Вовка бы ещё отшутился, замял как-то, вышел на свет, на поверхность, продолжил экскурсию. Сказал бы – посмотри, блин, направо. Посмотри, блин, налево. А теперь нет, сука, никаких налево.
- Любовь…  есть!
- Расскажи.
Вовка завертел бритой головой, заулыбался, зажмурился. Заговорил почти шёпотом:
- … понимаешь, тогда, ну, когда она сказала, что такие стихи, как здесь читают ей не идут… а я  спросил, а какие поэты ей нравятся? А она, такая, «Есенин». Ты можешь себе представить? Есенин. Тоже, как и мне.
- Мы встречались… как это объяснить? Блин, ты не поймёшь. Это не так, как обычно, она не такая вообще… она…. чистая. Она говорила, все говорила. А я слушал – уже сам звук её голоса. И ещё она – умная… Я люблю умных. Я сам, потому что, чувствую…как объяснить…вобщем, умная женщина –это совсем другое. Но при этом, вообще, этих, как их …ну, которые гнут понты  – терпеть не могу. А она  - простая. Вот как пацан, как ты, друг. Задаст вопрос - и внимательно ответ слушает. Как будто я тоже что-то умное говорю. И всё понимает. Я так сам бы ни в жисть не сообразил. И чуднО, чудно так говорит, слова знает...
 - Зовут-то её как?
- Аста. Красивое имя, правда?
Марат встает:
- Выпьем за Асту!


Из кабака выходят, когда уже темно. Мир закручивается вокруг них огромной воронкой, затягивает в себя здание Дома Офицеров с потрескавшимися колоннами, деревья парка, шпиль колокольни. Центр воронки приходится аккурат на памятник «Трёх дураков», как его у нас называют. Зодчий, рабочий и воин сидят спиной друг к другу, смотрят вокруг. На соборы, заводы и надвигающихся со всех сторон врагов:  печенегов, половцев, крестоносцев…  сейчас совсем и не поймёшь, кто откуда надвигается, мир стал большой.
Вовка тоже оглядывается по сторонам:
- Враги  - где?
- Нет, нет врагов, успокойся.
- Защитить хочу! Всех! Побороть!
 - Будешь кричать, сейчас полиция нас защищать придёт
- Нас? Меня?
- Тебя, тебя посадят в КПЗ, слезай с памятника.
- (Вовка поёт) «Я люблю этот город вяземый! Пусть обрюзг он и пусть одрязг! Золотая дремотная Азия опочила на куполах! А когда ночью светит месяц! Когда светит черт знает, как! Я иду, головою све-есясь, переулком в знакомый каба-ак! »
- Что я сестре твоей скажу?


***
Стемнело. В сумерках горят рыжим и пахнут бархатцы. От парка, когда качаются деревья, тянет сентябрем уже, прелым листом и ветром. Детей завели домой переодеться: Аста и Лера в ветровках и джинсах, только Вика осталась в платье, но накинула курточку. Немцы оставили по квартирам рюкзаки и тоже переоделись. Алексей Сергеевич забывает замечать смену погоды и сосредоточен на немецких идиомах. Перед ним стоит непростая задача перевода русского фольклора на немецкий язык.
 Фольклор представлен русским народным ансамблем «Колокольчик». Ансамбль значился в их программе после ужина, их смотрели в клубе самодеятельности. Ребята выступали специально для иностранных гостей и вызвали глубокие симпатии. Особенно всем понравилась бойкая Елизавета, высокая брюнетка с классическими чертами русской красавицы. Оказалось, что помимо песен, танцев и частушек, она знает огромное количество анекдотов из серии «немец, русский, и француз», «англичанин, немец и русский», с переводом которых теперь мучается Алексей Сергеевич. 
- Поймали инопланетяне русского, француза и немца. Заперли каждого в комнату два на два метра, дали каждому два титановых шарика и сказали: «Кто за день придумает с этими шариками то, что нас удивит, того отпустим. Остальных -  на опыты отправим!»
Через день заходят к французу.  Тот стоит посреди комнаты и виртуозно жонглирует шариками.
- Что ж, француз, ты нас удивил, если те двое ничего не придумали, мы тебя отпустим!
Заходят к немцу. Тот виртуозно жонглирует титановыми шариками, при этом отбивая чечетку.
- Ну, немец, удивил! Сейчас посмотрим, что там русский придумал и отпустим тебя!
Инопланетянин заходит к русскому. Через минуту выходит весь обалдевший и говорит:
- Нет, ребята, вы проиграли. Он один шарик сломал, другой - потерял!!!

Немцы смеются неуверенно, наши девчонки – в полный голос.  Девушки из фольклора так и остались в русских народных костюмах. Красные платья горят в темноте, под тонкими блузками темнеет загорелая кожа. Елизавета обнимает себя руками и ёжится от холода. Маркус с косичкой и буквой «к» снимает с себя куртку и закрывает её прозрачные плечи.
Доносится песня:
-«Шум и гам в этом логове жутком, и всю ночь напролет до зарииии…Я читаю стихи проститу-у-уткам и с бандюгами жарю спирт»
Русские замолкают и стараются быстрее пройти. Немцы прислушиваются, Маркус спрашивает, доставая телефон:
- Что это? Откуда музыка?
Алексей Сергеевич комментируют:
- Пьяные поют.
Песня продолжается:
- «Сердце бьется всё чаще и чаще! И уж я говорю невпопад! Я такой же, как вы, пропа-ащий, мне уже нет пути назад!»
Второй Маргус, с буквой «г» наклоняется, стараясь разглядеть поющего в темноте:
- Это у вас так пьяные поют?!!
 Маркус достал телефон и поднимает его в сторону звука, записывая песню на диктофон, тоже самое делают немецкие девчонки, что-то продолжая отмечать на интернет-картах.
Русские нервничают, переминаются с ноги на ногу, девчонки отходят вперед, к освещенным воротам парка. Алексей Сергеевич, обнимая руками пространство вокруг немцев, просит:
- Давайте, пожалуйста, проходить, прицепятся ведь.
Молчаливая Вика отделяется от девичьей группы, несмело приближается к Себастьяну и тянет его за рукав куртки. Он испуганно выдергивает руку, оборачивается.
Вика краснеет в темноте, но этого не видно. Поднимает счастливые испуганные глаза. Весь её прекрасный немецкий застрял в горле, и она трогает шею рукой, как русалочка, потерявшая голос.
Себастьян улыбается ей маленькой улыбкой, чуть тронувшей уголки губ. Поворачивается, зовёт прыщавого Маргуса: «Margus, komm zu mir!» - не старательно и медленно, как они говорят с русскими, а быстрыми, иностранными совсем интонациями.  У Вики ещё больше распахиваются глаза, она слушает немецкую натуральную речь, как музыкант слушает хороший инструмент. Вика никогда не была в Германии и поэтому первое, что ей приходят в голову для сравнения, это фильм про войну, про то, как переговаривались между собой солдаты Вермахта.
Себастьян с Маргусом поднимают вдвоем и несут ящик пива. Услышав песню, они поставили было его на землю, но теперь возобновили движение, иногда возбужденно переговариваясь между собой. Вика семенит рядом.

У Себастьяна тонкие черты лица и кожа очень белая, у наших такой не бывает.  Лицо его ясно освещается фонарями в парке, потом тени веток деревьев лезут в свет, лицо скрывается и выплывает обратно, как луна за ночными облаками. Вика споткнулась, но быстро попадает опять в ногу.  Когда они доходят до смотровой площадки, она так и стоит с краю, около ящика с пивом, мешая проходу.
Пиво разбирают девчонки из фольклора, гармонист опрокидывает в себя две банки одну за другой, вытирая усы рукавом вышитой рубахи. Немцы тоже берут себе по банке. После некоторого колебания, берёт свою банку и Алексей Сергеевич.
Если бы кто-то подошел близко и захотел разобраться в тенях на его лица, он бы в первую очередь разглядел два разноцветных глаза. Из которых один, зелёный, смотрит на красные лоскуты юбок девчонок из ансамбля, а другой, золотой, смотрит в даль. Даль падает со смотровой площадки в темноту и никогда не достигает дна. Река, блестящая от света луны и огней моста, широко и плавно уносит все за край карты, тёмные шпили церквей с крестами отмечают её повороты в серой пустоте, невидимые поля разделяют тёмные пропасти леса. И все населенные пункты сейчас представлены созвездиями мерцающих огней, и оттого кажутся совсем не тем, что они есть. Тянут уехать и никогда не задерживаться в одном месте, где можно всё узнать слишком хорошо, слишком, так, как он, Алексей Сергеевич, знает свой город.
-  Прямо за рекой, там, где вы видите большие темные пространства – знаменитые муромские леса, с непролазными чащами и тёмными высокими елями. Там, по преданиям, живёт всякая нечисть и Соловей-разбойник. Время от времени русские богатыри совершают там свои славные подвиги. В остальное время лучше не соваться.
А сам Муром –  древний город, жили там бояре, известные своим язычеством и упрямством. Поклонялись рекам, озерам, потокам, колодцам и деревьям. Именно в Муроме дольше всех не принимали христианство. Послов пускали, улыбаясь в город, и убивали тут же, не думая о последствиях. Об этом написаны у нас иконы, заменявшие раньше кинохронику. Показывают они, как торжественно выезжал князь из стольного Киева, и как валялся он потом в пыли у кирпично-красного кремля, с красной кровью, убитый людьми, виднеющимися на стенах в красных рубахах.
Но последствия для них наступили. Великий Князь, папа убитого, пришел с подкреплением. И Муромские бояре благоразумно передумали насчет христианства. Великий князь с воинами сидит на иконо-хрониках торжественно, занимая кремль, как какой-то ящик. Он написан иконописцами каждый раз в разных позах, чтобы было не скучно смотреть.

Муром принял христианство. А леса остались непролазными и до сих пор.

Как-то крепко заблудился в муромских лесах один князь. Так заблудился, что основал город.  Город называется Ковров, на гербе его изобразили зайца, пометив таким образом места хорошей охоты.
В муромских лесах как-то разминулись войска двух князей, Ярополка из Ростова и Всеволода, получившим впоследствии прозвище Большое Гнездо. Всеволод выиграл тайм, засчитав неявку за поражение. И всё потому, что ростовчане плохо ориентировались на местности.
…с самых тех пор один из самых популярных видов спорта на Руси – спортивное ориентирование.

Алексей Сергеевич иногда поворачивается к девчонкам из фольклорного ансамбля, и кратко пересказывает свою речь на русском.  Гармонист, когда понимает, в чем дело, не упускает случай, растягивает гармонь и поет, хорошо подражая хрипу Высоцкого:

В заповедных и дремучих страшных Муромских лесах
Всяка нечисть бродит тучей и в проезжих сеет страх:
Воет воем, что твои упокойники,
Если есть там соловьи, то — разбойники.
Страшно, аж жуть!

В заколдованных болотах там кикиморы живут —
Защекочут до икоты и на дно уволокут.
Будь ты пеший, будь ты конный — заграбастают,
А уж лешие так по лесу и шастают.
Страшно, аж жуть!

Девчонки из фольклора шумно подхватывают это «страшноо, аж жуть», в парке качаются под фонарями тени лип, над площадкой тёмной глыбой нависает конный памятник из воина и священника, крестивших непокорную Русь. Лера и Аста быстрым шепотом, на смеси немецкого и английского пытаются объяснить немцам песню.
Им бы пригодилась помощь Вики, но она стоит у ящика пива и смотрит на мизинец Себастьяна, зацепившийся за мизинец Елизаветы. Вместе они покачиваются в такт песни, Елизавета поет звонче всех. Черная кожаная куртка Маркуса, накинутая ей на плечи, странно гармонирует с красным сарафаном, красными губами, красными румянами. Сам Себастьян кажется на её фоне бледным призраком, волосы его вьются прозрачным облаком в свете луны и звёзд.
Вику пробирает дрожь, особенно холодно ногам в тонких колготках. Ей надо было, конечно, надеть джинсы, как другие девчонки. Красивое платье всё равно не видно в темноте, да никто и не смотрит.
Себастьян с Елизаветой отступают в тень, и, пока гармонист заводит другую песню, они целуются. Вика отворачивается и бредёт вглубь парка, к соборам. Темно, шелестят листья, и, чем дальше от освещенной смотровой площади, тем глуше и страшнее бьется сердце. Сквозь далекий шум машин другие, посторонние звуки вползают в парк, обозначая присутствие невидимых пока людей и животных.

Алексей Сергеевич терпеливо ждёт, когда закончится песня. Он ещё ничего не успел рассказать про белокаменные храмы, которые стоят тут, недалеко. Про то, как в них то кого-то заживо сжигали, то хоронили. И ещё не успел рассказать, как раньше весь город был покрыт садами вишни, и ягоды её были так прозрачны и черны, что о них не забыли упомянуть в летописях. Целыми кораблями отправляли вишню по реке в другие города… А река, река была так широка и глубока, что сейчас проводят даже специальные научные исследования, призванные доказать, что нет, не так уж – не так уж глубока и не так широка.

Алексей Сергеевич подбирает слова на немецком, которые были бы и достаточно старые, и достаточно новые, и достаточно верные, чтобы рассказать историю города, чтобы пошутить, увлечь. Чтобы для иностранных и для своих детей хоть на секунду стало близким и важным то абстрактное и великое, что нас тащит за шкирки сквозь все наши привязанности, желания, свершения и потери. Наша история, наша страна.

Но слова Алексею Сергеевичу больше не дают. Пронзительным голосом Елизавета запевает:
 - Ой, Варенька, Варенька, хорошая, бравенька…

Голос в русских народных песнях делают плоским, как палочка от леденца, упрощенно и выпукло выпевают звуки. Они напоминают Алексею Сергеевичу прикладное искусство, незнакомое с законами перспективы: лакированные и блестящие слова, раскачивающаяся качелями мелодия. Гармонист достает трещотки и хруст их наполняет тёмный парк, теперь уже не тихий ни в одном из своих уголков.
Другие девчонки из фольклора вступают вторыми голосами и метут юбками, раскачиваясь, поворачиваясь и переступая, распускаясь и закрываясь огромными розами, большими сладкими цветами. Все приходит в движение, и немцы, и русские начинают подпевать и танцевать, даже те редкие прохожие, что оказались на смотровой площадке в этот час, схвачены за руки и кружатся, ошпарено и весело, среди тёмно-красного, под светом луны.

 - Ой не ты ли, Варвара, меня вы-ысушила.
   Без морозу, да и без ветру сердце вы-ызнобила.

Ящик с пивом почти опустел, когда Алексей Сергеевич заметил, что Вики нет.
Голос поёт пронзительно, набирая темп. Алексей Сергеевич оглядывает залитую луной смотровую площадку. Голос поёт, все кружится, но учитель его больше не слышит. Он идёт медленно. Обходит площадку, сутуло вглядываясь в лица, держа в руке перед собой банку с пивом, про которую забыл. Красным метут юбки. Расходятся от смотровой площадки дорожки и тропинки. Шуршит листьями на ветру тёмная аллея.
Вики нет.
Алексей Сергеевич достает телефон, лицо его делается страшным, подсвеченное снизу белым сиянием экрана.
Металлический голос неизвестной женщины сообщает:
- Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети.
Голос повторяет слова, не несущие никакого смысла. Алексей Сергеевич его внимательно выслушивает.
- Абонент временно недоступен или находится вне зоны действия сети.
Голос гремит над площадкой, заглушая собой всё: песню, веселые вскрики фольклёрных девчонок, гармошку, стук колёс проходящих в ночи поездов, их длинные гудки…
Деревянными ногами Алексей Сергеевич подходит к Асте и к Лере. Они болтают с немцами и смеются. Алексей кивает немцам: «Entschuldigung », Леру и Асту разворачивает к себе:
- Вика где?
- Я не знаю.
- Мы не знаем…..
- Здесь наверно.
- Где-то здесь должна быть…
- Она что, ушла?
Лера достает телефон и начинает набирать номер Вики. Слушает  то же сообщение. Алексей Сергеевич смотрит на неё, не меняя выражения лица. Лера нажимает на сброс:
- Алексей Сергеевич…

***
Ищут час. Девчонки из фольклора ходят, завернувшись плотно в куртки, метут юбками по тёмной траве.  Кричат своими пронзительными голосами странно, как птицы: «Ви-каа, Ви-каа!» Гармонист убрал гармонь в чехол, поставил его к ноге, курит. Немцы стоят у памятника, сбившись в кучу, им Алексей Сергеевич запретил трогаться с места. Они зевают, ёжатся от ночного ветерка.  Сам Алесей Сергеевич методично обходит все тёмные места, светит в кусты телефоном. Весь парк он обошел уже три раза. Аста и Лера бегают за ним, потому что он запретил им отходить от себя далеко. Время от времени Лера достает мобильник и пытается звонить Вике. Алексей Сергеевич продолжает вглядываться в темноту, кося своим безумным зеленым глазом на склон, резко убегающий с обрыва вниз.

Гармонист заканчивает курить, ставит гармонь около ног Маргуса и Маркуса. Распрямляясь, смотрит на немцев строго. Идёт и тоже начинает кричать зычным басом «Вика-аа». Идёт по тропинке вдоль обрыва, к монастырским стенам. От склона там и здесь поднимаются испуганно головы забулдыг, распивающих спиртное на природе, и то ли бомжей, то ли паломников, устраивающихся на ночлег…
Девчонки из фольклора совсем замёрзли и отчаянно зевают:
- Нет её нигде.
- В парке её нет, точно. Мы всё обошли несколько раз.
 - Она домой, наверно ушла.
- Да, надо домой звонить.
- А если дома нет, тогда уже в полицию.
 - Толку её щас самим искать, только время терять.
Алексей Сергеевич сначала никак не реагирует. Потом резко останавливается, достает мобильник, задумчиво на него смотрит. Нервничая, сжимает зубы и на худом лице его жестко проступают скулы. Щеки вваливаются, оставляя два тёмных пятна.
- Да домой она ушла, стопудово.
Алексей Сергеевич отходит подальше, звонит, стоя ко всем спиной.
Возвращается и говорит очень тихо:
- Дома её нет.
Та девушка, которая больше всех настаивала, что Вика дома, вскидывает брови удивлённо:
- Что? Что вы говорите?
 - Дома её нет. Они звонят в полицию.

Через некоторое время возвращается гармонист. Сначала кажется, что он идёт один. Но с ним идёт кто-то невысокий, похожий на монаха в серой рясе. Гармонист идёт молча, спокойным шагом.  Когда они подходят ближе, становится понятно, что монах  - это Вика,  завернутая в длинное серое одеяло, из тех, которые выдают в лагерях и в санаториях.
Девчонки, и Аста с Лерой, и фольклорные, бросаются к ней, обнимают, спрашивают наперебой, где была, почему телефон отключен.
Алексей Сергеевич, смотрит почти без всякого выражения, ссутулившись, засунув руки в карманы. Гармонист говорит, обращаясь только к нему:
- В монастыре была, в пристройке. Тамошний их сказал – увидел со стены. Одна, испуганная, трясется, а кругом пьянь… Завернул в одеяло, напоил чайком.   Нет бы, она ему хоть сказала, что у неё свои тут, беспокоятся. А она – ничего.  От, дура-то! Чего ушла?!
Алексей Сергеевич по-прежнему ничего не говорит, смотрит пристально на Вику. Вика отступает на шаг назад, морщит испуганно лицо, лепечет, сама себя перебивая:
- Я на остановку шла. Я домой… Не хотела отрывать… Я испугалась…У меня телефон разрядился….
Вика всхлипывает.
Алексей Сергеевич отворачивается, звонит: «Нашлась. Сейчас приведём». Потом подбирает пустой ящик из-под пива с земли, и, всё так же ссутулившись, кивает остальным:
- Пойдём уже. Nach Hause gehen! !

***

В окне троллейбуса - расковырянное тело города. Центр. Строят фонтан.  Квадраты плитки тротуара вздыбились над коричневой слякотной землей, елозит на гусеницах небольшой кран и уж совсем неприлично прикрывает всё забор, какие бывают на стройках.
- Выставка у нас до 30-го ещё работает, заходите вдруг, вместо грибов.
- Главное, что б ему, что б не страдал. Картошку-то выкопали? Нет?
Гримаса ужаса на лице сухонькой, типично театральной старушки, с остатками слова «картошка» на губах. Напротив, на сиденье сидит девушками с простыми мягкими волосами, забранными в хвост и пакетом красных яблок. Вова нависает сверху, держась обеими руками за поручни, чтобы было видно бицепсы, если девушка случайно посмотрит в его сторону.
Она не смотрит.  Кто-то, вообще, смотрит на парней, которые ездят в троллейбусах?
Машину Вова одолжил для бизнеса парню сестры Марату. В чем-то это удобно, за бензин не надо платить… Рядом с ушами становится горячо, он вспоминает, как Аста сказала: «Это жигули, да?» Ничего больше не сказала. Машина в хорошем состоянии: заменил поршневую, вкладыши, полукольца …  все новое, новое сцепление, новый маховик. Поменял в коробке сальник первичного вала, с головкой возился: разобрал, точил, стаканчики заменил …
Много сделал. Но странным образом всё смещается, когда она рядом, мир, в котором он живёт, скукоживается, становится … убогим, что ли.

Зато троллейбусы - экологичный транспорт. У нас большие проблемы с экологией. Воздух грязный. Аста говорила, когда приезжаешь из Европы, невозможно дышать.
Вовка пытается вдохнуть, принюхаться, но нос и рот ему забивает ветер. Он вышел в её районе, Юго-Западном. Здесь всегда ветер, впрочем, как и на другом, северном краю города, город стоит на холмах, по краям пустыри с ещё не начавшимися стройками. Задувает, особенно когда идёшь с остановки, зимой, сумки с продуктами в обоих руках и холодом жжёт лицо, снег лепит – глаз не открыть. Плохо тем, кто без машины.
Вова вжикает молнией на куртке до конца, подняв выбритый подбородок. С пригорка видно далеко, золотые и тёмно-зеленые леса, как море, дымок от труб, за горизонт уходит небо, спускаясь в пойму реки.
Вова работал здесь раньше и знает, что до леса и реки далеко.   Внизу расположена не видимая отсюда промзона, «яма», там заводы, металлом, стекло, склады, элеватор, хладокомбинат...  Вова ездил на машине, конечно, пешком ходить невозможно: летом пыль, осенью грязь, зимой грязь со снегом. Да и далеко. Автобус раз в полчаса. Вова с ужасом ощущает себя пешеходом. Запертым на улицах города, привязанным к автобусным маршрутам, коробкам, троллейбусным рогам.

Он сворачивает и выходит на аллею. Скоро становится видна толпа людей у ворот парка. Кое-где над головами поднимаются таблички. На них написано «Спасем парк вместе», «Не дадим застроить парк», «Город не вотчина, парк не стройплощадка». Вокруг плакатов толпа плотнее, а по краям расползается на мам с колясками, бабушек с палками для скандинавской ходьбы, детей, лавирующих в толпе на велосипедах.
Вова подходит и жмёт руку Пашке, тот стоит с плакатом в центре одной из кучек.
 - Ну что, как, всё по плану?
- Да, я думаю, стоим ещё минут десять и выходим.
- Нормально сегодня народу пришло.
- Да, прилично.
- Плакаты есть, кому держать?
- Есть, да. Спасибо, что помог. Руки у тебя тем концом вставлены.
- Мне вообще не трудно.
Вовка заправляет руки в карманы, двигает плечами, разминает шею. Под высоким синим небом в осени глаза его яркие, светло-серые.
- Аста не придёт сегодня, не знаешь?
- Без понятия вообще. В чате группы ВКонтакте её не было, по крайней мере. В участниках встречи тоже. А вы, типа, дружите?
- Ну да.
Пашка усмехается.
- Аккуратнее там, с «ну да». Лет ей знаешь сколько?
- В смысле сколько лет? Восемнадцать…
- Щазз.  ВКонтакте смотрел, да?  ВКонтакте с 13 регистрируют. А сидят с десяти. Они все добавляют.  В девятый класс Аста ходит. Пятнадцать. Шестнадцать, от силы.
- Ясно.
- Так-то они, конечно, накрасятся, причешутся…
- Да хорош.
- Моё дело – предупредить.
- Да не было ничё.
Голос у Вовки потерянный, глаза – прозрачные от солнца. Он заводит руку локтем за голову, разминает шею, чешет затылок.
- Ну, целовались…
Пашка ухмыляется, перехватывает плакат другой рукой, смотрит поверх голов в центр толпы. Там оратор начинает негромко говорить, люди вокруг становятся плотнее, из толпы доносятся крики «не слышно». Оратор повышает голос.

-  Это не просто парк и лес. Это места исторические. Здесь всегда был лес, «Ямской лес» его называли. Шёл от нас до самого центра. Вот центральных улиц ещё не было, а лес был. Получается, мы с вами все живём в бывшем лесу. Раньше здесь росли сосны, ели, дубы, липы… Теперь в основном лиственные деревья. ..
А сейчас здесь хотят вместо леса построить дома. Каменные джунгли. В детстве я очень любил чешскую книжку «Крот в городе». Читал кто-нибудь? Там лес вырубают, несколько зверюшек не успевают убежать и попадают в каменные джунгли. Люди пытаются сделать для них резиновый, надувной лес, но он лопается, когда крот пытается открыть штопором лимонад.
Вот я себя сейчас ощущаю этим кротом.
Вижу, как со всех сторон подступает точечная застройка, гигантские каменные башни заслоняют мне небо, солнце, зелень вырубают, всё пространство между домами плотно уставлено машинами. Между ними в тени играют наши дети…
А теперь пойдёмте, я покажу вам места будущей застройки.
Масса людей перемещается за оратором в ворота парка, дети на велосипедах мчатся вперед, мамы с колясками замедляются и идут сбоку, бабушки с палками бодро шагают в центре, другие идут сзади, согнувшись, но переступая решительно. Нескольких инвалидов везут в колясках.
В конце концов уходят все. Остается один Вовка.
Тихо, щебечут птицы. На ветке болтается застрявший воздушный змей. Вова так и стоит, засунув руки в карманы, трицепсы напряжены, глаза смотрят в сторону и вниз, ничего не видят.
Кругом ещё зелено, а ему уже нечем дышать.
Лето кончилось и кончилась Аста.
Кончились прогулки по городу, всегда как бы случайные:
- Сегодня можешь?
- Могу.
Так это было. Теперь стало:
- Сегодня можешь?
- Не могу.
- А завтра?
- Слушай, сейчас некогда. Потом договоримся.
Это сообщения. Если звонишь:
- Не звони мне в это время пожалуйста
- Я не могу говорить
- Я потом перезвоню, ладно.
- Зачем вообще придумали все эти мессенджеры и голосовую почту, если ты звонишь мне постоянно?
Вовка закрывает лицо руками. Раскрывает ладони, натягивает пальцами кожу на лбу. Кожа век оттягивается, у глаз становится виден белок. Вид у лица безумный.
Он повторяет плоским голосом, передразнивая Пашку:
- Пятнадцать лет.  Шестнадцать, от силы.

***
Аста сама везёт свой чемодан к стойке регистрации, он плотно обмотан блестящей плёнкой. Ставит чемодан на ленту, кладет на стойку билет и загранпаспорт. У служащего аэропорта беспристрастное лицо и чистая, выглаженная форма. Родители стоят за красной чертой. Гулко объявляют рейсы на разных языках, повторяют фамилии опаздывающих.
- Пассажиры рейса 1532 авиакомпании AirFrance в Париж просим пройти на посадку в самолет в ворота номер 11. Посадка на ваш рейс заканчивается... Пассажиры рейса 485 Wizz Air Лондон… 
С родителями Аста обнимается перед паспортным контролем. Смущается, старается быстрее распрощаться, потому что ей машет Лера.
Мама смотрит вслед девочкам. Задумчиво говорит отцу:
- Она так выросла. Боюсь, пограничники её не узнают на фотографии в паспорте. Там – ребёнок.
После паспортного контроля идёт личный досмотр. Аста ждёт, пока Лера снимает кроссовки на толстой подошве, складывает их в специальный маленький ящик. Не утерпев, наклоняется низко вместе с Лерой, так, что короткие волосы подруг перемешиваются, жарко шепчет:
- Лерка, ты чувствуешь, а? Всё! Всёёё! Свобода!
Лера поднимает голову, близоруко щурится, улыбается. Обнимает одной рукой Асту, отставив ногу в носке прямо на пол.  У Асты кеды с тонкой подошвой, но пружинят от счастья, и каждый шаг – почти прыжок. Она обнимает Леру в ответ и отлетает на дорожку.  В момент, когда нужно поднять руки в прозрачной крутящейся коробке сканера, она выбрасывает их вверх, растопырив пальцы, кажется, что из неё звучит музыка.

В зоне дьюти-фри Лера спрашивает:
- По родителям скучать не будешь?
- Не-а!
- А я не знаю… я так надолго ещё ни разу не уезжала! В другую страну… и всё время по-немецки говорить…
Лера хочет продолжать, но поворачивается к Асте, и видит, что она её не слушает, рассматривает товары, людей, рекламные плакаты… как отпущенный с поводка щенок обнюхивает всё вокруг.  И Лера меняет тему:
- Слушай…а по парню своему…Вове! Не будешь скучать?
Аста встряхивается с раздражением:
- Брр! Кого вспомнила. Какой он мне парень.
- Ну ты же говорила, вы целовались под мостом…
 - И что теперь?
Аста смотрит насмешливо.
- Ну, как…
Лера растерялась. У неё никогда не было парня и она смотрит растеряно, чувствуя свою некомпетентность.
 - Лера, помнишь, какое-то пьяное быдло орало песню, когда мы с немцами шли на смотровую площадку? Девчонки из фольклора с нами были ещё, помнишь?
- Помню, но…
- Не хотела тебе тогда говорить… Вот это он и был!
- Да ты что!
- Да. Думаешь, я после этого буду с ним встречаться? Я чуть от стыда под землю не провалилась! Думала, вот не дай бог, подойдём, он меня узнает, окликнет…
- Поня-ятно…
Лера помолчала, явно ничего не понимая. Она старается вспомнить фигуру в темноте, но помнит только голос:
- А красиво он пел…
- Я тебя умоляю! 
Аста берёт с полки духи, нюхает, решительно закрывает крышку и ставит обратно.
- Пойдём, посмотрим, не поменяли ли нам ворота.

К воротам Аста идёт целеустремленно. В огромных окнах, не поспевая за ней, разгоняются и взлетают самолеты. Лера в руках держит куртку, старается не отстать. Аста говорит через плечо:
- Слушай, я не поняла всё-таки, почему Вика не поехала?
- А, Вика…
У Леры сбивается голос, она почти бежит.
- Ну, во-первых, она так и не договорилась ни с кем, у кого жить будет. Петра и Анна у них жили ведь, так они сами уезжают на стажировку во Францию.
- А во-вторых, родители сильно перенервничали, когда она потерялась. Они жаловались в гимназию. Я тебе говорила?
- Нет. Пипец вообще.
- Алексей Сергеевич должен был за ней следить. А не пиво пить.
- Ну, Лера, ну ты что. Ну как за нами уследишь-то. Сами родители не справляются.
Аста подмигивает через плечо Лере, Лера смущается.
 - Вобщем, кончилось всё нехорошо. Он так переживал...  В гимназии его всё-таки оставят. Директор взяла под свою ответственность.
- Конечно, пойди найди сейчас учителей, да со знанием языков на такую зарплату.
- По-немецки он хорошо шпарит. А сама-то Вика чего? Чего не заступилась за любимого учителя?
- Думаешь, родители Вику послушают? Скорее наоборот.
- И в Германию не пустили? Ей же можно было к Себастьяну поехать, у него не занято.
- …Она, короче, знаешь, что сказала… что мол ей не хочется время сейчас тратить. Типа, она к ЕГЭ будет готовиться.
- А. Ну-ну, пусть готовится.
Аста ускоряется, не замечая этого, потому что идёт вприпрыжку. Лера не справляется с новым темпом и всё-таки отстает. Аста не замечает этого, продолжает говорить.
- Некоторые всю жизнь к чему-то готовятся. А некоторые живут, да?
Лера не слышит. Она переложила куртку из одной руки в другую и из последних сил прибавила шаг.

***   
Паша открывает дверь гаража, заходит, перешагивая через высокую приступку. После осеннего вечера здесь кажется тепло от желтого света лампы. Свет подхватывают доски, рубанок, верстак, а больше всего – ошкуренные тонкие брусья, стоящие в ряд у стены. Хорошо пахнет опилками, они густым ворохом насыпаны внизу.
Вова обрабатывает рубанком на станке заготовку. Он горячий, большой, в тельняшке с закатанными рукавами. Его куртка висит у входа и пахнет дождём.
 - Ого! Работа кипит
- Привет, Паш!
- Много тебе ещё осталось?
- Да ручки плакатов уже сделал, посмотри – нормально?
- И так вижу – нормально.
- А ты всё-таки потрогай – ошкурены достаточно?
 - Да холодно, люди в перчатках будут, чего ты
- Посмотри. Я сам трогал, вроде не цепляется. Их бы, конечно, ещё лаком покрыть.
- Вовка, ну ты задро-от.
 - Не задрот, а не привык делать как попало.
- Такие люди нам нужны.
Пашка хлопает Вовку по плечу. Вова смахивает руку, продолжает работать: в приготовленной детали крепления остро наточенным карандашом отметил квадрат. Теперь выпиливает лобзиком.   
- Я серьёзно. Все наши тебе просили благодарности передавать. Отличные заготовки под плакаты, легкие, прочные, и с двух сторон текст можно клеить. Все, кто пытался держать над головой ватман там или картонку знают – руки устают моментально. В прежние времена ещё ладно – вышли, кто там, из правления, им покричали, плакаты показали, сообщение дошло по назначению. А теперь митинги куда направлены – на прессу. Если что и измениться, то только благодаря огласке. И ведь не знаешь точно, когда и какой плакат попадет в кадр. Но чем их больше, тем лучше.
Вовка берёт стамеску и обрабатывает выпиленное лобзиком углубление. Дерево мягко, как масло, отстает в нужных местах. Получается ровная квадратная выемка, как раз под ручку плаката. На секунду он отвлекается, замирает:
- А что, получается, изменить-то?
Паша в этот момент вертит в руке один из приготовленных брусков.
- Представляешь, да. Вот парк, куда ты последний раз приходил. То там часть земель хотели резиденцией губернатора сделать, то дорогу провести…отстояли. Дорогу не провели. Инициативная группа появилась.
Вовка прилаживает ручку в получившееся углубление, меряет. Поднимает одну из фанерок, стоящую у стены. Идёт обратно к верстаку. Достает гвозди, молоток, кусачки. Не торопясь,  откусывает у трёх гвоздей острые кончики. 
Берёт первый гвоздь, прилаживается к середине фанерки, собираясь прибить:
- А как же мусор? Химическое производство под окнами?
Пашка ставит бруски стене:
- Не всё сразу.
Пашка делает паузу: обходит Вовку, чтобы быть к нему лицом, смотрит в упор.
-  Вов, мы ведь в этот раз в Москву собираемся. Поедешь с нами?
Вова не отвечает, во рту у него гвозди. Он прибивает крепление к фанере.
Пашка молчит какое-то время, ждёт. Говорит, что-то вспомнив:
 - Если хочешь опять спросить про Асту – нет её. Я узнавал: в Германии, уехала.
- Понятно.
- Ну пусть теперь там экологию защищает, да?
Пашка хохотнул, но сам себя оборвал, замялся.
- Так чего, в Москву-то поедешь?
Вова прибил три гвоздя, закрепив фанеру посередине и с краю. Положил молоток медленно, тихо, чтобы он не стукнул.
 - Но ведь она вернется?

***
Дан приказ построиться и ребята с передовой в касках и бронежилетах уже растянулись вдоль проезжей части. Александра получает разнарядку на правый фланг. Там кроме милицейских пазиков и автобусов Росгвардии уже стоят две скорые. Около скорых курят врачи.
Александра тоже в шлеме и бронежилете.  Вышло солнце и блестит на шлемах, на золотых листьях. Последние тёплые деньки. 
Александра любит свою работу. Она с детства хотела защищать слабых.
Люди вообще делятся на слабых и сильных. Если ты слабый – тебя надо защищать. Слабые любят себя жалеть. Они вынуждены искать себе сильного, чтобы выжить. А если ты сильный – ты сам кого хочешь защитишь, ещё и наваляешь сверху.
Конечно, не всё здесь так, как она представляла. Обидно слышать «мусора поганые». Уважения нет, нет желания взять на себя ответственность, есть стремление спихнуть всё на «ментов». Гражданским сложно объяснить, что ты выполняешь приказ. Что знаешь законы лучше, понимаешь, где правда, а где ложь, где ты прав, а где виноват.
…опять же, обещали два через два, но, если толпа собирается – выдергивают откуда хочешь. Ещё эти дни потом не оплачивают.
Отказаться нельзя.
Выступающих не видно за толпой – сцены нет. Зато слышно хорошо, усилитель притащили.
- Вы знаете, что больше половины митингов в России -  по экологическим проблемам? Мы с вами не зря сюда пришли!  Мы, люди в России, очень любим свою природу. Про её красоту писали Пушкин, Есенин… все писали! Наш природа, наш воздух, лес… это же наше богатство! Но мы любим нашу природу… и мы же её разрушаем. Россия – не помойка! (два-три голоса подхватывают: «Россия – не помойка!»)
Александра работает в московской милиции уже год и пока ни разу не видела, чтобы все эти митинги к чему-то привели хорошему. Принципиально всё равно ничего не меняется. А если митинги несанкционированные, то люди просто нарушают закон.
- Я хоть и в Москве, но родом из Тамбовской области. Мне позвонили земляки и сказали: «У нас тут строится мусоросжигающий полигон с мощностью несколько десятков миллионов тонн!» В посёлке с населением в 7 тысяч человек. Мы провели митинг на 3 тысячи человек. Знаете, какой результат? Утром следующего дня заместитель губернатора приехал и сказал: «Мы всё закрываем».
Власть плохо понимает прилагательные, существительные, но хорошо понимает числительные. Это значит, что на митинг в посёлке вышел каждый дееспособный человек! 
Микрофон пошумел, загудел. На какой-то момент наступила тишина, стало слышно, как шумит шоссе. Новый оратор начал выступление:
- Я лично проинспектировал могильник радиоактивных отходов в районе Москворечье-Сабурово. Осмотр территории проводили вместе с жителями столицы. И я лично подтверждаю, что угроза радиоактивного загрязнения существует…
На солнце в бронежилете жарко. Александра держит в поле зрения всю толпу в своем квадрате. Это сложно, видеть всех одновременно. Но она замечает: девчонке у левого края толпы стало плохо. Тоже тепло оделась.  Сползает на землю. Не выдержала. И чего, и где все джентльмены.  Александра проталкивается к девчонке, хватает её в охапку и выдирается из толпы. Снаружи девчонку забирают у Саши мальчишки и тащат к скорой.
- Я – физик-ядерщик. Кому пришло в голову, вместо того чтобы законсервировать или ликвидировать могильники радиоактивных отходов, строить там мост и трассу? Нет строительству ЮВХ!
Толпа подхватывает: «нет строительству ЮВХ!», «Хорде нет!»
Стоят, орут. Ну вот вроде бы постояли, поорали, да разошлись бы уже. Спать хочется – сил нет. Мельтешит всё, флаги, лица. Плакаты.
«Россия – не помойка»
 «Я/Мы Шиес»
«Я против Московского мусора»
«Вольерная охота – тюремный расстрел. #Нет  вольерной охоте #НЕТЖИВОДЕРСТВУ»
«Нет строительству ЮВХ Москвы в радиоактивной зоне!»
 «Нам решать, чем дышать!»
Плакатов-то сколько.  Подготовились. Из регионов людей везли.  У себя бы протестовали. Тянет их в Москву.

- Мусора! Слышььте, этта…мусора, а вас тоже тут не надо!
Александра резко дергается, но сама себя тормозит, останавливает. Начинается. Реагировать нельзя. Надо ждать приказа. Вот где он орёт, пойми.
- Мусора, вы же ту-пы-е! Ту-пы.. у-ро-..
Александра вглядывается в лица. Толпа плотная, многие выкрикивают что-то, но этот голос пьяный, гаденький. Где-то в той стороне. 
- Мусора, это же из-за вас …погибает Россия…не надо нам мусора в России
Александра стоит, ждёт приказа. Шипит рация. Александра слушает её шепот, смотрит на толпу. Мужики, женщины, дети, старики…Лица сливаются в одну копошащуюся, надвигающуюся массу телесного цвета. Надо делать усилия, чтобы открыть глаза шире, все видеть, и слушать, слушать приказ. Тот же голос:
 - Мусора, вас и ваших детей надо поубивать! Чтоб не размножались!
Александры видит, как вспыхивает и гаснет последний блик от солнца на черной каске передовиков. Надвигается туча, начинает моросить осенний промозглый дождь. Скорее бы.
Шум толпы неоднородный, всё чаще звучат отдельные выкрики в поддержку выступающих, напряжение нарастает.
Рация шипит. Это приказ. Приказ! Александра бросается вперед без раздумий. Легко, быстро расправляется внутри пружина того механизма, который есть лучшее в ней.
Цель, бросок, захват.
Александра валит здоровенного амбала на землю, выкручивая ему руку за спину.  Одной рукой он умудряется продолжать держать плакат, хотя это ему мешает. Вовка дергается, он не ожидал.Ему стыдно, что его скрутили, он кричит:
- Да вы что? За что? Я хотел…
Но хватка у Александры, как у бульдога. С двух сторон прибегают ребята из подкрепления, его валят, выбивают из руки плакат
- …хотел, чтобы … чтобы всем нам..  чтобы ей было, чем…дышать. Чтобы ей было…чем…дышать…здесь
Но дышать и говорить ему становится тяжело, жилы на шее вздулись, лицо покраснело. Вовку блокируют и выводят из толпы лицом вперед.
Рация шипит. Шум её становится сильнее и неразборчивее от усиливающихся и уже возмущенных криков со стороны микрофона.
 Из толпы в спину уходящим сотрудникам опять доносится тот же пьяненький, жиденький голос:
- Менты … позорные
Вовку заталкивают в пазик, из толпы выводят ещё двоих. Больше криков не слышно. 
Рация тоже стихает. Начинает накрапывать дождик. Люди надевают капюшоны, плотнее запахиваются в куртки и пальто. На земле лежит рваный и затоптанный плакат, который держал Вовка «Нам решать, чем дышать». Под ноги никто не смотрит, и на плакат наступают ногами, толпа смыкается плотнее. Дождь идёт сильнее, некоторые плакаты опускают, вместо них поднимаются зонты.

Возвращается со стороны пазика помятый Вовка. Отряхивается, пытается приладить манжету куртки, но, увидев, что она оторвана, бросает. Ёжится. Вжимается в толпу.
Скоро почти ничего не видно, кроме сплошного ряда спин и дождя.