Золотые опилки

                ЗОЛОТЫЕ ОПИЛКИ
               
                Записи из дневников

              "Пилите, Шура. Пилите", эти слова произнёс хитрец Паниковский  (актёр Зиновий Герт в к/ф "Золотой телёнок") своему дружку Шуре Балаганову,  А простак Шура в ночи у кромки моря, и правда,  пилил украденную у миллионера  спортивную гирю, якобы золотую, подстелив под неё газетку. Чтоб зря не пропало ни одной опилочки, ни "золотиночки". А уж какими они потом окажутся, драгоценными или нет  - время покажет. Вот и я пока тоже, пилю и пилю.
               
                *    *    *
      Что такое "соцреализм" - я так и не знаю. Это слово, конечно, сопровождало меня, литератора, да и всех нас, всю жизнь. Всё последние десятилетия ХХ века. При жизни в  СССР. оно  было всюду.  В моей молодости этому понятию специалисты-историки и литературоведы  посвящали  научные статьи  и  диссертации, толстые книги и тонкие учебники. Ей посвящали заседания и конференции.  Эта тема обязательно изучалась и в вузах.  Мы-студенты, сдавая экзамены, всерьёз и долго "по билетам" отвечали  на вопрос - "Что такое социалистический реализм?..Его сущность?..Его корни?.. Развитие?"  И я перед комиссией на него отвечала не раз. Всерьёз и долго. Цитаты шпарила наизусть. И даже получала в зачётках "отлично". (Я вообще много и хорошо училась. И в дипломах моих, в графе "профессия"  можно прочесть: "Сценарист"..."Литературный работник"..."Писатель"). Но поверьте, я, издав много книг,  вполне  реалистических,  до сих пор  не знаю, что это такое. И как вообще "жанр реализма" может быть социалистическим или капиталистическим? Или, например, рабовладельческим? Ну, скажите пожалуйста, как лошадь может быть капиталистической? Или корова феодальной? А, например, хлебное поле или соседний дом, теплый дождь или восход солнца,  социалистическим?..
   Вот и я по сей день этого не понимаю.
   А ведь  когда-то "понимала". Как и другие. И даже получала "отлично".
   О. времена! О, нравы!..
               
                *     *     *
     У бабушки на Таганке в домашнем обиходе часто звучало слово - "СЕЧКА". Это был такой кухонный предмет с деревянной ручкой, а внизу с круглой и острой лопаткой,  Он был в каждом семейном доме, как ножи и вилки. Этой сечкой хозяйки, стуча вертикально, как пестиком ступки, секли  белокочанную капусту в полукруглом, выдоллбленном из деревянного кругляка, корытце. Измельчали её для засолки впрок, на зиму. Да и для начинки пирогов тоже. Но секли сечкой так же и морковь, и другие овощи. Очень нужная была в обиходе вещь - эта СЕЧКА. (Кстати, хорошее слово, из глубины руского языка. Сеча  на поле битвы, за родной край, кровавая рубка... Надо запомнить. Вдруг пригодится). Теперь эта бабушкина сечка, и тёмное деревянное корытце (жаль по дну трещина) висят на стене у меня на даче, на Истре. Как любимые экспонаты. Такие семейные раритеты стараюсь хранить бережно. Как например,  и дарёные  лапотки, сплетённые старичком-мастером специально на мою ногу в чувашской деревне Шаймурзино, родине поэта Гены Айги.

                *    *    *
         Прекрасный поэт Толя Третьяков, друг моей юности,  сейчас живет в Красноярске, мы ровесники, ему скоро тоже семьдесят. "Приветствую преображенье Преображенского села./ И снега тихое сниженье/ На крыши и на купола.." А недавно он вот какие стихи мне прислал:  "На склоне лет,/ Пока ещё не дней,/ Лишь одного прошу у Бога дара,/ Чтобы он дал приют душе моей/ Лишь на твоей планете - "Иринара".  А недавно  прислал шутливую  открытку в стихах.  Она мне очень понравилась.
   «С Новым годом, родная, тебя поздравляю,
 Полвека любя» — но это вторая строчка.
   А вот первая: «Дорогая Ирина Ев-геньевна, / Так  и слышу тут слово "гений"/.
С Новым Годом, родная, Тебя
Поздравляю, полвека любя.
А желаю здоровья, конечно,
Красота твоя пусть будет вечной.
Тут залогом - картины Юры,
Лучшей мог ли найти он натуры?
И в квартире моей, как алтарь,
 Ю.Ракши на стене календарь».
               Пишет Толя Третьяков. А еще от Анжелы привет.
   
      Анжела – это была третья его жена. Но недавно она молодая вдруг умерла. (Царство Небесное) Она на даче окучивала тяпкой в огороде  картошку. Уже подросшую, с высокой батвой.. На солнцепёке, в жару. И вдруг, замерев на мгновенье, упала в межу. Инфаркт. Мгновенный. Долго её не могли найти. Весь соседний лес  прочесали. Наконец через день наткнулись…Повторюсь, Царство ей Небесное. Много она с Толечкой претерпела. Ведь бывало он очень подолгу пил. Чуть не стал алкашем. И она всё терпела, терпела, возилась с ним... Воистину русская Женщина А вот сейчас он снова женился. На близкой подруге Анжелы. И слава Богу, что оказалась рядом эта Людмила. Хорошая оказалась жена. И она - стоик. Сейчас он снова  работает, пишет.  Бог ему дал  большой щедрый талант Поэта. Так что, Толя, хотя бы теперь - отрабатывай!.. Ведь он всегда плохо с даром этим обходился. Не понимал, не ценил. (Впрочем, как многие наши). Небрежно, разгульно, словно сам он бессмертный. А теперь вот, в конце пути надо навёрстывать. Так дай ему, Боже, последней силушки.

                *    *    *
      Услышала  где-то: " Обижать жену - это растить себе бабу Ягу". Красиво. Правильно сказано, и я так же думаю.

                *    *    *

     Если бы критик, литературовед, большой умник и  наш семейный друг Сева Сурганов  дожил до нынешних дней, он бы писал книги совсем по-другому. У него бы руки цензурой не были  скованы. Это был бы резко правдивый и глубочайший разбор творчества тех  писателей, которых он так ценил, о которых умудрялся писать правдиво даже  в советские годы. И если даже тогда он  серьезно их «разбирал», то могу себе представить, как было бы это блестяще сейчас, когда у него, (я повторюсь),руки бы стали свободны. Он же был и членом компартии, и зав.кафедрой критики в лит.институте, имел всякие звания и награды. Имел жену, дочерей умниц-отличниц. И даже (о, ужас!)... любовницу. Но сегодня, конечно, это был бы уже  другой, совершенно другой Сева - Всеволод Алексеевич Сурганов. Добрейший толстяк, шахматист. Этакий советский Пьер Безухов. (Читай его книги. История литературы, биографии советских писателей).

                *    *    *
      Говорить надо правду. Она превыше всего. Особенно касаясь жизни людей известных. Никто, напримет,  не исключал чувашского поэта Геннадия Айги из Литературного института, как это написано  в интернете. Это всё выдумки. (В интернете, принадлежащем Штатам, особенно в "Википедии" вообще  полно вранья и предвзятостей. Будте осторожны.)...
      А я правду знаю. Поскольку все это происходило при мне. Гена Айги был ОТСТРАНЁН  от защиты диплома. И только  на время, до того момента, пока  не представит комиссии (не напишет) новых стихов для диплома. Вот что было на самом-то деле. А интернет представляет его как протестанта, борца, бунтаря, ну и, конечно, как жертву советского строя. Повторяю, всё это враньё. Просто защищаться по тем текстам, которые Айги подал на защиту диплома, было попросту невозможно. И даже Михаил Аркадьевич Светлов, его мастер, это признал. И даже спас Гену. Да, да, тот самый гениальный Михаил Светлов, (так же и мой учитель), который (смотри его мемуары) написал четыре прекрасных статьи о любимых своих студентах (об Айги, Евтушенко, Ахмадулиной и Ракше). Правда, Гена  был недоволен этой статьей. Ему показалось, что Светлов мало его хвалил, не назвал "гениальным". Светлов, и правда,  на "мастерстве" совсем его не хвалил, Даже журил.  И говорил о главном. О том, что молодому поэту  надо ещё много, очень много работать. Писать, это тяжкий труд. И как раз намекал на русский язык, которому  Гене Лисину (Айги) чувашскому пареньку из глухой деревни надо было ещё учиться и учиться. затем с языком поладить. Постичь его,   подружиться. А не коверкать.

                *    *    *
      Александр Кушнир, яркий ленинградский поэт, (он хорошо работает и сегодня) как-то в своем выступлении очень точно сказал, что юные поэты-авангардисты, которые подражают Крученых, Хлебникову, Анненскому и прочим. сегодня слишком уж радикально экспериментируют: «Они выдают свою заумь за поэзию».  Так именно «заумь», очень подходящее слово. И потом интересно добавил, о некоем «уже не молодом поэте», который написал стихотворение о сирени. (В оригинале, а не в переводе на русский) Я да и прочие поняли, он имел в виду  Айги — «Мой сирень». Кушнир так и сказал: «Ну что это? «Мой сирень»? Это какой-то беспредел. И даже нельзя  сказать, что это безграмотность. Это просто ЗАУМЬ». Но эти эксперименты с русским языком Лисина, Куприянова и прочих пост-авангардистов очень опасны, ибо заразительны для молодых, для нового поколения пишущих. «У которых нет ещё от этого соблазна, ни прививок, ни иммунитета.»  Ну, и молодец Кушнир! Сказал точно и ясно. (А сейчас эпидемия пост-авангарда распухла и как рак расползлась по стране! Жаль - молодое поколение в ней барахтается. И тонет порой.)

                *    *    *
    Помню. Когда Гена Айги (Ныне - чувашский классик. И за границей, вроде во Франции, существует даже общество "Айгистов", ценителей его "поэтики) настраивался на творческую работу, он как бы старался шагнуть в какое-то зазеркалье. И шагал. И уже оттуда, видя все свои языковые строчки в обратном измерении и порядке, продолжал с ними экспериментировать. Он, как бы из этого зазеркалья, сквозь  потное его стекло смотрел в наш "ничтожный, реальный, реалистический"  мир. И эксперименты вел совершенно непредсказуемо. Даже для себя. Даже порой по-дурацки, умышленно всё коверкая и превращая в «заумь», в цирковые мифологемы. Мол, вот как я могу. И так, и этак. Вот какой я бесценный, загадочный и единственный! Вот как умею!, Нате вам, получайте меня - вы, "жалкие реалисты"! А, если хотите – распутывайте мои иероглифы и шифры. Этот мой "неформат  будущего". Ломайте, если не лень, свои головы, Открывайте меня, любимого!
 
                *    *    *
           Как-то на придворном балу один гость спросил другого: "Вот Вы ,Пушкин. поэт. А можете прямо сейчас, сразу срифмовать, например, два слова? "Рак" и "рыба"?  И Пушкин не секунды не медля, ответил: "Дурак. Кандыба".
                *    *    *               
               
            В деревне что?.. Лошадь - ржет, корова - мычит, собака - рычит, гуси - гогочут. А вот куры что?  А куры бродят  в поисках корма, по двору и громко делают что..?  Кудахчут, КУДАХЧУТ...Но когда сидят на гнезде в сарае, снеся тепленькое яйцо, они делают что?.. Они радостно и озабоченно КВОХЧУТ...А это совсем другой звук. И другой  разговор, и поведенье другое. И главное другое слово. Так что нельзя путать, (тем паче писателю), эти  глаголы - "кудахчут" и "квохчут"...Древние, красивые эти слова сугубо народные, русские. Очень  глубинные и корневые. А для пишущего сегодня - это проверка на зрелость.

                *    *    *

       В молодые годы, когда мы были парой, Гена Лисин (это он при мне стал Айги) очень увлекался творчеством Ницше. (Его экзестенциализмом. Ой, сразу и не выговоришь! Короче, авангардистами начала века.) Но найти книги Ницше было тогда даже в Москве  почти невозможно.  Только в Ленинке. Библиотеке "Пашкова дома" - прекрасного особняка. И все мы, студенты, ходили в Ленинку, (пропуск храню по сей день), и там выписывали что только хотели, читали часами напролёт. Ели сухие бутерброды в полуподвальном буфете. А в тишине зала, сидели в ряд за столами, в круглом свете зелёных ламп, как на дне большого аквариума и жадно строчили, записывали в тетрадки чужие сложные мудрости, пытаясь всё это постичь. Брали "Зоротустру",  "Цветы зла" Шарля Бодлера. Брали  Верлена, Верхарна, Эдгара По, Метерлинка, Уитмена и так далее. Гена всё выписывал своим мелким  почерком, (синие чернила в его самописке порой кончались, и тогда он брал ручку мою. "Шариков" ещё не было) - Писал на жестких библиотечных карточках или в тонких школьных тетрадках.) В моём архиве есть его исписанные карточки, словно калода игральных карт.  Ван-Гог, например, "Письма к брату". Но почему-то рядом  стихи и Львова, и Павла Когана.
       И вот я как-то подумала, что именно тогда Гена слишком долго смотрел «в эту пропасть», о которой предупреждал нас Ницше: «Не смотри долго в пропасть, иначе она отразится в твоих глазах". (По памяти. И.Р.)  Так вот Айги  бесконечно долго туда смотрел. А иммунитета  при том не имел (по А.Кушниру). И этот деревенский паренёк заразился-таки декаденством. Причем навсегда. Я же, как человек, возможно, более здоровый, и духовно и душевно (с детства воспитанный на ценностях русской  классики, к тому же прошедший закалку трудом на целине - (я на Алтае и десятилетку закончила) сперва с любопытством и порой увлекаясь, смотрела в эту же "пропасть". Но мне, слава Богу, хватило сил не заразиться. Чем? Западничеством. Хватило здорового, здравого смысла и оптимизма. Хватило любви и православной Божией веры, не помрачиться. Чтоб  соблазн этой «пропасти» не отразился навечно в  моих глазах.

                *    *    *
        Айги никогда и никого не любил из  современных поэтов. Хотя знал и читал  всех подряд. Ведь  все же они были или его мастера-педагоги  или же сверсники. Но чтил, почитал он только умерших. А   западников - превозносил, французов особенно. Лишь бы не русских. (Думаю, просто завидовал?).  И, конечно, богом его был Бодлер. Портрет этого Шарля , тайно вырванный из какой-то библиотечной книги, Гена кнопками  прикрепил у нас над кроватью в переделкинской общежитской  комнатке. (Дача Сельвинского). Профессор  Светлов  в шутку его так и  величал: «А где сегодня наш Бодлер? Опять на мастерство  опоздал?». Конечно, всё с доброй "светловской" иронией и улыбкой. Михаил Аркадьевич любил этого маленького  кудрявого человечка. Иначе не затеял бы  нашей студенческой "винегретной" свадьбы. И статью бы о Гене не писал. И не спасал бы его на кафедре, когда рукопись его "диплома" комиссия не приняла. (Ведь это Светлов придумал и доказал, что это лишь "подстрочник стихов с чувашского". А диплом, мол, ещё впереди. И будут с него достойные переводы на русский. Может, сам хотел "перевести" или дать Давиду Самойлову? Лишь бы Гене выдали, наконец, диплом об окончании ВУЗа).
 
                *    *    *
         И если уж откровенно, то Айги и Светлова ведь не любил. Скорее не ценил. Не принимал по достоинству его поэзию - ясную реалистическую лирику. И вообще не считал его большим поэтом. Хотя этого никогда не показывал,  всегда был учтив и вежлив. А вот статью, которую Светлов о нём написал, не ценил, и (повторюсь) только потому, что в этой статье Светлов не слишком им восторгается. Говорил о необходимости освоения  чувашом  Лисиным русского языка. Светлов не раз говорил нам на занятиях -  научить рифмовать не трудно любого, но в русской поэзии  (в русской поэтике) надо учиться совсем другому. Так вот именно этого Гене и не хотело. Именно этого он не хотел!  Скажу больше, что и Пастернака Айги воспринимал без восторга. (Пастернак жил на даче  почти рядом с нами.  Мы не раз с ним встречались на тропинках посёлка, И у него дома бывали). Но Гена воспринимал лишь самого раннего Пастернака, (где есть его "зауми"), времен  20-х, 30-х годов, Ну и частбю послевоенного. «Сестра моя жизнь», «На ранних поездах», «Поверх барьеров» и пр.
"В посаде, куда ни одна нога не ступала,
Лишь ворожЕи да вьюги...ступала нога...
 В бесноватой округе,
 Где и то, как убитые, спят снега..."

    Вот этот, ранний,  «алгебраичный»  Пастернак ему нравился. А Пастернак уже старый, который жил  по-соседству, на даче средь сосен, который  в своей поэзии  стал  "ясным, прозрачным",  «до предела, до донышка», Пастернак, который пришел  к "Божественной простоте", и писал блистательные реалистичные, православные стихи последних десятилетий, этот, не был Айги  интересен. Пожалуй, только его всемирно известное имя ривлекало Айги. А вообще Гена был тайно, а для меня вполне явно, влюблен  только в себя. Это было тихое, но до  боли сильное, неистребимое «эго». Идущее наверно, от каких-то обид дества. ("Портрет Дориана Грея"?) Только "Я", я и я. Только "МОЁ". И мои хотелки. Позже я стала думать, может, он и женился на мне, москвичке - яркой и статной девушке, не только по любви, а чтобы самоутвердиться? (Вижу, я подходила ему по всем параметрам). Женился из престижа, чтоб всем (и себе самому) доказать  свою победоносную силу и самость. Что ж, доказал. Так или иначе, я навсегда частью его биографии. А он - моей.

        Хочу заметить, эти мои записки в блокнотах не разбор творчества  моих коллег и знакомых.. Этим пусть занимаются их биографы. Как говорил Валентин Катаев о своём тексте "Алмазный мой венец" - это не документ, это мой  "свободный полёт фантазии". (Чтоб историки не приставали с претензиями о неточностях).   Вот я и пишу, в блокнотах о времени и о себе как помню.  (Кстати, в искусстве только откровенность и ценна). Вдруг кому-то когда-то моё это вИдение  пригодится. Или покажется интересным.   

                *    *    *
 
       Только что позвонила Толе Третьякову в Красноярск. Замечательный, тонкий русский поэт, и человек хороший . Я его знаю уже полвека. Со ВГИКа, однокурсники были. Он давно живет в Красноярске, жизнь прошла, сейчас он больной, старенький дядя, третья жена за ним ухаживает, гулять выводит, вслух книги читает, почту. А был мощный сибирский парень, моторист с Енисея, из Минусинска. Страстно в меня влюбленный, соперничал даже с моим мужем Юрой с художественного факультета.. Потом женился-таки на москвичке - маленькой, по-детски милолицей  Оле Наровчатовой, дочке большого поэта и большого чиновника в СП, литгенерала Сергея Наровчатова. Но в Москве он не смог прижиться в доме Наровчатова поэта и книгочея, с антикварной библиотекой и мебелью, и возвратился в свою широкую  необузданную  Сибирь. А  сейчас вот я с радостью  с ним поговорила, услышала его густой, такой взволнованно хриплый голос. Он сказал мне сегодня: "Ну, как ты там, в столице своей, Иришка, песня моя неспетая? Моя Екатерина Вторая... Ты  могла бы и  всей Вселенною управлять". Мне слышать его было весело и приятно. Будто  оглянулась в минувшее, будто оттуда свежим ветром пахнуло. Теперь жду от него новых стихов. Пишет он великолепно, богато. Не забывай его имя - Третьяков Анатолий!.. И обязательно просит отчество добавлять - Иванович. Поскольку в Москве есть его однофамилец и тезка, и тоже поэт, очень слабенький. Есть пока у него и Анжелка, жена, (Какое имя красивое! Нездешнее. А сама простенькая русачка),  которая спасла Толю от гибели, от его дикого пьянства. И даже возможно от смерти... Сейчас он рассказал, как жена их коту Тимке уши лечила, к врачу возила, сделали операцию... Дай Бог им обоим - Толе и Тимке - здоровья, Хорошие ребята. К сожалению, жизнь проходит. В этом марте, а именно в женский день, Толе стукнет семьдесят. (А ведь когда-то будучи второкурсником ВГИКа, на спортивных сборах  в подмосковной Малаховке он на спор с моим женихом художником Юрой, спускался в полночь по связанным простыням с третьего "девчачьего"  этажа, чтобы купить в ресторане на станции для меня мороженое. И ведь  спустился, чуть не разбился. И принес Эскимо).  А вот я нынче постаралась напечатать его стихи в журнале «Поэзия»,  он выйдет вот-вот, как раз к 8-му марта.  Сегодня я ему сказала об этом. Так что они там сейчас с женой  там ликуют. (Приятно радовать! Воистину - "Спеши делать добро") А вообще Толя — это  чудо, дар Божий  нам людям с небес. Редкий  талант. А это  имя надо помнить всем -  Анатолий Иванович Третьяков. Из деревни. Бывший пьяница и хулиган,  механик-моторист с реки Енисея. Большой поэт. Даже автор гимна города Красноярска,  почетный его гражданин. А заодно, как и я,  кошатник. Любит этих чудо-зверьков, тварей Божьих. Бог тебе, Толя, в помощь!..

                *    *    *
            Когда-то в юности мне очень хотелось узнать свою судьбу. Даже хотела послушать цыганок,  пусть даже вокзальных. Но с годами, мудрея, воцерковляясь, (С детства  крещёная) я поняла, этим нельзя шутить. Это грешно и опасно. Нельзя (по Нитше) «смотреть долго  в пропасть»,  И я, тогда ещё молодая,  стала избегать, чураться цыган, везде, особенно на вокзалах, где их было всегда   полно .. Однажды будучи в Болгарии,  (там на болгарский перевели мой роман «Весь белый свет» - «Цал бял свят»), я даже не поехала к слепой ясновилице Ванге, испугалась. (Хотя попасть "на приём" к  чудо-провидице было почти не мыслимо, а меня приглашали).  А вот наша подруга,  режиссер Лариса Шепитько, тоже вгиковка, смело к ней поехала. И надо сказать, вернувшись из Болгарии, и сразу придя к нам с Юрой в студию, рассказала, что поведала ей великая Ванга...
      Не успела Лариса войти  в полутёмную комнату, как услышала из угла хриплый голос старухи — «Спеши, девка, своё дело делать, которое начала. А то можешь и не успеть. Спеши, спеши» Лариса напряглась, озадачилась. Как раз после фильма «Восхождение» она начала снимать свой новый, давно задуманный фильм «Матёра". По Валентину Распутину.  И опять уговаривала моего Юру  работать с ней вместе. Опять стать главным художником и на этой картине. Но Юра тогда, слава и Богу и мне, отказался. Работать с Ларисой, сильной, категоричной хотя и талантливой было мучительно трудно. Характер был крутой, давящий, «танковый». Правда, Юру она очень ценила, даже любила. И слушалась. Например, режиссерский сценарий к/ф «Восхождение» они писали вдвоем у нас в мастерской.
   Работали то радостно, гармонично, а то прямо - в крик. Спорили громко, жарко. Весь пол вокруг стола  был устлан Юриными сиюминутными рисунками,  набросками, раскадровками. И вот через год тяжкой рабеты фильм "Восхождение" готов.  Победа блестящая! "Серебряный лев" в Берлине. Показ и гастроли в Америке. А Шепитько уже затеяла новый,  «Матёру». От которой  мой муж отказался. (Он уже приступил к давней своей серьёзной мечте, к  живописному триптиху «Поле Куликово». Уже закончил рисунки, эскизы на ватмане. Герои триптиха в полный рост. Семь великих русских Святых. Сергий Радонежский, князь Дмитрий Донской, княгиня Евдокия, которую, кстати, он писал с меня...) 
  А Лариса тем временем начала "Матёру" с другим художником. И уже отсняла под Москвой на натуре первые метров сто плёнки.  Но тут ей пришло приглашение на кинофестиваль в Болгарию. Ну, как не поехать? Ведь всего на неделю. И, остановив на это время съёмки, улетела.  Вот там-то слепая старуха  Ванга и сказала ей пророчески-страшное: «Спеши, девка, делать своё  дело. А то можешь и не успеть». И она, действительно, не успела. Насмерть разбилась в  «киносъёмочной» машине, по пути на съёмочную площадку. (Куда в предыдущий день она так горячо звала нас с Юрой. Мол, там и декорации готовы, пусть Юра-мастер  оценит их, там  и  дорогие подруги-актрисы "вас ждут Люба Соколова, Майя Булгакова".) Но я почему-то  не согласилась,  заупрямилась, мол, сами потом приедем, не завтра). . И вот там-то, на том на 90-м километре Рязанки в "мосфильмовской"  машине, они погибли. Разбились все, вшестером. Водитель уснул за рулём. А мы с Юрой «случайно» остались живы.
       Как сейчас, помню, в предыдущий вечер она такой весёлой была, рыжеволосой, красивой. (Не зря Копполо в США в неё влюбился) И она  так настойчиво  уговаривала нас ехать вместе с утра. Мол, она и места нам в машине  оставила. Но повторюсь, я почему-то вдруг заупрямилась. Такого со мной раньше не было. Даже Юра удивился. Но я всё твердила:«Приедем потом. Своим ходом»… 
       Впрочем, эту трагедию. я подробней описала в своем рассказе «И ушла в солнечный день».  Хоронили погибших на Кунцевском кладбище. Возле шести гробов первым выступал  режиссер Лотяну (к/ф "Табор уходит в небо"), потом  прощальное слово сказал мой  Юра, почерневший, осунувшийся (Таким страшным он вернулся когда-то из родной Уфы, после похорон мамы). Потом говорил муж Ларисы режиссёр Элем Климов. (Последнее время они вместе не жили). Похоже, Элему было чуть легче, чем Юре, так как врач, бывший всё время рядом, регулярно делал ему  уколы. А Юра был обнажен, как без кожи, и был как мёртвый.
    Наверно об этом и предупреждала Ларису слепая провидица Ванга.
   Так что  может, не стоит заглядывать в будущее? Опасно. Судьба всё равно ведь  неотвратима. "Дух дышит, где хочет", Как хочет.
    
                *    *    *
     Помню, в городе Чебоксары, куда мы приехали  с моим первым мужем Геной Айги, (это была зима 58-го, 59-го года, в наше с ним "свадебное путешествие"), нас никак не хотели поселять в гостинице. Мы молодожены,  студенты Литинститута им. Горького,  не были  расписаны, не было в паспортах печати. В ЗАГс не успели сходить. (Впрочем, мы так там и не были).  А Гене очень хотелось задержаться в городе  хоть на два-три дня. Показать мне столицу своей родной Чувашии. И ещё хотелось  встретиться со знаменитым  поэтом-классиком Хузангаем.
      В регистратуре Гена что-то горячо доказывал дамам за стойкой. Уверял, мы, мол, не успели, но скоро распишемся. Бесполезно, Они  и слушать его не хотели. Я в стороне стояла и чуть не плакала. Потом он ходил в телефонную будку, что  в холле, куда-то кому-то звонил, о чём-то просил.  И опять  увещевал "рецепцию",  угодливо говоря с девицами на родном, на чувашском. Тогда ему всё же пошли навстречу. Предложили взять нам два номера, из резерва. И даже на одном этаже, хотя гостиница была "забита".  Однако  денег у нас на два номера, естественно, не было. Тогда  они предложили столичному, но всё же своему чувашу-студенту один, но большой полу-люкс. Хотя по закону меня-гостью всё равно дежурные  должны были оттуда выставить. В одиннадцать вечера. Главное, твердили они, это обязанность их соблюдать нравственность и "советский закон". А то, вдруг нагрянет проверка? Правда, был и ещё вариант. Взять номер на моё имя, но всё равно,  в одиннадцать вечера Гене придётся идти ночевать на вокзал.
     В общем мы не знали, что делать - хоть плачь. И я действительно исподволь плакала. "Вот тебе и медовый месяц". Но тут  в разгар этого шума-гама, в холле появился и подошел к нам невысокий такой улыбчивый человек. Как  показалось мне чем-то знакомый. Или где-то мной виденный. И тут за стойкой рецепции сразу всё изменилось, сразу все замолчали...  Поскольку  это был всем известный народный поэт Петр Петрович Хузангай  . Он быстро всё понял и взял ситуацию  в свои руки. Пошел куда-то в кабинет к начальству, с кем-то поговорил, как депутат республики. И вскоре  всё успокоилось,  разрешилось. Я вытерла слёзы, а Гена уже вполне законно понёс наши вещички на второй этаж, в маленький прокуренный номер с одной, но большой, двуспальной койкой. . Так я впервые увидала и познакомилась с Петром Хузангаем, прекрасным  поэтом и удивительным человеком.
 
                *    *    *   
 
     У меня есть правило. Когда я приезжаю в чужую страну или в неизвестный мне город,  во-первых -  иду на базар, потом в музей, потом в магазины и  лавочки, в  ресторан — то есть в те самые места, где можно сразу ощутить местный колорит, дух местной жизни, увидеть  жителей, услышать их говор, попытаться понять их судьбы. Но всё же вначале был особенно интересен, конечно,  базар. А потом, не скрою, интересно, конечно, зайти домой, к кому-нибудь  в гости. То есть, охватить все аспекты, которые могли бы осветить жизнь этого уголка земли. Но конечно, первое, это всё же рынок, базар.
  Помню, когда Гена с Петром Петровичем Хузангаем, после нашего инцидента  в регистратуре гостиницы, решили, не теряя дневного времени пойти к вдове великого поэта-страстотерпца  Осипа Мандельштама, старушке Надежде Яковлевне , жившей тогда в Чебоксарах, а меня не взяли. И я огорчённая, прямиком отправилась на городской базар. Так сказать, постигать, впитывать местный  колорит. И не пожалела. Так как расхаживая по торговым рядам, сразу окунулась в массу любопытных событий.  Смотрела, например, как там в особых рядах продают всяческие народные поделки. Нужные и не нужные в быту красивые вещи. из лыка, Плетёные туески, посуду, коробА и коробки, ароматные пахшие свежей морозной берестой лапти и лапотки, сумки и даже берестяные заплечные мешки-рюкзаки. Всё из лыка, из разного, и потому разноцветного. Липа, берёза, ясень.. Подолгу стояла я у рядов с глиняными чудо-поделками, Картинками, свистульками.  Народное творчество чувашей показалось прекрасным. Долго не могла отвести глаз от ярко раскрашенных глиняных копилок - поросят, кошек, собак. От пёстрых   ковров на клеенке, с белыми лебедями и пышнотелыми девами возлежащими средь камышей на пруду. У нас на столичных базарах уже и не встретишь.. А каковы ряды деревянных поделок! Сугубо местных кружек, ложек, мисок, тарелок! Несколько иных, чем, например, в Пскоре или Рязани. От восторга глаза разбегались. А как весело, как хорошо торгуют здесь продавцы! Как смешно зазывают, пришепётывая приглашают к товару.  Как пританцовывают валенками на морозе.  Я была в немой радости. Так всё и купила бы! Так всё и сгребла бы в обе руки, в охапку, забрала бы  с собой бесценную эту пестрату. Но... купила только дешевенькую птичку-свистульку.

       И вот там-то на базаре, меня, иногороднюю гостью, и углядели местные цыганки. И вскоре, конечно, напали целой толпой, и окружили.. И загалдели на разные голоса - "Давай погадаю...Судьбу расскажу...Всю правду узнаешь... Что было, что будет, чем кончится, чем сердце успокоится…" "Погадаю, погадаю…Только позолоти ручку"  И. конечно, им нужно было положить в протянутую мне ладонь деньги или  "что-нибудь золотое". Они сразу приметили на запястьи моей руки золотые круглые  часики. Сперва я упрямо отказывалась, отступала. Даже убежать хотела. Но они плотно окружили меня и стояли вокруг пестрым галдящим кольцом.  Отступать было некуда.. И  как я не отнекивалась, всё же сдалась. Поверила, что, конечно, они не цыганки, а из Сербии, сербиянки. И всё взятое у меня, ко мне тут же вернётся. И я доверчиво, как под гипнозом, сняла свои часики.
       Эти маленькие часики были немецкие, трофейные, на черной,  репсовой ленточке – не на ремешке. Для меня их когда-то привез с фронта мой отец-танкист. Но мама спрятала их до поры, до времени  и, лишь спустя годы, торжественно  отдала, как бы вновь подарила. И не школьнице (зачем баловать ребенка?), а уже  когда я  стала студенткой. Часики считались золотыми. Но лишь там в Чебоксарах я узнала, что они вовсе не золотые, а  позолоченные, дешевенькие. И только кружевные крошки-стрелочки всего-то и были, может быть, золотыми. Но тем не менее, я доверчиво их отстегнула с запястья  и  положила   в грязную, протянутую ладонь напротив стоящей  курящей цыганки. И она молодая тут же принялась мне гадать, ритуально вырвав с моего виска кудрявый волосок. И что-то быстро-быстро заговорила-залететала хриплым как у курильщицы, простуженным голосом. Сразу на чувашском, на русском и цыганском. А потом  стала  толковать мне нечто про прошлую и  будущую мою судьбу. Не давая впрочем ни слова спросить и быстро чередуя непонятные мне слова. А плотное кольцо её пёстрых подруг стало уже редеть и  вскоре совсем рассеялось. как растаяло…. Ну вот.  А в конце гаданья  она раскрыла ладонь, которая была конечно,  пуста, ибо «нечистое золото взял нечистый», в залог моего будущего богатства и счастья.  Я  стояла, оторопев.. Не знала что говорить, что делать. Всё сразу забыла насчёт моей судьбы прошлой и будущей. А где часы? И  возмущению моему не было предела. Я даже рванулась следом за ней. «Верните…- кричу. - Сейчас же  верните часы…» Однако  громко кричать на людях было как-то стыдно. К тому же я отдала их сама. А цыганка быстренько так исчезла в толпе. Только её спину  я и видела,..
   А потом я всё оглядывалась, пыталась взывать к справедливости. «Она же сказала, что  вернёт!.. Это же память!..  Лучше бы деньги взяла!..»  Потом я заметила, продавщицы за прилавками  надо мной  посмеиваются. Хотя вполне сочувственно. Видно, такое на их глазах бывало не раз. Отдельные даже давали мне советы – мол, хоть ты сама виновата, (нашла кому верить, это ж цигане поволжские, местные), но надо всё же идти в милицию. Другие  им возражали, мол, в милицию бесполезно, вряд ли поможет. И я, потоптавшись, краснощёкая и горячая, дыша морознам паром  с горечью побрела в гостиницу, намереваясь рассказать Гене о  несчастье и о таком необычном знакомстве с его городом. А, может, и самому Хузангаю. 

                *    *    *
       А вот какие неожиданно высокие слова я прочла  у чтимого мной Дмитрия  Мережковского, писателя-романиста,  мужа Теффи, некогда написанные им в эмиграции:   "И всё  величие  небес - от дуновенья Духа Божья". Сколько  в этой короткой фразе  мудрости, сколько простора! Так и хочется их повторить, вникнуть в них: "И всё величие небес - от дуновенья Духа Божья". Непостижимая необъятность.

                *     *      *
       Нам подарена Богом свобода - но не только бытовая свобода - пожрать,  попить, поспать.. Как порой понимают многие.  А свобода в выборе пути - К Храму идти или От храма?. Свобода восходить по степеням времени, возрастая,и ширясь душою, выполняя Божьи законы и заповеди. Но когда ты вроде взошел, тут и старость тебя настигла. ..А жаль.

                *    *    *
    Мусульман и буддистов мы обычно называем "иноверцами". А вот  христиан католиков, протестантов, лютеран, григорианцев-армян, как подсказал мне мой батюшка-духовник, следует называть - ИНОСЛАВНЫМИ. Жаль редко в миру употребляется это хорошее слово.

                *    *    *
 
        В Чебоксарах я пришла с базара в гостиницу с чувством безысходной горечи. Но и Айги с Хузангаем были тоже не веселы. Они вернулись в наш  прокуренный номер с высоким окном выходящим в заснеженный  двор, и курили сумрачно-огорчённые. Оказалось, Надежда Яковлевна Мандельштам приняла их очень сухо и неприветливо. И давно знакомого ей поэта Хузангая и юного гостя-москвича. Может быть, именно   убоявшись именно этого незнакомца, хоть и  студента литинститута.. Главное, она не покзала, не открыла им (на что гости так расчитывали) заветный сундучок с архивом своего великого мужа, сгинувшего  в концлагерях. С  тетрадками его бесценных никому не известных записей и стихов. Сундучёк, который  всегда возила с собой. Ревностно сберегая - до лучших времен. Которые впрочем всё не наступали.
        Когда-то Анна Андреевна Ахматова, знавшая эту пару ещё молодой, ещё в Питере, в двадцатыхе, называла некрасивую Надежду  французским словом, в переводе означающим  "очаровательная уродка".
     В общем оба мои поэта, молодой и старый, курили в номере и были сумрачны. А тут вдобавок я горячо  в картинках поведала  им о своих злоключениях. Но Хузангай вдруг как-то даже приободрился, преобразился, на удивление мирно воспринимая мой слёзный рассказ. Даже как-будто повеселел. Взял в руки мою покупку, свистульку, глиняную птичку-невеличку, повертел в пальцах, потом  подул и...заиграл. Очень умело. (Звук был  светлый, радостный. Будто это живая птица  случайно влетела, впорхнула в окно и засвистела, запела.), Потом сказал  весело: "У меня в детстве была точно такая, певунья, - лукаво поглядел на нас молодых и печальных, : «Ну разве ж это печаль? Разве это потеря? Пустое  все это. Уверен, всё будет в порядке. И Надежду мы с Геной ещё увидим, и часики ваши вернутся. - Помолчал. -  А этих цыган я знаю. Поволжские. С того берега. Из заволжья. Даже  барона их знают.  Как-то у них  выступал  со стихами.  У них за рекой поселок - колхоз. и очень даже не бедный... А мы, чтоб  развеяться,  пойдёмте-ка вниз, в ресторан. Пора бы поесть. Отметим  медовый ваш месяц.
Мы  замялись - денег на ресторан у нас не было. Но всё же, стесняясь, пошли. Хотя не без тайного удовольствия.
       В ресторане народу было немного, но накурено и густо пахло всякой едой. Играл малый  оркестрик, и в тон ему звенела посуда, постукивали приборы. Мы, конечно, смущались, хотя Гена  виду не подавал. А  классик Хузангай, видно, решил щедро  нас угостить, стал листать меню.  Был улыбчив и добр. И подошедшему официанту даже заказал бутылку шампанского , чего мы совсем уж не ожидали. Общались мужчины больше по-русски, чтоб я  могла понимать,  меня это тронуло. Больше говорил Петр Петрович. Неспешно так, суховатым голосом. Они обсуждали дела переводов классики на чувашский,  дела книжные, сугубо литературные, мне ещё не знакомые. Я тут была просто женой Айги, счастливой его сокурсницей.  Но потом они увлеклись и перешли на родной. Я же исподволь наблюдала за Хезангаем, и всё пыталась понять, почему мне знакомо его лицо? Ведь в Москве я его не видела, не могла видеть, хотя он там и бывал. На совещаниях и в издательствах.


                *    *    *

      А на другой день, чуть свет к нам в номер  постучали. Довольно громко, требовательно. Гена вскочил и  спросонок, в майке, прошлёпав по полу босиком, молча, сердито открыл. В дверях  стоял милиционер  в фуражке и форме. У меня сердце ёкнуло, - Господи, неужто всё-таки выселяют?  Но случилось невероятное. Милиционер с извинениями вручил, передал  Гене что-то .и велел расписаться в какой-то бумаге   А получив её обратно и, засунув в планшет, козырнул и неспешно ушел.  На столе в обрывке газеты блеснули мои часики на черной ленточке.  Гена, сперва было оторопевший, сразу возликовал. Обрадовался как ребёнок! С разбегу "рыбкой" нырнул в постель. Зашептал:  "Вот видишь!..Вот видишь!..- он ликовал. - Видишь, как всё тут у нас здорово!"  Я видела, как у них "здорово" и тоже ликовала. Но главное - память отца моего танкиста опять вернулась ко мне, поблёскивала  на столе.   
   Вот так  закончилась  первая часть нашего "медового месяца". А ещё Хузангай подарил нам новый сборник своих стихов.  Скажу честно, я всерьёз читала его тогда впервые и поняла впервые, он, действительно, очень большой поэт. И человек... Так сердечно и так запросто он, великий, принял нас, юных.  Приветил и обогрел. Таких  никаких, желторотых. А вечером третьего дня  отвёз нас на машине (с каким-то попутчиком) на вокзал, к поезду, чтоб мы ехали дальше в глухое Шаймурзино, где в деревне уже  ждала нас Генина мама. И тайно от меня он ещё дал Гене денег. В общем Ху-зан-гай (какое звучное, музыкальное слово!)  человек немногословный, тактичный, устроил нам в Чебоксарах нежданно тёплый приём. На долгую память.  И эта память осталась со мной навсегда.
 И сидя уже в вагоне у окна, и видя как уплывает, оставаясь на перроне его фигура, я вдруг поняла,  кого он мне напомнил. - высоколобый, с лукаво-внимательным взглядом. Он напомнил мне знаменитого американца Эрнеста Хемингуэя,  книги которого, (ранее запрещённые), теперь продавались в Москве. И популярный  фотопортрет американца в свитере и с курительной трубкой висел в каждом даме у советской интеллигенции. Висел он, конечно,  и в общежитии  Переделкино, почти в каждой  комнате. Это считалось  хорошим тоном. Все Хэма читали, все любили и принимали  безоговорочно. А вот в нашей с Геной комнатке, что под лестницей,  над изголовьем кровати  почему-то висел Шарль Бодлер. И я, покидая тогда  Чебоксары, под стук колёс, решила  -  вот вернусь в Москву и обязательно прикреплю  портрет великого Хузангая, (вырвав из его книжки) на стену,  над нашим изголовьем. Чтоб постянно видеть этого  мудреца, так незаслуженно обласкавшего нас в этом городе.
               
                *    *               
   
       Ну, если уж вспоминать про цыган, то вот ещё один случай. Это было в Москве в гостинице на Алтуфьевском шоссе. Однажды оттуда мне домой позвонил какой-то "командировочный",  сибиряк. Сказал, что привез передачку с Алтая. Вернее – посылку от Марии Сергеевны Шукшиной. Мол, сам он тут в Министерстве что"выбивает", ему некогда, а потому предлагает приехать, забрать самой.  Посылка из Сросток была не первой. И потому я догадалась, что это гостинец. Во-первых там шматок свиного домашнего сала, завернутого в газету (полиэтилена тогда и в помине не было). Рядом стеклянная банка густого, облепихового варенья и в добавок вязаные самой Марией Сергеевной овечьи шерстяные носочки. А то и двое, мне и моей дочке Ане. И это богатство плотно пересыпано чёрными калёными, семечками. Пахучими, вкусными. Потому стекло банки и не билось.
    С этим дядей-сибиряком мы обо всём быстро договорились, и, не теряя времени, я отправилась по морозцу за рулём на своей "копейке" в гостиницу. Дядька оказался свойским - истинный сибиряк, агроном откуда-то с Чуйского тракта. И даже бывал в моём родном "Урожайном", что рядом со Сростками. И с малоленства помнит даже моего отца-первого директора совхоза. Как тот командовал, как без устали в горячую пору  страды гонял по полям на своём газике с брезентовым верхом. А недавно в форельном "отцовском" хозяйстве он даже покупал для семьи рыбу. Тут уж я совсем "рассиропилась", готова была целовать приезжего, как родного. Слушала жадно, завороженная. каждое слово про мой степной "Урожайный" и это приводило душу в тихий восторг. К тому же в скудном номере этой скудной гостиницы висела на вешалке как родная  его лохматая ушанка из желтого сурка, какие шьют только в Горном Алтае.  И вот я наконец подхватила всё же привезённый неудобный фанерный ящик. Он был неумело подписан рукой Марии Сергеевны  химическим карандашом. (Представила как она мусолит его во рту). Но сразу расставаться с гостем  вроде как неудобно было и не хотелось. И я предложила зайти в буфет на этаже, в конце коридора.  Тогда были такие в каждой советской  гостинице. И работали они круглосуточно.  Вдруг кто из приезжих захочет, да хоть бы и ночью, попить, поесть  салат-оливье  или бутерброд с сыром. И буфетчица, примостившаяся было на стульях, обязана тут же проснуться  и обслужить.

                *    *    *
       Двое в ресторане. Один листает меню, спрашивает: "Помидорчики любишь?  Ответ: "Кушать - да, а так - нет".

                *    *    *
     Обида это грех, при чём грех смертный. (Он по Евангелию стоит в списке семи смертных грехов). Обида - дитя гордыни, прямое её производное.  Всю жизнь я учусь прощать обиды. Это трудно. Особенно трудно прощать близких, дочь или  внуков меня обижающих. Твержу себе: "Не ведают, что творят".  А ты всё же упрямо прощай, не обижайся. И раз, и два, и пять. "И остави нам дОлги наши, яко же и мы оставляем должникОм нашим". Вот и "остави", оставь. Пусть обидевшие тебя остаются со своими грехами. (Хотя их жаль, нахлебаются в жизни). А ты знай себе - не греши и прости им. Хотя порой это так трудно, до слёз.

                *    *    *
                С Айги я была (хоть и коротко) как говорится - "с мужем". Но не была замужем. Не была ЗА мужем. Не чувствовала, не ощущала этого. Впрочем, он никогда и никому не мог быть мужем, не мог стать мужем. Это ему изначально даровано не было. Он был За женой.

                *   *    *
             Настоящую эйфорию я могу испытать лишь тогда, когда напишу что-то удачное. Когда понимаю - вот, нашла, поймала единственно верный образ, или эпизод или даже одно слово. Одно только слово! Или удачно отработала, "взяла", как точную ноту, какой-нибудь  текст, какой-то кусок.  И - ура!.. Но такую находку только Господь посылает. А ты забываешь. ликуешь...Ну и радуйся. Флаг тебе в руки!

                *    *    *    

        В конце коридора гостиницы в душном  буфете с мокрыми стеклам, пропахшем селёдкой и луком, мы устроились с сибиряком у окна. Несколько столиков под клеенками. За стойкой дородная буфетчица в белом насахаренном "кокошнике". Она "отпустила" нам по гранёному стакану густой сметаны. Такой, что в ней даже ложка стояла. Из огромного чайника налила по стакану жидкости, которая называлась "какао". А мы радовались такой неожиданной встрече. Но чтоб выпить крепкого и не думали - я ж за рулём.
     Но дальше контакта у нас не вышло. Поскольку в этот момент двери распахнулись и в буфет ввалилась шумная группа говорливых и пестрых цыганок, к тому же с детьми. А одна и с младенцем в руках. "Это мои соседки по этажу, - весело пояснил сибиряк. - Кочуют. Табором перебираются к нам в Сибирь. Им там будет вольнее. И барон уже ждёт их. Особенно эту с дитём." А цыганки набрали полно тарелок с едой, расселись, И сперва не обращали на нас никакого внимания. Однако не тут-то было. Одна, что старше, да прямо сказать старуха, (почти Изергиль), кивнула на нас своей молодой белокожей товарке и забрала у неё из рук младенца. А та бочком-бочком и вот  уже выросла, стоит у нашего столика. Помня про их гипноз, я старалась не смотреть ей в лицо.. Но она, по-свойски подмигнув сибиряку,  покопалась в широких юбках и извлекла на свет Божий необычно длинную калоду карт. И  перебирая их, как мне показалось, грязными с красным маникюром пальцами, сказала: "Ты, дамочка, зря от меня свою личность воротишь. - глаза были очень чрные, не глаза - очи. - Ты вся у меня в руках, вся вот здесь.  - повернула карты ко мне.- Тут и прошлое твоё, и настоящее,". Тут и сибиряк подал весёлый голос, словно был с ней солидарен: "А будущее? Где её будущее?" Я даже вспылила: "Да не надо мне ничего! Никакого будущего не надо!"  "А ты не кипятись, дамочка. Не кипятись. Я ж не гадаю. Я просто всё знаю. И денег твоих не прошу. Побогаче тебя буду. А вот правду сказать могу". И на соседний стул села, рядышком. Склонила ко мне свою немытую голову. И смотрит, смотрит  в глаза. Табачищем резко пахнуло, духами, потом... И меня словно бы повело...Я сразу сникла как-то, сдалась. Стала слушать её. А та заговорила. И  всё говорила, поглядывая то в карты, то на меня, то на своего младенца, которого вдали держала старуха-Изергиль.
    Единственно, что я запомнила из того гадания, это то, что денег у меня будет немного. Но достаточно, чтоб безбедно свои годочки прожить. (И утверждаю, это, правда, сбылось, с той поры уж  минули десятилетия). И ещё она верно мне предсказала страшное, "А ведь ты потеряла мужа. Мужика своего. А ещё потеряешь и дочь. Но не сейчас. Потом.". Я словно окаменела. Смотрела на  карты-картинки и красный её маникюр. В общем много невесёлого она усмотрела в моей судьбе. Но напоследок всё ж успокоила: "С верою в Бога ты,  дамочка,  выживешь." И, тронув карты,уж совсем порадовала: "И даже взлетишь высоко.  Да-да. Вижу. Поднимешься высоко-высоко."
         Что было дальше, я сейчас не очень-то помню. Только денег тогда она, и правда, почему-то с меня не взяла.  Лишь в конце сибиряк спросил её: "А сколько жить-то будет? Сколь годочков ты ей подаришь? Уж ты уж не скупись. Я ж с тобой не скупился."  Но не взглянув на него, она сразу цепко, ногтями взяла  мою руку, и повернув ладонью к себе, заговорила: "Только из уваженья, мужик,  к тебе, я ей скажу.  Жить она будет долго. Вот тут всё написано, - ткнула  острым красным ногтем мне в ладонь. - Вот. Видно же. Жить будет 82 годка. Так на роду написано. Так ей Богом дано".  И встала. И уже не глядя на нас, словно потеряв интерес, прихватила со стола стакан со сметаной. И поплыла, колыхнув юбками, к своим галдящим товаркам. К младенцу.
   У меня мелькнуло тогда, "82 годка"? Так это ж так много!, И так ещё далеко! Это ж почти бессмертие. Неужели же я доживу?..
    Но вот, спустя годы, сегодня думаю: Господи, хоть бы, во-первых, дожить  до обещанного срока, поскольку болячки порой  одолевают. То барахрят ноги, то что-то ещё. Ведь я и с коней  падала на полном скаку, и с платформ товарняков, И с парашютом летала, и в буран в степи замерзала в тракторе, и где-то всерьёз тонула. И это теперь аукается. Так что - дожить бы! (А срок уже близко). А во-вторых, успеть бы ещё кое-что написать. Очередную книжку издать. В руках её подержать.  Жаль только много лет упущено зря, на всякую ерунду потрачено, на суету!  А в-третьих... я дерзко думаю дальше. А почему не пожить бы ещё? Жила же моя незабвенная бабушка до 94-х?  Бабушка...Вот перед кем я в долгу. Перед кем всегда виновата. Да и перед мамой с отцом, и перед другими предками. И никаких ведь покаяний, никаких земных поклонов не хватит, чтоб грех искупить. Грех гордыни, грех невнимания, грех хладносердия. А ведь сама написала рассказ  - "Подай руку уходящему". А подала ли? Подала ли? Прости меня, Господи.

                *    *    *    
    А кстати, в той посылочке из Сросток от Марии Сергеевны Шукшиной  лежали в семечках рядом с ванкой варенья не носки ручной вязки, а варежки. Из благодатной и тёплой овечей шерсти. И я их в мороз носила. А носки были уже потом.