Нарцисс Араратской Долины. Глава 33

Далее, в моей жизни опять появляется экскурсовод Сева, с которого я начал свои мемуары; и который, неизменно, сопровождал меня всю мою московскую жизнь, подобно некому ангелу-хранителю; чтобы я окончательно не потерялся в этом страшном и большом городе. Какое-то время, а точнее всю весну и лето 1990 года, я проблуждал по разным квартирам. Жил и перемещался с места на место; то у Миши По, на проспекте Будённого; то у Севы, на «Тушинской»; то у своей кузины Юли, на улице Димитрова. Постоянного пристанища у меня не было и, надо сказать, меня это немного нервировало и удручало. К тому же, у меня на Арбате украли сумку со всеми моими вещами и документами; в результате чего я стал человеком без паспорта, и это событие сильно повлияло на всю мою дальнейшую жизнь. Возвращаться в Ереван, за новым паспортом я не стал, и завис на несколько лет, окончательно потеряв возможность куда-то там устроиться на работу, жениться, и многое чего другое; ибо человек без паспорта – это уже не совсем полноценный человек. Почему же я сразу не вернулся домой, к своим родителям, и не сделал этот необходимый для жизни в социуме документ? Ответить на этот вопрос мне сейчас сложно; и, надо сказать, рационального объяснения на этот вопрос не существует. Армения тогда, хотя и находилась в состоянии тихого кипения, но, всё равно она ещё пребывала в зоне СССР. Я мог вернуться, и месяца два пожить с родителями, отдохнуть от блужданий, сделать себе новый паспорт. Я же это не стал делать, и продолжал свою, нелепую жизнь свободного художника, в которой не было никакого большого смысла. Возможно, мне было стыдно возвращаться ни с чем. Возможно, я просто привык к такой свободной жизни, и уже ничего не мог с собой поделать…

                Моя сумка была красного цвета, и, вероятно поэтому, рано или поздно её всё равно бы украли; будь она не такой на цвет броской, то её бы вряд ли украли так быстро. На Арбате же воровали, и довольно часто. Хотя, я думаю, что красть вещи у художников, настоящие культурные воры не стали бы. Есть некий кодекс чести, о котором мне, когда-то рассказывал профессиональный вор-карманник, которого звали Эдуард, и с которым я общался летом 1987 года. Про этот неприглядный эпизод из своей беспутной жизни, я расскажу в другой главе, в которой я буду вспоминать начало своей арбатской карьеры.

  Украли же, мою злополучную сумку, следующим образом. Я стоял, где-то в начале весны, у цветочного магазина со своими картинками. Уже был вечер, и стоял я довольно одиноко. Проживал я тогда у Миши По, но собирался перебираться к Севе, который меня опять приютил. Поэтому, я с собой таскал все свои жизненно необходимые вещи, чего обычно не делал. В сумке лежали: мой паспорт, военный билет, очки, записная книжка с адресами и телефонами, деньги в виде 30 долларов, и разные личные необходимые вещи. Ко мне подошёл архитектор Коля, и мы о чём то разболтались. Потом возникла какая-то странная девочка с собакой, и начала нас о чём-то расспрашивать. Вероятно, именно она нас и отвлекла, и в этот момент, когда мы с ней разговаривали, у меня стащили сумку. В обморок я не стал падать, но мне стало не очень хорошо! Потом мы, с моим другом Колей, сходили в отделение милиции, и написали заявление о факте кражи. Меня попросили зайти через неделю, - мне дадут справку. Через неделю я не зашёл, и всё пошло наперекосяк в моей молодой жизни. Почему я не забрал эту необходимую мне справку, по которой мог потом вернуться в Ереван на самолёте? Потому что я был человеком странным, и мне сильно не хотелось идти в это отделение милиции снова. Мне было страшно. А вдруг меня посадят. Начнут выяснять, что я делал в Москве столько времени, и почему жил здесь без прописки. Причины побаиваться милиции у меня всё-таки были; хотя носили они какой-то шизоидный характер, и бояться мне её не следовало. Я ничего страшного не совершал. Хотя уже второй год нигде не работал. Это была статья о тунеядстве, которую в СССР ещё не отменили, но уже, конечно же, за это никого в тюрьму не сажали. Сглупил я тогда, а потом уже идти как-то было уже поздно, и так я стал человеком без паспорта.

А за несколько дней до этого печального события, я, словно предчувствуя надвигающуюся беду, побрился наголо. И вид у меня стал довольно подозрительный, и как такого не посадить до выяснения личности? До этого, я никогда не брил свою голову наголо, а тут, вдруг что-то в голову мне ударило; и я решил поэкспериментировать над своей внешностью. Художественный имидж свой сменить, и духовно очиститься.  И ещё, я помню, примерно в это же время, меня, один знакомый художник, которого звали Саша Лифшиц, пригласил на какие-то христианские собрания. Он был членом международной протестантской общины, и меня немного охмурял, и хотел, видимо, на путь правильный направить. Я сходил один раз в их общину, на чью-то квартиру, но потом не стал туда больше ходить; на меня это всё не сильно произвело впечатление; мне всё это показалось довольно примитивным и малоинтересным. Показали красочный фильм про Иисуса Христа; про Голгофу, и про его воскрешение из мёртвых; и пришёл я туда со свеже выбритой головой, и похож я был на сбежавшего из колонии зека. После того визита, я Лифшица уже не встречал, и с ним не общался. Он мне чем-то нравился, - Саша работал в каком-то театре, оформлял сцены и был скромным художником, у которого имелась жена и, возможно, были дети. Разговаривал тихим и немного пугливым голосом; ходил в стареньком пальто и коротко стригся. Никаких бород и усов не носил, и больше напоминал какого-то там умного инженера, чем театрального художника. Возможно, он потом вообще уехал из нашей советской страны, и потерялся где-то там, на Западе или в Израиле.

                Тогда ведь многие уезжали, как говорится, насовсем. Вокруг американского посольства толпились огромные очереди из жаждующих покинуть свою, так сказать, родину; которая их вскормила и воспитала, и где много полей, лесов и рек. Я тоже, как-то раз, постоял в этом столпотворении разнообразных лиц и потных тел, не очень любовно прижатых друг к другу, со своим другом Колей; который  мне сказал, что из этой страны надо срочно сваливать. Мы тогда простояли несколько часов в этой немного беснующейся толпе наших сограждан, съехавшихся в Москву со всех окраин, за какими-то бумажками, которые нужно заполнить, чтобы их потом отослать по почте, и получить статус беженца или переселенца. Тогда Америка открыла нам свои объятия и, надо сказать, в эти объятия многие хотели попасть, особенно представители национальных меньшинств, которые имели право на помощь американского правительства. Мы с Колей тоже  добыли там эти ценные бумажки, но, впоследствии, ни я, ни Коля ничего не заполнили и не отправили куда надо; к тому же, у меня не было уже паспорта; и как-то всё это улеглось. Николай Николаевич так никуда и не уехал, из нашей распадающейся державы; так и остался скромным преподавателем в детской студии, при московском доме архитекторов, где его любили и уважали, и родители, и дети.

                Далее, я продолжил жить без паспорта, и это продолжалось чуть ли не пять долгих лет, до самой весны 1995 года. Самое удивительное и поразительное в этом во всём то, что меня ни разу не остановила милиция, с целью проверить мои документы. Можно назвать это каким-то мистическим чудом, и я даже не нахожу этому разумного объяснения, кроме помощи моих ангелов хранителей и Высших Сил. Конечно же, я вёл себя осторожно, и никогда не забывался; и не напивался до потери чувств; как тот же экскурсовод Сева, который чувствовал себя в Москве хозяином положения, и истинным москвичом. Хотя, он тоже был осторожен, и на улицах и в подъездах не валялся. У Севы тоже был, можно сказать, мощный ангел-хранитель… Один раз Сева сильно напился будучи в гостях у Вани, и потом его потянуло на поиск приключений. Мы с Ваней не смогли его проконтролировать. И мы его оставили ночевать в каком-то соседнем подъезде, унеся с собой его ценную сумку с его документами. Сильно пьяный Сева, ни в какую не хотел следовать нашим трезвым указаниям, и возвращаться домой отсыпаться. Сева был нами потом очень недоволен и сказал, что настоящие друзья, пьяного друга никогда не оставят спать в подъезде. Невзирая не на что, они его довезут до кровати, и будут оберегать его хрупкий сон. Конечно же, Сева был прав. В чужом подъезде его могли ограбить, убить, изнасиловать. Времена тогда в Москве уже начинали становиться опасными, и в столицу приезжали разного рода маньяки и гастролёры. Подъезды тогда ещё не закрывались, и любой жулик мог туда войти, и, обнаружив спящего нетрезвого москвича, снять с него джинсы, обувь, куртку, часы, обручальное кольцо. Поэтому, культурные москвичи уже тогда начали опасаться иногородних, и были, скажу честно, довольно боязливыми людьми. Москвичу было страшно выехать куда-то там, на окраину своего города, за МКАД; ведь там уже царил культурный мрак и сумрачная опасность. Так, во всяком случае, тогда многим казалось, в том числе и мне…

                Поэтому, когда меня Ваня впервые привёл к Севе, то хозяин меня сперва немного опасался. Меня так же опасалась жена Севы, которая там не жила, но работала где-то рядом. Она иногда заглядывала, и с большим подозрением ко мне относилась, и совершенно не приветствовала моё там проживание. Понять её было можно, и будь я его женой, то тоже бы переживал, что в их бывшее семейное гнёздышко, влезали разного рода бродяги и странные иногородние персонажи. До меня у Севы жил какой-то бродячий армянский даос, который постоянно ходил в кирзовых сапогах, брился наголо и проповедовал даосизм. Потом ещё, к нему частенько приезжали пожить и побухать, друзья из далёкого северного посёлка Харп; где Сева, после института, тяжело зарабатывал деньги на мебель для тушинской квартиры. Особенной гордостью его был широкий диван-кровать, на котором Сева любил заниматься, раз в неделю, любовью со своей подружкой, которая потом уехала с концами в Израиль. Звали её - Римма Исааковна. Симпатичная брюнетка с красивыми глазами испуганной газели. Она очень подходила Севе, и по своим пропорциям, и по страстному темпераменту. Между ними родилась настоящая любовь (ну, я про это уже писал в самом начале своих мемуаров). Очень возвышенная любовь, которая вспыхнула между представителем титульной нации и представительницей угнетаемого древнего народа, с непростой и трагической судьбой. Впоследствии, когда Сева стал известным русским поэтом, он посвятил этой девушке большую часть своего  творчества, и, можно сказать, если бы не она, то, возможно, не проснулся бы в нём этот божественный дар. Женщина имеет большое значение в судьбе и поэта, и писателя, и художника, и скульптора. И моему другу Севе, в этом смысле, тогда повезло. Не будь этой Риммы, то он просто бы спился и как простой русский паренёк, и сгинул бы без следа…