Барокко стиль и эпоха

По-итальянски слово «барокко» означает «странное, причудливое». Так был назван художественный стиль, развившийся на рубеже XVI-XVII веков сначала в Италии, а затем и по всей Европе. Он легко узнаётся в пластике (архитектуре, скульптуре, живописи) по прихотливой изменчивости – «текучести» – форм и по перегруженности декором.
Ту же причудливость можно увидеть и в словесности тех лет:
«А мне казалось снизу, что сияли
его глаза, как две луны; имел
он тысячу носов; рога на нём,
как будто волны в бурю, завивались...»
(В. Шекспир, «Король Лир». Пер. Т.Л.Щепкиной-Куперник)
«Он превратился в могучий дуб, после сего в супоросую свинью, затем проворно в сырую колбасу и внезапно в большую кучу мужицкого г...; потом в клеверный луг, в коровьи лепёхи, в прекрасные цветы, в красивый шелковый ковёр и так много раз, покуда снова не принял человеческий образ, да и его менял несть числа... И после того, как объяснил, что непостоянство – его пристанище, а постоянство – злейший враг... обратился в птицу и улетел» (Х.Я.К.Гриммельсхаузен, «Симплициссимус», пер. А.Морозова)
Как в пластике, так и в литературе барокко наглядно проступает ещё одна характерная черта: всякий сюжет (тема, идея) развёртывается «по горизонтали», в длинный ряд образов с однородным смыслом – то, что философ позднее назовёт дурной бесконечностью. 44 алтаря в римском соборе Святого Петра и 45 тысяч строк в поэме Д.Марино «Адонис» – явления одного порядка.
В обоих процитированных текстах речь идёт о демонах (у Шекспира – наспех придуманный для старика, желающего умереть, у Гриммельсхаузена – дух жизни, её перевоплощений). Но в том барокко, с которым мы привыкли связывать это понятие, - в храмовом барокко – демонов нет. В готике – есть: там демоны и химеры образуют самый нижний (или даже внешний) уровень – земное бытие в грехах и заблуждениях, от которого душа и рвётся ввысь, как пламя свечи. В барочном храме нижний уровень представлен земной жизнью Воплощённого Слова и Его свидетелей, а дальше пространство медленно и торжественно поднимается, ветвясь по горизонталям, как дерево, к космическим высотам купола (по которому издалека различается силуэт такого храма). Даже, пожалуй, не так – поднимается лишь взгляд человека. А пространство раскрывается сразу в полном объёме космичности – как небеса в природе. То есть: здесь храм не образ души (как  в  готике),  а образ мироздания, которое созерцает душа, находящаяся в его центре.
Итак, к XVII веку человек обрёл, наконец, гармонию в своём космическом окружении – космиуме?
Как бы не так. В XVII веке человек сказал:
«Меня ужасает вечное безмолвие бесконечных пространств»
Сказал это Паскаль, глубоко – даже готически пламенно – верующий (в отличие от Шекспира и Гриммельсхаузена). Однако именно с ним связаны и эти слова, и понятие принципиально непредсказуемой бездны, которая может разверзнуться перед нами в любой момент (так и называется: «бездна Паскаля»), и предложение поверить в загробную жизнь на пари: если окажется, что она есть, - мы выиграли; а если нет – кто и с кого спросит проигрыш? «Что худого случится с вами, если вы решитесь на это?»
Действительно, ничего. Только очень уж похоже на жульничество. Однако перед нами не жулик, а любимец всего человечества (в том числе и автора этих строк), с одним из самых мощных интеллектов всех времён и народов. Каковой интеллект ещё в XVII веке обнаружил то, во что трудно поверить и нам, - загадочную непознаваемость Бытия, безмолвие Космоса в ответ на наши к нему обращения, вопросы и даже крики. Чем и честно поделился с нами.
Умы поменьше до таких пределов познания не добирались. Зато – подчас без всякого страха – тонули по пути в сновидениях разума. С библейских времён известны счастливчики, летавшие на седьмое небо для бесед с Богом, но с середины XV века появляются новые летуны – на шабаши дьявола (намазавшись зельем из конопли и мака). Церковь принимается их сжигать (одних только ведьм сожгли миллион - куда там нашему Грозному с 4 тысячами казнённых за 50 лет). Однако в XVI веке выступают уже вполне библейские «пророки», предвещающие скорый конец света, основатели новых Церквей и даже «христы» (Иоганн Лейденский). Галлюцинации охватывают уже не отдельных мистиков, а города и даже народы (соответственно выносятся и смертные приговоры: 1492 г. – всем испанским евреям, 1568 – всем нидерландцам, 1572 – всем гугенотам). А в 1618-1648 гг разражается чудовищная всеевропейская война католиков с протестантами, прообраз мировых войн ХХ столетия (так что грех вам, господа интеллигенты, попрекать Русь «расколами» и «смутами»).
Это не относится к теме барокко? Увы, относится:
«Первое, что учинили всадники в расписанных копотью покоях моего батьки, было то, что поставили там лошадей, после чего приступили всяк к особливым трудам... Некоторые принялись бить скотину, варить и жарить, так что казалось, будто здесь готовится весёлая пирушка... Другие увязывали в большие узлы сукна, платья и всяческую рухлядь, как если бы собирались открыть торговые ряды... Иные вытряхивали пух из перин и совали туда сало, сушеное мясо, а также утварь, точно оттого будет мягче спать. Иные сокрушали окна и печи, словно их приход возвещал нескончаемое лето... Со служанкой же нашей в хлеву поступили таким родом, что она не могла оттуда и выйти...»
Нетрудно заметить, что погром в крестьянской усадьбе Симплициссимуса совершается по тем же барочным канонам: всякое действие разворачивается в бесконечные цепи, которые в конечном счёте увлекают усадьбу и её обитателей за пределы бытия. Характерна и космическая полярность: хорватские кирасиры переживают в умерщвляемой усадьбе райское блаженство (изобилие, «нескончаемое лето», наконец, «праздник любви» в хлеву), а умерщвляемые опускаются в адскую бесконечность мучений, так что небытие оказывается для них тоже своего рода блаженством.
Когда храм, театр, лубок и философ выражаются в одном стиле, правомерно говорить уже не о любви к «образности» или «причудливости»: их явно объединяет нечто более глубокое, чем манера выражаться. Из-под стиля проступает эпоха. Паскалевы «Мысли» и «Симплициссимус» датируются 1669 годом – это, разумеется, совпадение случайное: одно продавалось лубочными выпусками по германским ярмаркам, другое – обнаруженное посмертно в виде хаотических записей – семь лет расшифровывалось друзьями Паскаля (работа продолжается и теперь). Но если применить понятие эпохи, то обе вещи сходятся в нём, как клочки разорванной фотографии. Причём на той же фотографии возникают и собор Св.Петра в Риме, завершённый в те же 60-е годы, и собор Петра и Павла в Вильне, основанный в 1668 г. после кровавой войны (как почти все барочные храмы). И даже... французский классицизм, хотя он и не напоминает барокко, наоборот – отвергает его. А также «Теологико-политический трактат» Спинозы – «содержащий исследования, в коих доказывается, что свобода мысли не только может быть дарована без ущерба для благочестия и государственного спокойствия, но и не может быть отнята без уничтожения того и другого» (1670)
Откуда такие совпадения? От того, что всякая эпоха «закручивается» вокруг какого-то одного узла культуры. Что-то одинаково волнует и церковных, и светских  мыслителей, и сочинителей-писателей, и деревенского полудурка, который утром видит Богородицу в сиянии храмового купола, а в полночь мажется ведьминым зельем, чтобы попировать (опять-таки вполне барочно, а не в готической «чёрной мессе») у сатаны. Причём наверняка не догадывается, что некий испанский драматург (Кальдерон) в 1636 г. сказал: «Жизнь есть сновиденье». Как не догадывался о том некий французский мудрец (Картезиус), одаривший нас в том же 1636-м гордым лозунгом: «Я мыслю – следовательно, существую». А что такое мысль и что такое существование – не сказал (но и упомянутый полудурок тоже был уверен, что ежели он что-то мыслит, то оно и существует).
Один из узловых вопросов эпохи барокко – уже после сожжения Бруно, запрещения Коперника и отречения Галилея – сформулировал Паскаль:
«Человек в бесконечности – что он значит?.. Что такое человек во Вселенной?»
Собственно, бесконечность ещё в XV веке – в конце средневековья, на фоне гибели Константинополя – рассматривал Николай Кузанский. Но у него идея носила умозрительный характер: есть мир физический, где всё ограничено в пространстве, времени, истинности, а есть внефизический, где истины не относительны, а абсолютны, вместо нашей временности царит вечность – ну, и, очевидно, должна быть бесконечность… Никого эти размышления «христианского Аристотеля» не трогали – не только Римского Папу, но и океаноплавателей, и «воскресших титанов» Возрождения, и Лютера. Даже Коперник, сбрасывая Землю с её христианского места в центре мироздания, полагал, что Солнечная система, хоть и велика до неизмеримости, всё же ограничена сферой, к которой прикреплены звёзды. Ошарашил инквизицию, ссылаясь то на Коперника, то на Кузанца («Коперник открыл... Кузанец учил...»), лишь Джордано Бруно:
«Звёзды не больше прикреплены к небу, чем Земля... И не пристойней называть восьмой сферой то место, где хвост Медведицы, нежели то, где планета, на которой мы находимся...
Считаю также, что существуют неисчислимые миры, подобные нашей Земле... Все звёзды считаю мирами. Им нет числа. Они образуют в бесконечном пространстве бесконечную Натуру, что я и называю бесконечной Вселенной...»
Шекспир тех героических показаний, разумеется, не читал (как, наверняка, и Кузанца). Но его Гамлет, побуждаемый к исполнению сыновнего долга, вдруг обнаруживает, что он совсем другой человек, нежели его отец, а затем открывает иные, чем он сам, миры в матери, в Полонии, в его кроткой дочери, в её позёрствующем брате, в оборотнях Розенкранце и Гильденстерне, в Озрике, который видит в происходящем лишь изысканый «театр большого света», в актёрах, способных изобразить какие угодно страсти, в могильщиках, которые с пьяными прибаутками всех нас закапывают... В такой же бесконечности человекомиров растворяются темы отцов и детей в «Короле Лире», государства и человека в исторических хрониках, наваждений любви в «Сне летней ночи»... Почему? Потому, что пока мудрецы рассуждали о метафизике, бесконечность из умозрительности превратилась в действительность.
(Кстати: в последней драме мэтра – «Буре» – звучит и тема «жизни-сновидения». Развеялись горести, раскаялись злодеи и чудища, соединились любящие – и  вдруг выходит к рампе волшебник и сообщает, что всё пережитое здесь нами – лишь вызванные им призраки. А теперь он нас всех отпускает «то элементс» – к стихиям, из которых мы явились.
В юности я этого не понимал)
И ещё: все герои Шекспира к финалу убеждаются, что действительность далеко не такова, какой казалась их мыслям и чувствам. Это тоже черта эпохи: именно тогда обнаружилось, что наше понимание мира трагически (а то и комически) ограничено нашими чувствами. Вне же их и солнце не ходит вокруг Земли, и Земля не плоская, и до самых дальних её стран гораздо (опять-таки принципиально) ближе, чем до звёзд над нашей головой. И если многие видят ангелов, но никто не видит микробов (подчас даже на руках, чистых от всякого греха!), то это может означать лишь, что космиум в отношении человека иррационален. И не Творец придумал античную доктрину «Человек есть мера всех вещей».
Этот сдвиг сознания мы обычно связываем с наукой, к которой Шекспир не имеет никакого отношения, а барочный храм относится, как Церковь к Галилею. Однако и Церковь знает о бесконечности и непостижимости, только видит их не в природе (она ведь вся доступна нашим взорам!), а в Творце. Т.е. время ставит одни и те же вопросы, а люди отвечают по-разному: Шекспир - трагедией, Церковь - литургией.
(Кстати: Шекспира у нас - видимо, вслед за Марксом - считают Возрождением. Между тем, к возрожденческому культу человека и «радостей жизни» Шекспир близок, пожалуй, лишь в сонетах. А дальше его возрожденцы – брюхан Фальстаф да красавец Эдмунд Глостер. Или Ричард-3)
Наука ответила на вызов эпохи научной революцией: между человеком и космиумом навсегда поселяются приборы, принципиально лучше нас определяющие и время, и пространство, и действующие в природе силы, а мерой всех вещей становится математика. Но и на этом ответе сказалась эпоха: все мыслители «века гениев и великих систем» начинали с фанфар («Знание- сила!» - Ф.Бэкон; «Истина ясна и бесспорна!» - Декарт), а затем запутывались в бесконечной непонятности Бытия (и тут – кому как: Галилея судили хотя бы за умничанье, а вот упомянутого Ф. Бэкона, обманутого казнокрадами, - за... глупость!).
Д.Бруно с его «героическими исступлениями» (eroici furori) – человек XVI века: додумался до «множества обитаемых миров» - и хоть на костёр. Человек  XVII века прежде всего не знает, что именно открылось ему:
«Мы знаем, что бесконечность существует, но не ведаем, какова её природа... Мы знаем множество истин, но они не охватывают всю истину...» («Мысли»)
Эпоха завершилась  Ньютоном, который теперь, за давностью, кажется куда умней Паскаля с его головными болями (из-за сросшихся костей  черепа) и прямо-таки пугающей набожностью. Но ведь и сэр Исаак писывал теологические трактаты один глупее другого: защищал арианство, осуждённое ещё в IV веке, «исчислял сроки» по «Апокалипсису» (любимое занятие всех сумасбродов). А то взялся доказать, как Иисус Навин остановил солнце (т.е., конечно, вращение Земли, а то перед Коперником стыдно), а пророк Исаия даже ненадолго раскручивал планету в обратную сторону (см. Исаии гл. 38). Очень просто: берём формулу энергии, умножаем массу планеты на квадрат скорости её вращения - и получаем... Что? Космическую катастрофу по вашему хотению? Да кто ж вам её даст?
А ведь сами же говорили, сэр, что не измышляете гипотез и ничему не верите на слово (Nullius in verba): сказал – докажи в эксперименте. Например, возьми какое-нибудь космическое тело и попробуй повращать его в разные стороны. Или хотя бы открой такое явление в природе и опиши.
Нелегко иметь дело с неизмеримостью и несоизмеримостью...
Впрочем, сам Ньютон не считал себя выше своего времени:
«Я не знаю, чем кажусь свету, но сам сравниваю себя с ребёнком на берегу моря, который собирает красивые камни и раковины, а истина скрыта от его глаз в глубинах океана».
Рядом с этим растерянным (и даже полупомешанным) ребёнком барочный храм – само Откровение, прекрасней всех земных камней и раковин. Ворота к Тайне, которую не в силах охватить громоздкие, расплывающиеся в безмерности формулы наук.
Конечно, и Церковь не жила вне эпохи. С одной стороны досаждали вольнодумцы, уяснившие, что небеса позволяют думать о себе что угодно (помните «Богословско-политический трактат»?), с другой – оголтелые миллионы плебеев, тоже сообразивших, что в бесконечности нет и ответственности. Стало быть, приходилось сжигать особо оголтелых. А также ставить на колени  Галилея, отлучать Коперника, Декарта, Паскаля, Спинозу (интересно, что в готике такого не было: там и познание устремлялось ввысь). Вся эпоха барокко связана с так называемой Контрреформацией, где не только отлучения, но и костры, и Варфоломеевская ночь, и Тридцатилетняя  война. Как правило, каждый барочный храм – свидетельство торжества Ватикана над кем-то из врагов.
Торжествовали. Но как раз в XVI-XVII веках начали безвозвратно утрачивать власть – европейские государства  одно за другим выводили свои жизненно важные институты из-под диктата Церкви. Классицизм Людовика XIV и просвещенчество его русского последователя – Петра – прямой ответ человеческого разума на безмолвие Космоса.
Да – те абсолютные и просвещенные монархии давно сгорели в чёрных мессах революций, а храмы стоят. Как воплощённая вечность над нашей временностью. В мраморе Лоренцо Бернини столетиями плывут и не расплываются в бездне облака его дней, трепещет и не гаснет пламя давно уже отпылавших и растекшихся свеч. Неуловимо легко дышит Дева – и  столетиями не отлетает это лёгкое дыхание. И в колоннаде Святого Петра вполне зримо распахивает нам объятья тот Трансцендентный Абсолют, который и богословы полагают непостижимым.
Но жизнь по-прежнему протекает в растерянности перед непознаваемостью и непредсказуемостью Бытия. «Мы плывём по безбрежности, не ведая куда; что-то гонит нас, бросает из стороны в сторону... Мы жаждем устойчивости, жаждем обрести, наконец, твёрдую почву... Но заложенный нами фундамент растрескивается – и  земля разверзается бездной...» («Мысли»)
И что ещё обидно – что небеса по-прежнему молчат.