Мы созданы из сновидений

 барокко об иллюзорности бытия

Прежде чем приступить к теме, следует, пожалуй, пояснить, почему здесь к эпохе барокко отнесён Шекспир, которого сплошь и рядом считают возрожденцем.
Потому что относить каждого гения к Возрождению – классическое верхоглядство («Ах, Ренессанс! Ах, титанизм! Ах, культ Человека!»). У Шекспира возрожденцы – Ричард-3   (и лжёт, и убивает, как тогда в Италии!),  красавец Эдмунд Глостер (этот вообще дарвинист: «Природа, ты моя богиня!») да брюхан Фальстаф: «Не расстанусь с алкоголем, буду вечно молодым!» (а в карманах – счета от прачек и штопальщиц, письма кредиторов и рецепты от старческих недугов).
Гамлет (а значит, и его автор) умнее их на целую эпоху. Хотя бы потому, что осознаёт бесконечность и иррациональность бытия – две характерные проблемы, на которые так или иначе откликались все мыслители эпохи барокко (XVII век и прилегающие десятилетия).
Теперь обратимся к нашей теме.
«Сон в летнюю ночь» (A midsummernights dream) создан Шекспиром в 1595 г. По жанру это комедия – головоломная фантасмагория, которая кончается сразу тремя свадьбами и... уморительной пародией на свою же известнейшую трагедию «Ромео и Джюльетта». Действие происходит якобы в доисторических Афинах, где правит «герцог Тесей», но Греция тут – всего лишь лубочная «заграничность», как и Италия в «Ромео и Джюльетте» (упомянутая выше пародия – вообще «из древневавилонской жизни», хотя и взята из Овидия). . Поп-культура: текст – мой, слова – народные. Собственно, таков весь Шекспир: да, умница, титан, гений – но по «народности»  не уступает нашему лубку «Об аглинском милорде». Как и те, для кого он писал, – посетители лондонских балаганов, среди которых размещался его театр «Глобус». К концу «Сна» именно они вываливаются на сцену с «вавилонской трагедией»: ткач Основа, медник Рыло, столяр Миляга и прочие «древние греки».
Зато «лес в окрестностях Афин», как обозначено место действия, – подлинно доисторический, дохристианский (или внехристианский – как и сам Шекспир). Но, опять-таки, не афинский, а родной древнебританский, кельтский лес. Со всеми его верованиями и наваждениями.
Пленителен он необычайно. К слову сказать: захваченные глубиной Шекспира, мы не всегда замечаем его чисто поэтическую красоту – как реют стрижи в вечернем воздухе над замком Макбета, как благоухают приморские луга, где встречаются прозревший в слепоте отец Эдмунда и умудрённый безумием Лир («Пароль! Скажи пароль!» - «Душистый майоран»...). Лес «Сна в летнюю ночь» вторгается в наше воображение во всей барочной красе: зарослями, полянами, лунными тенями, цветами и светлячками, а также эльфами и феями, которыми повелевают царь Оберон и царица Титания. В этом лесу и проказничает древний кельтский Пэк, он же Робин Добрый Малый, дух-увалень на службе у Оберона, вечно всё перепутывающий и запутывающий.
Пересказать все его промахи (или фокусы?) нам, смертным, не под силу. Попытаемся хотя бы в общих чертах разобраться в психологии (или философии?) этих весёлых с виду экспериментов над людьми.
Итак, в лунном летнем лесу, где предметы смешиваются с тенями, а сон с явью, оказываются юные Гермия, Елена, Деметрий и Лисандр. Гермия и Лисандр желают втайне от родителей обвенчаться, Деметрий гонится за Гермией, поскольку её отец отдал дочь ему, Елена гонится за Деметрием, который её разлюбил. Половина группы счастлива, хотя и гонима, половина – гонится за счастьем (в каковом раскладе отражается, наверно, участь всех нас: все мы счастливы приблизительно наполовину).
 Но вот Оберон, подслушав горькие жалобы Елены, приказывает своему слуге вернуть ей любовь Деметрия. Однако Пэк не умеет (или ленится) различать людей (и тот – человек, и этот, и одеты одинаково) – и  выжимает сок волшебного цветка на спящего Лисандра. В результате все в наполовину счастливой группе становятся несчастны: Е шарахается от внезапной страсти Л, тот оскорблён её отказом, а Г, покинутая женихом, в шоке: зачем её заманили в лес?
«Ты что наделал?!» - возмущается  Оберон и посылает дурака исправить ошибку. Дурак (или шут – вроде булгаковского Бегемота) находит, наконец, Д, внушает ему любовь к Е, но теперь получается уже совсем скверно: в споре за даму Д и Л обнажают шпаги, а Г в отчаянье вцепляется в волосы Е, считая всему виной её дамское коварство. Зрители от души хохочут, но дерущимся не до смеха. Эротика – сие утешение смертных в земной юдоли – вдруг распахивает перед ними свои роковые бездны, из которых зачастую можно выбраться лишь ценой преступления...
Сказка, в отличие от трагедии, кончается свадьбой (конечно же, по воле автора, который, скажем, Ромео и Джюльетте такого шанса не оставил) – Оберон и Пэк разводят дерущихся по кустам, снова пускают в ход волшебное снадобье и составляют оптимальные пары. Тут, совсем кстати, наступает рассвет, на сцене появляются отец Гермии и лорд этой местности (тот самый «герцог Тесей», тоже с невестой) и благословляют браки Г-Л и Е-Д (заодно женится и лорд). Все счастливы, только у переживших ночные игры ещё дрожат ноги и сердца:
«Я точно вижу разными глазами,
когда двоится всё...»
                «Мне кажется, мы спим и видим сны...»
Но – знаете? – одна пара в том лесу имела счастье и ночью! Потому что царица Титания поссорилась с Обероном, и тогда её (с помощью того же цветка) заставили влюбиться в самого глупого из упоминавшихся в начале самодеятельных актёров – ткача Основу, которому Пэк вдобавок нахлобучил на плечи ослиную голову. И всю ночь  они бродили по лунным полянам: тупой самодовольный человечек, не замечающий своей ослиноголовости, и влюблённая царица, окружающая избранника служением волшебных сил, вниманием и нежностью. И лишь под утро с ужасом осознавшая:
«Мой Оберон! Что может нам присниться!
Мне грезилось, что я люблю... осла!»
Мораль: кто в своих иллюзиях несчастен, тот ещё может очнуться от них к радости. Но кто счастлив, тот проснётся с отвращением и стыдом.
(Тут опять уместно вспомнить о Возрождении. Его человек принимал решения и совершал поступки, исходя из собственной воли, которая составляла предмет его гордости, –  вспомним «доблесть» Н. Макьявелли, «героические исступления» Д. Бруно. В «Сне» и решения, и поступки зависят от чужой воли, от манипулянта, хотя его влияние не осознаётся. Ларошфуко: «Человеку часто кажется, что он владеет собой, когда нечто владеет им»)
Но ведь это лишь сказка?
Это не просто сказка. Шекспир всегда сказочен по форме, но исключительно точен в духовном реализме. В «Сне» представлена (в образах) целая теория страстей: овладевая душой, они создают иллюзию нашей собственной воли, исходящей из якобы адэкватного понимания действительности. Легко убедиться, что эта формула (захват души и подмена разума и воли) действует не только на сцене «Глобуса», но и вокруг нас:  шизофреник не сомневается, что его «просвечивают», а параноика не разубедишь в гениальности его «идей» (или в неверности супруги, поскольку ревность – тоже паранойя). И так же невозможно разубедить инквизитора, разыскивающего ведьм и слуг дьявола. Или фанатика, охваченного ненавистью к «неверным»: только получив кровавую порку, он начинает понимать, что был просто глупцом, которым манипулировали хитрые и злые силы.
В Шекспировых трагедиях обманчивость страстей понимается ещё шире – как обманчивость нашей души вообще: каждый герой к финалу убеждается, что действительность далеко не такова, какой ему казалась. Это как будто роднит их с не менее известным современником – рыцарем из Ламанчи («Гамлет» - 1601 г., «Дон Кихот» - 1603), однако они принадлежат к разным эпохам. Дон Кихот с его книжными мечтаньями подвергается лишь колотушкам – жизнь учит его, но не убивает, это вполне человечное Возрождение (здравого смысла после средневекового сна). У шекспировских героев прозрение наступает слишком поздно – да ничего и не даёт: «Дальнейшее – молчанье» (Гамлет).
В самой последней драме Шекспира – «Буре» – на сцене появляется волшебник, который признаётся, что обманул и участников драмы, и нас, зрителей, создав иллюзию бури, кораблекрушения и прочих треволнений. А затем прощается с нами так:
«Забава наша кончена. Актёры,
как я уже поведал, были духи
и в воздухе растаяли, как пар.
Вот так, как эти лёгкие виденья,
так точно пышные дворцы и башни,
увенчанные тучами, и храмы,
и самый шар земной когда-нибудь
исчезнут и, как облачко, растают.
Мы сами созданы из сновидений,
и эту нашу маленькую жизнь
сон окружает...» (перевод Т.Л. Щепкиной-Куперник)
Понятно, что перед нами – сам Шекспир, откровенно излагающий свой творческий метод – так называемый шекспировский креационизм: слово создаёт некую сказочную действительность, в которой действуют не сказочные, а подлинные люди. Но за этим креационизмом вполне определённо угадывается иной, космический уровень – сотворение всего мира через Слово. Спектакль в театре «Глобус» дерзко соотносится с действом, которое ставится Творцом Небесным на специально для того сотворённом глобусе.
Сегодня, когда шекспироведы заняты в основном сексуальной ориентацией Шекспира, а также прототипами его персонажей и даже... его самого (хотя уже давно сказано, что «прототип»- понятие для пошляков), – сегодня крайне сложно говорить об эстетике Шекспира: и сам запутаешься, и люди не поймут. Например: библейское Воплощённое Слово создаёт религию – а  что создаёт Шекспир? Сегодня мы вслед за американцами говорим, что литература и искусство создают фикцию – «фикшн», виртуальную ерунду, весьма удобную в масс-культуре, чтобы подменять простакам познание действительности. Но можно ли назвать шекспировских героев фикциями? А его понимание людей и мира?
Трагическую (именно трагическую, а не комическую) обманчивость наших суждений о природе мира (и человека) замечал весь XVII век, начиная с Ф.Бэкона. Сэр Фрэнсис (тоже, кстати, современник Шекспира) разработал даже целую классификацию «призраков» или «идолов», вводящих разум в заблуждение («призраки рода», «призраки пещеры», «призраки рынка», «призраки театра»). Иррационализм – одна из самых серьёзных проблем на пути научной мысли в эпоху барокко. Не случайно центральное место в эпохе занимает рационализм Декарта, отразившийся и во французском классицизме, и в просвещённом абсолютизме Людовика XIV. Стремясь преодолеть постоянную несоизмеримость мира с нашим разумом, французский мудрец разделил поле наших восприятий на две субстанции – материи и духа – и  утвердил наше бытие преимущественно в области духа. В книге «Рассуждение о методе» (1637) это утверждение выразилось в знаменитой формуле «Я мыслю – следовательно, существую» (Cogito ergo sum).
Забавная параллель: почти одновременно с Декартом (около 1636 года) в далёком от него Мадриде дон Педро Кальдерон де ла Барка (незадолго до того назначенный придворным драматургом) высказался на ту же тему, но совсем наоборот – что существование нашему разуму не столько мыслится, сколько... снится:
«Что такое жизнь? Бред горячки.
Что такое жизнь? Иллюзия.
Тень. Фикция…
(Это мне по-испански однажды читали – красота изумительная! Как гитара: «Уна сомбра, уна фиссьон..»)
Кальдерон против Декарта – конечно же, не аргумент. Драма «Жизнь-сновидение» слеплена из глупейших и фантастичнейших театральных штампов: Сехезмундо (польского принца! При польском же «царе Василии»!)) переносят во сне то во дворец, то в тюрьму, после чего он и приходит к мысли об «уна иллюзион» (попутно происходят разные переодевания, узнавания, битвы за мужскую и женскую честь, а также пение испанских романсов и исполнение испанских танцев). Аргументы против себя предоставил сам Декарт, предложив подвергать каждое суждение сомнению, пока в итоге не останется «идея ясная и бесспорная». Ибо не только сновиденье или бред (во время сна или бреда), но и мифы общественного сознания потому и не подвергаются сомнению, что кажутся ясными и бесспорными.
Дальнейшее – история: все ужасы Французской революции 1789-1794гг – от «ясных и бесспорных идей». Сам Робеспьер считал себя жрецом Разума! И это далеко не всё, что преподнесли (и ещё преподнесут) нам «сновидения наяву»!
Изъян Декартова метода был в своё время ограничен принципом Британской Академии Наук  «Nullius in verba» («Ничего на словах»), согласно которому слово только тогда становится информацией, когда подтверждается действительностью. Однако и в наше время сновидения разума и чувств собирают кровавые жатвы, овладевая умами обществ, народов и целых эпох. Попробуйте, скажем, перечислить все донкихотские «теории», с которыми наезжала на наш народ так называемая «интеллигенция». Более того – ТВ сегодня создаёт такую чудовищную «виртуальную реальность», какая и не снилась донкихотам прежних веков с их наивно-вздорными книжками. Недаром говорят, что в нынешней России есть только два класса – одураченные и одурачившие.
И это опять возвращает нас к проблеме, осознанной Шекcпиром в те давние времена, когда философия  ещё удивлялась, что человек существует главным образом в области своего сознания. Да, мысль – главная действительность человека. Но что если она никак не соотносится с действительностью вне нас?
Во всяком случае, страсть – любая – наверняка сновидение, тут Шекспир прав. Так что если в вас вдруг загорится «огнь желанья» (неважно чего – любви или выигрыша в каком-нибудь нынешнем «лохотроне»), то подумайте – не лучше ли проснуться.