Люди барокко. Декарт и Кристина

«У сердца - свои законы, которых разум не знает»
(Паскаль. «Мысли»)

Характеризовать людей той или иной эпохи – дело сверхсложное и... глуповатое. Вроде игр в «национальные характеры», которыми увлекалась немецкая профессура в Х1Х-ХХ веках (и один-то человек – целый калейдоскоп, а сколько их в нации?). Тем не менее, поскольку сами эпохи определяются по каким-то преобладающим признакам, следы таких эпохальных доминант можно отыскать в каждой личности соответствующего времени. Например, средневековую обращённость к Идеалу никак не спутать с возрожденческой обращённостью к Человеку. А когда культ самого себя приносит разочарование, начинают разбираться – что же такое человек и каково его место в мироздании? Отсюда и всеевропейский религиозный раскол XVI века (захотели познать истину о Боге), и великая научная революция от Коперника до Ньютона, превзошедшая по размаху и последствиям аналогичную революцию античности (захотели познать природу). К этой эпохе и относятся
Декарт и Кристина.
Декарт у нас сегодня помнится, пожалуй, лишь по гениальной формуле «Я мыслю – следовательно, существую». Что же касается остального, то сегодняшнему человеку просто недосуг (да и незачем) копаться в его «акциденциях» и «субстанциях» (он и сам в них путался, хотя выделял лишь две субстанции – материю и дух). Но на современников он производил неотразимое впечатление ясностью и стройностью своего «Рассуждения о методе». Современники называли его Евклидом новых времён (хотя наши школьники учатся мыслить всё равно не по Декарту). Впрочем, не его одного. Весь XVII  век – «век гениев  и великих систем»- изобилует мыслителями в глобально-историческом масштабе. Причём все они – не только Шекспир и Ньютон – по сей день служат для нас маяками. Наука, например, уже 400 лет ищет в космосе «бесчисленность обитаемых миров», за которую ещё в 1600 г. пошёл на костёр Д. Бруно.
Продолжает работать и рационализм Декарта, хотя мы уже знаем, что «истины ясные и несомненные», которые он считал основой знаний, лежат в основе всех кровавых мифов истории (они потому и не подвергаются сомнению, что кажутся совершенно ясными). Да и XVII век на собственном опыте убеждался в иррациональности природы и бытия. В том числе и Декарт.
Сам он всю жизнь считал себя правоверным христианином («Только Бог является Творцом всех существующих в мире движений»). Воспитывался у иезуитов. На стороне католиков сражался в свирепой Тридцатилетней войне «за истинную веру» (прообраз мировых войн ХХ столетия). Своё «чудесное открытие» (нового метода познания) совершил в католической армии Максимилиана Баварского, после чего  на радостях предпринял паломничество в Италию, к Мадонне Лоретской. Но затем вынужден был два десятилетия скрываться от инквизиторского сыска в Голландии, где высказал ещё одну великую мысль: «Хорошо живёт лишь тот, кто хорошо спрятался» (собственно, это мысль Эпикура- «Живи незаметно»,- но тут она выстрадана личным опытом).
Конфликт Церкви с наукой в XVII веке – тема особая, не исчерпываемая  толками о мракобесии церковников или о титанобесии науки. Средневековье, при всей его набожности, с наукой не враждовало. Из титанов Возрождения тоже не пострадал никто (хотя среди них и чернокнижие, и человекобожие, и просто враг всякой религии – Макьявелли). А тут – как прорвало. Коперника – посмертно судили! Ну, ладно: Коперник отказал Земле в её христианском месте (в центре мироздания), Спиноза – не уважал ни Писания, ни догматов, идеолог вольнодумства. Но чем провинился кроткий молитвенник Паскаль? Или тот же Декарт?
А вот чем: говорит, что Господь сообщил материи непроницаемость, а кто создал саму материю – не говорит. Стало быть, не верит в её сотворённость!
И как вы думаете – кто это так прокурорствовал над беднягой, вдобавок через полвека после его кончины? Ни за что не догадаетесь и даже не поверите, если я сообщу: сэр Исаак Ньютон! Вот такая у них в том веке была полемика. Даже после Тридцатилетней войны, когда Вестфальский мир (1648) уже позволил веровать кто как хочет (в 1698 г. русский царь Пётр выразил это так: «Господь дал нам, царям, власть над народами, но не над человеческой совестью»).
Странное совпадение, но Декарту стало неуютно в Голландии как раз после Вестфальского мира: оказалось, что голландские либералы столь же нетерпимы к инакомыслящим, как и иезуиты (Спинозу там отлучали дважды: сперва от синагоги, потом от
церкви). И тут явилась Кристина.
Шведская королева Кристина – одна из великих легенд XVII века. Когда её отец – герой Тридцатилетней войны Густав-Адольф – погиб на поле славы, ей было всего шесть лет(1632). До её 18-летнего возраста Швецией управляли регенты, а девочка училась. Освоила семь языков, читала (и цитировала на память!) древних авторов Эллады и Рима ( в 12 лет уже составляла и произносила большие речи на латыни), изучила государственное и международное право (разбиралась и в военных вопросах), увлекалась, помимо обязательных дисциплин, астрономией и математикой (а также охотой и танцами). В 1644 г. госсовет поздравил её с совершеннолетием и спросил, как насчёт жениха. Но королева (теперь уже полноправная) ответила, что хочет, по примеру Елизаветы Английской, остаться девственницей. И отдать все свои силы двум сердечным влечениям – государству и наукам.
Девственность она утратила спустя год в объятьях молодого дипломата М.Г.Делагарди (другая версия называет итальянца Пиментелли). Тогда же начались и нелады с государством – когда её советы стали подрывать авторитет представителей Швеции на вестфальских переговорах. Оставались ещё науки. Ими она решила заняться вместе с Декартом: в 1649 г. пригласила нового Евклида основать в Швеции академию наук. Приглашение пришлось как нельзя кстати, ибо Декарт, разменявший шестой десяток жизни, уже устал мыкаться и прятаться (24 раза пришлось менять место жительства!). Захотелось пожить подальше от богословского гнева, подышать блаженством свободы.
(Любопытно, что одновременно с ним 26-летний Паскаль – кроткий, тихий, вылезавший из монастыря только затем, чтобы навестить сестру, живущую в другом монастыре, - вдруг разразился огромным письмом к Кристине, с комплиментами и прочей риторикой, явно целясь в ту же академию. К счастью, не попал)
Декарт приехал в Стокгольм в конце 1649 г., в начале 1650 простудился от зимнего стокгольмского ветра и... тут же помер. Как учит Паскаль, бездна разверзается принципиально непредсказуемо (евангельское «Не знаете ни дня, ни часа» предполагает всё-таки, что не знаете только вы).
Но не задержалась и Кристина. Уже в год смерти Декарта  она (сменившая к тому времени несколько фаворитов) вдребезги разругалась с риксдагом (сеймом), который потребовал от королевы не транжирить государственные средства, подумать о разорённом войною хозяйстве. Спустя четыре года просто отказалась от короны. Риксдаг не принял её отречения. Тогда она переоделась в мужское платье и в компании друзей выскользнула из родной страны.
В Антверпене экс-королева переоделась в женское, а затем устремилась в Рим (с небольшими остановками: в Брюсселе приняла католичество, в Инсбруке торжественно отреклась от веры отца). В Риме папа Александр VII дал ей новое имя (Мария-Александра) и выразил надежду, что она понесёт свет католичества в Скандинавию. Но экс-Кристина ответила, что приехала на знаменитый римский карнавал и уедет домой не раньше, чем посмотрит все театральные представления, прослушает все оперы, познакомится со всеми поэтами, музыкантами и художниками.
Римский карнавал того года (1655) был назван «карнавалом королевы». Её поселили в громадном дворце Фарнезе, где Мария-Александра тут же открыла «Аркадскую академию» для поэтов (через год, убегая в Париж, она тот дворец немилосердно ободрала). По городу каталась в карете, созданной по рисункам Л. Бернини (да, да, того самого, который завершил собор Святого Петра. Гений барокко). Её первым римским любовником стал молодой и красивый, как ангел, кардинал Адзолини, который в те пасхальные дни бросил ей под ноги, чтобы не запачкала туфельки, свою алую кардинальскую мантию. Из чего явствует, что широкий жест любили не только русские гусары.
Завершился её бал в апреле-1689 в том же Риме (из Парижа пришлось бежать после убийства одного из любовников, заподозренного в измене, а на родине, куда девушка попыталась вернуться, её встретили очень скверно). В последние годы жизни она обитала во дворце Корсини, куда не рисковала заглядывать полиция – до того крутые ребята собирались под той крышей (в городе их называли «гвардия королевы»). Заправлял дворцом грубый солдафон маркиз дель Монти, её телохранитель и последний любовник. Иногда он её колотил, и тогда она жутко рыдала на всю округу (у неё был низкий и сильный голос, к тому же охрипший от пьянства). Но, как выразился один прекрасный искусствовед (П.П. Муратов), «она прощала ему всё ради тех минут, когда он проявлял к ней внимание». Кстати, и умерла она, испугавшись его внезапной смерти перед очередным карнавалом. Прах её упокоился в вышеупомянутом творении Бернини (не в карете, конечно, а в Сан-Пьетро).
Их с Декартом жизни, пересекшиеся только раз – в  точке «бездны Паскаля», - протекали на разных уровнях и, можно сказать, несоизмеримы (иррациональны) относительно друг друга. Однако и у затравленного философа, мечущегося из норки в норку, и у наглой самки, не боящейся ни Бога, ни людей, можно заметить некие общие характеристики.
Хотя бы непредсказуемость судьбы. Средневековый человек, умирая (по какой угодно причине), знал, что такова его записанная на небесах судьба. Возрожденец был уверен, что он сам творец своей жизни, хотя в конце концов с горечью убеждался, что от судьбы всех смертных не уйдёшь. Но и он мыслил себя в центре мироздания и полагал, что находится в особых отношениях с Провидением.
XVII век  с изумлением открыл, что вне человека существует целый космос, недоступный его органам чувств, бесконечный как в телескопе, так и в микроскопе. И если этот мир не был открыт ни Аристотелю, ни евангелистам, то, значит, Творец и не думал посвящать человека в свои замыслы.
(Тут они все наперебой стали предлагать свои методы познания и свои модели мироздания – как они его понимают. Весь стиль барокко – громоздкий, многообразный, космический – от тех стараний «объять необъятное». Но и сегодня наука вновь и вновь убеждается: макропроцессы Космоса и Бытия не формулируются и не моделируются)
С ощущением этой бесконечности и непостижимости мира и человеческих судеб в нём и появляются на сцене Бытия люди, которые напоминают нам игру света и теней в формах барокко. Которая, в свою очередь, напоминает игру света и теней в течение  любого дня нашей жизни: то солнышко, то облачко, то какие-нибудь осадки – а  там, глядишь, и сумерки, и пора всем образам мира и его таинственным метаморфозам растворяться в бездне, напоминающей смерть. С той только разницей, что наутро вся эта игра возобновится вновь – ничего не помня о вчерашних тенях.
Лоренцо Бернини, говорят, страшно не любил этой титанической игры  непредсказуемости с мимолётностью. Старался запечатлеть в мраморе самое неуловимое – изменения облаков, порывы ветра, дыханье девы... Или всё-таки любил? Самого-то его не спросишь – он уже давно исчез. Все люди смертны, как сказал в том же XVII веке один философ одному королю (Буало Людовику  XIV). Но, заметив, что король хмурится, тут же добавил:
-Впрочем, не бывает правил без исключений!