Интервью

Я начал давать интервью где-то сразу после распада Союза. Тогда появились ток-шоу, и это стало модным. Моим первым интервьюером был известный московский журналист. Мне нравилась его вальяжная манера ведения беседы. Я чувствовал себя свободно, и легко переходил с темы на  тему. Я был тогда молод и любил отвечать на вопросы о своих первых шагах в литературе. Мне нравилось, как журналист удивлялся тому, как меня в начале моего творческого пути упорно не хотели замечать.
– Так Вы отправили свои стихи в тринадцать литературных журналов? – спрашивал он, удивленно поднимая брови.
– Да, именно в тринадцать, – снисходительно отвечал я, радуясь тому удивлению, которое я производил на журналиста.
– Если честно, я никогда не считал сколько у нас толстых литературных журналов, – продолжал докапываться журналист. – Я думал, что их не больше десятка, ну там семь-восемь.
– Именно тринадцать, чертова дюжина– подтверждал я, – я пошел в библиотеку и попросил принести мне все имеющиеся журналы. Их оказалось тринадцать.
– Интересно, – продолжал москвич, – и что произошло потом, Вам ответили?
– Нет, никто не писал и не звонил. Тогда интернета еще не было, и я ждал звонка из какого-либо журнала с восторженной рецензией и предложением сотрудничества. Когда раздавался звонок, я думал – вот, это оно. Но оказывалось, что это звонил кто-то из друзей или из ЖЭКа.
– И так никто не позвонил? – журналист вскидывал голову.
– Ну да, жду до сих пор звонка, – я не упускал возможности слегка пошутить.
– Поразительно, среди Ваших стихотворений так много замечательных строк, а некоторые просто напоминают Пушкина, а из тринадцати литературных журналов так никто и не позвонил. Это какое-то фатальное невезение.
Я ждал этой мысли, и у меня был готов на нее ответ. Перед интервью я мысленно представлял себе вопросы, ход беседы, и был готов отвечать.
– Вот с этим никак не соглашусь. Это не случайность, это закономерность. Я бы очень не хотел, чтобы все списывали бы на случайность, – эту мысль я отстаивал твердо.
Но москвич со мной не согласился. Они, журналисты, так часто делают во время интервью, провоцируя собеседника на откровенность или признания.
– Ну, как же. Для чего существуют толстые журналы? В том числе, чтобы открывать новые таланты. Я уверен, что там есть редакторы, которые мечтают открыть новое имя. Ну в тринадцати журналах должно было найтись хоть парочку.
– Но, как видите, не нашлось, – ответил я. – Это мы так думаем, что там есть люди, которые думают о судьбах русской литературы. А на самом деле, они там все заняты пропихиванием своих. В номер ставится только то, за что кто-то влиятельный попросил. А на «самотек» они плевать хотели. Я думаю, его никто и не читает. Или читает уборщик, как в том фильме.
– Но я могу привести Вам множество примеров, когда знаменитые ныне писатели именно были открыты толстыми журналами, – настаивал журналист.
– Я тоже знаю эти примеры. Но мы не все знаем. Это по истечении времени кажется, что все было просто. А если почитать воспоминания про того же Шукшина, то оказывается, что он с конфетами и шампанским ходил по домам редакторов «Юности», чтобы его там печатали.
– Да, понимаю, потом всплывают разные факты, но все-таки поразительно, как сложно Вам пришлось в начале своего творческого пути, – сказал журналист, растягивая слова и,  наконец, соглашаясь со мной.
– Это не новая история в литературе. Я думаю, что очень многие испытывают сложности на пути к признанию, – сказал я примирительно.
– А Вы где-то говорили, что в девятнадцать лет придумали название своего главного романа, который, кстати, еще не написали. Это действительно так? – москвич подкидывал дров в огонь интервью.
– Это так, – кратко ответил я.
– Так какое же это название? – спросил дотошный журналист.
– Не могу сказать, – наотрез отказался я. – Если я оглашу название, то я никогда не напишу роман.
– Это еще почему? – поинтересовался москвич.
– Это такой закон. Делиться можно только про написанные вещи, они должны быть хотя бы в черновом варианте. А если ты рассказал кому-то просто про идею, то считай, что она уже упорхнула, как птичка. Помахай ей ручкой, – просветил я журналиста.
– Ну тогда мы не будем махать ручкой, я хочу чтобы Вы все-таки написали главный роман своей жизни, поэтому поговорим о другом.
И мы переходили с журналистом на другие темы. Он брал у меня интервью довольно часто. Тем много, и у меня всегда находилось сказать что-то свое, не так, как думают другие. Это привлекало зрителей и слушателей. Так продолжалось несколько лет, а потом его убили, какие-то разборки на телевидении, мутное тогда было время, бандитское. Я был в шоке, и все были в шоке. Умный, эрудированный, талантливый, молодой журналист, который умел создавать атмосферу в студии, разговорить собеседника и вдруг его нет. Ужасно. «И кому я теперь буду давать интервью?» – спрашивал я себя.
Но вскоре я обратил внимание на известного американского ведущего. Несколько его шоу показали у нас, мне они очень понравились. У американца  был талант создавать в студии особую домашнюю атмосферу, что тут говорить, американский профи, который занимался этим уже тридцать лет. Мы понравились друг другу, и я стал давать интервью ему. Английский язык я изучал еще в школе на дополнительных занятиях, и поднажал на него в институте, посещая известные в городе курсы.
Хотя после распада Союза и краха коммунистической системы прошло уже достаточно много лет, американца интересовало как это так, что писатель рожденный и воспитанный при коммунизме, так смело пишет, что в его произведениях чувствуется дух свободы, не боится затрагивать и тему секса, которого, вроде как в СССР не было. Пришлось ему, знавшему про СССР только из книг типа «Архипелаг Гулаг» ( даже для известного журналиста было очень круто, что он ее прочел, я уверен, что 98% американцев про эту книгу не слышали) и оруэлловского романа «1984» объяснять, что к чему.
– Дело в том, что нельзя судить о брежневском времени по сталинскому, – просвещал я малосведущего американца. – Брежневская система базировалась на принципе «ты не трогаешь меня – я не трогаю тебя». Это не то, что было при Сталине. Главное было при Брежневе – это вовремя все правильно сказать про руководящую роль партии. А так – что хочешь делай, занимайся своими делами. Если у тебя нет квартиры – получишь комнату в общежитии, если денег мало, получаешь пресловутые сто двадцать рублей в месяц, самую типичную зарплату советского гражданина, то в столовой предприятия сможешь поесть комплексный обед за шестьдесят копеек. А если тебе скучно, то водка по нормальной цене и есть почти всегда. Но никто при Брежневе не боялся шума подъезжающей ночью машины, людей не убивали просто так, без суда и следствия, как это было при Сталине, мы в школе даже анекдоты про Брежнева рассказывали.
– Понимаю, – кивал американец, – но я не могу себе представить, шестьдесят копеек – это ведь очень мало?
– По волюнтаристскому курсу советского Госбанка это был целый доллар, но на самом деле их реальная стоимость равнялась пятнадцати-двадцати центам.
–  Это очень смешные деньги за обед, это очень мало, – восклицал американец, – но, впрочем, при тех зарплатах, которые были у вас тогда, эти шестьдесят копеек были не совсем мелочью.
– Это было немного, но я согласен, что мы жили в абсолютно другом мире, можно сказать в «зазеркалье» или, скорее, на Луне, не знаю какое сравнение лучше. Помню в начале 90-х когда открылись шлюзы, и к нам стали приезжать иностранцы, в том числе американцы, они многому поражались, что-то для них было очень дорого, а что-то, наоборот, очень дешево.
– А, интересно, расскажите подробнее, – ухватился за эту тему американец. Журналистам тоже непросто, нужно все время какие-то оригинальные вопросы выдумывать и темы, которые не изъездили до них.
– Ну, покушать у нас для них было очень дешево, – предался я воспоминаниям. – Обед в ресторане стоил сорок пять рублей, что было очень дорого для нас при зарплате двести рублей в месяц, но для гостей из США это было всего лишь три доллара, такой я запомнил курс на тот момент.
– Да, я знаю, у вас тогда была галопирующая инфляция, – поддакивал мне американец.
– А еще был прикол, когда ваши соотечественники массово покупали у нас ватники, это такие теплые куртки. В ЦУМе, центральном универмаге, они стоили по пятнадцать рублей.
– Я понимаю, всего один доллар за зимнюю куртку, фантастически дешево, – восклицал американец.
– А еще заказывали «кавьяр» и шампанское.
– Да, у нас это очень дорого, – улыбнулся американец.
– Но самое интересное, что шампанское в то время еще было дефицитом, и в валютном баре при гостинице оно стоило шестнадцать долларов. Это было дорого даже для наших гостей, но им очень хотелось его выпить. И пришлось везти наших гостей, как  у нас говорят, «на точку», т.е. место нелегальной продажи дефицита. У нас в Одессе было несколько таких мест, я повез американцев на «Сахалинчик».
– О, это так далеко? – спросил американец, представляя себе, где находится остров Сахалин.
– Не очень далеко, но место примечательное. Темное, зато шампанское там стоило по одному доллару за бутылку.
– О, то что надо. Суперцена! – американец вскинул руками.
– Доллар, он и в Африке доллар, и в Одессе,  и на Сахалинчике, – я не упускал случая пошутить и, как всегда, при всех интервью показать, что я одессит.
– Какие у Вас сложились отношения с американцами?
– Прекрасные, и с немцами тоже. Но американцы веселее. На меня производило впечатление, как они сами себя веселили. Вспоминаю интересный случай. Мы были дома у одного нашего друга, несколько американцев, и несколько нас одесситов. Были две американки лет за сорок, у каждой были дети. Эти американки были очень веселыми. Я им рассказал про то, что у нас в Одессе первого апреля каждого года проходит праздник, так называемая «юморина», ну там карнавальное шествие, концерты, клоуны и т.п. Все наряжаются кто во что гаразд. кстати я Вас приглашаю в следующем году.
– Непременно приеду, – американец не лезет за словом в карман. А я продолжаю:
– Ну и спрашивают меня американки, во что нарядился я. А я отвечаю, что на последней юморине я ходил в обычной одежде, но у меня на двух щеках были следы от женских поцелуев. Американцы посмеялись, мы продолжаем общаться, а эти две взрослые девушки куда-то отошли, ну типа им надо было в ванную комнату. Мы продолжаем с остальными общаться, и вдруг, опа! С двух сторон они подходят ко мне и густо накрашенными губами целуют меня в щеки с двух сторон! Каково!
– О, это здорово, – воскликнул американец.
– Да,  я этот американский поцелуй помню до сих пор, много лет прошло, но я как будто все еще его ощущаю.
– О, давайте повторим его сейчас здесь в студии, – завелся американец и сделал знак кому-то в студии за моей спиной. И две сотрудницы, редактор и гример достали помаду, накрасили губы, и он состоялся, через много лет, этот шутливый американский поцелуй. Было весело.
Я много раз давал интервью американцу, но все в этом мире заканчивается, и однажды он вышел на пенсию и перестал вести свои шоу.
Какое-то время я ничего не предпринимал, но потом обратил внимание на нашего известного киевского журналиста. Он брал интервью у многих людей, которых называл своими друзьями. Хотя он был немного странным, но все-таки был как-то рядом. Свой. И я стал давать интервью ему.
Киевлянин раскладывал на коленке шпаргалочку с заранее подготовленными вопросами и методично спрашивал.
– Вы как-то говорили в своем интервью, что мечтали писать еще со школы, но начали только в сорок пять лет. Почему так?
– Это сложный вопрос, – отвечал я. – Да, есть писатели, которые проявляют себя в ранние годы, но мне кажется, это исключения, но что может человек знать о жизни в двадцать лет? Я хотел сначала прожить жизнь, а потом писать про нее. Ведь странно писать о том, чего не знаешь.
– Тем не менее есть довольно много писателей раскрывших свое дарование рано – Франсуаза Саган, Гайдар, и тот же Шолохов.
– Да, эти авторы заслуженно пользуются популярностью. Гайдар и Шолохов имели бурную молодость, полную событий и испытаний. Я не отрицаю ранний талант, Чехов в возрасте двадцати трех лет писал совершенно гениальные вещи. У меня тоже были идеи в молодости, я даже мыслил в третьем лице, как бы строками будущего произведения.
– Как это? – удивился киевлянин.
– Ну, например, еду я в трамвае, и вижу из окна какую-то сценку, например, женщина что-то громко говорит своему мужу. И у меня в голове сразу фраза: «Она решила не дожидаться вечера, и прояснить ситуацию прямо сейчас, здесь же на улице, пусть даже под взглядами любопытствующих прохожих». Как-то так.
– Интересно, – усмехнулся киевлянин, – Вы в душе настолько были писателем и все-таки не начинали писать.
– Я тоже про это думал. Если бы был какой-то триггер, какое-то событие, которое подтолкнуло бы меня, то может быть я начал бы раньше. Но я был далек от сферы литературы. Учился в техническом вузе. Там, кстати, у меня был небольшой опыт написания коротких прикольных юморесок для студенческих выступлений. Ребятам нравилось, одну сценку даже как-то разыграли.
– Ну и?
– Ну и дальше не пошло. Я думал об этом. Мне свойственна прокрастинация, сейчас мы знаем это слово. Мне хочется, чтобы меня хвалили, чтоб ждали от меня новых произведений, это помогает. Но сторонней похвалы трудно дождаться.
– «Мы почитаем всех нолями, а единицами себя», – процитировал начитанный киевлянин.
– Возможно так. И Вы знаете, мне сейчас тоже нужна похвала, я почувствовал, – начал я кокетливо шутить, – Вот похвалите меня прямо сейчас. Вы сделали мне комплименты в начале интервью, но я бы хотел еще что-то услышать про мою гениальность.
– Прямо сейчас? – спросил для проформы ко всему привыкший журналист.
– А почему бы и нет? – конечно, я при этом улыбался.
– Вы – гениальнейший писатель современности, властитель дум всего мира и других планет, и мы все, жители планеты Земля, ждем Ваших новых работ– изрек пафосно киевлянин.
– Здорово, это то – что нужно. Вы меня уважаете, и я Вас уважаю…
– «Мы уважаемые люди»! – поддержал меня киевлянин.
Мы посмеялись.
– А еще я хотел спросить, в вашем новом романе главная героиня – риэлтор. У меня есть знакомые риэлторы, муж с женой, они вдвоем занимаются, он – продажей, а она – арендой, так они говорят, что вы описали будни риэлтора со знанием дела.
– Да, стараюсь писать о том, что знаю. Хотя я начинал этот роман, думая, что моих знаний о том, как работает рынок недвижимости, хватит. Я в жизни улучшал жилищные условия, сталкивался с риэлторами, друзья есть риэлторы, как и у Вас, думал, они мне расскажут, и я все пойму. Сначала написал любовную линию романа, а потом стал изучать профессиональный вопрос. И после бесед с друзьями я понял, что ничегошеньки не понимаю в риэлторстве. Пришлось идти работать, чтоб закончить роман.
– Ах, вот как. Вы пошли в риэлторы ради своего творчества, – мой собеседник был слегка изумлен.
– Можно сказать и так.
– И сколько времени Вы работали в недвижимости?
– Год.
– И как результат?
 «Все он хочет знать, – подумал я».
– Прекрасный. Я продал одну квартиру.
– За год? – на лице киевлянина читалось ехидное «так много». – Большая квартира?
– Большая. Однокомнатная с лоджией. На девятом этаже девятиэтажного дома.
– Да, нелегкий труд риэлтора.
– Часто непредсказуемый. Но я об этом подробно написал в романе.
– Подтверждаю, и отсылаю наших слушателей и читателей к роману, где они все смогут узнать про работу риэлтора, – киевлянин сказал на камеру и снова повернулся ко мне. – Но Вы же еще и поэт, давайте про это поговорим. Каких поэтов двадцатого ушедшего века Вы цените, кроме себя, разумеется? Может Бродского?
– Вы знаете, все-таки я остаюсь любителем классики. Пушкин, Лермонтов, Тютчев. В тот момент, когда я начал писать, я с самозабвением и запоем читал Тютчева. Бродский? Что Вам сказать… Я понимаю тех людей, которым нравится Бродский. У него есть очень сильные стихотворения, мне очень нравится «Представление». У Бродского была очень сложная жизнь. Нельзя недооценивать то, через что ему пришлось пройти – издевательский суд, ссылка, изгнание, невозможность увидеть родителей, приехать на похороны. В конечном счете это сказалось, он умер по сути очень молодым.
– Да, в 55 лет, немного не дожил до 56-летия, – поддакнул киевлянин.
– Да. Но в то же время очевидно, что всемирно известным его сделали обстоятельства его жизни, и это в конце концов помогло ему получить Нобелевскую премию. Его называют величайшим поэтом современности, но давайте скажем честно, – на величайшего поэта он ничего не написал.
– Даже так? Так уж совсем и ничего? – киевлянин попытался меня подначить.
– Он написал несколько очень хороших стихотворений, но как-то мало для статуса «величайшего». Есть много поэтов с такими же достижениями, просто их никто не знает, – твердо сказал я.
– Согласен, бывают такие поэты, – примирился со мной киевлянин и перешел на другую тему. – А я бы хотел Вас спросить о Ваших друзьях, знаменитых друзьях.
– Догадываюсь о ком Вы.
– Да, великая французская актриса Катрин Денев в интервью французскому телевидению сказала, что знает Вас и Ваше творчество, как Вам удалось с ней познакомиться?
– В Каннах мы оказались рядом, и я с ней заговорил, я восхищаюсь ее фильмами, а финальная сцена из «Шербурских зонтиков» – просто гениальная, когда я смотрю ее, я всегда плачу. Кроме того, я перевел на русский язык песню, которую она исполняла в фильме «Восемь женщин», она тоже любит этот фильм, как и я. Ну мы и поговорили о том, о сем, и я набрался наглости и сказал, что хотел бы с ней встретиться в Париже.
– Поразительно, и она согласилась?
– Да, дала контакты своего секретаря. И я виделся с ней в Париже, более того она пригласила меня к себе домой на улицу Бонапарт.
– Фантастика, расскажите поподробнее.
– Увы, я ничего Вам не скажу, кроме того, что Катрин очень интересная и прекрасная собеседница. Эта умнейшая и красивейшая женщина. Но больше ни слова, ни о том, о чем мы говорили, ни о том, что я видел у нее в квартире.
– Но именно это было бы крайне интересно нашим слушателям.
– Я умею хранить тайны, и знаменитости это ценят. И предваряя Ваш вопрос, я ничего не скажу и об Алене Делоне, кроме того, что я с ним знаком.
– Да, я знаю, вы отказались от всех комментариев на эту тему, даже за большие деньги.
– Я хочу, чтобы мне доверяли, и у меня есть принципы.
– Понимаю. – Киевлянин сделал маленькую паузу, как бы обдумывая, а нельзя ли как-то взять мою крепость, может быть каким-то обходным маневром, но ничего не придумал и продолжил. –А как Вам удалось так выучить французский язык?
–  Я учил в молодости иностранные языки, кроме французского – еще и английский, немецкий. Но, что интересно, французский язык я учил самостоятельно, заочно, по учебникам и пластинкам.
– Тогда это было возможно?
– Да, были заочные курсы обучения иностранным языкам. Причем для надежности я изучал французский язык сразу на двух курсах – московских и киевских.
– Ничего себе. Разве можно выучить заочно французский язык? Он же очень сложный.
– Оказалось, можно. Это миф, что французский язык сложный. Да, у него есть начальный порог сложности, связанный с особенностями фонетики, но после его преодоления все идет как по маслу. Не так много исключений из правил. Английский язык намного сложнее, как ни странно. Сколько не учи – он легче не становится.
– Да, вот дорогие слушатели, учите языки, всегда пригодится, и со знаменитостями пообщаетесь.
– Истина.
Вот так мы встречались время от времени с киевлянином, и я ему время от времени давал интервью.
Да, вот так вот. Такие дела. Время быстро идет. Надежда сменяется разочарованием, чувства угасают, но вдруг – новый рывок и толчок, и снова на небе зажигаются звезды и манят куда-то.
Я помню свои девятнадцать лет, когда я начал писать стихи. До этого считал, что на это не способен, только проза. Но случилась любовь, переживания, надежды и сомнения,  и меня понесло. Я писал поздно вечером, после одиннадцати, когда все ложились спать. А я, иногда до трех ночи, оставался за своим любимым двухтумбовым столом, на котором под стеклом были разложены фотографии, проспекты, карты и открытки. Была Эйфелева башня и лондонский Тауэр. Но в центре лежала страница из какого-то журнала – отличная четкая фотография главной площади Ватикана – площади Святого Петра. Я подолгу рассматривал ее, находя множество интересных деталей. Площадь огромная, фотография сделана с высоты, и фигурки людей были такими маленькими. Да, человек, он маленький. Я рассматривал фото и творил. Было это как будто вчера.
Я учил иностранные языки, чтобы потом чувствовать себя своим в нашем большом и интересном мире. Она огромная наша планета. Я любил читать о путешествиях, талантливые описания всегда вызывали у меня живые картины. И даже удалось немного поездить. Французский язык как-то пригодился в Тунисе. В Лондоне я не был, в Париже, Риме тоже, но еще не вечер. Хоть до пенсии и осталось три года, но я чувствую себя молодым. Занимался коммерцией, купи-продай. Все пустое. Кто знает, если бы тогда, когда я отправил свои десять стихотворений в журналы, мне бы хоть из одного ответили бы, то все сложилось бы по-другому. И я бы начал писать. Не говорить много, как я это делал в своей жизни, а писать. Если бы. Но еще не вечер. На пенсии времени много. Сюжеты, правда устарели, но ничего. Надеюсь, еще есть люди, которые читают книги. Роман, название которому я придумал в девятнадцать лет, еще впереди. Ведь это роман о моей жизни, а это кому-то может быть интересным. А если будет интересно хотя бы одному человеку, то все было не зря.

Апрель-май 2020 г.