Когда времени больше не стало. Глава 4

      Глава 4. РАЗЛОЖЕНИЕ


      Сэма нам хватило на три дня, к исходу третьих суток Эрик снова уткнулся в моё плечо и тревожно спросил:

      — Следующие же не мы? Правда, не мы, скажи!

      — Конечно, не мы: мы не в запрашиваемой весовой категории. И не Джон: он нам ещё нужен, он ещё не научил нас разделывать двуногих.



      Стая действовала так, как и подобает вести себя людям: пока Сэма было много, все пребывали в радужном настроении; когда от него остались последние косточки, из которых Джон варил суп, банду охватили нехорошие предчувствия скорого поредения её рядов. Их раздирало сомнение, один постулат приводил к прямо противоположным следствиям: «если самого Сэма угробили, что же говорить обо мне?» и «если самого Сэма угробили, неизвестно, какой фортель ещё может выкинуть провидение, — вполне вероятно, что в ближайшее время судьбу Сэма я не разделю». Каждый в нашем сообществе стоял на перепутье…

      Мы давно уже потеряли человеческий облик. Никто и не думал мыться: ещё чего, когда слой грязи на теле дополнительно препятствует теплообмену и служит хорошим подспорьем к одежде! Да и воду таскать было тяжело, да и сжигать ценную древесину на омовения глупо, а раздеваться в такой холод — брр!..

      Раньше, копаясь в своих воспоминаниях, мы рассказывали друг другу о чём-то светлом: о родных, о детстве, о работе и успехах на ней — теперь же каждый выхватывал из своей биографии какую-нибудь постыдную или откровенно преступную страницу. Те, которые были не в ладах с законом, смачно описывали былые прегрешения, относительно чистые с огромным удовольствием повествовали об уходе от налогов, о подставах, об обмане, о подсиживании начальства, о клевете и прочих интригах на службе или в любовных приключениях. Имевшие просроченные кредиты злорадно ухмылялись: вот мы какие — получили, попользовались, а расплачиваться не спешили — кто теперь с нас спросит? Все как бы соревновались друг с другом, решая, кому больше удалось нагадить в той жизни, и жалея только о том, что совершённого зла было мало, — а чего ещё была достойна эта заражённая земля, а чего иного следовало ждать этой гнилой цивилизации, самой себя уничтожившей, от своих же детей?

      Наркоманы в открытую кололись и глотали таблетки, этого добра ещё хватало, а вот в интимной жизни мы стали воплощением целомудрия: редкие случаи гомосексуализма сошли на нет, половая сфера отказала полностью — это спровоцировало ещё один вернисаж гнусных историй о том, как кто-то когда-то кого-то поимел и объегорил, не женился, не расплатился, оставил с ребёнком, изменил. Злостные алиментщики тоже довольно ухмылялись…

      За всё это время никто не прочёл ни строчки, хотя книг, журналов и газет мы натаскали много: слишком темно было, руки бы замёрзли, переворачивая страницы. Сидеть при свечах с придуманными историями, пялиться на глянец с жопастыми девками в купальниках и блестящими тачками, глазеть на передовицы с мерзкими высокопоставленными скотами, которые всё и устроили? Увольте и сами поцелуйтесь со своею свиньёй! Бумага нужна была для того, чтобы гореть.

      Как-то Билл Малыш вернулся в наш кружок после небольшой экскурсии, на его вязаной шапке красовалась бриллиантовая диадема, руки были унизаны кольцами, на шее блестело колье. Встав в центр, около костра, парень начал выделывать нелепые па и кривляться:

      — Ну, кто меня хочет? Я самая шикарная девочка из Голубого квартала, но у меня сегодня прекрасное настроение, и я обойдусь пленившемуся моей дивной красой всего в тысячу баксов.

      — Малыш, сдурел? Цацки сними, павлин! — ответил на соблазнительное предложение Повар.

      — Ладно тебе, и пошутить нельзя! Тут недалеко, в квартале отсюда, ювелирка. Как наткнулся, так и вспомнил, как мы страстно с Майком хотели её обнести. Майк теперь… — Билл поднял взгляд в небо и приветственно помахал чёрной копоти рукой: — Уу… привет! Дааа… Он теперь там, а мне подфартило. Ребята, а у меня идея: давайте цацки и бабло собирать? Нюх у нас не притупился? Мне помнится, когда-то новые денежки так хорошо пахли! — Он причмокнул языком: — Даже лучше, чем обед из Сэма!

      Однако предложение никому не показалось заманчивым. Все безразлично смотрели на кривляния Билла, а потом — с ужасом друг на друга. С ужасом, потому что прочитали в своём равнодушии к золоту и бриллиантам, к деньгам, ко всей этой атрибутике успешной жизни, показателям состоятельности, мерилу статуса, какая пропасть отделяет их ныне от того, что было пару месяцев назад…



      Мы давно уже обходились без часов, мы давно уже потеряли счёт дням. Я пытался прикинуть: шёл июль, самый жаркий месяц, стояли самые длинные дни, но на небе они обозначались только тем, что его цвет менялся с чёрного на тёмно-серый. Июль — а мы дрожали от холода, кому нужно было ждать ко всему этому осень и её похолодание? Никто никуда не спешил, никому не надо было на работу, никто не строил никаких планов на отдых. Времени больше не было.

      Естественно, я не надеялся на то, что кто-нибудь возьмёт ручку и напишет хронику последних дней и последних людей нашего города. Древние летописцы творили в назидание, оставляли свои рукописи будущему, а его у нас тоже не было…

      Впрочем, листок бумаги всё же понадобился — вечером третьего дня после убийства Сэма, когда мы съели суп, сваренный из его костей. Джон притащил откуда-то весы и распорядился:

      — Вставайте, раздевайтесь и взвешивайтесь! Кто окажется тяжелее, будет следующим.

      Никто не возражал, жрать хотелось всем. К весам подходили, скидывали одежду и вставали, следя за прыгнувшей стрелкой. Никто не стыдился своей наготы и одевался после взвешивания быстро только потому, что было холодно. Через полтора часа были оглашены итоги. Самым тучным оказался Рональд Тиллерсон, бывший адвокат, — и тут началось!

      — Почему я? — орал Рональд. — Это несправедливо! Я благонамеренный, я стоял на страже закона! Пусть сначала преступников едят, а потом законопослушных! Я никого не грабил и не убивал, я проявлял милосердие!

      О своём милосердии Рональд за пару дней до этого распространялся в несколько ином ключе: с гордостью повествовал, как крючкотворство и совершенное знание кодекса помогали ему выводить из-под удара серьёзных преступников и освобождать их от ответственности. За мелкие дела он не брался и сколотил себе приличное состояние, но теперь это не имело значения.

      — Твоё милосердие всем хорошо известно, но здесь всех оценивают по весу, а не по добродетелям, — ответствовал Повар.

      — А ты? Ты себя взвесь, о себе забыл? Неприкасаемый, да? — продолжал неистовствовать Рональд.

      — Повар нам нужен, он вкусно готовит, — возразил я.

      К моему удивлению, меня поддержали. Джон действительно готовил отлично. Даже из такого сомнительного мяса.

      Я отвёл Повара в сторону:

      — По-моему, его сейчас надо заколоть. Напрасно ты сделал это вечером, надо было завтра с утра начать взвешивать, а теперь… Если его оставить, он запросто ночью кого-то прирежет.

      — Ну да, и выберет самого худого и щуплого, а какой нам прок с твоего, например, Эрика? За день сожрём, — здравомыслие Повару не изменяло.

      Рональда закололи под одобрительные возгласы нашей банды. Это было развлечение, это было справедливо: проныру-адвоката многие недолюбливали.

      Но общий настрой стал ещё более нервозным. Никто никому не мог верить, прежде всего — следующему кандидату на прокорм: ночью после того, как съедят Рональда, он мог убить кого-нибудь и утром следующего дня явить не себя, а другого как обед и ужин на следующие часы. Подозрения и ненависть охватили всех: самые тучные думали о том, как им не повезло оказаться в первых рядах на забой, и злобно зыркали на тех, от кого эта участь была относительно далека, а последние боялись того, что толстяки споются и прирежут их ночью. Тяжёлая гнетущая атсмосфера повисла над нашим сборищем. Больше всех паниковал, конечно, Эрик, он наотрез отказался от таблеток и говорил, что ночью ни за что не заснёт, а я с тоской смотрел на него и на наше сиятельное собрание и откровенно не понимал, что они делят и за что же бьются, за что ненавидят друг друга. Неужели им нужна была такая жизнь, неужели им стоило цепляться за это беспросветное существование, которое всё равно скоро закончится?

      Я скучал по звёздам, ночью мне часто снился Джошуа. Он манил меня за собой, звал куда-то, а я всё не мог до него добраться, мне было так грустно, что он улетит к поясу Койпера один, без меня. «Подожди, подожди!» — кричал я ему и просыпался. Эрик лежал с открытыми глазами, спал он теперь днём, хотя это было глупо: если кому-то пришло бы в голову кого-то прирезать, то ночью, в кромешной тьме предполагаемой жертве бодрствование не помогло бы.

      — Что тебе снилось?

      — Звёзды и Джошуа.

      Эрик бил меня в грудь:

      — Что он от тебя хочет? Почему он не отстанет?

      Эрик ревновал…

      Наши ряды редели быстрее, чем мы предполагали. Несколько человек сбежало, оставив записки: «Повешусь вдали от вас. Там, где вы меня не найдёте и не сожрёте. Фиг вам! Сдыхайте без меня! Голодными!» И всё в таком роде. Мы их не искали: выходить за пределы нашей территории было опасно: может быть, эти записки были западнёй, приманкой для того, чтобы мы искали свежий неразложившийся труп, а на самом деле он был ещё живой и подстерегал нас в засаде.

      — Какие несознательные люди, — равнодушно цокал Повар.

      — Это ты виноват, это ты всех распустил! — раздавались отдельные выкрики. — При Сэме такого бы не было!

      — Дурачьё! Это не я распустил, а вы свихнулись, — отвечал Джон и протягивал мне руку: — Вколи мне что-нибудь на пару часов поторчать!

      Я колол. Безразлично, ничего не чувствуя. Нашлись и те, кто обрушился на меня:

      — Что ты его отключаешь? Он нам ещё нужен!

      Я оборачивался:

      — Минуту назад у вас было другое мнение. Вы там сконсолидируйтесь и выработайте единый подход.

      Такие стычки вспыхивали постоянно. Повар терял расположение духа и жаловался мне, что очередного агнца хватило только на два дня. Можно было, конечно, попытаться растянуть очередной труп ещё на сутки, но всех охватило обжорство, после очередного приёма пищи братия стучала ложками по мискам и требовала:

      — Ещё! Ещё! Мы не наелись!

      Они хотели жить и поедали при этом, по сути, самих себя…



      Сменивший режим дня Эрик долго не продержался. Выполз однажды на свет божий из небоскрёба и пожаловался:

      — Холодно без тебя! Поспи со мной рядом!

      — Подожди до ночи!

      — Как будто ты разбираешься, где ночь, а где день. Вредина!

      — Эрик, не заводись!

      Для порядка Эрик, правда, поворчал ещё немного, а потом деловито осведомился:

      — Кто у нас сегодня на обед?

      — Джордж Мердок.

      — Фи! Он совсем некрасивый был!

      — Хочешь, заколи меня.

      Эрик посмотел на меня внимательней, в его взгляде что-то мелькнуло, но он отвернулся и отрицательно покачал головой:

      — Нет. Ты будешь только моим. Я тебя никому не отдам.

      — Как будто тебя спросят…

      Эрик снова повернулся ко мне. Его глаза зажглись уже знакомым мне лихорадочным огнём, потом взгляд его неожиданно сменил своё выражение со злого на любовное, и он залопотал:

      — Никому не отдам, никому не отдам. Ты будешь только моим, только моим. Я знаю.

      В последовавшую после этого ночь я понял, что он имел в виду и почему замолк с таким хитрым и удовлетворённым видом.