Старик и страна

               
               
                «Жизнь человека может послужить яркой и               
                выразительной иллюстрацией к целой эпохе»               
                Теодор Драйзер

                1
Жизнью любого человека распоряжается время,  в которое он родился, общество,  в котором он жил,  те правила, установленные властью, которым он следовал.  Валентину Александровичу выпала судьба родиться через десять лет после того дня, как российский пролетариат  установил в стране свою диктатуру. Он был старшим ребенком в деревенской семье Дербеневых.
 – Я начал работать пацаном еще.  Сначала мать  научила меня косить. А лет в 14 дали мне лошадь, зерно возил на элеватор.  Лестница там крутая, высокая, тащу мешок с зерном наверх, надсажаюсь…
 – Детей  было  четверо в семье.   Младшие немного подросли – на прополку ходили на колхозные поля. Отец был плотником, а потом завербовался в Свердловск  в  Военстрой, всю семью туда перевез.  Мать истопницей стала в военном городке да на стирке белья кое-что зарабатывала. Потом отца на две недели в лагеря взяли, и не прошли еще эти две недели, как война началась. Отец – на фронт,  а мы все в деревню вернулись, в Кировскую область.  Там дом свой был, без коровы мы не жили, хоть и трудно было, кормов не хватало, одной соломой и кормили ее.  Куры, овцы…
                2
О будущем, конечно,  пацаны  мечтали. Но о каком? В первую очередь – остаться в живых. Кто его знает, когда и как закончится война.  А пока пахал Валентин колхозную землю сохой, пласты ворочал. В колхозе еще и до войны денег не видели, на трудодни получали по 300 граммов зерна или гороха, иногда масла давали.
 – Во что одевались  – говорить стыдно. Мать ткала, свой стан был. Материала белого наткет и стелет на траву выбеливать. Сумку в школу носил –  тоже из холста мать шила. Штаны красила. Кто не умел ткать в деревне, тому мать давала из жалости уже поношенную одежду.
 – И вот пришла разнарядка:  от нашего колхоза трех человек отправить в фабрично-заводское обучение. Привезли нас в  Гниловку, заставили пни в лесу корчевать,  – вот такое у нас ФЗО было!
Хлеба давали по 600 граммов в день, а он – сырой…  Придем из леса, получим хлеб, а ведь молодые – навернем разом!  Еще горячий суп – с червями, черный  – из грибов.  Утром идем в лес голодные.
 – Первые  две недели еще сухари из дома были. А потом совсем оголодали. И решили мы втроем сбежать.
 – Были у меня валенки, так я их выменял на лапти и  в придачу килограмм картошки. Ее быстро съели, опять голодные. Зима. Как-то от одной до другой деревни ночью шли под вой волков. Знали, что они огня боятся, набрали по дороге сена, подожгли. Стая ушла, а мы в снегу уснули, оттаяли у костра. Но костер догорел, мы проснулись, а на нас одежда замерзла, не гнется,  да так, что мы даже встать не можем…
                3
Валентин Александрович то смеется, вспоминая свое горестное путешествие, то замолкает, сложив ладони между коленями и покачиваясь взад-вперед, заново переживая уже пережитое много лет назад.
 – Дошли до деревни, куда ни попросимся, никто не пускает: дезертиры, без документов – они ведь там у нас остались. Уже на окраине наконец пустили в дом. А мы в деревне двух куриц  убили, хозяйка их обработала, так что мы и ее семью накормили – тоже ведь голодали. Опять пошли до Кирова.  Там в поезд залезли, в какую-то холодную комнатенку, где проводница дрова для топки держала. Подперли дверь поленом, чтоб никто не зашел. А проводница и давай в дверь стучать, милицию вызвала.  Выпнули нас под зад коленом прямо на перрон. А мы в задний вагон успели влезть, в нем какое-то оборудование везли. В Киров приехали ночью. У знакомых поспали, и то нас не сразу пустили:  кругом милиция, облавы – дезертиров ловят.
 – И опять пешком. Все леса, леса… Мужик с сеном на санях попался на дороге. Мы лошадь остановили: «Есть у тебя что поесть?». Он перетрусил: «Только меня не трогайте, все отдам». Достал мешочек: курица, картошка, два деревенских каравая. Все, живем!  Опять в лес, костер разожгли. Надолго ли еда?
                4
Они шли 15 дней до дома. 300 километров пешком. А дома сестра не пустила, выталкивать взялась. Не узнала брата…
 – Водянка у меня переливается под кожей. Мать пришла, смотрела, смотрела, узнала наконец. Коечку мне за печку поставила, чтоб не увидел кто, да не донес. Из-за печки выхожу, замороженная баранина висит. А мама сварила суп и кусочек мяса мне маленький положила. Тут я и заревел: «Тебе что, жалко мяса? У тебя его вон сколько!» А она: «Валентин, все твое мясо будет, ешь на здоровье! Но тебе нельзя сейчас…»  Прожил я за печкой две недели. И тут бригадир пришел на работу звать: кто-то все же увидел меня. А я даже обрадовался, что на работу пойду. Через неделю приехала за мной милиция. Мама заплакала.  Допрос сняли, что да как, дали неделю на сборы, сухари чтоб насушил.
– Но я решил – пусть связанного везут, а сам не поеду. Опять милиционер приезжает: почему не выехал такого-то числа? А я ляпнул, мать, мол, не успела сухарей насушить. Опять дали срок небольшой на те же сборы, я опять пообещал… На этом дело и кончилось. Я так думаю – председатель за меня заступился, отстоял. А тем ребятам, с которыми я вместе бежал, по пять лет лагерей дали. А нам по 16 лет тогда было.
                5
Война еще шла, когда Валю Дербенева снова призвало фабрично-заводское обучение. По повестке от военкомата отправляли, как на фронт. Попробуй, откажись! Набрали от области 1200 человек. Кто потом не прошел по росту, кто по болезни, а Дербенев по всем параметрам подошел.
 – В Санчурском районе жили в казарме, и местные парни повадились у приезжих сухари воровать. Одного поймали было, а он кинулся к двери бежать, но тут кто-то нож метнул ему в спину – и насмерть! Шум, крики! На втором этаже военком жил, выскочил, всех на улицу, давай обыскивать. После этого нас всех в Полевской на учебу отправили, а всех санчурских –  в шахты, за хулиганку.
                6
Ни о чем особенно он тогда не мечтал. Лишь бы специальность хорошую получить, чтоб деньги зарабатывать. И года не учился Валентин своей специальности вальцовщика, стал работать на Северском трубном заводе в сутуночном цехе. Самая тяжелая работа была, пацанов брали сюда тех, кто поздоровее.  Катали стальные слитки килограммов по 300. Клещами берешь красный от нагрева слиток и толкаешь его к стану на роликах по рельсам.  А когда цех закрыли, всю смену в старую прокатку перевели. Валентина печным поставили.. Жарища невозможная! А что делать? Своей судьбой распоряжаться  самому не приходилось. Куда еще пойдешь, что умеешь? Вот и шел туда, куда начальство распорядится: так же попал в автотранспортный цех, на кран помощником машиниста. Может, и работал бы там до конца, если б не авария…
 – Пришел вагон со стальными прутьями. Начальник Ткаленко велел нам его немедленно разгрузить, а мы не имели права выполнять эту работу. Ткаленко кричит: будет простой вагона – будет штраф заводу! Давайте грейфером! А у нас коробка на стреле для мелкого груза – надо ее убрать, блок подцепить – два часа на это уходит. Иван-то, машинист, и согласился. Чтобы время не тратить попусту, не дал мне даже подцепить кран ухватами за рельсы, чтобы не перевернулся. Когда за второй пачкой прутьев пошел, задел стрелой электролинию, все цеха остановились. Кран пошел вбок, упал. Иван через лобовое стекло вылетел, я – за ним. Сильно головой ударился. Ткаленко под краном оказался, ногу придавило. Суета началась страшная, даже про котел паровой забыли, а давление в нем поднялось, вот-вот взорвется! Врач полезла под кран укол делать начальнику нашему, а ей на спину  искры горячие сыплются, она орет… В общем, котел спасли, людей тоже. Из больницы выписались – и в суд. Я вину свою признал. Ивану штраф присудили, а нас с Ткаленко как потерпевших не наказали, отпустили с миром.
– После этого меня перевели в заводское жилищно-коммунальное хозяйство, слесарем-сантехником, потом мастером стал. Там и работал 35 лет, до пенсии.
                7
В 1963 году Валентина Александровича вызвали к начальнику цеха и парторгу. Те говорили: пора в партию вступать. Он и не против. Коммунистом был, пока партия жила – до 1991-го. Спроси сейчас у Валентина Александровича, что дало ему членство в КПСС – он и не ответит. Разве что начальство  построже стало спрашивать за все. Парторг на участке все взносы пропивал, так Дербенева потом казначеем определили. Вот и вся партработа. Зато отвечать за все приходилось по должности. Если у рабочего травма случилась,  с мастера 15 процентов зарплаты снимали: не проследил, не предотвратил. Каждый месяц отчитывался за воспитательную работу в коллективе. Ходил по квартирам, выяснял, как ведет себя тот или иной работник в семье, а на отчетах должен рассказать, где был, какие разговоры вел, как воспитывал. Казалось бы, какое всем дело до чужой семьи?  Но ходил, а куда денешься?  Как и дежурил вечерами на городских улицах в так называемой добровольной народной дружине – бригада из 30 человек в полном составе выходила бороться с преступностью и хулиганством. Хоть и добровольной называлась дружина, но дело это было беспрекословной обязаловкой. Сейчас Валентин Александрович понимает, не вступи он в КПСС, ничего в жизни не изменилось бы. Но никогда не пожалел о своем членстве в партии. А в 1991-м на партийном собрании положил билет на стол и заявил о своем выходе. Этого от него никто не ожидал.
 – Я спросил у парторга при всех: «Куда наши партвзносы уходят?» И ни парторг, ни начальник цеха ответить не смогли. А ведь деньги немалые мы платили, особенно с отпускных. Я так и сказал: «Брежнева я кормил, Горбачева кормил…  Кто следующий?»  А за мной и парторг и начальник цеха тоже вышли из партии. Но я первым был!
                8
Женился он в 19 лет. На свадьбу теща бочонок браги сварила. Жених – в чужой рубашке, своей праздничной не было. Гуляла вся молодежь барака, в котором жил, с гармошкой, с мандолиной. И репатриированные тоже гостями были: пацанами их в Германию угнали, а когда после войны на родину вернулись, всех в ссылку отправили в разные края. Иные так и остались в Полевском навсегда. Сначала молодые с тещей жили, потом им комнату в бараке дали. А квартиру получили, когда уже у Валентина с женой четыре дочки было.
 –  Нелегко жилось, что говорить. В магазинах нечего стало купить. После получки мешок макарон, крупы приобретали. Да и зарплаты небольшие. Дина работала в лудильно-оцинковальном  цехе упаковщицей. В упаковку с продукцией свою марку клала, с фамилией, с номером. Если что не так, рекламацию шлют на завод. У нее все хорошо выходило, сроду замечаний не получала. Тогда продукцию в основном в Китай отправляли.
– Когда заболела, врач определила туберкулез. А оказалось, с такими легкими еще сто лет можно было прожить. Другой врач поставил правильный диагноз: рак печени. Да опоздали. Четыре месяца в больнице отлежала. Веселая была – всю палату смешила. Мне посоветовали деготь чистый для нее достать, помогает, мол. Я достал, а она смеется: "Приду домой, все выпью. А здесь нельзя, от меня же пахнуть будет как от телеги".
                9
В новогоднюю ночь в квартире вместо нарядной елки гроб с покойницей стоял… Сейчас Валентин Александрович говорит, что больше всего в жизни боялся остаться один, без нее.
 – Домой  пришел с похорон. Все ревем – и я, и девчонки. Запил я после этого. Как-то выпивши зимой, в летних туфлях ночью пошел на могилку, лег на нее, наплакался да и заснул. Люди с ночной смены через кладбище шли, увидели, узнали, подняли, до дому довели. Дочери не спят, опять в рев:  «Мы маму похоронили, и тебя похороним?!» Как только не обморозился тогда? С того раза пить бросил – ни грамма! Но скучал, сильно скучал. Мне ж всего сорок лет было, девчонки младшие в школе учились. Поднимать надо. Одному мужику разве справиться? Тогда и привел я в дом новую хозяйку.
Вместе вырастили детей. Сейчас все дочери свои семьи имеют. Старшая в Казахстане, далеко и несладко живет, зарабатывает как может на себя и детей. Остальные здесь же, в Полевском. А какие сейчас заработки в небольшом городке?
 –  Что в жизни не исполнилось? Не знаю..  Когда не спится, девчонки  то одна, то другая перед глазами стоят: что у них, как? А мне ничего не хочется. Только разве еще пожить, увидеть, что дальше? Как внуки жить будут? О чем больше всего жалею?  Что Дина умерла…
                10
Уже  будучи на пенсии Валентин Александрович еще лет шесть работал мастером. Сейчас благодарен  своему заводу – не забывают ветеранов, к праздникам рублей по 200-300 непременно дадут. За всю свою жизнь никогда не жаловался, не возмущался тем, как плохо иногда приходилось. Казалось, что все так и должно быть.  Жил, как все. И перестройку принял так же спокойно. Жизнь идет своим чередом, и если что-то меняется в ней, надо просто принимать это.
 – В молодости мы сильно не задумывались над тем, как живем. Все довольны были, весело жили. Что уж сейчас-то думать… Правда, когда Горбачев водку отменил, я в Свердловск за ней поехал. Надо было на работе народ угостить – на пенсию меня провожали. Больше двух часов в очереди простоял и две бутылки купил, больше не давали в одни руки. Тогда обидно стало.
– Сейчас намного лучше живут. Посмотри-ка, такие молодые и уже на своих машинах. А мы велосипеда купить не могли. Посмотри, как одеваются нынче! А как мы одевались? Лишь бы прикрыться чем…
 – А вот нравственность хуже стала. Раньше люди сочувствовали друг другу, помогали, потому, может, и веселее жили. Теперь живем сами по себе, даже родным помочь не хотим….
                11
Он никогда ничего лишнего ни у кого не просил для себя. Однажды, давно, завод его на курорт отправил – до сих пор благодарен. « А если б вам сейчас молодость вернули?» – спрашиваю Валентина Александровича. Он сначала смеется, ненадолго задумывается:
 – Я бы кое-что из старой жизни в новую взял: трезвость ( в смысле – не пить),  друзей, добропорядочность,  отношение к людям.  И учиться бы пошел.

Фото автора.
                6 ноября 2003
                Полевской-Екатеринбург