Бобрики из Бобрино. Рассказ

К автовокзалу подъехала легковая тёмно-синяя машина, - «Мой любимый цвет!» - из неё вышел мужчина, - «Симпатичный... под стать своей машине.», - подошёл к киоску, что-то купил, - «Наверное, сигареты.» - взглянул в сторону нашей стайки, ждущей автобус, постоял, вроде как вглядываясь и пошёл в нашу сторону... - «Да это же...». И тут же услышала:
- Так все же это ты! – Ой, да это же Данила! Сто лет с ним не виделись. - Ну надо же... – Улыбнулся радостно: - А я, подъезжая сюда, вспомнил о тебе и подумал: по-прежнему ли навещает своё родное гнездо или?..
- Без «или»... – улыбнулась и я, - как же можно забывать «родное пепелище»*?
- Можно, можно. – И его улыбка растаяла: - Многие забывают. - Помолчал, кивнул на моих попутчиков, ожидающих автобус: - Однако народу собралось!.. наверное тебе стоять придётся...
– Придётся, так придётся, у меня же нет машины, как у тебя.
Взглянул:
- Слушай, а поедем-ка со мной. Правда, на полпути мне надо будет свернуть в деревню... – И снова заулыбался: - Но зато потом ты сможешь сесть на один из пригородных автобусов, там они уже часто ходят в твой областной...
«А почему бы и нет?» - спросила у себя и, согласно кивнув головой, шагнула к машине.

Данила одно время работал у нас журналистом после окончания Университета, - по распределению, - но не остался, а уехал «пробиваться» в Москву. И хотя журналист он был неплохой, всё же как-то мало верилось, что ему удастся осуществить задуманное, - был слишком робок, эмоционален, да и не любил подчиняться вышестоящим редакторам, требовавшим штампованных слов, составляющих такие же штампованные фразы. Но видать в Москве в те времена, - начало девяностых, - более умные и свободные редакторы ждали от журналистов чего-то свежего, нового, поэтому и удалось ему вначале «зацепиться» в каком-то журнале, а потом в «Литературной газете», которая была для нас «светом в окне».

- И зачем ты пожаловал в наши края? – спросила после привычных: ну, как ты?.. а как ты?
Усмехнулся:
- А пожаловал, как ты выразилась, для того, чтобы отцу в деревню отвезти всё необходимое. И так жалую... – Снова усмешка: - каждый месяц.
«Вот это да!» - удивилась, но спросила:
- А почему твой отец в деревне? Слухи ходили, - взглянула тоже с усмешкой, - что ты его к себе в Москву забрал.
- Слухи тебя не обманули, - принял мою шутливую усмешку: - Забрать-то забрал, но он потом...
И дальше короткими фразами «набросал» портрет своего отца: родился тот в деревне, куда на лето привозила Даньку его дочь, и дед любил рассказывать внуку о своих предках, о том, как те пахали землю, сажали, убирали урожаи, да и не только рассказывал, но и показывал чудом уцелевшие у соседей, а теперь приютившиеся у него в сарае плуг, борону, да и в хате был целый уголок с разной деревенской утварью, - ухватом, кочергой, прялкой, лаптями, плетениями из липы, бересты. И всё это, дорисованное живым воображением внука, так запало в душу будущего журналиста, что писать кроме как о колхозниках или «сельских тружениках», как их называли в советские времена, уже ни о кои не мог, да и теперь пишет о перестраивающейся, приспосабливающейся к «рыночным отношениям» деревне.
- Знаешь, при социализме всё было как-то понятно. – Он склоняет голову влево, пытаясь увидеть дорогу из-за задка впереди идущего трейлера, чтобы его обогнать: - Ведь были колхозы, были пятилетки, планы, которыми мерили их успехи, а теперь... – Обогнал машину, переключил скорость. – А теперь... – «А теперь на распутье, как и многие?» Но он усмехнулся: - Теперь мечешься и не знаешь о чём и как писать. – Приподнял над баранкой руку, сжал, разжал пальцы: - То ли восхвалять сельские агрокомплексы, подминающие под себя деревни, то ли защищать мелких фермеров, пытающихся сохранять истинно русское, бережное отношение к земле... земле-кормилице. – «Надо же, и мама так о земле говорила!» - Всё перевернулось. Всё меняется и приходится только, как говорится, констатировать факты, следовать за свершающимся, ни на чём не акцентируя, ничего не предлагая... – Помолчал: - Хотя иной раз и ноет сердце. - Вздохнул коротко: - От бессилия.
- По какому поводу твоё сердце ноет от бессилия? – не поняла.
- Да при виде покинутых деревень. А их столько!.. Страшные картины. Тебе приходилось быть в таких?
- Нет. Но слышала, видела... по телевизору.
- Ха! По телевизору, - беззлобно усмехнулся. – То совсем другие картины, другое восприятие, а вот когда бродишь по такой...
И замолчал, словно погружаясь в те самые картины. «Отвлечь его от них?.. А, не буду. И даже...»
- Данила, я всегда знала тебя как человека очень эмоционального, так может и теперь воспринимаешь всё это слишком...
- Нет, не слишком, – сказал резко... словно поставил точку: - Если бы ты сама увидела... – И коротко взглянул на меня раз, другой. «Что это он?» - Слушай, а и впрямь... Не взглянуть ли тебе на всё это? Давай прямо сейчас и...
- А что «и»? – немного растерялась.
- А то «и», - весело усмехнулся: - Едем-ка со мной, отец как раз в такой деревне и живёт. 
«Ну и ну... Прямо сейчас и ехать?» И он, заметив мою растерянность, заговорил быстро, с почти радостной улыбкой:
- Ну посмотри вокруг! Весна, всё просыпается, зеленеет, собирается цвести, а ты нырнёшь в свой каменный город и не увидишь настоящей весны... – И улыбка его растаяла: - Но напористой, нахальной, которая...
– Почему нахальной? – рассмеялась я.
- Сама увидишь, если поедешь. – И слегка тронул за локоть: - Ну что, едем? Побудешь часок, а потом подкину тебя до трассы, успеешь к ночи в свой серокаменный.
«А почему бы и нет?» - снова спросила себя и согласно кивнула головой.

Вспоминая наши прошлые совместные поездки на съемки сюжетов, мы проехали уже километров двадцать, когда справа мелькнула вторая крытая безлюдная автобусная остановка и Данила, свернув с трассы на грунтовую дорогу и, то и дело крутя баранку, объезжая лужи, молча старался не попасть еще и в глубокую колею от недавно  проехавшего трактора. «Ему теперь не до разговоров... Да. весна здесь гораздо заметнее каждой веткой, кочкой, подставившей уже зазеленевший бочок греющим лучам солнца. А как распушились берёзы, развесив серёжки навстречу скорым листьям! Как совсем по-иному зеленеют ели, сосны... словно их только что лаком опрыснули. Ой, а вон там целая стайка бобриков!»
- Данила, смотри, подснежники! Можно мне... можно я...
- Но-о... - догадался о моём желании: - они же в Красной книге. – И мягко улыбнулся, словно извиняясь: - Но несколько штук можно... потом, чтоб не завяли. Вокруг нашей деревни их столько!.. Не зря же Бобрино так назвали.
- А сколько нам еще ехать?
- Да недалеко. – Помолчал, взглянул на мелькающие ёлочки: - И знаешь, хотя от трассы всего-то пять километров, но как только в семьдесят четвёртом колхозникам тоже паспорта стали выдавать, так сразу и начали перебираться в города, бросать свои деревни. В Бобрино тридцать два дома было, а теперь...
- И в такой... заброшенной живёт твой отец?
- Ну да... Правда не один, две соседки у него... такие же старые. И раньше жили в своих домах, а теперь сошлись в одном, в том, что покрепче.
- И не страшно им... одним?
- А чего бояться? – усмехнулся. – Да если бы и боялись... боялся, - поправился, - всё равно батю оттуда не увезти. Только одну зиму у нас пожил и заскучал, затосковал: «Не могу я оставаться в этих серых клетках. Домой хочу, в деревню. У меня же там хозяйство осталось. Да и мне бы... как только проснулся, так сразу на земельку ступить.» - почти пропел изменившимся голосом: – И это его... во мне, как лейтмотив. Вот и езжу к нему раз в месяц, продукты отвожу и для него, и для... – Пальцем что-то нарисовал пред собой: - Ведь у него коза в сарайчике, а у соседок кур с десяток, так что приходится и для них...
- А освещение, вода, ... Как с водой-то у них? Из колодца?
- Да нет, - усмехнулся, - ведь километрах в десяти от деревни огромный овощной комплекс возведён... который, кстати из неё последних жителей к себе и перетянул, а электролиния к нему через Бобрино проходит. Ну а вода... Я скважину им пробурил, так что воды у них хватает, да еще какой! Всегда с собой увожу.
- А хлеб, - не унялась я. – Ведь не привозят же им... для троих?
- Да сами пекут. Привёз им мешок муки, дрожжей сухих, баба Настя и печёт.
- А зимой... зимой как к ним добираешься? Ведь сугробы...
- Зимой... – усмехнулся, - у меня другая тактика. Доезжаем с сыном до твоего городка, машину оставляем у знакомых, а сами с рюкзаками - на автобус, потом – на лыжи и-и пошли! Прогулка получается о-отличная!
Взглянула на него: «Значит и сыну эстафету передает. Вот молодец!» Но не сказала.

Машина вынырнула из-под деревьев и перед нами открылось широкое поле, укрытое жухлой, припавшей к земле от недавно растаявшего снега травой, над которой то тут, то там весело выныривали молодые берёзки. «Какие же они тоненькие да радостные!»
- Ну вот, почти и приехали, - распрямился Данила: - На том конце поля моя деревня. – Помолчал: - А ведь когда-то... – Опустил стекло, вдохнул уже пахнущий весной воздух: - на этом поле рожь сеяли... а в ней васильки подмигивали. – И голос его стал тише: - которые я для Наташки... – Но осёкся, махнул рукой: - А, что там вспоминать...
И решительно нажал одну из кнопок, отчего машина вдруг наполнилась светлой, но грустной музыкой. «Как же созвучна она и рассказанному Данилой, и этому забытому людьми полю!» А впереди, под стайкой почти белых, сбившихся над краем поля облачков, уже серели крыши тех самых покинутых домиков, к которым ехали.

По чуть шелестящей прошлогодней, не тронутой колёсами машин траве, мы въехали в деревню:
- Всё. Приехали. Хорошо, что наш дом почти крайний, а то дальше... – Усмехнулся, пропел: «Там, где кончается асфальт...» И уже мы идём по чуть заметной тропке к старушке, сидящей у следующего дома.
- Баба Настя, здравствуйте! - приветствует её Данила: - Что, вышли на солнышке погреться?
Она какое-то время смотрит на него отчуждённо, словно не признавая, но вдруг губы складываются в подобие улыбки:
- Да вот... – поглаживает белого кота, уютно свернувшегося на коленях, - Греем свои старые косточки, день-то какой сегодня погожий. – И её глаза оживают, всплёскивает руками: - Ба-атюшки, а батя-то твой ишшо из лесу не возвернулся с подругой моей...
- Ну и ну... – Данила вынул мобильник, стал набирать номер: - Я же ему вчера звонил, что приеду, а он...
- Да знаить он, знаить, но надумал сморчками тебя угостить, вот и... – Сунула выбившуюся прядь волос под платок: - Да не звони ты ему, не надоть... – кивнула на руки Данилы, -  он уже скоро придёть.
Но Данила уже говорит в мобильник: «Здравствуй, здравствуй. И где ты сейчас, далеко убрёл?.. А-а, километрах в трёх... Возле чего?.. Той самой сосны, которую мы с тобой?.. Ну, хорошо, ждите, я сейчас подъеду».
И пока разговаривал, старушка всё поглядывала и поглядывала на меня настороженно. «И почему так смотрит?» Наверное, и Данила это заметил:
- Вот, баба Настя, представляю... Моя давнишняя знакомая, коллега по работе. Привёз её с вами познакомить и с деревней.
- А-а, - И взгляд старушки подобрел: – То-то я смотрю, смотрю... вроде бы не твоя жена... – И почти улыбнулась: - А знакомить... Что ж, с нами-то можно и познакомить, а вот с деревней... – Опустила руку на кота: -  Кот с собакой, коза, твой батя да мы с Марьей... вот теперя и вся наша деревня.
- И всё же хочу показать ей... – улыбнулся Данила мне, - хотя бы один из брошенных домов, может, подскажешь в каком двери не забиты?
- Да они во всех хатах не забиты, входи в какую хошь. Приезжають же разные, шарють в них, всё ищщуть, ищуть чавой-то, вот двери и посломали.
«Как сказала-то беззлобно! Спросить о чём-либо?»
- Бабушка Настя, а разве вам не страшно, когда приезжают такие... искатели?
- А чего бояться-то? Что у нас грабить? Раз пришли ко мне, стали деньги искать, а я и говорю: да что ж вы ишшите? Пенсию мою дочка на карточку получаить, за неё продукты мне из городу привозить, вот и нетути у меня денег. И не ишшыте их, не старайтеся. Так ничаво... повернулися и ушли.
- Ну ладно, баба Настя, - Данила сунул телефон в карман куртки, - я поеду за батей, а ты покажи... -  кивнул на меня, - моей коллеге дом, в который она могла бы войти, посмотреть, что там... как там, я-то уже насмотрелся.
- Да пусть идёть во-он в тот, - кивнула на обнесённый почти рухнувшим забором: – Там Хабаровы жили. Стариуки-то недавно померли, а молодые уже давно по городам разъехалися.   

По полёгшей бурой траве я пошла к тому дому, - «Еще крепкий какой... и даже красивый.», - обошла провисший забор, через висящую на одной петле калитку вошла во двор и на меня меж когда-то голубых резных наличников глянуло распахнутое окно с еще целыми стёклами, - «Словно приглашает во внутрь заглянуть.» - но пока осмотрелась. У сарайчика – два улья без крыш, рядом – бочка, опоясанная лыком, к углу хаты доверчиво прильнувшая собачья будка. Подошла к  перекошенной распахнутой входной двери, - «Боязно заходить во внутрь.» - но переступила сломанную ступеньку и за провалом тёмного коридорчика три окна лучами солнца высветили диван и кресло со вспоротой обивкой. - «Наверное, налётчики в них деньги искали.» - на полу - ворохи одежды, детское розовое платьице, чёрная юбка, полосатая рубашка. - «А ведь когда-то всё это носилось, кого-то согревало.» - Перешагнула через куртку с беспомощно раскинутыми рукавами, подошла к столу. С краю бледно синела выцветшая тетрадка, - «... ученика 4-го класса Хабарова Саши» - из-под неё выглядывал зелёный краешек обложки книги, - «Виталий Бианки. Лесные домишки.» - рядом выпотрошенной внутренностью и оборванными проводками темнел приёмник, - «Ведь его слушали, из него песни неслись.» - над ним на стене висела выцветшая фотография военного с ромбиками в петлице, смотрящего с немым вопросом, - «Словно спрашивает: чего ж меня-то здесь оставили?»
А почти посреди хаты по-хозяйски возвышалась большая русская печка с посеревшими боками, услужливо подставлявшая свои печурки, - «Ну давайте мне ваши мокрые варежки!», - вокруг неё со стен свисали местами содранные обои с уже непонятными рисунками, - «И под ними деньги искали? – а над моей головой - ощетинившаяся доска проломанного потолка. «Как же тоскливо стало от всего этого!» И я вышла. Путаясь в траве, пошла вдоль улицы, приостанавливаясь напротив других домов и на одном из них увидела выцветшую табличку с надписью: «Здесь живёт заслуженный колхозник...», но фамилия почему-то была соскоблена, а на другом – потускневшую красную звезду, - «Наверное, ветеран войны там жил. Ну да, баба Настя говорила, что ушли на фронт семнадцать мужиков, а возвратились только двое». И теперь эти покинутые пустые дома, потемневшие «ликом», молча смотрели на меня и их «взгляды» казались немым упрёком. «А ведь когда-то в таких же жили и мои предки. Но что осталось во мне от их жизни? Ни-че-го. Жалею ли об этом? Да, конечно... » И тут услышала длинный сигнал машины, - «Данила приехал. Надо возвращаться».

И было продолжение этого удивительного дня на крыльце дома с отцом Данилы Алексеем, с бабой Настей и её подругой Матрёной, с лохматым черным псом по имени Шарик, сразу признавшим меня «своей», белой козой Нюркой, пощипывающей чуть пробившуюся травку в окружении нескольких безымянных рыжих куриц и пёстрого красавца-петуха. И были еще вкуснейшие жареные сморчками, только что принесенными из лесу и чай, заваренный чабрецом. А вокруг нас торжествовала весна и молодые берёзки по одной или стайками наступали на покинутую деревню, пробирались в её огороды, дворы. «Так вот почему Данила назвал весну нахальной! Да, именно в такие весенний дни торжествующего обновления природы более всего заметно, как берёзы наступают на покинутую деревню. И есть в этом нечто тревожащее и даже мистическое, ведь совсем скоро укроют они собою всё домики. Грустно. Но что делать? Жизнь продолжается».

Уже в сумерках ехала я автобусом в свой «серокаменный город». Впереди, прямо над трассой, висела огромная луна, за окном то и дело проплывали размытые пятна фонарей и световые блики словно высвечивали недавно прожитые часы: «Какой же длинный, но наполненный день прожила я сегодня благодаря Даниле, еще не утратившему самого сокровенного, - родства с родным гнездом, - его отцу, не принявшему «тесных клеток» города и двум старушкам, оставшимся верными деревне.» И, может, еще потому этот день согревал мою душу, что не услышала я от них жалоб на кого-либо или на свою участь, которые так часты от моих соседок, живущих в своих «серых», но тёплых и защищенных «клетках», и своё прожитое воспринимали эти трое как данность, как простое продолжение их деревенской жизни.
И виделось мне: я приезжаю в Бобрино, селюсь в ту самую хату Хабаровых, понемногу привожу её в порядок и по утрам, когда выхожу во двор, то из когда-то покинутой будки мне навстречу, радостно виляя хвостом, выбегает мой квартирный пёс Том... «Но стоп. Не будет такого. Слишком «урбанизирован» мой муж, дети, ведь они - уже третье поколение, оторванное от земли. Да и сама напрочь приросла к городу своей профессией.» А передо мною в туесочке из бересты, подаренном Алексеем, из пушистого тёмно-зелёного мха светло улыбались три лохматых голубых бобрика, отчего в душе трепетало чувство... нет, вопрос: вот же, вот... как мало надо этим цветкам, чтобы быть прекрасными, - совершенными! – так почему же мы, люди, всё ищем и ищем счастье в комфорте, теряя при этом нечто истинное, - кровное родство с Природой.

*Александр Пушкин: «Два чувства дивно близки нам, В них обретает сердце пищу: Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам.»