дежа-вю 1991

Мир никогда не станет прежним.

Вот  зашла в магазин в начале нынешнего кризиса. Не «за гречкой», а просто за продуктами.
И  не то чтобы удивилась. А попала в дежа-вю:
Там вдруг оказались пустые полки без круп, сахара и муки. Уставшие продавцы. Откровенно обалдевший юноша-кассир.

Сочувствую я ему и его удивлениям.

Когда-то, весной далекого  91-го года, я получила новенький диплом Российского Государственного Педагогического  Университета ,  и собиралась осенью выйти на новый высокий оклад. Потому что мои 80 р. ставки воспитателя должны были превратиться в 130 р. за наличие высшего образования.

Да, у меня был такой план. Реальный. Цель, к которой я шла несколько лет. 
Уже выйдя замуж, родив дочь, разведясь в начале какого-то смутного нового кризиса, вползшего незаметно и непонятно в бытность пост-Советского государства вместе с частным предпринимательством,  компьютером БК-шкой, челноками из Польши и Турции…

А тут…
Август 91-го. Путч. Танки в Москве. Баррикады на Дворцовой в Питере.
Раздоры и расставание с любимым. И необходимость поиска новой работы. 

Моя заведующая из детского садика сказала коротко: «Ищи. На 130 ты с детём не проживешь. Я закрою тебе трудовую одним днём».

И я пошла. Пошла просто вдоль по улице – искать работу. И нашла ее через два квартала. Молочный магазин и бумажка на стекле: «Требуется кассир. Зарплата 500 р.».
Пятьсот. Это много. Только я никогда за кассой не сидела. Но, говорят, ничего страшного. Бабулька-кассир тут же показала мне нужные кнопки на аппарате.
Назавтра я начала работу.
В первый день выручка была 1500 р.
Через неделю уже 9000.
Девальвация. Изменение цен…
Через два месяца я уходила на перерыв в  подсобку с фартуком, наполненным купюрами. И весь обед считала деньги.

Деньги менялись. Цены росли. Жулики подсовывали старые зеленые полтинники с Лениным то кассирам, то доверчивым подслеповатым бабулькам. Потом советские купюры сменились на голубенькие и розовенькие бумажечки.

А пока талонная система набирала обороты. Полки пустели. Надвигалась, в общем, голодная зима и разрастался кризис.

Странно, что мой дед-коммунист меня не проклял: как смела потомственная педагогическая девочка пойти в грязную и нечестную Советскую Торговлю?!
Мне было стыдно перед ним с бабушкой и перед самой собой.

Было. Но недолго. Постепенно стало ясно, что это был огромный подарок от Судьбы, которая запихнула меня в такую…задницу -  с точки зрения семьи и статуса.
При этом у нас с мамой и дочкой появился шанс нормально пережить ту зиму.

В магазинах стало не просто пусто, а ПУСТО.
Люди дежурили  в ожидании машин с товаром с утра и до вечера.  Иногда не дожидались: машины так и не приходили.
А когда приходили, то чаще всего начинался ад.

Рубльпятьдесят-рубльпятьдесят-рубльпятьдесят...
Это в какой-то момент была цена тетрапака с молоком. (цены менялись почти ежедневно). Пока не закончатся огромные железные контейнеры с этим молоком – не помню, штук шесть или десять – эти рубльпятьдесят я выбивала до отупения. Я разбила себе палец об клавишу кассы Ока. Ноготь на руке не восстановился больше никогда.
Ночью контейнеры  и паки продолжали мне сниться.

Иногда машины приходили перед закрытием.
Одно из самых сложных для меня воспоминаний – это машина с голландским сливочным маслом, пришедшая поздно вечером. Покупатели ее «засекли» и из магазина выходить отказались. Помните, мобильников не было…
Народ набился в магазин толпой. Время закрытия давно прошло. Я сидела в кассе, задавленная со всех сторон страждущими. Мы даже вызвали наряд милиции. Приехали три парня с автоматами. Осмотрелись. Вздохнули: «Ну не стрелять же в них! Работайте, бабоньки!» И уехали.

Что ж, мы продолжили работу.
Мама моя обычно уходила на смену в ночь, а я должна была возвращаться к дочке. Но в той ситуации это было невозможным. Мама пришла к дверям. Только в магазин ее, да еще с ребенком, (Очередь. Талоны) не пустили. Доказать, что ребенок мой, было, в общем, невозможно…  Маму выталкивали, выпихивали, оскорбляли… Кое-как, с боем, дочку  все-таки в дверь протиснули. Я посадила ее себе на коленки и разрыдалась от бессилия. В ответ послышались возгласы из очереди: «У тебя ребенок с тобой, а наши дети не знают, где мы потерялись ночью».
И мы продолжили вместе…

Я выходила из кассы, бежала в подсобку и помогала бабулечкам-продавщицам. Масло, что называется «калёное», то есть, глубоко замороженное.  Мы с уборщицей – божьим одуванчиком -упирались в куб масла ногами (да-да. Ногами) и вдвоем натягивали струну в четыре руки. (Струна, это стальная леска, закрепленная  на двух палочках-ручках, чтобы резать на пласты куб масла или сыра).  Струна врезалась в руки, периодически не выдерживала и рвалась. Ножом заледенелое масло не резалось. Мы его кололи, как могли, вместе с грузчиком, топором, и взвешивали, как есть, бесформенные плоские ледяные куски.

В двенадцатом часу мы все же закрыли магазин и  разошлись по домам. Я несла спящую дочь…

Потом, несколько лет спустя, в поликлинике ко мне подошла женщина, которая спросила, откуда ей может быть знакомо мое лицо.
Задумались. И вспомнили обе.
Она жила в том доме, где магазин, на последнем этаже. Приходила за молочком беременная. Потом родила. И вот, увидев в окно разгружающуюся машину, прибежала. Одна. Без новорожденного. Конечно, в очередь ее не пустили. Грустно это... Я ужасно разозлилась, прекратила работу и громко кричала на бабулек, что хоть режьте, но пока не пробью товар ей – никого обслуживать не буду. Как не побили ни меня ни ее – не знаю. Но пустили…

А в каждой квартире в моём подъезде было по малышу. Конечно, я понимала, каково это, с ребенком на руках. Как-то незаметно мы подружились со всеми соседями. И когда приходил товар, я обзванивала по списку квартиры, и тот, кто оказывался дома - бежал и забирал у меня заветные паки, бутылки или бидончик со сметаной. (Разумеется, оставлять в подсобке такое «запрещенное богатство» было нельзя, если б такое нашли, то штраф от ОБХСС был бы огромный).  А вечером я разливала драгоценную сметану по баночкам и разносила по квартирам.

Вот так волею судеб получилось, что в это сложное время, когда люди не могли толком отоварить талоны, мне удавалось расплачиваться со знакомой, сидевшей с моей дочерью – сыром. А это был дефицит из дефицитов.

В соседней булочной мы отоваривались хлебом. Мама в ужасе всплескивала руками: «Дочь, я не думала, что ты будешь «под полой» приносить хлеб! Это же театр абсурда!» Да, но это была наша реальность.

К весне меня перевели в другой магазин. Там было несказанно здорово: две кассы, второй кассир (а я всю зиму проработала одна по 12 часов), НЕ-самообслуживание, работа 2 через 2, да еще молодые-красивые курсанты из соседнего училища, регулярно прибегающие за кефирчиком.

Новая боевая заведующая часто ставила меня ещё и в отдел. Сметана. Творог. Сыр. Зачистка кубов масла.
Работала я быстро, много.
Уставала страшно. Но при этом умудрялась еще гулять ночами по мостам и бегать на танцульки с курсантами.

Зарплата индексировалась регулярно.  Я стала получать вдвое больше мамы, в августе отхватила огромную премию за ударную работу, купила себе двухкассетник, настоящие фирменные белые кроссовки, кожаную куртку и поехала с дочерью отдыхать.

Кризис тихонечко видоизменялся и отступал. Молодость брала своё.
Впереди бурно маячило моё светлое счастливое будущее.