Надежда Венедиктова. Метаморфозы

                Рассказ

                Лидии Елхиной

                Александр Тарасов
Июль 1990 года был знойным, и полдень, в эпицентре которого я изнемогала от жары, длился без перерыва на обед – секунды стекали по мне, как капли пота, воздух звенел и напоминал по вкусу айвовое варенье; я сидела в редакции альманаха «Литературная Абхазия», просматривая очередную рукопись, и вдруг в дверь постучали.
Шастать по редакциям в такую жару мог только очередной графоман, и я скорчила гримасу, которая дорого обошлась мне – мимика слиплась, и мне с большим опозданием удалось изобразить приветственную улыбку навстречу невысокому мужчине, осторожно, но естественно входившему в нашу узкую комнату.
Он смотрел мне прямо в лицо не по возрасту живыми глазами, коротко стриженная седая голова плыла в воздухе, как опытный наездник в седле, и вообще в свои шестьдесят с небольшим он был ловок и подвижен. Мне и в ум не могло прийти, что в мою жизнь входит лагерник со стажем – я никогда впрямую не сталкивалась с ними, да и июльский полдень, настойчиво смывавший меня в вечность, был таким бездонным и пряным, что я присутствовала в комнате лишь краем сознания, оставленным на шухере, чтобы не утерять окончательно связь с действительностью. 
Я только недавно начала всплывать к общественной жизни из глубины мощного внутреннего потока, в котором всходящая над горизонтом звезда или чернеющий в лучах солнца кипарис значили для меня бесконечно больше, чем внешние обстоятельства. 
Поэтому от первого знакомства с Александром Тарасовым у меня осталось лишь общее впечатление живости; понадобилось еще несколько встреч для обсуждения его рассказов, чтобы его жизнь вдруг стала значимой и начала саднить во мне, как заноза.
О себе он рассказывал вскользь, по делу, разъясняя обстоятельства, и история о том, как в 1949 году, учась в Московском университете, он возглавил первую в истории СССР студенческую антибольшевистскую группу, прозвучала без пафоса, почти, как житейская зарисовка. Их быстро вычислили и не расстреляли только потому, что они были первыми, их последователей ставили к стенке без лишней суеты.
Он провел в северных лагерях десять лет – с двадцати до тридцати, и вышел еще молодым, как он обронил однажды, молоко еще не совсем просохло в его уголках губ, только отдавало горечью одуванчика. После освобождения ему нельзя было жить в Москве, и он уехал на Северный Кавказ, надеясь обрести в горах свободу более полную, чем просто за воротами лагеря. Но и там за ним приглядывали, тогда он перешел Кавказский хребет и осел в Абхазии, где завел семью, защитил со временем докторскую и вволю шатался по горам.
Конечно, его рассказы были слабоваты, он не чувствовал язык, фразы были шаблонными, сюжеты вызывали улыбку откровенной притянутостью за уши – он сочетал простенькую любовную историю, обычно между местным жителем и курортницей, с профессионально-приподнятым описанием природы, но сам он был так по-человечески хорош плотностью биографии и знанием гор, что отказать ему в публикации было невозможно. У него успела выйти книжка о горных лесах, и он притащил ее как основание для дальнейших успехов.
Общаясь с ним, я всегда ощущала тень концлагеря где-то сбоку – она нависала зловещим зонтом, отделяющим небо и свет от происходящего сейчас, здесь; даже после расставания с ним эта тень не исчезала сразу, медленно отставая и постепенно истаивая в воздухе.
 Однажды, когда мы шли по одной из сухумских улиц, я, пытаясь по обыкновению невзначай заглубиться в собеседника, спросила, сильно ли его подкосило это десятилетнее выпадение из жизни? Ведь мимо него прошли молодые влюбленности, целый ворох возможностей очаровываться женщинами, все это цветение плоти и бурление крови.
Его не ошарашила неуместная откровенность моего вопроса – он ответил мне с лицом юноши, на котором улыбка искала и находила, его молодость вышла мне навстречу, и я с удивлением увидела перед собой счастливца.
В ясный морозный день его послали из лагеря в лес одного на заготовку дров, и он несколько часов работал, наслаждаясь своей сноровкой и солнечной тишиной над сугробами, а на обратном пути ему удалось встретиться взглядом с женщиной – это была приехавшая по вызову медсестра, выходившая из ворот в сопровождении охранника и успевшая посмотреть ему в лицо с сочувствием свободного человека и еле ощутимым кокетством.
После этого тень концлагеря исчезла, и даже теперь, через двадцать лет после его смерти, я вспоминаю не узника, а  пылкого юношу, пахнущего потом и смолой и уносящего в барак заинтересованный взгляд незнакомой женщины.

                Танец живота
Моя первая и единственная встреча с этим восточным танцем, ставшим символом сладострастия, произошла в Стамбуле поздней осенью 2004-го – накануне резко похолодало, ветер с Босфора вынимал всю душу, полутемные кварталы, по которым мы шли к ресторану, наводили тоску: стамбульцы экономили электричество, и с помощью шумно работающих и жутко воняющих генераторов, выставленных на тротуар, тускло освещались лишь первые этажи лавок.
Нас было около тридцати человек, журналисты, съехавшиеся на конференцию из стран Южного Кавказа, Москвы и Лондона; это был наш последний вечер, и когда мы вошли в отдельный зал ресторана, многие из нас мысленно уже возвращались к домашним проблемам, хотя оживление общей трехдневной встречи еще будоражило кровь, и шутки сыпались со всех сторон.
Танцовщица появилась к концу ужина в сопровождении хозяина ресторана и трех музыкантов – быстро, по-деловому исполнив первые па, она скинула прозрачное покрывало и предстала во всей красе, облаченная лишь в расшитый стекляшками раздельный купальник. Лет 25-27, правильные черты лица с характерным носом, придававшим ей хищность птицы, длинные ноги, умеренная худоба с легким намеком на животик, и – самое главное в этом аттракционе – прелестно неожиданное выражение лица: нескрываемое презрение, без малейших нюансов сопровождавшее ее танец.
Видно было, что она профи, но чувственности в движениях было так же мало, как в тарелке с недоеденными овощами и смятой салфеткой – этого, казалось, никто не замечал, хозяин поощрительно чмокал губами и закатывал глаза, наши мужчины изображали одобрительный интерес, все детали зрелища, кроме презрения на лице танцовщицы, складывались в необходимую картинку.
Танец длился не более пятнадцати минут, после чего хищная дива приступила к вымоганию денег – небрежно прыгнув на колени ближайшего мужчины, она потрепала его по щекам, погладила по затылку, прижалась плечом к груди и протянула открытую настежь ладонь. Двусмысленно хихикнув, наш коллега положил десять баксов, но не тут-то было – презрение на лице стало откровенно вызывающим, танцовщица жестом пригласила соседей полюбоваться на этого скопидома, и наш коллега вытащил еще десятку.
На женщин она вообще не смотрела, да и для мужчин у нее был неодушевленный скользящий взгляд, словно она вынула из него все человеческое.
Наши коллеги реагировали на так называемый соблазн по-разному – одни соглашались на полный набор прижиманий, другие протягивали деньги, как только танцовщица приближалась к их коленям, один попросил соседа сфотографировать его с девицей в обнимку, заинтриговал меня молодой журналист, удачно прятавшийся от вымогательницы за чужими спинами: осталось непонятным, двигала им скупость или нежелание быть одним из околпаченных идиотов.
Хозяин внимательно наблюдал за процедурой, обмениваясь замечаниями с музыкантами, они явно развлекались, но без огонька, действо было стандартным и вполне условным – сладострастием не пахло! Танцовщица не зажигала, а мужчины не возбуждались – профанация даже вдохновляла своей живучестью, мы были тускло-зеркальным отражением бесконечных компаний, забредавших в этот обшарпанный зальчик.
Основной фокус заключался в том, что хозяин дарил нам этот танец, превращая подарок в откровенную обдираловку – обе стороны видели друг друга насквозь, и только исполнительница всерьез отдавалась презрению.
Теперь, когда я слышу «танец живота», передо мной всплывает не обольстительное колыхание бедер Самии Гамаль, которая первой начала танцевать на каблуках, что увеличивало порочную амплитуду ее змеевидных движений, а презрительное лицо стамбульской танцовщицы, видящей в мужчинах не источник наслаждения, а всего лишь ходячий автомат по выплевыванию денег.

                Вилла Корсини
В мае 2012 мы с братом рано утром выехали поездом из Рима, побродили по Ассизи и вечером приехали во Флоренцию, наслаждаясь протяженным солнечным днем, который наши переезды расширяли до размеров тихого приключения с лицом интеллигентного бродяги.
После этого мы битый час не могли добраться до виллы Корсини, плутая в поисках этой летней резиденции Медичи, где наша швейцарская подруга-дипломат Хайди Тальявини праздновала свой выход на пенсию. Шофер автобуса высадил нас не на той остановке, нас посылали в разные стороны, наконец нам удалось поймать такси, и мы расслабились в блаженной усталости, ведущей в рай.
С первого взгляда вилла Корсини нас не впечатлила, хотя широкая каштановая аллея и окрестности намекали на уединенную исключительность – Медичи строили загородную резиденцию в XV веке, когда не было сильной центральной власти, обеспечивающей хотя бы минимум безопасности и вдали от города,  и крепость еще казалась естественней дворца: лаконичные белые стены и приземистость виллы на фоне тосканского пейзажа казались неуместным провинциализмом.
Мы постучались в закрытый парадный ход и объяснили открывшему дверь молодому человеку, принятому нами за швейцара, что мы ищем нашу подругу – нас попросили подождать, скоро появился пожилой человек с круглым лицом и добродушно представился на русском:
- Меня зовут Иван Иванович Поташкин.
Я решила, что у меня от усталости глюки, но русская речь продолжала звучать, и скоро выяснилось, что это семидесятитрехлетний владелец виллы Джованни Корсини, бабушка которого была из знатного рода Олсуфьевых, и сестры в детстве звали его именно так. Мы с удовольствием подхватили шутку и все следующие дни называли его Иваном Ивановичем, тем более что по внешности это был типичный русский пенсионер. 
Пока мы ждали Хайди в огромном вестибюле, сразу выявившем истинный масштаб виллы, казавшейся снаружи относительно небольшой, вокруг царила деловая суета – готовились к завтрашней вечеринке нашей подруги, мелькали женщины с цветами и посудой, расхаживали мужчины с инструментами, из будущего зримо проступали контуры праздника.
Мы вживались в атмосферу старинного здания, которое давно не ремонтировалось, заглянули в пару гостиных, где мебель прошлого соседствовала с компьютером, факсом и прочими атрибутами сегодняшнего дня – слабый аромат заброшенности воскурялся к высокому потолку с лепниной, картины и светильники явно нуждались в повседневной ласке, здесь властвовали тени прошлого, а не смех хозяев.
Хайди спустила нас автомобилем в двухэтажную гостевую виллу, приютившуюся у подножия холма, на котором возвышалась летняя резиденция Медичи, – здесь уже было по-человечески уютно, нас сразу внедрили в ужин на террасе, при свечах, с видом на окружающий пейзаж, за столом было десять-двенадцать человек, и ощущение большой семьи завершило этот долгий майский день, начавшийся в римской гостинице «Юлий Цезарь».
Утром гостевая вилла очаровала своей старомодной соразмерностью – очень просторные два этажа со множеством спален, гостиных, лестниц, окон самых разнообразных конфигураций и размеров, величавая кухня, и главное: та самая терраса, где мы ужинали накануне.
Во внутреннюю часть ее, находившуюся под центром второго этажа, выходили двери из кухни и основной гостиной с капитальным камином; внешняя же часть под открытым небом была еще объемнее и наживую связывала дом с окружающим ландшафтом. Тут же, сбоку от террасы, приютилось одноэтажное здание, увитое …, перед ним был еще пустой бассейн и стойка с виноградной лозой.   
Все было продумано и сделано с той основательной любовью, которая остается во встроенном камне и проглядывает в арке и дверной ручке, сразу делая здание частью твоей биографии, даже если ты провел в нем лишь пару часов. А вокруг расстилалась холмистая местность с виноградниками, оливами, кипарисами и далекими виллами, возвещая о проработанном до мелочей согласии между человеком и природой.
Совершенство тосканского пейзажа действует подобно любовной тоске – проникает глубоко и почти обесценивает жизнь. За ним не видишь горизонта, пейзаж поглощает твой взгляд, потом тебя самого – и твое прошлое растворяется в терпкой кислоте совершенства. К тосканскому пейзажу нельзя относиться всерьез, это случайно сбывшаяся греза человечества, долгое созерцание которой – удел сильных духом.
Счастливец Джованни Корсини, владеющий всей этой роскошью бытия, в которой dolce far niente столь же естественно, как аромат распускающейся розы или улыбки утомленных любовников.
Мы завтракали под пение птиц, обсуждая последние приготовления к вечернему празднику – мы с братом должны были снимать его на видеокамеру, поэтому нас отпустили, и мы пару часов шлялись по окрестностям, находя забытые тропы, где густая паутина липла на лица и плечи. Тишина была настоявшаяся, лилово-зеленоватая, с шорохом спугнутой птицы и звенящим пространством под незнакомыми нам кустарниками. Странно было встретить все это в центре Италии, казавшейся нам густозаселенной страной.
К шести вечера все мы стояли перед входом в виллу Корсини, готовую к торжественному приему гостей – по всей протяженности тенистой аллеи горели газовые светильники в земле, официанты заканчивали накрывать стол с прохладительными напитками в парадном саду с мраморными статуями, Хайди, в красном костюме парижского изготовления и с бриллиантовой розой на груди, о чем-то говорила с двумя неизвестными мужчинами, которых сопровождал юноша с массивной видеокамерой на треноге. Это оказались сотрудники известного немецкого телеканала, которые делали передачу об известных исторических виллах Европы, и, конечно, черт их дернул приехать именно сегодня – больше всего им мешали мы с братом, поскольку все время попадали в кадр со своей камерой и треногой. Они просили нас суетиться как можно меньше, мы обещали, но забыли об этом, как только начали интенсивно съезжаться гости.
Сто двадцать человек со всей Европы, в основном дипломаты, один был даже с собакой, другой в красных штанах, сотрудники международных организаций,      профессор Жорж Нива, известный исследователь творчества Солженицына и в прошлом преподаватель Хайди в Женевском университете, бывшие сослуживцы, филологи, друзья, родственники – кто только не вынырнул сегодня из насыщенной событиями и передвижениями жизни нашей подруги, обладающей обостренным интересом к происходящему вокруг и свободно говорящей на семи языках.
Многоязычный гомон сначала в саду с аперитивом, потом в гостиной с закусками и, наконец, ужин на огромной, тридцать метров  в длину, закрытой террасе с фресками XVI века – мы с братом регулярно фланировали между гостями, фиксируя на пленку оживленное общение и лица разноплеменной толпы вперемежку с деталями интерьера. Эта терраса была величественной – именно здесь я оценила размах Медичи и мощное течение времени, поднимавшееся когда-то из глубин средневековья к Ренессансу. 
За соседним столом сидел рядом с темнокожим дипломатом наш Иван Иванович, а сбоку от него, касаясь его плечом, меланхолично ужинала чернокудрая дама, в которой я узнала женщину, накануне собственноручно готовившую цветы для праздника, – это оказалась его супруга, маркиза Корсини, как выяснилось чуть позже, почти совершенно глухая, но с твердым характером, подчеркивающим следы былой роковой красоты.
Хайди переходила от столика к столику, уделяя внимание каждому гостю, и незримые нити прошлого, связывающие ее с ними, трепетали в воздухе, бросая дополнительные блики на блеклые фрески и несколько смягчая общий гул. В разгар пиршества на столе с блюдами выложили двух фаршированных поросят с веточкой зелени во рту и томным выражением лиц – гости сразу выстроились в очередь к двум официантам, режущим поросят с профессиональной ловкостью, и через десять минут от гастрономического шедевра остались лишь крошки моркови на тарелках и нежно-тающий вкус на языке.
К двенадцати часам основная масса гостей разъехалась по гостиницам – хлопали дверцы отъезжающих автомобилей, ярко горящие фонари у парадного входа подчеркивали взлетающую объемность тосканской ночи, где-то на холмах кратко взлаивала собака, праздник истаивал на ресницах виновницы торжества, мужественно скрывающей свою усталость.
Радующийся возможности поговорить по-русски, Джованни обещал нам с братом показать всю виллу, но и на следующий день она была арендована – один из помощников госсекретаря США праздновал там свадьбу, с утра виллу окружили мощными грузовиками, и когда мы просто проходили мимо, нас остановили люди в штатском и просили держать дистанцию, ожидалась сама Кондолиза Райс. Вечером, за очередным ужином на нашей террасе, мы дважды слышали ее выступление, прерываемое восторженным ревом – американцы веселились на всю катушку, фейерверк был на уровне, заснуть не давали долго.
Зато в понедельник вилла была в нашем распоряжении – Джованни не поленился, несмотря на возраст, облазать с нами все шесть этажей, умело замаскированных внешней скупостью фасада; по шатавшейся лестнице мы поднялись даже на последний этаж, почти голубятню, где паутины было больше, чем седины в волосах хозяина, и сквозь узкие зарешеченные окна любовались пейзажем, который с высоты голубиного полета казался еще утонченнее.
Вся вилла была забита антикварным барахлом -  если на первом этаже еще что-то делали, то остальные служили лишь чуланом. Конечно, лучшие картины, мебель и все остальное были выставлены внизу, Джованни показал портрет кардинала, копия которого экспонируется в музее Ватикана, парный парадный портрет деда и той самой бабушки Олсуфьевой, национальным корням которой мы были обязаны его гостеприимству. На верхних этажах все просто пылилось – я представила себе, сколько барахла еще хранится в старых фамильных жилищах Европы, и порадовалась за коллекционеров, которым еще рыскать и рыскать.
Тут же выяснилось, что коллекционеры не дремлют – уже было украдено артефактов на два миллиона долларов, два года назад ночью пытались украсть даже одну из статуй в саду, но из-за тяжести уронили ее и не смогли вывезти, Джованни подозревал, что это как раз спецзаказ, а не случайные воришки.
Постепенно разворачивалась печальная повесть обладания – государство не дает ни копейки, даже на охрану, но не разрешает производить улучшения, позволяющие повысить комфортность проживания на вилле, поэтому живут они во Флоренции. По очереди кто-нибудь из сыновей ночует здесь, чтобы вилла не оставалась полностью без присмотра. Чтобы содержать ее хоть как-то, террасу с фресками сдают под вечеринки по выходным, в подготовке участвуют всей семьей и нанимают соседей. Скоро руководство хозяйством перейдет к младшему сыну, который подает надежды, остальные четверо детей тоже задействованы настолько, что не могут заняться каким-либо самостоятельным бизнесом на стороне.
Контраст между насыщенной жизнью самого Джованни и музейной неподвижностью затхлой атмосферы зачаровывал – два самостоятельных потока текли параллельно, затейливо пересекаясь и создавая стереоскопический эффект, в котором прошлое настолько преобладало над настоящим, что мы, случайные посетители, казались отражением в давно проданном зеркале.
Джованни в молодости уехал в Мозамбик, строил мосты и дороги, нажил большое состояние, у него была местная подруга и ребенок, он вел настоящую мужскую жизнь – увлеченно работал, ловил рыбу-меч в океане, охотился на диких коз в саванне, пировал с друзьями и думал, что будущее у него в кармане.
И вдруг все рухнуло – после антиколониальной революции и национализации он потерял почти все, подруга и ребенок умерли. Он вернулся в Италию, захватив часть охотничьих трофеев и фотографии ушедшей жизни, перепробовал несколько профессий, встретил глухую красавицу и с первого взгляда решил, что она станет его женой – она родила ему пятерых, он получил в наследство две трети виллы Корсини, с годами выкупил оставшуюся треть и стал ее полноценным хозяином-рабом.
На фотографии молодой Джованни, стоя в лодке, торжествующе поднимал над водой выловленную акулу; среди пыльного антиквариата нам рассказывал о своих буднях стареющий аристократ с итало-русской кровью, еще полный энергии, но уже уставший от многолетнего романа с летней резиденцией Медичи.
Покидая виллу и прощаясь с Джованни, мы выходили из прошлого, как из реки, течение которой осталось за спиной.
К черту каторгу обладания! Во вторник мы уезжали счастливые, и свежесть нашей свободы затмевала совершенство тосканского пейзажа. 

Май 2014