Мать

                МАТЬ
Последние несколько лет мать была прикована к кровати, точнее сказать, к дивану. Приезжая домой, заставал её с безучастным лицом, сгорбившуюся и молчаливую. Все заботы,  по её содержанию  легли на сестру, а ухаживал за ней Санька, самый младший из семьи.  Он её кормил, обстирывал, обмывал.
Помню мать с огромным животом, подвязанным полотенцем. Бабушка ворчала: «Нинка, остановись,  ведь седьмой уже…». «Мама, сколько будет,  столько и будет»- отвечала мать. В животе сидел Санька. С каждым из сыновей у матери складывались свои отношения, со мной,  я бы сказал,  дружественно-отчуждённые. Может быть потому, что я многое знал из её молодости. Наверное, знал то, о чём ей не хотелось бы вспоминать. Всякий раз, когда я приезжал домой, она встречала меня как-то по-деловому, что-то спрашивала, но сердечности не было. Провожая же, она заводила меня в горницу, молилась, осеняла трижды крестным знаменем и без слёз провожала. Я знал, что в душе она переживает, но её твёрдый характер остался до конца жизни. К сожалению, он не передался ни одному из шести сыновей, а, как не странно,   единственной дочери.
Однажды, спеша на очередной «пикник», мать не усмотрела как к электроплитке, на которой жарилось сало, подошёл маленький Санька и потянул шнур на себя. Сковородка опрокинулась на него. Лицо мгновенно превратилось в сплошной пузырь. Мать бросила всё, где-то нашла машину и минут через сорок была в городской больнице. Доктор сказал, что глаза целы. К счастью, в то время появилась  синтомициновая эмульсия. Сейчас Санька хоть и носит бороду, но на лице ни одного шрама.
Сколько помню, мать всегда много работала, не считаясь со временем. Мы ложились спать, её ещё не было. Вставали, её уже не было. Иногда, просыпаясь ночами,  я видел мать,  сидящую за столом и делающую отчёт. Часто она сокрушалась: « Опять красным пошло»,- это значит, были излишки. Как им было не быть. Мать работала кладовщиком в колхозе, а потом зам. директора в совхозе со своими двумя классами образования. Родители не дали учиться. Нужно было водиться с многочисленными братьями-сёстрами, а мать была старшей. На её должностях ей всегда приходилось вести тройную бухгалтерию. В авантюрные хрущёвские годы она спасла, можно сказать, всю деревню Белый Яр. Многие машины, везущие хлеб с поля, проезжали мимо весовой, а потом всю зиму сельчане по определённой схеме выносили его из амбаров, но случалось, не успевали и тогда зерно «идущее красным» спускали в речку Чулым. Клёв в местах сброса был завидный. С отчётом мать ездила в управление совхоза в деревню Нагорново, это километров двадцати от нас. Ездила одна на лошади, возвращаясь ближе к полуночи и летом и в сибирские морозы зимой. Не помню,  чтобы она сидела в санях, ездила всегда стоя. Лошадей запрягали самых резвых. Иногда, по необходимости, мать ездила и верхом, в седле. Не забывая о сельчанах мать кормила и нас. Ближе к вечеру, а иногда и днём, она подъезжала к дому и привозила зерно, скота у нас всегда было много. Мать спокойно брала пятипудовые мешки и заносила их в ограду. Не всякий мужик может поднять такой мешок. По деревне мать ходила быстрым шагом, а иногда бегом. Она могла свободно войти в любой дом, её знали все и малые дети и собаки, в любом доме она могла поесть. Сама она готовила отменно, т.к. сразу после войны выучилась на повара, но готовила очень редко. Работа занимала всё её время, дом вела бабушка. Перед войной мать вышла замуж «на станцию», так возле нашей деревни называли железнодорожный посёлок. Я слышал, как она кому-то рассказывала - мужик был хороший, а со свекровью не ужилась.
В 1942 году мать посадили в тюрьму. На одном из комсомольских собраний обсуждали комсомолку, собиравшую тайно колоски после жатвы. Председательствующий спросил: «Может ещё кто ворует у государства?». Мать сказала, что один раз она унесла в трусах с тока немного пшеницы. Ей дали пять лет. Сидела она под Канском – строили аэродром. Когда мать рассказывала про тюрьму, много раз повторяла своё любимое выражение – «волосы дыбом». «Мы-то бабы, -  говорит, - ещё дюжие, а мужики мёрли как мухи. Идём на работу с пустыми тачками, а с работы - тачки полные трупов, и в основном мужики. Кормёжки никакой, холод. Хорошо я, как привезли в тюрьму, свою пуховую шаль отдала поварихе, так она другой раз и подкинет кусок хлеба. Когда построили аэродром, определили какое-то вредительство. Прислали нового начальника – еврея. Хороший был, передачи разрешил передавать. До него-то был начальником тоже еврей, но очень плохой. Аэродром разобрали, стали строить новый в другом месте. А меня перевели уборщицей к инженерам, их называли «враги народа», но хорошие были люди. Ко мне относились хорошо, хоть я и девка была молодая, не приставали. Красной рыбы у них всегда было много. Сам начальник лагеря перед ними лебезил, очень умные были ребята.
Потом вышел какой-то указ, мать освободили, судимость сняли. В тюрьме она сошлась с одной женщиной, которая привела её к православной вере. После тюрьмы мать устроилась работать в поликлинику, где и познакомилась с отцом, он там же работал кочегаром. Они «сошлись», так нынче называют гражданские браки. Бабушка советовала им вернуться в колхоз, но отец  сказал: «Чтобы я,  да в колхоз!». Он завербовался на север и один  уехал за «длинным рублём»…
Родился Фимка, от отца не было «не слуху, не духу». За матерью стал ухаживать белоярский парень Фёдор и со временем предложил ей замужество. Мать сказала об этом бабушке, та,  конечно,  жениха одобрила и посоветовала свадьбу перенести на осень, так как её не на что было делать, а осенью обещали выдать на трудодни,  и хотя бы платье новое можно было «справить».
… Вернулся отец через три года со сломанным позвоночником, привёз его младший брат Степан. Он на руках занёс его в дом, и ему бабушка рассказала, что на осень намечена свадьба. Степан взмолился: « Нинка, куда я с ним? Он долго не протянет, а здесь в деревне вы за ним присмотрите пока, а потом выходи за кого хочешь.»  Мать согласилась. Отец год пролежал без движения, к рукам и ногам его были привязаны кирпичи, кормили его с ложечки, придерживая голову. Как потом стало известно, отец завербовался в Игарку, но вербовщик обманул их. Оставшись без денег, отец не мог вернуться назад, попал в банду, которая грабила пароходы. Ограбив английский пароход, банда скрылась, а отец был пойман и осуждён. В тюрьме он работал в штольнях, и однажды его придавило породой. Его откопали, но врачи сказали: « Не жилец…», сообщили родственникам, так он вернулся к матери.  Постепенно отец стал поправляться и когда стал уже ходить на костылях, пришёл Фёдор «на переговоры».  Отец схватил костыль и выгнал его, как говорила потом бабушка, несколько раз «огрев» его костылём».  Мать стала работать в колхозе на «Натике»- прицепном комбайне. Она,  как я уже писал, была очень гордым человеком с сильной волей. Работа была для неё главным стержнем. Со временем этим стержнем стала религия.
Однажды её беременную на последнем месяце увидел на комбайне председатель и накричал на неё: « Чтобы больше на комбайне не видел, я за тебя отвечать не хочу!». Отец посадил мать на телегу, и они поехали в роддом. Утром появился я. Родив семерых детей, мать ни разу не брала декретный отпуск, да и вообще не бывала в отпуске. Как человек много работающий, она умела и веселиться. Мать хорошо пела, задорно плясала, любила шумные компании. Одевалась она всегда хорошо. В детстве лицо её было побито оспой, но она никогда не комплексовала.  Кое что мать любила сделать «на  выхвалу». Я уже говорил, что ездить она любила только на резвых лошадях, умело открывала водку, могла выпить стакан залпом, но только «на выхвалу». Пьяной я её ни разу не видел. Со временем она стала больше уходить в религию, но роман с Фёдором не прекращался. Отец это чувствовал или догадывался, скандалы и драки были почти что еженедельными. Помню один эпизод – родители купили «бурки» ( такая зимняя обувь, шик моды) и пошли на день рождения к Федосеевым. Мы играли на улице. Через час мать бежит домой, за нею гонится отец, и оба в новых «бурках». Дома драка, шум,  скандал. На утро  отец сидит понуро, извиняется, а мать его «пилит».
Теперь, прожив жизнь, я понял, что отец был по-своему прав. Он-то мать любил. Иногда в порыве ревности он мог убить её. Однажды он схватил её за шею и потащил к чурке,  в которую  был воткнут топор. На этой чурке рубили головы петухам. Мы, дети, были в ограде и, наверное, все описались. Лишь, благодаря тому, что мать была тоже не слабой, она вырвалась и убежала. Со временем успех в «схватках» стал сопутствовать ей. Однажды в драке она выхватила задвижку и ударила отца по плечу, у него больше недели рука висела плетью. Когда я пошёл в десятый класс, драки прекратились. Последний эпизод остался у меня на всю жизнь. Отец с вилами бежит к материной сестре, я бросился навстречу, вырвал вилы и, не помню, ударил я его или нет.
Спустя много лет старший брат спросил мать: «Что же ты,  работая на такой работе, не накопила денег?». Она ответила: «Вас вырастила и хорошо,  «Не копите на земле...».  Иногда, рассказывая про работу, у матери проскакивало - «продам машину пшеницы - денег карман». Мать много помогала односельчанам, родственникам, никогда не «гребла под себя». Особенно много она жертвовала церкви, где была каждое воскресенье. Она тайком перекрестила всю деревню – от малых  до старых. В любую погоду она ехала в Ачинск, стояла службу. Лишь однажды она пропустила службу, я накануне спросил её: «В церковь завтра поедешь?»- она ответила: «Камни с неба вались - я поеду».  В субботу вечером она наступила на ржавый гвоздь, к утру ногу разнесло. Она улыбалась и говорила: «По гордыне мне…»
Тот пожар помнит вся деревня.  Горели Солонцы, огромное поле километров шесть в диаметре. Стояла на редкость сухая осень и подросшая отава посохла. На поле красовались сотня свеже-смётанных стогов. Как потом выяснилось,  дети не затушили костёр. Вал огня двигался не по ветру, а против ветра, сметая всё на своём пути. Зароды горели как свечи. Через полчаса  в Солонцах была вся деревня с граблями, вёдрами, лопатами, вилами. Вой и плач стоял невооброзимый. Мать прибежала с иконою Казанской Божьей матери. Она ходила с молитвой от одного нашего зарода к другому, как бы по восьмёрке, неся перед собой икону. Потом, когда сгорело всё, что могло гореть, в центре Солонцов остались  лишь два наших зарода и сухая трава внутри этой восьмёрки.
Скончалась мать в вербное воскресенье. Провожали её всей деревней. Даже местные алкаши, одев всё чистое, шли за гробом.  Некоторые из них пытались помочь нести гроб, но мы решили нести сами – сыновья и племянники. Гроб несли на плечах, не ощущая тяжести до того места, где когда-то стояла церковь. Ещё при жизни мать говорила: «Хорошо, когда к концу человек иссохнет- кожа да кости». По её просьбе в гроб её положили без тапочек. Отпевая, священник заглянул под покрывало,  но ничего не сказал. Позже я узнал, что без обуви хоронят только монахов. Уходя с кладбища, оглянувшись, я увидел её последнее пристанище, засыпанное живыми цветами, и, сквозь подступившие слёзы, над крестом светящийся нимб.