Дай мне лицо

— Дай мне лицо! Без этого опять ничего-ничего не получится!
Зачем-то повторяю это «ничего» дважды. Для усиления эффекта, что ли? Иногда люди так делают. Я знаю. Я наблюдал.
А может, просто забыть еще не успел?
Собеседник остается бесстрастным. Я не считывал это по его лицу, нет — все мы безликие. И все рано или поздно становимся бесстрастными.
— Тебе не нужно лицо, — спокойно утверждает Старший.
Молчу. Кажется, даже зубами скриплю по старой привычке. У нас давно нет никаких зубов, но если очень постараться, можно их вообразить, и они появятся. Например, чтобы ими поскрипеть от злости и бессилия. И с телом так можно, только с лицом нельзя. Чтобы люди не запоминали. Закон сух и справедлив, я это прекрасно знаю. Да и писан он — закон этот — именно для таких, как я, которые никак не хотят забыть свою прежнюю ипостась. Мне говорили, что человеческая жизнь — привязчивая штука. А я не верил. Зря не верил, выходит.
— Против фагов лицо не требуется, — зачем-то добавляет Старший. Видимо, чтобы меня добить. Но что тут возразишь, я заслужил. Намучился он со мной, должно быть, бедняга! Хотя спросишь — не скажет ведь. Что такое мучиться, он уже, наверное, не помнит. И все намекает, что и я должен забыть. Мягко так намекает, с терпением, с почти ленивой снисходительностью к вздорному циту. А я все никак не привыкну — ни к тому, что пора перестать считывать эмоции Старшего, ни к тому, что я теперь цит.
Циты. Странное слово, смешное такое! От древнегреческого «тело» или «вместилище». Когда я думаю об этом, мне кажется, что на этой ступени бытности не исчезла только ирония.
А еще на ней не исчезли фаги. Тоже безликие, тоже бестелесные, тоже невидимые для людей, но темные. Паразиты. Наши противоположности, если можно так выразиться. Их-то мы — порядочные циты-новички — и должны останавливать, когда те присасываются к людям и питаются их жизненной энергией. Выкачивают из них силу, лишают надежд и все в таком духе. В общем, многое из того, что мне казалось малодушием тогда, в прошлой ипостаси, было заслугой фагов. И даже гордость берет, что я им внутренне сопротивлялся, пока жил. Я этого не помню, но поручиться могу: оно так и выходит, раз я стал цитом перед тем, как отправиться дальше.
Что такое «дальше», мне неизвестно. Старший, к которому я попал, разумеется, ничего не говорил. Точнее, говорил, что однажды я займу его место, а потом отправлюсь дальше. На этом разъяснения заканчивались. Временами, правда, Старший замечал мое трепетное любопытство и утешал горемыку: «Хорошо, мол, что ты на этой стороне оказался».
Та еще поддержка, но я усвоил: цит — это хорошо. А мог бы стать фагом и летал бы себе паразитом, людей бы кусал, отъедался. Ничего интересного, а вреда много.
Если фаг присосется основательно, он может лишить человека даже желания жить. Фагу от этого ничего особенного — просто временное насыщение и увеличение в размерах, пока не сдуется, а человеку — проблемы вплоть до смерти.
Смерть — проблема? Начинаю рассуждать, как цит. Старший это, похоже, замечает и одобряет. Молодец, мол, исправляешься.  Значит, и на дело отпустит. Но лицо, зараза, не даст. Не положено.
Молчу. Жду.
Старший тоже молчит.
— Отправишь меня? — спрашиваю аккуратно.
Старший задумывается. Не хочет, это и идиоту понятно! Столько раз мне правила объяснял, а все без толку. Не должно быть любимчиков, не должно быть привязанностей, не должно быть желаний, сострадания… всего этого — старого, человеческого. Я просто должен соблюдать баланс. Не давать фагам слишком сильно насыщаться, чтобы они уменьшались, сохли и насильно переходили дальше. Контролировать, чтобы их не становилось слишком много. Цитов и так на всех не хватает.
То есть, я не столько людям помогаю, сколько фагов наставляю на путь истинный.
Ирония! Воистину, она на этом уровне не исчезла!
А я неуч и обалдуй, все не так делаю. Привязался к подопечной, выискиваю ее, от фагов ограждаю. Тяжело ей! Карабкается, как может, да и получается у нее отменно, вот только плохо ей. Одиноко, хотя храбрится. Я внимательный, я вижу. Для фагов она — сущий деликатес. Как останется одна, вспомнит, что пережила, так душа у нее ноет, а фаги на это слетаются толпами. Того и глядишь, угробят! А она хорошая. Столько раз объяснял это Старшему — не понимает. Для него хорошая, нехорошая — все одно.
Объект — фаг — процедура — возвращение.
Простой алгоритм.
— Если вернешься, все, считай, было зря, — спокойно увещевает Старший. В своей немногословной манере напоминает, что, если слишком прикиплю к людскому миру, отправлюсь туда снова. Новую жизнь проживать,начинать все сначала. А какой эта жизнь окажется, никто не знает. Всегда есть опасность после смерти стать фагом, а не цитом, прежде чем суметь уйти дальше. Поэтому, раз уж стал цитом, не стоит рисковать и пускать все под откос. Так думают Старшие, но крайне редко эта мудрость сразу доступна новичкам.
Что сказать? Что я все это знаю, но рвусь на помощь подопечной, и, кажется, даже скучаю без нее? Дожили: цит — скучает! Позор на голову моего Старшего, если б он дал себе труд материализовать голову.
А если б материализовал, наверное, и лицо смог бы. И мне его может даровать, чтобы подопечная меня запомнила. У Старших вообще гораздо больше возможностей, чем у нас, новичков. И на что мы им, спрашивается, сдались? Поначалу я, конечно, донимал своего вопросами. «Почему же тогда вы сами фагов не отгоняете? Вы же гораздо больше можете!», но ответ получал в сухой безразличной манере: «Мы не сочувствуем».
То-то и оно…
Наверное, когда-нибудь я тоже перестану. Буду воспринимать разгон фагов как обычную процедуру, элемент алгоритма. Перейду в ту стадию, где человеческое почти закончилось и отсеклось. Это и будет мое «дальше». Выращу толпу новичков себе на смену и отправлюсь в долгожданное «прекрасное далёко». Ура!... наверное. Только что-то мне от радости не прыгается. Неправильный я какой-то цит. Недобросовестный.
Старший улавливает мои метания. Структура его незримого тела колеблется.
— Распрощаемся, — констатирует он.
Хоть бы немного взгрустнул, что ли? Я ведь, в конце концов, и к нему успел прикипеть. К этой его невыразительности, от которой иногда скриплю несуществующими зубами.
— Да нет, — тушуюсь, — я вернусь. Правда.
— Ты с ней не будешь. По крайней мере, не так, как хочешь, — игнорирует меня Старший. Дает последние наставления?
— Да я же просто парой слов перемолвиться. По старой привычке! — оправдываюсь. — Мне ж не надо ничего, я потом вернусь, вот увидишь.
Старший молчит. Незримый поводок, которым я к нему привязан, ослабевает, и я чувствую, как лечу. Миг страха и обиды на Старшего затмевается ощущением полета и удивительной, такой притягательной целостности, какую я ощущаю, вновь оказавшись в привычном мире. С телом, но без лица.
Подопечная, конечно же, увидит меня с лицом. Точнее, она будет думать, что оно у меня есть, но не запомнит ни одной характерной черты. Так предусмотрено, чтобы люди нас не искали. Чтобы забывали и жили дальше.
А вот и она!
Тот редкий момент, когда она остается одна, и ее захлестывает упакованная в сердце боль. Идет по улице, спешит домой со своей хорошей работы к мужу, а сердце ее разрывается. Столько энергии — и вся открыта. Бери не хочу.
Фаги тоже за ней летят. Едва заметные темные пятна, неразличимые для человеческого глаза. Кружат вокруг нее, примеряются. Я успел как раз вовремя.
Приближаюсь. Фаги чуют присутствие цита и тушуются. Скалятся, пугают, а сделать ничего не могут. Видят цита и теряют весь гонор. Нам не требуется никаких ухищрений, чтобы отогнать фагов, достаточно просто прибыть по месту. Даже как-то обидно.
Подхожу почти вплотную, только подопечная меня не замечает. Что ей взять с безликого? У нее там своя душевная боль варится, на кой ей сдался какой-то цит? Вот было б у меня лицо…
Фаги дрожат и разлетаются, как фейерверк из нескольких оттенков черного.
«Вот и молодец, новичок. Давай назад», — говорю себе голосом Старшего. Как-то уж слишком щемит мне несуществующее сердце от его увещеваний.
— Ой! — доносится до меня. — Простите, я вас не заметила.
Рассеянный такой голосок. У нее обычно не такой. Обычно она сильная, яркая, бойкая — я видел.
Меня прошибает, как громом. Это она, получается, ко мне, что ли, обратилась? Это не по процедуре… так не должно быть. Нас обычно не замечают, мы не привлекаем внимания. Кажется, я паникую.
— С вами все в порядке? — Она хмурится. Но не недовольно, а заботливо. Так хмурятся те, кому есть до вас дело. — Я на вас чуть не налетела, извините.
И улыбается. Обезоруживающе так, что я теряю свою несуществующую голову. Так хочется поговорить по-настоящему. Но у цитов ни лица, ни своего тембра голоса… ничего, что отличает одного человека от другого. Хочется, чтобы спросила, как меня зовут, но ведь я этого уже и не знаю. Имя — первое, что вылетает из памяти новоявленного цита, я Старшему уже не одну истерику на эту тему устроил, позор на мои седины.
— Все хорошо, — выдавливаю из себя. Выбулькиваю слова, как будто они стали непривычными на вкус. Все-таки я уже цит.
«Только циты с подопечными не говорят, малыш», — звучит в моей голове голос Старшего. Бывает же! Наверняка я это себе придумал. Не знаю, что должно случиться с моим Старшим, чтобы он меня так назвал.
— Вы не подумайте, пожалуйста, я не маньяк! — выдаю. Эка невидаль! А слова-то рекой полились, стоило дать себе волю. Сам об этом думаю, а речь вырывается из меня, будто только этого и ждала: — Но могу я вас проводить? Мне бы так спокойнее было. Раз уж вы в темноте на людей налетаете.
Совсем, что ли, дурак? Решился в своем цит-обличье пристать к подопечной, хоть бы делал это красиво, а не позорился. А так стыдоба одна. Только вот подопечная моя опять улыбается. А потом смеется — тихо и тепло.
— Ну, проводите, — говорит. — Я вон там живу, тут недалеко.
И машет рукой.
Идем рядом. В какой момент она начала рассказывать мне обо всех пережитых невзгодах, я не понял. Я слушал рассеянно, шокированный собственными поступками. Да мог и не вникать — ее историю я знал наизусть, от корки до корки!
— Знаете, — выдаю, как только она виновато замолкает и уже хочет извиниться за то, что потратила мое время, — вы излучаете свет.
Она хмурится с непониманием.
— Свет?
— Ну да! — с воодушевлением продолжаю. — Вы очень светлая. Хотя вам больно. Я знаю.
«Я наблюдал», — хочется продолжить мне, но не продолжаю. Поди, не совсем ведь дурак. Я говорю что-то еще. Какие-то глупости… по-моему, даже шутки. Она улыбается и смеется, а потом вдруг смотрит. Не на кого-нибудь — на меня!
— Ваше лицо кажется мне знакомым, — говорит. А у меня душа уходит во вполне себе существующие пятки. Озираюсь, как потерянный мальчуган, в поисках Старшего. Но не вижу.
«Держи лицо», — звучит напоследок в моей голове. То ли действительно от Старшего, то ли я сам хмелею от страха и счастья и придумываю в голове каламбуры. Поди теперь разбери!
— Меня Анной зовут, — вдруг говорит подопечная. — А вас?
Пожимаю плечами, бубню что-то бессвязное. Она просит повторить, а я машу рукой и ретируюсь, потому что чувствую, как начинаю исчезать. И сделать это надо, как подобает порядочному циту, если во мне от него хоть что-то осталось.
«Прощай, малыш», — звучит в голове напоследок. Точно придумываю. Не стал бы мой Старший…
Заворачиваю за угол, уже одной ногой растворившись. Какой она будет — новая жизнь здесь? Неясно. И сколько придется прождать в небытии? Сам напросился, двоечник. Конечно, я ничего из этого не запомню. И даже, что умирать совсем не страшно — ни человеком, ни цитом. Обидно, что себе будущему мне этого никак не сообщить.

***

В родильном отделении оправившейся матери приносят малыша. Мальчик. Здоровый, 3 600. Молодая мать берет ребенка на руки и улыбается. У нее очень обезоруживающая улыбка. Ребенок тихо хнычет у нее на руках. Она еще не знает, как назовет его, но уже знает, что он принесет ей счастье.