Жертвы, которых могло и не быть

Не знаю, кто надоумил, подсказал, откуда узнало руководство районного аэропорта, что я являюсь радистом, к тому же первого класса, эту специальность я приобрел, проходя службу в армии на Курильских островах. Скорей всего и это будет более убедительно и достоверно. Совсем, как у евреев: «Федька Шнобель, Витьку Фарбера продал». Так, наверное, получилось и у меня, только, что касается меня, в моем случае я продал сам себя. И произошло это так. Как-то в один из дней, уж так получилось, я находился в местном аэропорту, встречал своего друга. Рейс прилета задерживался на не определенное время. Я, чтобы как-то скоротать время, ходил по тротуару туда, сюда, слушая лившуюся со второго этажа морзянку. Мне было интересно, это эта работа радиста аэропорта, напомнила мне, как когда-то я вот так же работал сам радистом, и, как давно это было. Вскоре я услышал, как радист базового аэропорта стал предлагать всем радистам периферийных аэропортов циркуляр, прогноз погоды по площадям. А до этого я отметил, как радист местного аэропорта чувствовал себя неуверенно, перебивая, переспрашивая радиста другого аэропорта. Поднявшись на второй этаж, подошел к раскрытой двери радиобюро. Мне было интересно, как радист аэропорта будет принимать радиограмму циркуляр, дело в том, что в этом случае у принимавшего радиста не будет возможности, в случае не приема переспросить повторить слово или цифру. И действительно когда пошла передача циркуляра, радист, а это, как потом я узнал, был Василий Иващенко. Сидел, уткнувшись над чистым листком бумаги принимая циркуляр. Слушая лившуюся из подключенного динамика к приемнику, было видно, что добрую часть текста он не успевал записывать. Я, что бы хоть как-то выручить помочь парню в приеме радиограммы, зашел в радиобюро. Взял рядом лежащий чистый лист бумаги, карандаш, стал принимать. Когда же передача циркуляра закончилась. Вася, еще не зная, кто я, и вообще, зачем я здесь, вытерев пот со лба, спросил, обращаясь ко мне, ну как, что я напринимал. И теперь уже мы, сверив его прием с тем, что успел принять я. Одним словом, как это поется в песне, сложили из того, что было. Так ни Федька Шнобель, а Васька Иващенко продал меня. И вот руководство аэропорта, испытывая нехватку, не укомплектованность штат радистов нет, что бы сразу, напрямую обратиться ко мне, спросить моего согласия, что бы я, какое-то время, пока они найдут радиста, поработал у них.
 И, очевидно опасаясь, что я не соглашусь на их предложение. Решили,  будет лучше, если этот вопрос, о моем переводе в аэропорт, со мной переговорит мое руководство коопзверопромхоза.
  И вот, в один из дней, я был приглашен к директору коопзверопромхоза, тогда эту должность занимал Степан Матвеевич Першин. Сам в прошлом кадровый охотник, прекрасный скажу я Вам  человек и  руководитель.
 Уж не знаю, начал он, с чего начать, как тебе это сказать, одним словом, приказывать, давить на тебя я не могу, разве что просить. А просьба у меня такая, как оказалось, мало того, что ты можешь держать ружье в руках, но еще и работать на ключе азбукой морзе.
После того, как об этом узнало руководство районного аэропорта, который, буквально задыхается от нехватки радистов. Вышло на меня с просьбой, что бы я переговорил с тобой, попросил, какое-то время, пока они укомплектуют штат радистов, поработал у них. И, если ты дашь свое согласие перевод, со своей стороны я тебе дам. И даже сохраню за тобой твой охотничий участок. И в период твоего отпуска можешь пользоваться им.
  Говоря о моем отпуске, который мне будет предоставлять аэропорт, директор виновато опустил глаза. Мы оба прекрасно понимали, что касается моего отпуска, о нем придется забыть и надолго.  Действительно, кто будет меня подменять, как радиста на тот период, период моего отпуска. 
 В то время, а это конец шестидесятых годов, был Советский Союз, время, если можно так сказать коммунистического режима, а, что это такое, правильно: «партия сказала надо, народ сказал, есть», и в этом абсолютно нет ни какой иронии сарказма. Что же касается местного зверопромхоза, его руководства. Ему довольно часто, особенно в период заброски и вывозки охотников из тайги. Идти на поклон, к руководству аэропорта, что бы те дали вертолет для нужд промхоза. Иногда, это делать, скажем, так, в обход закона. Без «оплаты» за вертолет, разве что рассчитывался сам охотник, в зависимости от сезона: дикоросами в осенний период сбора ягод, заготовки кедрового ореха, рыбой, а чуть позже, в период заброски и вывозки пушниной, парой другой шкурками соболей. И все это, расчет производить с экипажем вертолета. Вообще в то время, а это, как я уже сказал период начала и конца, шестидесятых годов. Руководство, райкомов, парткомов, руководители мелких предприятий, того же промхоза, между собой жили дружно, как одна семья. Что касается руководства промхоза (в этом случае разговор идет исключительно о глубинке, районов Сибири), то оно могло поставить на «колени» в просьбе к ним, любого другого руководителя. И вообще, в то время, что касается, штатного охотника жить было интересно. Но, отвлекся, в своих воспоминаниях, прошу прощения.
 И вот, получилось так, что теперь, но уже руководству аэропорта пришлось идти на поклон, обращаться к руководству коопзверопромхоза, что бы тот, выручил аэропорт, и это зависело от меня, моего согласия. Будучи человеком, не конфликтным, покладистым, уважая директора промхоза Степана Матвеевича Першина, дал согласие.
 Здесь опять же, давая согласие на перевод, это совсем не говорит о том, что я слепо поддавался уговорам,  просьбам руководства коопзверопромхоза, нет, конечно. Наверно, извиняюсь за каламбур, если бы мне предложили перевод, скажем сторожем в тот же аэропорт. Тут уж конечно ни на какие уговоры не пошел, не мой уровень.
 Все дело еще и в том, что, как я уже сказал выше, специальность радиста я приобрел, будучи в армии на срочной службе. И эта работа, назовем ее так, как ни какая (включая работу профессионального охотника), мне особенно нравилась, и не раз выручала меня в сложных жизненных ситуациях. Нередко, в тайге, на промысле, лежа на нарах в избушке, длинными, зимними вечерами, когда долго не мог уснуть, слушая жалобный вой ветра, стоны кедров, от налетавших на них порывов ветра. Моя память уносит, возвращает меня в то, теперь уже далекое время, время моей службы в армии и где: «И на Курильских наших островах, на самых дальних наших островах». Но об этом, о моей службе в армии стоит рассказать отдельно, а рассказать есть что. Но это, как, ни будь, в другой раз. Так я оказался в аэропорту.
Шло время, прошел год моей работы в аэропорту. О моем отпуске, как я и предполагал, не могло быть и речи. Тогда как нужно сказать, к этому времени, был принят еще один радист, казалось бы, штат укомплектован. Можно было, и оставить аэропорт, отпустить меня, вернуться в охотники, вот только…….
 И вот как то, в один из дней ближе к концу рабочего дня, в радиобюро ко мне зашел начальник узла связи аэропорта Юрий Голещихин. И, как говорится, без подготовки, без лишних слов, как будь-то само собой разумеющееся. По отчески, положив мне руку на плечо, сказал: поедешь на «Н-А» в один из глухих отдаленных, как это говорится у черта на куличках аэропорт поселок, Напас. И опять же, это, сказанное им, прозвучало не как, как если бы он спрашивал меня, моего согласия, нет, а в утвердительной форме, как о чем-то уже решенном. Что означает «Н-А» я знал, буквально: начальник аэропорта.
 Ну ладно, в первом случае, перевода меня в аэропорт радистом, там меня спрашивали моего согласия. Здесь же, прозвучало утверждающе, меня просто ставили перед фактом, как это говорится производственная необходимость. Конечно, я бы мог взбунтоваться, не согласится. Но я этого не сделал. И вот почему. Ну во первых о поселке Напас, (кстати, в переводе с селькупского, насколько я правильно информирован, Напас переводится, как рукавица-когольта), где он расположен, я знал и был наслышан о нем.
 Это был северо-восток Томской области, кругом, куда ни глянь сплошная темнохвойная тайга, граничащая, уходящая вплоть до Красноярского края, до Енисея. Да и потом начальник узла связи Юрий Голещин, зная меня, и то, как я попал в аэропорт, на каких условиях. И, что бы я, не сопротивлялся, дал согласие, как и в первый раз, (хотя, как я уже сказал в данном случае, моего согласия не спрашивали)  заговорил и снова, о моем отпуске, стал увещевать. Говорить, что, во время моего отпуска меня будут забрасывать в тайгу. Казалось, что еще нужно мне. Хотя, где-то подспудно, подсознательно понимал, что все это, не что иное, как приманка на зверька, того же соболя. И я снова согласился.
 Забегая вперед, скажу: отпуск мне действительно предоставляли, разве что, вместо положенного месяца, давали десять, двенадцать дней. И то, только в период распутицы: весной, когда самолеты переобувались с лыж на колеса,  осенью, с колес на лыжи. Одним словом я снова попал, как зверек в капкан. Конечно, я мог бы не дать согласие, и, как это говорится, поминай, как звали. Но я снова этого не сделал, и вот почему.
 Что касается начальника аэропорта, эта должность меня абсолютно не прельщала. Скажу больше, что значит быть начальником периферийного аэропорта, да еще заброшенного, где-то, как уже было сказано, среди тайги, у черта на куличках. Здесь нужно сказать, что входит в функции начальника аэропорта. Являясь начальником аэропорта, одновременно он выполнял функции радиста,  диспетчера, а, когда кассир аэропорта уходил в отпуск, то и кассира. Вот только и это важно тогда было другое  время, и мы были другими, более сознательные что ли, так что, и это в хорошем смысле, там, где надо было стоять, падали, где падать, стояли, и зачастую шли на компромисс с собой, со своими убеждениями.
И теперь я с тоской и с некоторой завистью смотрел, как собирается, радуется промысловый люд, готовясь для заброски в тайгу  на долгие месяцы промысла. А уж как радуются их собаки, лайки, скорой встречи с тайгой.  Долгое время, межсезонья, сидя  на привязи,  а ты тут.
  Сейчас, когда все это осталось позади, все эти радости и горести, описывая то, что когда-то все это было с тобой.
И тут, я обратил внимание на свою супругу, Татьяну Васильевну. И, если я спешил закончить рассказ, то она в отличие от меня, неспешно, деловито  укладывала по коробкам домашние вещи, готовясь к нашему отъезду. Я смотрел на ее, ее радостное сияющее лицо, которое, в каком состоянии оно пребывало. Мне уже давно не приходилось видеть, а, ведь мы прожили с ней уже долгих тридцать лет. И вот теперь спустя годы, на память приходят, я вспоминаю когда-то ее слова сказанные мне тогда: «Ты появился в то время, когда у меня ничего и ни кого не было». В этот момент мне становится до боли грустно и тоскливо, и то, что я не могу защитить ее от всей этой накипи, от всей этой падали, когда либо, встречающейся в моей жизни, от всей этой жалкой миякинской грязи, ничтожества, долгое время издевавшегося над ней.
  Наблюдая за ней, за тем, как она счастлива, как она радуется, укладывая вещи, на какое-то время я даже забылся, отвлекся от сути рассказа, чувствую, что теряю концентрацию. Казалось бы, я тоже одновременно с ней должен радоваться, наконец-то настал тот день, которого мы оба так долго и безутешно ждали. И вот надо же, это случилось. Настал день нашего расставания с этим гнилым, затянутым плесенью болотом, с этой канализационной ямой, название которой Киргиз Мияки.
Продолжая смотреть на нее на ее счастливое радостное лицо, при этом с горечью подумал: что нужно сделать с человеком такого, до чего его довести. Что бы он так радовался, покидая до боли родные, близкие его сердцу места, свою Родину. Ну, ладно, я в этих краях человек чужой. Но ведь она, человек, где родилась и выросла, где прошли ее детские годы, юность, где она прожила вплоть до семидесяти лет. Где у нее родилось двое детей. И вот надо же, отъезд, смена места жительства, и это в ее то, годы.
 Тогда как, на самом деле, во всем этом странного и удивительного абсолютно ни чего нет. И на это есть веские причины. Наверно, и все-таки, будет не совсем правильно сказать, что она покидала свою Родину, где родилась и выросла, нет.
 Если, кого она и покидала, с кем расставалась. Разве что, теми людьми,  народом. Кто так долго, на протяжении более, тридцати лет, глумился, и издевался над ней, да, что там, над нами обоими. И все это происходило с молчаливого согласия тех, кто встречал нас на улице. Жаловался, просил нас помочь им, защитить их от не справедливого к ним отношении, нападок со стороны полиции, прокуратуры, районной администрации. Доходило до того, кидали нам анонимные записки в почтовый ящик, с одним, помочь им, оградить их от нападок, выше перечисленного, так называемого районного истеблишмента. Где страх, ложь, взятки, весь этот насквозь прогнивший, жалкий, так называемый районный истеблишмент, у кого мерилом всему являются деньги, где за них можно лишить жизни родного тебе человека, за дешевую шоколадку затащить в постель женщину. И это слово «где» можно повторять до бесконечности.
  И вот сейчас,  глядя на нее, и то, как радуется она, собирает, укладывая, упаковывая вещи по коробкам, в ожидании нашего отъезда, скажу честно, одновременно мне было грустно и радостно за нее. Радостно, что наконец-то она может спать спокойно, утром выходя на улицу, не будет встречаться, не видеть всю эту мразь, эти грязные в прямом и переносном смысле, обтянутые кожей черепа. Соседей: неандертальца Халимова и недоношенного ублюдка Брусова. Не видеть их архитектурные постройки, место которым разве что на не санкционированных свалках, эти сакли, дышать их навозом, слушать жалкое блеяние вечно голодных  овец.
 И я, забыв о рассказе, глядя на нее, на ее радостное, счастливое лицо, сам начинаю испытывать то глубокое чувство, чувство радости. Грубое, жестокое сравнение и, все же. Такую радость, разве что испытывает человек, выходя за тюремные ворота, вдыхая воздух свободы отбывший длительный срок ни за что, как это говорится, за понюшку табака.
  Но, вернусь к сути рассказа, в то, незабываемое для меня время и место. Моего, скажем так, добровольного «заточения». Где я по своей милости, воли оказался.
 Что же касается меня, обещанного (положенного) мне отпуска. О котором пришлось забыть. Если, что мне и оставалось, только одно, провожать и встречать после промысла из тайги уставших пропахших дымом таежных костров, промерзших избушек, и все же счастливых промысловиков. А уже чуть позже, когда они отдохнут, отпарятся в бане, и как это говорится, в окружении своих домашних, за кружкой домашнего пива (браги). Начнут рассказывать о том, как прошел промысел и случаи, которые происходили с ними.
 Один из таких случаев я и расскажу. Правда, произошел он, и, ни где-то там, в глубокой тайге, на промысле. А всего-то недалеко, в окрестностях деревни. И виной этому, этому трагическому случаю, был не столько медведь, сколько деревенские женщины.
Михаил Панов, еще довольно молодой, от роду тридцати шести лет кадровый охотник Напаского коопзверопромхоза, за свою, еще не долгую жизнь профессионального охотника, успел, добыл где-то порядка двадцати медведей. При этом, как он сам же говорил, считал себя, на редкость страшным трусом, правда, к слову сказать, страхи бывают разные и возникают у разных людей от разных причин, некоторые из них остаются на всю жизнь. Одни могут испугаться безобидного ужа, приняв его за ядовитую змею. И, в то же время могут встать на защиту человека, пойдя на вооруженного бандита. Не странно, правда ли.
 ¬ Что касается Михаила, его страха, так это с некоторого времени, после одного случая у него появилось недоверие боязнь летать на вертолетах. Сейчас, когда прошло столько времени, считай порядка пятидесяти лет, уже можно признаться, и дать огласке, того, что когда-то было, (не санкционированный браконьерский отстрел лосей с воздуха, борта вертолета, с участием Михаила).
И вот как то, договорившись с экипажем вертолета Ми-8, он производил, отстрел лосей с воздуха, имея на то лицензии. Получилось так, преследуя по глубокому снегу, наконец-то вертолет завис, над выбившимся из сил, остановившемуся среди сплошного, плотно росшего кедровника лося. Лось стоял под самым «брюхом», зависшего над ним вертолета. И, что бы как-то изловчиться, произвести прицельный выстрел. Миша, что бы, не вывалится из вертолета, для подстраховки, обвязал себя веревкой вокруг талии, тогда как другой конец веревки, должен держать второй пилот, на случай, мало ли что. Пилот же, толи забыл, или на то были другие причины. Только, Михаил, будучи уверенным, что он привязан. Настолько подался, высунулся, из салона вертолета, что бы произвести роковой выстрел, по ничего не подозревавшему лосю.  А, когда оглянулся назад, как он сказал, у него под шапкой волосы зашевелились, встали дыбом. Как оказалось, конец веревки ни кто не держал, более того не был вообще закреплен, привязан к чему ни будь и по мере того, как Миша подавался всем телом вперед, что бы произвести прицельный выстрел, конец веревки, словно змея, полз за Михаилом. А что второй пилот, а ничего,  находился в кабине вертолета. Не заметь, не спохватившись во время, еще немного. И он бы выпал из салона вертолета, на рога лося. И это-то, остановило, охладило Михаила. И, как бы его не уговаривали пилоты, но, он, наотрез отказался, отстрелять этого лося, стоявшего в плотно росшем кедровнике, снег которому подпирал под самое брюхо. И теперь, когда были моменты, он рассказывал этот случай. При этом, всегда говорил, что в то время им повезло обоим. Дело еще и в том, что даже отстреляй он лося, у него бы были проблемы. Так как, что бы добраться, дойти до добытого лося, вертолет мог, что бы высадить Михаила, произвести посадку, порядка полукилометра от лося, в разреженном пространстве. Учитывая то, что мясо добытого лося, пришлось бы вывозить нартами, по плотно росшему кедровнику.
  После этого случая, как он же говорит, у него появилось недоверие страх летать на вертолетах. Тогда как, по-прежнему, а куда денешься, приходилось на промысел залетать и вылетать из тайги вертолетом.
 А пока, как я уже сказал, мне ничего не оставалось, довольствоваться тем,  слушать рассказы охотников, и случаи, происходящие с ними. Или, вот другой случай.
Был конец августа, к этому времени в тайге поспели дикоросы: брусника, клюква, на подходе был кедровый орех. И почитай все взрослое население деревни, безвылазно находилось в тайге по сбору этих дикоросов, в основном ягод: клюквы на болотах, брусники в сосновых борах. И вот как то, деревенские женщины, собиравшие бруснику в сосновом бору, увидели, в стороне, не далеко от них, мирно пасшегося, жировавшего довольно крупных размеров медведя. Который так же, как и они, облюбовал этот участок бора, и абсолютно не обращал на присутствующих, собирающих рядом с ним деревенских женщин ни какого внимания.  Действительно всем места хватало, если бы не одно но. Все дело в том, что, как потом говорили женщины. Миша на правах хозяина  отхватил, занял самый лучший участок бора; на котором особенно рясно произрастала брусника. И, хотя медведь не проявлял, не выказывал в отношении женщин, абсолютно ни какой агрессии, но, зверь, есть зверь, да и потом конкурент. И, что бы как то отпугнуть медведя, женщины пожаловались на это местному охотнику Михаилу Панову. Мол, так и так, помоги, разберись с медведем.
 А тут еще буровик, стоявшей в деревне экспедиции на изыскание нефти и газа, нет, нет, да и приставал упрашивал Михаила, дескать, что бы Михаил взял его кобеля, проверил по медведю. Говорил, что его кобель, хоть и дворовый, но, судя по его размерам и то, как он расправлялся с деревенскими собаками, непременно должен пойти по медведю.
 И вот, надо же, подвернулся случай, повезло буровику, и его кобелю на предмет проверить того по медведю. Михаил согласился, взять его кобеля, якобы «медвежатника» проверить в деле, попутно уважить деревенских женщин, «отпугнуть» зверя.
И вот, в один из дней, ближе к вечеру, Михаил, взяв своих двух собак и кобеля буровика, направился к месту, где собирали ягоду женщины, и жировал медведь. Прошло совсем немного времени, как его две лайки, спущенные с поводка, почувствовав свободу, ушли в поиск. А уже через короткое время послышался их злобный лай. По тому по их злобному с приступом лаю, не трудно было догадаться, что медведь найден и остановлен. Тогда как о присутствии кобеля буровика, не было ни слуху, ни духу. Он, как только, они углубились в тайгу, куда-то исчез, запропастился.
  Когда же  Михаил осторожно подошел на лай собак, то, что он увидел, был этому изрядно  удивлен, увидев медведя, лежащего в воде, в кромке болота из воды торчала его голова и часть верха туловища. Судя по всему, медведь, после жировки наевшись ягод, подустал, решил отдохнуть, принять водные ванны. И вот теперь, его отдых не ко времени был нарушен ни весть откуда, появившихся собак.
 Глядя на медведя, который казалось, совершенно, не обращал ни какого внимания на напористый с приступом лай собак. Более того, как сказал Михаил, зверь, даже ни как не отреагировал на его появление. Очевидно, настолько приятно ему было лежать, принимая водные ванны. Не заботясь, не думая о том, что лежа в воде, может простыть. Нередко, приходилось видеть, когда медведи выходили на проложенные в тайге дороги буровиками. Как они, с каким удовольствием валялись в этой дорожной пыли. Но, что бы медведь залез в болото, в относительно холодную воду, при этом получая, испытывая удовольствие впервые. Собаки же не желая лезть в воду, не знали, как подступиться, как выкорчевать, заставить того, что бы он вылез на сушу. Кобель же буровика, которого Михаил взял, что бы проверить по медведю и который, уж точно должен слышать лай собак, не подавал признаков жизни.
 Надо было что-то делать, к тому же световой день был на излете, еще немного и солнце, лучи которого пробивались сквозь кроны кедров, скроется, в стенке тайги. В том, что зверь был обречен, ни у кого из присутствующих сомнений не вызывало. Другое дело, отстреляв зверя, возникнут проблемы, как вызволить его из болота. Да и потом, надо как-то было проверить по медведю кобеля буровика, который, как уже было говорено, как только они вошли в тайгу, куда-то исчез. И, что бы принудить, заставить медведя выбраться из болота, Михаил решил перебить ему позвоночник, который хорошо просматривался, под намокшей шкурой зверя. Таким образом дать тому возможность, хотя бы выбраться из болота на твердую почву, на сушу. Заменив в одном из стволов пулевой патрон на патрон, заряженный крупной картечью. С такого расстояние разброс картечи практически будет минимальным. Тогда как площадь поражение намного больше. Тщательно прицелившись, выбрав момент, что бы, не ровен час, не зацепить одну из собак, в ярости метавшихся по берегу. Те, увидев, приготовления своего хозяина, в ожидании выстрела, замерли. Так лайка, это умное животное,  следя, за затаившимся в кроне дерева соболя или белки, одновременно, боковым зрением, следит и за приготовлениями своего хозяина, когда тот возьмет на изготовку ружье, приложит к плечу прицелившись, произведет выстрел. После выстрела, собаки сразу бросаются к упавшему зверьку, с тем, что если он еще живой, не дать убежать ему.
  После выстрела медведь дико взревел, выскочил из болота, бросился было бежать, спасаясь от наседавших на него собак, как тут же «передумал», ощущая острую боль в перебитом позвоночнике. Продолжая яростно реветь, не обращая ни какого внимания на собак, которые буквально рвали его за гачи. Превозмогая боль, ему все же удалось, добраться до ствола сосны, медведь сел, как человек на стул, прижавшись спиной к стволу сосны, таким образом, обезопасив себя от нападения с тыла, наседавших на него собак.
А еще, через какое-то время как рассказывал Михаил. Он увидел, приближающего несшегося на  махах вдоль кромки болота пропавшего было кобеля буровика. Кобель бежал на махах, иногда останавливался, поднимал, крутил головой, весь его вид как бы говорил: где, кто, покажите мне его, я его сейчас порву в клочья. Когда же он, добежав до места сражения, увидел собак и прижавшегося к стволу кедра медведя. Сам того не осознавая, кто перед ним, не раздумывая бросился на медведя, тот согласился с таким поворотом дела, наглостью кобеля. И тут же, поймал, обхватил кобеля своими лапами, как борец на ринге, своего противника, с тем, что бы произвести бросок через голову.
Этого было достаточно, кобель сразу понял, что он не в деревне и перед ним не дворовая деревенская собака, с которой ему позволено все. В следующее мгновение, послышался его жалобный пронзительный визг. Ему чудом удалось вызволить себя из объятий лап медведя. И он, продолжая дико скулить, бросился бежать  вглубь тайги, было слышно, как он, не видя, подобно слепому налетал на стволы деревьев, при этом, пронзительно жалобно взвизгивал. Скорей всего, медведь своими клыками или лапами, когда тот оказался в его объятиях нанес кобелю, содрал шкуру с головы, надернув ее на глаза собаке. Таким образом, лишив того зрения.  А, еще через какое-то время все стихло, разве что был слышен неудержимый злобный лай собак, атаковавших медведя, да его хриплый огрызающийся рев.
После выстрела в голову, медведь захрипел, сполз на землю. Осталось за не многим, разделать медведя.
 Возвращаясь к кобелю буровика, и то, как утверждал буровик, что кобель должен пойти по медведю. Где, куда он пропал, после того, как  побывал в лапах медведя, так и осталось тайной. Обычно, как правило, и не только в тайге, первыми обнаруживают павшее животное вездесущие вороны, кружась, издавая свои гортанные звуки, над местом павшего животного. Здесь же этого не было, куда, где отдал богу душу не состоявшийся медвежатник, осталось тайной.
 И вот, спустя время, как то, в разговоре с Михаилом, я затронул эту тему. И, даже сказал, что до некоторого времени медведя можно было пощадить, оставить в покое. Подумаешь, если и в чем была его вина, так только в том, что он не мог поделить ягодник, с деревенскими женщинами. И, даже, как бы в шутку, как бы всерьез сказал: кто знает, может медведь бы и уступил им лучшие ягодники, приходи они, чуть раньше его на место сбора брусники.
    Был и еще случай с Михаилом и этому я был свидетелем.
 В этот раз вертолет Ми-8 обслуживающий буровые, почему-то долго задерживался с прилетом. Связи с этим я не мог  дать закрытие окончание работы аэропорта. И вот, наконец-то он появился. И, как обычно, получив подход условия, производил посадку. В этот раз вертолет, сделал круг, и нет, чтобы произвести посадку в положенном для него месте, недалеко от здания аэропорта. Пошел якобы на посадку, в конце взлетно-посадочной полосы, недалеко от стенки тайги. Я по рации спросил командира, что, в чем дело, что за маневры. На что командир вертолета ответил, что он какое-то время займет, потренирует второго пилота, на предмет взлета, посадки. И действительно вертолет, имитируя посадку, завис, и не над укатанной полосой, а над целиком, растворившись в снежном вихре, поднятым лопастями винта вертолета. И такой маневр, имитируя взлет, посадку проделал еще дважды.
 После того, как вертолет, якобы, после всех этих «тренировок» второго пилота подсел на свое место. На что я обратил внимание, так это на то, из салона вертолета кроме командира вертолета и второго пилота буквально вывалился  Миша Панов с рюкзаком на спине и ружьем в руках. И тут мне сразу все стало понятно. Все эти тренировки второго пилота.
   Под видом которых, подальше от посторонних глаз, Михаил выгружал мясо добытых им лосей. А, чуть позже под покровом темноты, благополучно вывез мясо добытых им лосей нартами на буране к себе домой. Вне всякого сомнения, лицензия на добычу лося у Михаила была, разве что, на одного лося. Тогда как, судя по тому, по перемещениям вертолета и то, сколько раз вертолет менял свое место, якобы обучения второго пилота, было отстреляно, как минимум три лося.
 Что же касается меня, наблюдавшего за всем этим, завуалированным браконьерством не только со стороны Михаила, но и пилотов вертолета. На это, я приведу слова из рассказа М. Ю. Лермонтова Тамань. «Мне стало грустно. И зачем судьбе удосужилось кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!». Это, эти слова я привел к тому. Действительно, зачем мне все это нужно, быть невольным свидетелем того, в чем сам был не безгрешен.
Возвращаясь к себе, к своей работе начальником аэропорта, будучи отлученный от охоты, от тайги, от промысла и все это по своей воле.  Должен ли я жаловаться, казалось бы на потерянное время.  И да, и  нет, скорее всего, нет.
И вот почему живя и работая здесь, это мне дало возможность, послужило началом написанию рассказа «Аборигенка». К большому сожалению, как я уже сказал, связи со всеми этими житейскими неурядицами, событиями, потерей концентрации, не могу закончить, довести его до логического завершения.
Да и потом и это не маловажно, многое в этом скажем так рассказе, писалось в тайге, в избушках, длинными, зимними вечерами, уходящими в ночь при керосиновой лампе.  А, что это значит, тот, кто с этим сталкивался, знает.
  Текст, отдельные его листы, страницы, от недолжного на то хранения, времени, успели, выцвели, да и откуда быть этому должному хранению какой-то бумаге, когда о себе порой забываешь, относишься, как к чему-то неодушевленному. И все это  делать, как уже сказал с потерей концентрации, в условиях жесткой жестокой борьбы с этой грязью, с этим отупевшим, недоразвитым, думающим только о себе, своем благополучие районным и не только истеблишментом. Но об этом немного подробнее и позже, в послесловии