Об алтайском поэте-редакторе Казакове

Из полуавтобиографической повести о 1980 годе

1. Долгое время моим коллегой по редакторскому ремеслу был Казаков, сам поэт (вернее, публиковавший сборники стихов). Он всеми силами отсутствия своей души толкал в план молодую поэтессу Наташу (какие-либо грязные намеки в этом случае не имели место, хотя вещь в тогдашней литературе заурядная), толкал не по знакомству, а просто из симпатии к ее творчеству. Творчество было так себе: цветы, звезды, сюси-пуси, сдобренное турпоходами, комсомольской патетикой и умилением перед героическими прошлым и трудовыми буднями нашего народа -- словом типичная женская советская поэзией. И так-таки после 4 видимых мною, а возможно, и дольше -- не знаю, что было до моего прихода в издательство -- лет выпнул-таки ее сборник.

А тут перестройка грянула. Наташа зачастила в "Петушок" -- кафе с булочками и мороженым -- где собирались тогдашние молодые поэты: хорошие ребята: студенты, молодые преподаватели, в общем публика интеллигентная. Но направление их мыслей в духе моды было неинтеллигентным. Наташа остриглась наголо, и стала выдавать такие перлы (прошу прощения за некоторые провалы в памяти):

     Я чищу мундштук,
     БТ -- дефицит
     А в Н-ске любовь моя с кем-нибудь спит.

    Эх жаль не могу, ого-го, эге гей
    Начистить я морду любови моей.

Владимир Лукич был шокирован. Брызгал слюной, обзывал Наташу самыми нехорошими словами, причем превалировали мотивы измены и неблагодарности: Иуда, Мазепа и т. п. Прошло много лет. Время от времени мы встречаемся с К. И он нет-нет да и вспомнит Наташу, теперь нашу известную провинциальную музу, уже печально, как и подобает старости и умудренности, качая головой и опершись на посох (после того как он пролежал в больнице 2 месяца с инсультом, он постоянно ходил с палочкой): "Не оправдала Н. моих надежд, подвела меня, подвела". Хотя чем она его подвела? Что искала свой стиль, пробовала писать по-разному?

Словом, если без опытного писателя начинающему никуда, то и дружба эта ни к чему хорошему не приведет, если молодой писатель вовремя не поймет, что учиться у кумира нужно на его книгах, а не общаться с ним на равных, как двум автономным индивидуальностям.

2. На этой неделе у меня, как и у моих коллег по литературному цеху приключилась встреча с коллективом Книготорга, куда согнали всех директоров книжных магазинов и ведущих товароведов. Такие приключения то с читателями, то еще с кем случаются у нас регулярно. Но если с читателями они проходят по-разному, то с, так сказать, нашими партнерами нудно и монотонно. Вот и сейчас директора и товароведы задавали дежурные вопросы, а мы рутинно и дежурно либо отвечали на них, либо делились своими творческими планами. Я рассказал о своем новом готовящемся к выходу в "Современнике" производственном романе. Зал без особого энтузиазма внимал. Татьяна Старцева, товаровед нашего главного 5-го книжного магазина (главного по значению, хотя и 5-го по нумерации) тихо сказала своим соседкам:

-- Заколебали своими производственными романами. Нет бы про любовь, нечто вроде "Голубой дамы".

Однако в зале было так тихо и сонно, что ее слова отлично долетели до президиума. Директор книготорга, мужик с ряхой 8 на 8, мощный квадратный -- в прошлой жизни он был мастером спорта по дзю-до -- грозно оглядел подведомственные ему ряды и постукал карандашом по столу:

-- Это кому там неинтересны романы о насущных проблемах нашего хозяйства. Это кому нужен ширпотреб про любовь, рассчитанный на нетребовательного читателя? Продавать нужно уметь, а не стонать, что читатель де не интересуется.

Это реплика как звук боевой трубы подхлестнула Бориса Казакова. Почти не дожидаясь конца моего выступления, он вскочил на трибуну и стал махать шашкой, обвиняя продавщиц, что они намажутся помадой и сурьмой и сидят как куклы за прилавком вместо того, чтобы раскрывать перед читателям достоинства продаваемых ими книг.

Казаков давно и бесповоротно считает себя непризнанным если не гением, то уж по меньшей мере талантом незаурядным, а потому постоянно и напрашивается на особое внимание. А поскольку такового не наблюдается, то он клеймит позором всех, кто попадается под руку: начальство (больше по кулуарам), других поэтов, критиков за то, что их нет на Алтае, читателей, за то что они есть, но какие-то не такие. В данном случае вот продавцов. И постоянно пишет по инстанциям, требует понимания к себе и своим незаурядным стихам, которые всегда цитирует с пафосом, с напором:

     Я не забуду никогда,
     Что ты сказал, товарищ Уткин.
     Сижу, пишу тебе ответ,
     Вот так летят мои минутки

     ...

    Лишь по названью тот поэт,
    Кто превосходные стихи писать умеет.
    И у потомков через много лет
    Огромным уважением завладеет

Такими стихами Казаков закончил выступление на этом дежурном празднике жизни с работниками торговли.

3. Но и сама Наташа проявила себя на редакторской тропе со всем паскудством, вложенным в нее бабьей природой. Тогда Открытое общество (=Соросовский фонд) объявило о создании издательства, которое должно было молодым и неизвестным авторам, прежде всего из российской глубинки дать шанс на проявление из себя литературных способностей.

Меня, как бывшего редактора, мои коллеги, заправлявшие краевым филиалом Общества, попросили рекомендовать на должность редактора этого издательства кого-нибудь из молодых авторов.

-- А почему бы не меня самого? Редакторский опыт у меня есть, благожелательности к молодым автором хоть отбавляй...

-- Ну ты же понимаешь, что это невозможно. Ты же уже работал редактором в краевом издательстве, то есть хоть как-то, но запачкан мейнстримом. А нужны молодые свежие силы.

Я рекомендовал нескольких человек, из которых Москва по непонятным мне критериям отобрала как раз Наташу.

Должность редактора она справляла весьма своеобразно. Появлялась в Интернет центре (штаб квартира алтайского филиала Общества) она максимум раз в неделею, и то пролетом по каким-то своим делам и с порогу начинала жаловаться на авторов:

-- Когда они только кончатся? Идут и идут и идут. Несут свои дурацкие рукописи, несут и несут. А им надо отвечать, отвечать, отвечать. А они же тобой и недовольны и приходится выслушивать их вечное брюзжание.

-- А на хрен было тебе с такой чувствительностью лезть в редакторы? Получаешь ведь неплохо и в долларах (порядка 300 долларов в месяц, я таких денег в одних руках даже и не видал). А работа редактора в том и состоит как раз, чтобы читать рукописи, разбирать их и некоторые печатать. А ты за год (потом два, потом три -- то есть за все время, что она провела редактором), так не одной рукописи наших авторов и не издала. И даже своих бывших друзей и подруг по "Петушку" -- кафе в центре Барнаула, где в годы перестройки тусовались начинающие.

-- Ах! Не могу же я угодить всем. Пусть идут в государственное издательство. Зачем же они идут ко мне?

-- Затем, что ты работаешь редактором в издательстве, которое должно выявить молодых и неизвестных авторов, прежде всего из российской глубинки.

Ее ответ, состоящий из разбора моих качеств, колкостей и прочее бабьей обычно блевотины, думаю, приводить не надо: любой, кто знаком с работой хоть издательств, хоть государственных структур, имеющих дело с жалобами населения, достаточно знаком с административными халдами.

Подобные разговоры повторялись много раз и, если кто подумает, что я заводил их из желания уколоть Наташу, будет прав лишь от очень малой части. В гораздо большей степени меня удручал вид авторов, которые часами толпились в нашем Интернет-центре, который по площадям совпадал с Отделом информатизации университета, где я и работал, и кто с наскоком, кто робко спрашивали, когда же появится Наташа. А эта сучка бегала бог знает где и думать не думала о той работе, за которую она получала деньги.

Единственным автором, которого она издала, была она сама. Плюс несколько одаренных людей без возраста и пола (ибо мы их в глаза не видели), но, судя по фамилиям нерусской национальности, рукописи которых с директивной просьбой издать за счет филиала, мы регулярно получали из Москвы.

В конце концов Наташа поехала на очередной семинар Открытого общества в Москву, вышла там замуж за финна, и смоталась с ним на его историческую родину, оставив разбираться и с рукописями, которые так и не были найдены, и с бухгалтерией своих коллег.

Она и по сию пору обретается там на уютных северах, редактируя местный журнал на русском языке, который находится в постоянном поиске новых идей, новых имен и открыт для всего неравнодушного и творческого.

Теперь, когда говорят, что в нынешней России интеллигенцию втаптывают в грязь, я вспоминаю сколько паскудства, особенно в творческой среде накопилось за годы Советской власти и как оно полезло наружу в демократической России, стоны и охи по поводу несчастной судьбы творческих людей как-то разом замолкают в горле.

4. Писатель и редактор -- две вещи несовместны. На этом стояли и стоять будет литература. Если писатель становится редактором, то как с писателем с ним дело швах. Возьмите хотя бы Владимира Лукича Казакова, который работал в нашем книжном издательстве. Тогда его жизненный путь достиг дорожного столбика 50 лет, и 20 из них он работал в издательстве, ибо после 30 лет муза его оставила, а до 30 не посещала. Что не помешало ему издать несколько сборников, вернее один сборник, который он переиздавал под разными названиями несколько раз. Жить на это было невозможно, вот и подался он в редакторы, попутно заливая несчастливую любовь водкой. На счет несчастливой любви отмечу, что жена у него была очень даже -- ух! -- его ровесница, а казалась лет на 10 его моложе. Но что такое для поэта красивая жена, если его не любит Муза, хотя бы и не Кузьминична (не сочтите за надуманный каламбур, но жизнь иногда такое подкинет: Музой Кузьминичной звали его жену)?

Пил он много, а главное безобразно. Напившись вечно лез в драку, а на утро ничего не помнил. Занимательные потом вел разговоры по телефону: "Что пытался ударить Генку по морде? Что тот меня удерживал, чтобы я не выпрыгнул в окно? Что обрыгал весь туалет? Но ты прости меня, ты же знаешь, когда выпью, я же дурак дураком". Самое плохое, что он пил с поэтами, своими ровесниками, людьми сходной биографии и происхождения, хотя не обязательно характерами. Плохое здесь в том, что потом он и свои пьянки и свои дебоши отрабатывал тем, что тащил в план всеми правдами и неправдами своих друзей, и, соответственно, не давал ходу их конкурентам.

Даже теорию специальную придумал: "Издательство -- это отделение при Союзе писателей. Если хочешь, чтобы тебя издавали, добейся чтобы тебя признали там. А пока не признали, и не лезь сюда".

Каким он был поэтом, наверное, понятно. Ну а каким он был редактором? Однажды он получил на отзыв рукопись об истории какого-то колхоза. Читать он его и не думал, а тут время подходит и даже уже проходит, когда по закону требовалось или принять рукопись или дать мотивированный отказ. Поскольку на подобной литературе сидел я, он попросил у меня шаблона (нет бы подумать, почему рукопись, проходившую по моей части, отдали ему).

Ну я и дал ему отличную отказную рецензию, а он ее тут же послал. Но из-за птичьем болезни случился казус. Оказывается, это был не просто деревенский историк, а редактор колхозной газеты. А председателем колхоза был Беккер, Герой социалистического труда, член обкома, и даже одно время, кандидат в члены ЦК КПСС. И по всей видимости, труд был послан с его ведома. Короче, через пару недель директора вызывают в крайком, прописывают ему воспитательных средств по полной программе, и труд возвращается в издательство. И уже передается мне, а мужа Музы на три месяца из старшего редактора переводят в простые, да еще и премии за квартал лишают. И он так до сих пор косо глядит в мою сторону за тот "подвох".

Хотя моя рецензия была хоть куда: шаблон-шаблоном, а дал характеристику этой колхозной дребедени я дал не в бровь, а в глаз -- пальчики оближешь. И все по делу, и основные ошибки выявил, и обосновал свой отказ цитатами из рукописи. Разумеется, на материале той рукописи, по которой и делался отказ. А Казакова угораздило послать мою рецензию не изменив в ней ни слова, с примерами, подобранными совсем из другой рукописи. Понятно, и с таким ляпом отказ бы прошел: ну пожурили бы слегка редактора и замяли дело для ясности, если бы за автором не стоял знатный председатель, Герой социалистического труда.

Казакова перевели тогда из старших редакторов в простые, а меня назначили на его место, за что он не мог мне простить до конца жизни, тем более, что винить-то он мог только себя.

Вообще-то был Казаков хулиганом только в личных отношениях, по идеологической линии же был паинькой первый сорт. Нюх, куда и откуда дует ветер в коридорах власти у него был на высоте. Почему он так прокололся в тот раз, для меня остается загадкой: птичья болезнь ("перепел") скорее всего его уж шибко тогда одолела.