Спор о Шукшине

1. Витя Горн пришел в гости и с порогу плюхнулся напротив меня, насупив брови.

-- А что не так?

-- Подвел ты меня, очень подвел. Хотя я тебя не виню. Ты просто этого не понимаешь.

-- Где это я подвел?

-- Да со статьей о Девятове.

Ну, допустим, не статья а рецензия. Девятов -- это аспирант АГУ, без пяти минут кандидат. Он написал серьезную статью и сумел тиснуть ее в "Вопросах литературы". Статья на их университета излюбленную тему о Шукшине. Девятов замахнулся на освещение проблемы связи Шукшина с литературой серебряного века. Статья рассмешила меня до колик, хотя при чтении литературоведческой белиберды я уже давно отучился от смеха.

Особенно позабавило меня рассуждение об одном рассказе писателя, где мужик заставляет сына читать книжку по программе. Сын читает "Мертвые души", и именно финал, где мчится птица-тройка Русь, и все народы и страны уступают ей дорогу.

-- Эй-эй, ты там что читаешь, -- всполошился отец. -- Что это за птица-тройка? Ведь она же Чичикова везет, прохиндея.

Девятов обратил внимание, что этот пассаж почти в тех же словах откомментировал Мандельштам, образ птицы-тройки, которая везет прохиндея, попадал на комментаторский зубок и Ахматовой, и Волошина... И все это на серьезном уровне, со ссылками, цитатами и выводом, что Шукшин великолепно знал литературу Серебряного века.

Я в своей статье насмеялся, что почему ограничиваться только Серебряным веком. И Достоевский потешался над этой птицей-тройкой в "Братьях Карамазовых", да и современники Гоголя, включая его вечных поклонников Аксаковых иронизировали над этой неувязкой. Почему бы не связать Шукшина с ними, а не только с поэтами Серебряного века? И в конце концов, что Василий Макарович сам был лыком шит? Что он сам не мог, без помощи других заметить этого гоголевского ляпа?

-- Да не в этом дело, -- поморщился Витя Горн. -- Ты опубликовался в нашей университетской газете, а она поступает в министерство, в другие вузы. И наши враги схватились за нее, как за подарок. Девятову, между нами девочками говоря, наплевать на Шукшина. Он занимается Серебряным веком. Но эта тема уже захватана москвичами, и они никого к ней не подпустят. Вот и приходится Девятову подвязывать свои наработки к Шукшину.

-- Ну так пусть так и напишет: мне де, Шукшин по барабану, мне надо защититься. Так что вы не обращайте внимания, что я там пишу.

-- Тебе легко смеяться. А Девятов свою тему пробивал кровью и потом. Он сумел стать аспирантом у Шайтанова, члена редколлегии "Вопросов литературы" и декана филфака торезовского института. И вот теперь появляется твоя статья. И что прикажешь думать Шайтанову? Что в АГУ несерьезные люди, или Девятов, который для него представитель нашего университета, у нас вроде шута горохового? Над которым все смеются, а заодно и над ним. Ведь эта тема взаимовлияний -- это коронная идея Шайтанова. Он всю литературу рассматривает только под одним углом зрения, кто на кого и как повлиял. И вот, пожалуйста, Шайтанов не едет к нам на конференцию, которая уже договорена. Моя статья в "Вопросах литературы" подвисла, и, боюсь, не скоро ей дадут места. А знаешь сколько стОит статья в "Вопросах литературы"?

-- Как стоит?

-- В прямом смысле. Ты вот таскаешь своей Тимченко облепиховое масло, а в "Вопросах" этим не обойдешься. Тут, чтобы напечататься, денюжки нужно выкладывать. 200-250 рубчиков за статью, и 30 за рецензию. Это моя месячная зарплата, а простой неостепененный преподаватель получает у нас 120 рублей. Понимаешь, что значит для него эта статья? А Девятов напечатался бесплатно. Понимаешь -- бесплатно. И все потому, что он как папа Карло пашет на Шайтанова. Он подготовил ему библиографию по Серебряному веку за 30 лет, и каких лет -- 1917-1945, за которые и источников-то не найдешь. Ты даже не представляешь, сколько Девятову пришлось для этого архивного мусора перерыть. Причем мусора в прямом смысле слова: после революции печатали на такой дрянной бумаге, что она под пальцами сегодня в пыль распадается.

И вот одним росчерком пера ты все пускаешь под откос. И теперь наш проректор полетел срочно в Москву улаживать проблему. И обиднее всего: тебе-то как с гуся вода, а вот Климу вставили клизму (редактор университетской газеты "За науку"). Хорошо хоть не выгнали. А ведь тебе доверяли, никто твоей статьи не проверял: думали человек, член Союза писателей, уж кому как не ему быть ответственным -- при этих словах Витя Горн спрятал глаза, боясь столкнуться с моим изумленным взглядом -- за свои слова.

-- А не могли бы вы эти "Вопросы" того... подальше

Витя аж махнул рукой: не пори чушь.

-- Для того, чтобы защититься нужны публикации, да и доктором и кандидатом с тебя постоянно требуют новых работ. А публикация публикации рознь. Если у наших "Ученых записок" коэффициент 1, у Москового университета -- МГУ им Ломоносова, понимаешь -- 7, то у "Вопросов литературы" самый высший в литературоведении балл -- 10. То есть одна публикация в "Вопросах" идет за 10 в наших "Записках". Но и это еще не все. Нужны зарубежные публикации. А за рубежом они признают у нас только "Вопросы", да еще специализированные там "Известия Пушкинского дома", издательство "Науку" и еще несколько, куда вообще, даже и за деньги не попадешь. Там вот так, -- Витя сжал в кулак обе руки, -- все схвачено. То есть "Вопросы" -- это единственная для нас возможность выйти за рубеж.

Вот так я и подвел своего товарища, который же меня и рекомендовал вести в университете литературную студию.

2. Не любят у нас на Алтае Шукшина. Всенародной нелюбовью не любят. Это я знал давно и неугасимо. Но и его односельчане его даже очень не любят. Я бы даже сказал неравнодушной нелюбовью, в отличие от нашей безразличной. Это я открыл этим летом на Шукшинских чтениях.

Поехать туда меня сблатовал приблудившийся ко мне давно приятель из-под Рубцовска. Поскольку со своим предложением нагрянул он как всегда у нег водится внезапно, останавливаться пришлось не в забронированной для наших писателей гостинице, а где придется.

Пришлось приютиться у местной учительницы литературы и русского языка. Которая бой-баба ничем по виду не напоминала представителя интеллигенции, пусть и сельской. Скотина, дом, огород -- вот был мир ее интересов, явно не воспитанницы пансиона Фалбала. В ее доме был, конечно, книжный шкаф, большой и неудобный, с ненужными зубчиками-ящичками, где удобно хранить мелкие домашние потребности -- винтики-шпунтики, спички, мелкие монеты, скрепки-кнопки... с громадным расстоянием между полками, куда можно было вместить по высоте хоть советскую энциклопедию и где книги обычного формата явно не заполняли пространства.

Впрочем, и этого шкафа хозяйке было за глаза. Задний ряд двух верхних полок -- как раз на уровне глаз -- занимали книжки: школьные учебники, художественная литература по программе из "Школьной библиотеки", а передний был отдан летучим эскадронам -- маленьким статуэткам слоников, коняжек, коровок, овечек, которые четырьмя колоннами преграждали путь к книгам шаловливым руками возможных читателей.

Хозяйка была по горло занята завтрашним праздником -- готовила пирожки на продажу. Так что ей было не до разговоров. Тем не менее свое мнение о земляке -- традиционной "от его рассказов пахнет портянками" -- она высказала:

-- Читает сын этого Шукшина. Я глянула в книжку. А там черным по белому: "Ты смотри! -- с возмущением думал Владимир Семеныч. -- Хвост дудкой -- и поминай как звали!" И этому заставляют учить наших детей. Я отобрала книжку и теперь у меня Шукшина ни одной буквы дома не будет.

Рассказала также о его моральном облике. Как он увязывался за женой спортивного инструктора, приставал к ней, пока та не пожаловалась мужу и тот не поговорил с Василием Макаровичом, по-свойски, по-мужски. Другой раз он де так набрался, что перепутал время суток и прибежал ночью долбиться в магазин, чтоб ему поллитра продали. Так его чуть сторожиха не застрелила. Еще...

Словом, достаточно толково в виде сплетен из жизни передала содержание некоторых рассказов писателя. Хотя тут главное не содержание, а как их пересказывают. Об уважаемом человеке такие случаи передаются с легкой добродушной иронии улыбочкой. А если человека не любят, тот слова о тех же самым событиях набухают гнилым и издевательским окрасом.

А подтвердилась этот нелюбовь только что. В кулуарах шукшинского семинара познакомился с проректором Бийского филиала нашего политеха. Который был из Сросток и даже учился с Шукшиным в одной школе, но в разные поколения.

-- Лодырь всегда был первостатейный этот Вася. Идет ли заготовка кормов или прополка овощей -- все на поле, и только Вася где-нибудь отлынивает. Он и после школы пошел не в трактористы, не на ферму, а все пристраивался то в библиотеке, то в школе. А после армии только год проработал в селе и тут же подался в Москву, пристроиться в артисты.

-- Но вот вы же, его земляк, так же работаете не на ферме, не в поле, а "пристроились" в вузе преподавателем.

-- Я? -- с гордостью посмотрел он на меня. -- Я не бегал из села. Меня направили на учебу в политехнический по комсомольской путевке.

И при всей нелюбви односельчане не прочь отрвать с имени Шукшина хоть какую-то малую выгоду для себя. Тот же проректор здесь на семинаре выступил с докладом о писателе "Он похож на свою родину". А уж как звонко по праздничным Сросткам раздавался клич учительницы:

-- Пирожки, горячие пирожки. С картошкой, грибками, капусткой, мясом.

-- А почему так дорого?

-- Так ведь с родины Шукшина, -- слышался ее задорный ответ.

3. Шукшина я видел вживую и даже встречался с ним. Наши ребята -- они буквально боготворили Шукшина -- пргласили его к нам в общагу Литинститута, где мы, студенты с Алтая, собрались в своем тесном кругу. Сам я, городской мальчик, целиком увлеченный мировой литературой, тогда о Шукшине практически ничего не знал. Потому и встреча мне совершенно не запомнилась. Да и Шукшин посидел часа полтора, а может, и меньше. Говорил мало, больше слушал наших ребят, что-то чиркал в своей книжке, по ом встал и ушел. А мы сидели еще долго.

Тогда Шукшин был вообще малоизвестен. Ну мелькало его лицо в фильмах, а о писательстве и разговоров -- я имею в виду обычных людей -- не было. Была эта встреча в 1974 году, и уже через несколько месяцев слава буквально обрушилась на Шукшина. Его смерть и полемика вокруг "Калины красной", в миг сделали его знаменитым. Зная я, что перед нами сидит будущая, причем совсем скорая, знаменитость, я бы, конечно, более внимательно присмотрелся к нему. Хотя, будь он знаменитостью, его, скорее всего, так просто на наши посиделки было бы и не затащить.

Потом я о Шукшине я узнал очень много, причем даже и не интересуясь им. Просто невозможно жить на Алтае, заниматься литературой и избежать рассказов и разговоров о Шукшине, порою даже против собственного желания. Особенно интересно было говорить о нем с Витей Горном. В 1987-88 годах мы издали пятитомник писателя. Витя Горн, как главный специалист по Шукшину, был нашим литконсультантом. А мы все, и редакторы, и корректоры, и машинистки, и чуть ли не бухгалтер и экономист, были кто больше, кто меньше задействованы над подготовкой этого издания. Витя (он мой ровестник, поэтому я и называю его так запросто) собрал кучу материалов о писателе, выявил, наверное, все его публикации от "Дона" до "Севера", перерыл архивы, собрал воспоминания очевидцев, подготовил подробную хронологию его жизни и творчества (тогда она, правда, еще не была закончена).

Главное, что я уяснил о писателе: о Шукшине ходит масса фантастических слухов, но никто ничего толком о нем не знает. Известно с кем он пил, кого любил, как пробивал свои рассказы и фильмы, но, что касается, его творчества, то гораздо больше известно о Пушкине, Л. Толстом, даже Августине, чем о Шукшине. Он, как и вся советская литература, для нас terra incognita.

Я часто спорил с Горном. Человек он добросовестный, скрупулезный, но, как и у всех литературоведав, наших переводчиках, писателях-фантастах у него отсутствует главная черта творческого человека -- воображение, фантазия. Вот к примеру он мне рассказывал, что во флоте Вася постоянно отлынивал от службы, все старался пристроиться как-нибудь в лазарет или где полегче (что с его-то язвой было бы и не удивительно). Вместе с тем Шукшин норовил выдвинуться, был комсомольским активистом, редактором стенгазеты.

У меня нет никаких оснований не доверять Горну. И все же "отлынивал от службы" и "был активистом" эти характеристики как-то не очень соответствуют друг другу. Ведь чтобы продвинуться хотя бы в редакторы стенгазеты, нужно быть постоянно на виду у начальства, проявлять активность. Отлыниванием тут много не добьешься. Витя Горн, скорее всего, собрал сведения из разных источников и не стал особенно заморачиваться, чтобы подогнать их друг к другу.

Я склонен в жизни руководствоваться максимой Канта: "Есть две глупости: всему верить и не верить ничему. Обе они сходны в том, что избавляют человека от необходимости иметь собственное суждение".

В нашем случае трудно не доверять факту, что Шукшин был активистом, лез на глаза начальству. Иначе он не стал бы ни писателем ни режиссером. В Советском Союзе в искусство или науку было только два пути -- или по блату или образно говоря, "по комсомольской путевке". Какой блат мог быть у простого деревенского парня с Алтая?

Но и версию, что "Вася отлынивал от службы", тоже нельзя сбросить со щитов, хотя и поднимать на щит следует с осторожностью. Проректор Бийского техунивера (тогда еще филиала нашего политеха), сам сростскинский, говорил буквально то же самое: "Вася, он всю жизнь, где полегче, то в школе, то при конторе, ни в поле, ни на ферму он не рвался. И в техникум поступил лишь бы в деревне не работать".

Сам я Шукшина как писателя никогда не любил и теперь уже не полюблю, но странным образом в спорах с земляками мне все время приходилось его защищать. Столько дряни и мифов наворочено вокруг его имени и творчества. Вот главные из них:

1) он любил свою малую родину (как вариант "он похож на свою родину")

2) Шукшин относится к т. н. писателям-деревенщикам

3) от Шукшина пахнет портянками (так думают все женщины, а литературные дамы особенно)

4) он придумал (ввел в литературу, ввел в литературу, подсмотрел в жизни) образ чудика как светлой личности нашей деревни

4. Что от Шукшина портянками пахнет, я знал давно и тоже так думал. Пока не стал специально читать писателя на предмет обнаружения этих портянок:

"Приехали в село к вечеру.

Сергей ни с кем не подосвиданькался… Не пошел со всеми вместе -- отделился, пошел один. Домой. Клавдя и девочки вечеряли.

– Чего это долго-то? -- спросила Клавдя. -- Я уж думала, с ночевкой там будете.

– Пока получили да пока на автобазу перевезли… Да пока там их разделили по районам…

– Пап, ничего не купил? -- спросила дочь, старшая, Груша.

– Чего? -- По дороге домой Сергей решил так: если Клавка начнет косоротиться, скажет -- дорого, лучше бы вместо этих сапожек… 'Пойду тогда и брошу их в колодец'.

– Ну, чего-нибудь. Ничего?

– Купил.

Трое повернулись к нему от стола. Смотрели. Так это 'купил' было сказано, что стало ясно -- не платок за четыре рубля купил муж, отец, не мясорубку. Повернулись к нему… Ждали.

'Какой-то я не хозяин в доме получаюсь, -- подумал в этот миг Сергей. -- Прямо обмер сижу, язви тебя совсем. Чего уж так?'"

Итого на более чем 50 слов текста не считая предлогов и союзов едва ли 4 подойдут под калибр портяночных. И то с натяжкой. Но это не мешает восприятию текста как просторечного.

5. В незапятные времена, когда Советского Союза уже не существовало, а России еще не существовало, мы выпустили пятитомник Шукшина. Ответственным редактором и составителем был алтайский литературовед, знаток писателя Виктор Горн. А издательским была Татьяна Тимченко, типичная редакторская тетка, из тех для которых высшая литературная мудрость заключена в Малом энциклопедическом словаре, а русского языка в пособии Розенталя. В остальном же баба как баба, не лучше и не хуже других со всеми ее бабскими примочками.

Поскольку сидела она со мной в одной комнате, то работа над пятитомником отбывалась на моих глазах. Так что если к рождению его я и не причастен, то родовые схватки имел несчастье наблюдать.

-- "Вот и пошел наш школьник ради бога через ельник и песок, пошел, чтобы выучиться и выйти в люди. И выучился, и вышел, и стал большим начальником, и заделался скот скотом. Вставить бы ему фитиля промежду ног, чтобы помнил, кто его вывел в люди, и кто этого дружка подвез до высших ступеней", -- читает Татьяна Тимченко отрывок только из статьи, то ли из переписки писателя.

-- Вот еще, как грубо и неизящно. -- возмущается Татьяна Иванована. -- Не мог Шукшин такого написать: "фитиля вставить" -- безапелляционно заявляет она.

-- Ну как не мог, -- тихо так интеллегентно горячится Горн, -- если написал?

-- Не знаю, не знаю. Как хотите, а этот "фитиль промежду ног -- это не шукшинское".

На следующий день торжествующий Горн тыкает ей в нос (тогда еще не было Интернета, и чтобы найти пассаж, необходимо было изрядно порыться-таки в шукшинском тексте):

-- Вот читайте: "Если я хочу Люське фитиля вставить, я не скрываю: вставлю". Так мог так Шукшин написать или не мог? -- радостно, словно это он редакторше вставляет между ног фитиля спросил Горн.

Но Татьяна Ивановна баба не промах и так сразу не сдается: она смотрит на цитату, рассказ называется "Владимир Семенович из мягкой секции". Потом проверяет выходные данные: Шукшин. Рассказы 1960--1971 гг. М., Молодая гвардия, 1985., заглядывает в примечания "рассказ впервые напечатана в "Литературной России", 1973, 30 марта, -- словом и здесь все в порядке, в отличие от приведенного мною (по памяти) пассажа, который не освящен авторитетом солидного издательства и пока что имеется только в рукописи. И пока она так сверяла, новая мысль пришла ей в голову:

-- Так ведь это же говорит не Шукшин, а его персонаж, хапуга. А Шукшин так говорить не мог, и никто меня не убедит в противном.

Когда мы остались в кабинете одни, Горн долго еще сидел, горестно вздыхал и выражался так, как человеку интеллигентному выражаться не положено. А Горн был очень интеллигентным человеком, и как все провинциальные интеллигенты, которых в России очень мало, и видом и поведением скрупулезно стремился соответствовать этому образу.

6. У Шукшина знакомых на Алтае пруд пруди, и все норовят рассказать о встречах со знаменитым земляком.

-- Сидим мы вот так однажды с Васей, выпиваем, как водится. А он говорит, -- заводит очередную байку наш поэт Леонид Семенович Мерзликин.

-- Странно, -- удивляюсь я.

-- А что странного?

Сам я с Шукшиным встречался всего один раз. Тогда он вовсе не был не только знаменитым, но и вообще никаким писателем. Таковым он стал только после смерти. А тогда он был киноактером и режиссером, как раз только что прославившимся "Печками-лавочками". Конечно, что он пишет рассказы было известно, но мало кто тогда обращал на них внимание. В ту нашу встречу нас в общаге собрался кагал, человек 8 студентов Литинстита, алтайцев. По ходу пьянки постоянно приходили и другие. Шукшин все это время -- часа 2-3 просидел в сторонке, не сказал ни слова, разве лишь так, мелкие реплики "да, конечно", "не думаю", "может быть". Пил только кофе, потом попрощался и ушел. Единственное, что я твердо запомнил он время от времени доставал из кармана записную книжечку и что-то там чиркал.

-- Говорят, он всегда так вел себя в последние годы, и даже обидел на юбилее Шолохова, когда не выпил ни капли у того за праздничным столом.

-- Ну ты же у нас знаток Шукшина, тебе и карты в руки, -- обиделся в тот раз Леонид Семенович.

Но к нам в издательство он заглядывать не перестал, и с байками про Шукшина не завязал:

-- Сидим мы вот так однажды с Васей, мы, как водится, пьем, а он сидит в сторонке молчит, и только что-то в книжечек своей чиркает.

Я люблю эти рассказы живых очевидцев, так сказать, информация из первых уст.

7. Алтай в советские времена был краем по преимущесту сельскохозяйственным. Не то чтобы у нас не было промышленности: да как же -- была и еще какая. Но за промышленность краевое начальство не отвечала: она напрямую подчинялась московским министерствам, а потому и в упор ее не виделила. Особенно остро эта невидимость для начальства промышленности сказывалась в идеологии.

Доминирующим у нас жанром была деревенская проза и поэзия. До театра деревня как-то добраться не сумела. Деревенщики, так называли автров этого направления, состредоточились на описании и любовании деревенским миром забот, чаяниями людей, живущих на земле. В отличие от деревенской, а правильнее ее было бы назвать сельскохозяйственной, тематики предшестующего периода (впрочем, и после), когда проблемы села рассматривались в рамках производственного романа -- ну там, борьба за урожай, повышение надоев-пудоев и все такое, -- у деревенщиков деревня -- это деревня. Такая вот тавтология, то есть деревня -- это свой особый, автономный мир людей живущих землею и на земле.

Советская действительность в такой литературе как бы выносилась за скобки -- она либо не существовала вообще, либо выступала как внешняя, чаще всего враждебная деревенскому миру сила: хлебозаготовки, наглое и бесчеловечное колхозное начальство (чаще всего среднего звена, чтобы писатели не прослыли за протестантов), разваращающее влияние городской культуры.

Следует подчеркнуть, что советская идеология, активно, а то и демонстративно избегаемая в деревенской прозе, была тем полюсом, только в ориентации на -- или скорее против которого -- и могла быть понята эта литература. Рухнула Советская власть, и ушла в небытие и вся та литература. Вне советских координат все громкие олицетворяющие ее имена -- Распутин, Астафьев, Белов -- провисли до своего естественного художественного уровня не очень образованных и малоталантливых, скорее гораздых на верчение фиг в карманах, чем на творчество писателей.

Говоря о деревенской прозе, следует подчеркунть, что она не ограничивается прозой, а шагнула в стихи, театр, и что особенно важно в кино. Став благодаря последнему обстоятельству не чисто литературным, а заметным идеологическим явлением советской эпохи.

Писатели этого направления ничем, кроме тематики, не были связаны. И оттого в их ряды были занесены различные, совершенно несводимые к какому-то общему знаменателю персоны. Например, к деревенщикам непонятно с какого бодуна был причислен и Шукшин, который вообще не писал о деревне, а о той промежуточной среде между деревней и городом, когда люди вроде бы живут в деревне, а всеми своими помыслами в городе, живут в городе, но никак не могут прикрыть своего деревенского мурла.

Вообще феномен Шукшина очень интересен -- и, кстати, в силу происхождения автора очень эксплуатируем на Алтае. Писатель ввел в нашу литературу образ чудика. Это совершенно уникальное и требующее серьезного анализа явление, которое здесь разбирать не место. Важно подчеркнуть, что этот тип был активно воспринят и задействован в деревенской прозе, но воспринят чисто внешне.

Шукшинский чудик превратился там в обыкновенного деревенского дурачка, так, в одном из рассказав, возможно, даже нашего алтайского писателя Гущина (точно не помню), один такой дурак -- а как его назвать иначе, -- когда ему поручили копать канаву под трубопровод, сделал изгиб, чтобы не повредить оказавшегося по трассе муравейника но с претензиями на некоторую душевную чистоту и незамутненность. Над которым принялись все подряд квохтать и умиляться.