VII. Казак-язычник. Глава из романа Борцы за Расу

    
     Последнее время Степан Тимофеич Шумилин, станичный атаман, чутко спал. Вот и сегодня под самое утро его разбудил глухой рокот мотора, доносившийся с улицы. Луч света от фар пробежал по белой занавеске на окне спальни. Атаман осторожно поднялся с постели, чтобы не разбудить жену, и, слегка отодвинув занавеску, стал всматриваться в предутреннюю мглу. Окно выходило на центральную деревенскую улицу, на другой стороне которой из ворот пансионата выезжал чёрный джип.
     В комнате, на тумбочке подле кровати, засветился экран смартфона, озарив потолок спальни, и «Полётом валькирий»[1] возвестил подъём. Атаман оторвался от окна, отключил побудку.
     — Куда спозаранку? — спросила спросонок жена.
     — Сегодня важная встреча, — ответил Степан Тимофеич. — Гость должен прибыть из города. А ты это… поспи ещё.
     Он не торопясь надел банные тапки, захватил махровое полотенце и, как был в семейных трусах, вышел во двор. Набрав ведро студёной воды из колодца, он разом опрокинул его на себя; и, будто тысячи тонких иголок вонзились в кожу, от холода перехватило дух, атаман крякнул и принялся растирать полотенцем тело. Глубоко вдохнул утренней свежести и, глядя вдаль на мглистое море, над которым уже посветлело небо, готовое принять восходящее солнце, Степан Тимофеич мысленно прославил природу, богов и род: «Слава богам! Слава пращурам! Слава казачьему роду!» Затем зашёл в дом и стал облекаться справу.[2] Закалялся атаман каждое утро и почти в любую погоду. К закалке приучил его в детстве отец Тимофей Логвинич, а того научил дед Логвин Иваныч, который унаследовал этот здоровый обычай от прадеда. От отца узнал Степан Тимофеич, что род их древний, что корнями уходит в привольные донские степи, и что казаки во времена Муромца были грозной и справедливой силой на русской земле, как о том упомянуто в древних былинах. И ещё узнал от отца, что дед Логвин Иваныч служил в Белой армии офицером, остался жив, избежал сталинских лагерей, а когда пришли братья-освободители, то одним из первых вступил в Вермахт — землю родную казачью отвоёвывать у комиссаров. И геройски погиб в боях в Сталинграде, где в рядах немецкой армии каждый четвёртый был русский или казак.[3]
     Отца Степан Тимофеич потерял, когда ему, Стёпе, было одиннадцать лет. На всю жизнь врезался ему в память тот октябрь 1969 года[4]. Стоял хмурый осенний день. Стёпа возвращался из школы домой по берегу. Море насупилось, позеленело, и в тёмном высоком небе парили белыми точками чайки. Возле одной из байд, прямо у самой воды, мальчишки силками ловили этих самых чаек. Силки были из медной проволоки в виде вертикальной затяжной петли, с палочкой на конце, которую зарывали поглубже в мокрый песок. Под петлёй, как под аркой, клали хамсину. Чайка, завидев с высоты рыбу, пикировала, хватала добычу, но взлететь уже не могла, беспомощно трепыхая крыльями. Высвободив из петли шею бьющейся птицы, ей тут же за спиной сцепляли одно за другое крылья, чтобы не улетела, и в таком виде сажали в стоящую на берегу лодку, по чёрному смолёному дну которой уже переминалось красными лапками с пяток пойманных чаек разных размеров.
     — Зачем вам их столько?» — спросил Степан.
     — «А так», — ответил конопатый Савка Жадыман, — готовя новую затяжную петлю. — Отнесу мамке, она надерёт с них пуха в подушку.
     Глядя на беспомощных испуганных птиц, которые только что так красиво парили в высоком небе, Стёпа вспомнил, как когда-то отец сказал, что человек отвечает перед природой за всякую душу, которую сделал для себя подневольной, и что настоящий человек неволить слабых не станет.
     — Отпустить их надо, — сказал Степан.
     — Не ты ловил — не тебе отпускать, — обозвался Мишка Катыка.
     — Могу продать тебе своего мартына, — предложил Савка и ткнул пальцем в голову большой чайки, но тут же отдернул: — Кусается! Ишь, свирепый какой! Давай двадцать копеек.
     — У меня только пять, — и Стёпа вынул из кармана штанов медные пять копеек, которые берёг на субботний киносеанс в клубе.
     — Не, — отмахнулся обладатель мартына. — За пятак я и кирлочки[5] не отдам.
     Стёпа с жалостью посмотрел на птиц, сунул в карман пятак и пошёл своей дорогой. Свернул к амбулатории, прошёл сквозь её кривой дворик, заросший серебристым лохом, и вышел на центральную улицу. Он был уже метрах в ста от дома, как вдруг налетел неистовый шквал, подняв в воздух пыль и опавшие листья, заставив Стёпу прижаться к стене забора. Через минуту-другую ветер внезапно стих. Степан добрался до дома. А дома мать в тревоге: «По радио штормовое предупреждение передали, а наши-то в море, — с тревогой в голосе говорила она. — Не стряслось бы лихо». Отец с утра, ещё до восхода солнца, ушёл с бригадой в море. «Горел», как тогда говорили, план по заготовке рыбы — не поспевали ко Дню Октябрьской революции — и председатель колхоза отправил рыбаков в море на фелюге и двух дубах[6] гундеры ставить: новый ставник должен был выправить ситуацию с планом. Стёпа не понимал, отчего мать волнуется: вон, мальчишки на берегу чаек ловят. Тут он подумал, что в копилке у него наверняка будет целый рубль, и он сможет выкупить всех невольников. Он едва успел переодеть школьную форму, как за окном потемнело и новый неистовый шквал загудел, ударив песком о стёкла. Ветер дул, набирая силу: по двору покатилась собачья будка, что-то лязгнуло вдалеке, и задрожали оконные рамы. Быстро стемнело. Электричества не было; видать, где-то ветром оборвало провод. Мать зажгла керосиновую лампу. Ждали отца, чтобы всей семьёй сесть за стол вечерять. Но отца всё не было. Потом Стёпу отправили спать. Ему было страшно: ветер неистово выл в трубе и заслонка чугунная всё бренчала, не давая уснуть.
     Когда он утром проснулся, за окном всё так же свирепствовал ветер, и мать сидела, опустив голову за столом; она не спала всю ночь. Днём пришёл моторист дядя Ваня с фелюги и сообщил, что дуб, гружёный гундерами, накренило волной, он черпанул воды и пошёл ко дну. Все пятеро, кто был на нём, сгинули в хляби морской. Он виновато успокаивал мать: «Та може и выплыл, глядишь, и объявится». Но старый рыбак понимал: разве выплыть в двенадцати бальный шторм, когда на тебе фуфайка ватная да тяжёлые сапоги.
     На третий день вода поднялась и море затопило улицу — волны пенились у порогов хат. С амбара, что у пристани, ветром сорвало крышу, а в домах окна наспех забивали досками. И где-то там, далеко в открытом море, ураган со скоростью ветра сорок метров в секунду готовил людям ещё беду. Ночью многометровая нагорная волна шириной более ста километров и высотою четыре метра прошла вскользь берега деревушки и со всей своей мощью обрушилась на мирно спящие рыбацкие посёлки Кубани, унеся сотни жизней.[7] Разрушая дома, коммуникации, дороги, мосты и заводы, волна прошла вверх по реке Кубани на семьдесят километров и подтопила города хутора и станицы.[8] С той поры прошло почти полвека и на месте смытых стихией посёлков вновь возвели дома и живут в них люди, не ведая, что в любой момент трагедия может повториться снова.

     * * *
     Степану Тимофеичу уже за шестьдесят. Он высок, коренаст, силён и строен. Он гордится, что является потомком тех самых донских казаков, которые не приняли иудейское рабство, когда Русь силой и хитростью окрестили. Ведь до христианизации казаки на Дону жили по вековым традициям древних свободных воинов, — традициям, которые определяла родная кровь и природа, а не книжная лож обрезанных евангелистов. Именно жизнь в единстве с природой, укрепляла и тело и дух. Прежние казаки не ведали ни предательства, ни обмана, ни лжи, ни рабства, ведь в природе таких явлений нет. Ложь, лицемерие, а с ними и рабство принесли на своих библейских скрижалях проповедники новых «истин», превратив поверивших им казаков в рабов пучеглазого на иконах и его сановников. Так вольные воины стали мирянами — раболепной паствой. Новая религия не несла своим рабам знаний даже в необходимом: как сделать одежду, в которую, между прочим, любят рядиться проповедники этой самой религии; как и где нужно строить дом; когда и как растить хлеб, без которого не прожить ни попу с патриархом, ни святому отшельнику. Но самое неприемлемое для свободных воинов было то, что христианство призывало к рабской покорности перед врагом. Потому сильные духом не приняли чуждую веру и ушли со своими семьями в недоступные для проповедников иудейского пацифизма земли. Их, свободных, рабы презрительно нарекли чужаками, то бишь, язычниками.[9]
     «Какие же мы язычники? — возразит тот, кто живёт в единстве с природой. Этим словом на Руси называли иноплеменников. А мы на родной земле. Мы — дети её любимые! Лес и степь, море и горы, — это живой наш дом». И это так. Все в этом доме, от незримой букашки до человека, связано меж собой природой. И связь эта естественная, простая и гениальная. Всё, что познал человек, что построил и, чем гордится, взято им от природы. И землю пахать научила природа, и летать по воздуху, тоже научила природа. Будь то лапти и сапоги, набедренная повязка и фрак, соха и плуг, конь и трактор, повозка и автомобиль, воздушный шар и самолёт, костёр и ракета, домашний очаг и реактор атомной электростанции… — всё это дары природы; ведь энергия, знания и материал в ней самой заложены. Здесь, и только здесь на земле наше царство жизни! И лишь вскормленному в пустыне манной моисеевой лжи кочевому народцу ненавистна благоухающая природа. Ренан заметил: «По представлению арабскому или семитическому природа не имеет жизни».[10] Принося кровавые жертвы умозрительному божку Иегове — пустынному духу наживы и зла — они предрекают смерть всему живому. С целью манипулирования людьми, внедрили они в сознание многих чувство вины перед мнимым творцом и судьёй, поселив в душах страх неминуемой кары. Внедрив в сознание людей культ покойника на кресте, они за века низвели на свой первобытный уровень развитые народы. Религия ущербного сброда на протяжении многих веков уничтожала лучших, затормозив науку, культуру, развитие наций. Армия тоже не может быть сильной, если над каждым солдатом нависает меч неизбежной кары, будь то придуманный бог с его муками ада или же пулемёт заградительного отряда, нацеленный в спину, — одно от другого мало чем отличается, ибо оба они продукт жидовской ментальности. Армия жалких рабов берёт верх лишь ценой колоссальных жертв.
     Степан Тимофеич родился в советское время, пройдя все этапы выплавки в пресловутом «плавильном котле» советского воспитания, побывав октябрёнком, пионером и комсомольцем. Отроком он любил смотреть воскресную передачу по телевизору «Служу Советскому Союзу», где с экрана под бравурную музыку отважные сильные воины выполняют поставленную задачу: как мужественны они в учебном бою! как красиво развивается победное знамя! И разве мальчишка, видя всё это, не будет мечтать служить в армии? И Стёпа хотел непременно стать командиром. Да и, какой казак не мечтает стать атаманом. Окончив школу, Степан год поработал в колхозе, и в восемнадцать с осенним призывом ушёл в армию. Служить довелось в Одессе, можно сказать, в элитном подразделении — в роте охраны самого штаба округа. Первый месяц — курс молодого бойца, или, как называли в части — карантин. Казарма на сто человек, двухъярусные железные койки. Бесконечные команды «отбой», «подъём»… до тех пор, пока взвод не уложится в сорок пять секунд, пока горит спичка в руке сержанта. Дни слякотные, короткие. С утра в моросящий дождь зарядка: бег, упражнения на снарядах… После — завтрак и изнуряющая на плацу строевая. Долгими ночами при тусклом свете электрической лампочки зубрёжка уставов. В казарме тяжёлая вонь от потных портянок. Через неделю у всех в кровавых мозолях ноги, и пальцы на них зудят от грибка. А с утра опять зарядка, уборка казармы, строевая… — и всё это густо приправлено топорным матом сержантов. Весь этот первый месяц службы Степану казалось, что это страшный сон, что вот он проснётся, и солнцем залитая родная деревня пахнёт в лицо морским свежим воздухом.
     Но особенно тяжело приходилось не сумевшим отмазаться от армии маланцам, так в роте называли жидов. На их лицах читался ужас Бухенвальда, Освенцима, Треблинки и Майданека вместе взятыми. Они плутовали — маланили, кто симулировал ревматизм, кто сердечный приступ. Степан же думал по-суворовски: тяжело в учении — легко в бою. Через месяц приняли присягу, и молодой состав пополнил роту. Каково же было смятение молодого бойца Степана Шумилина, когда он лицом к лицу столкнулся с чудовищной несправедливостью, где каждый сам за себя, где над новобранцем издевается старослужащий, над которым не имеют власти ни сержанты, ни офицеры, ни генералы — эти полысевшие победители в прошлой войне, коих так много в штабе. «Где же солдатское братство? — задавался вопросом молодой солдат Степан Шумилин. — Где порядочность, честь?» Видать, осталось всё там, в телеящике. А здесь солдатская доля — унижения, мордобой. «На нас, на дедах, держится армия! Понял, салага, бля!» — эта фраза дембеля была ответом на все вопросы. «Но ведь и этот дембель был в начале молодым солдатом… Отчего же он под конец своей службы превратился в ничтожество?» — размышлял рядовой Шумилин, утирая кровь под носом. Конечно, были и среди старослужащих люди, не опустившиеся до дедовщины, но их роль была незаметной, они держались, не вступая в противоречия с армейской системой. Считалось, что дедовщина появилась после того, как глава государства Никита Хрущёв[11] направил в армию уголовников: мол, паханы установили такой порядок. «Паханы установили порядок? — удивлялся Степан. — А что, законы советского государства бессильны перед зоновскими понятиями? Почему государство — самое мощное в мире — не в силах навести порядок в своей армии? Тот порядок, который каждое воскресение показывает по телевизору». Ответов не было. Степан понимал, что государство обмануло его и тысячи таких же, как он, молодых парней, тем не менее он не оставил своей мечты стать офицером. И он твёрдо верил, что получив военные знания, он уж точно сделает так, что в его части не будет изъянов.
     Служба была не из лёгких — через день на ремень.[12] Заступая в караул, каждый получал в оружейной комнате свой автомат, прописанный в военном билете, к нему штык-нож и соты с патронами на два магазина. Постов было семь: первый — охрана знамени Краснознамённого одесского военного округа, остальные посты — проходная, подъезды, полукилометровый коридор пятого этажа и двор штаба. Караул состоял из двадцати четырёх автоматчиков с боезапасом тысячу четыреста сорок патронов, да ещё гранаты в сейфе начальника караула на случай нападения на караульное помещение. При таком количестве вооружённых парней опасно издеваться над молодыми солдатами, но унижения были и в карауле. Спать не давали даже отдыхающей смене, специально поднимая в ружьё, и не выспавшихся бойцов отправляли на пост, где маменькины сынки «бурели» — засыпали стоя, а то и на ходу, как это случалось во дворе с часовыми шестого поста. Особо тяжело давались предутренние часы — с четырёх до шести; в это время спал даже начкар,[13] уткнувшись лицом в подшивку газеты «Защитник Родины». В эти часы выспавшиеся деды выходили на проверку постов. Застукав дрыхнущего салагу, они тут же били его: «Да тебя, зёма, за сон на посту во время войны, бля, вообще расстреляли бы, нах… Так что тебе ж на пользу», — аргумент был бесспорный, потому применить оружие против напавших на часового никто из молодых не решался, хотя, согласно уставу караульной службы часовой имел на то все основания. Степан был от природы выносливым, ночи без сна давались ему легко, и на посту он бодрствовал. Год службы пролетел быстро. Но как-то и его деды испытали на прочность. В ту ночь он заступил на седьмой пост, в штаб тыла. Безлюдное двухэтажное здание, длинные коридоры, много опечатанных дубовых дверей… То вздохнут старые рамы под порывом ветра на втором этаже, то пробежит в конце коридора крыса и… тишина. До смены караула оставался час. Вдруг ночную тишину огласил звон разбитого стекла. Степан понял — кто-то пытается залезть в пустую комнату через окно первого этажа и уже успел вынуть из рамы шибку, уронив её в темноте. Степан вспомнил рассказ замполита, как на этом посту два года назад часовому размозжили голову, забрав автомат с патронами. Степан соображал быстро: «Лазутчик может находиться уже внутри комнаты, потому войти в неё, значит, разделить судьбу своего предшественника». И Степан, не открывая двери, навёл на неё автомат и передёрнул затвор…
     Как потом выяснилось, бравые старослужащие решили в шутку снять сонного часового и как следует проучить его. Один из них уже влез через окно, но лязг затвора вмиг прочистил мозги романтикам. Отличник боевой и политической подготовки ефрейтор Шумилин едва не отправил в потусторонний мир трёх дедов, за что получил бы внеочередной отпуск домой. С той поры уже не шутили над казаком деды, отмахиваясь: «Да он больной».
     Демобилизовавшись, Степан вернулся в родную деревню. И приглянулась ему девушка из благородной семьи староверов, Фрося. Когда он в армию уходил, она была неказистым гадким утёнком, который за время его отсутствия превратился в прекрасную лебедь. Вскоре сыграли свадьбу. Через год сын родился. Но у Степана была ещё мечта. Ни советская школа, ни служба в армии не сломили волю природного казака, — сонм трудностей лишь закалил характер; и через полтора года после армии Степан поступил в училище. В военном училище, как и в советской армии, в те времена господствовала коммунистическая идеология — марксизм-ленинизм. Курсант Шумилин понимал — это продукт всё той же иудейской ментальности, что и христианство, потому в партию вступать отказался. А беспартийным в Советском Союзе большая карьера была закрыта, и молодой выпускник был направлен командовать ротой в дисбат.
     Вызвал к себе жену и сына, поселившись в малосемейном общежитии для офицеров.
     Дедовщина срочной службы показалась раем по сравнению с той преисподней, что предстала перед глазами лейтенанта Шумилина в дисбате, где врождённый садизм одних служил средством перевоспитания других. Одна из мер воздействия — выгнать на мороз в нижнем белье взвод солдат со связанными за спиной руками, бросит мордами на мёрзлый асфальт и бить по головам палкой; и пятна крови на снегу приводили в ещё большую ярость воспитателей в погонах. «Вот они, лихие "защитники родины", — думал молодой лейтенант Шумилин. — Хорошую подготовку прошли. С тем же рвением будут разбивать головы мирным гражданам во время митингов. А выдадут автоматы — они с усердием навалят горы трупов». Видимо, такое отношение к военнослужащим тешило амбиции комбата и доставляло наслаждение исполняющим его приказы;
     Одним утешением для молодого офицера была семья. Но мучила мысль: как потом смотреть сыну в глаза, когда он сам окажется в этой армии и непременно спросит отца: почему твоя армия такая жестокая и безрассудная?
     Степан Тимофеич в глубине души верил, что даже словом, мудрым правдивым, можно воспитать в человеке благородство и честь, сделав армию качественно иной. Само слово «убедить» означает уберечь от беды. Если бы слово истины не имело силы, то разве стала бы преступная власть опасаться честных журналистов, благородных писателей и народных поэтов, угрожая им расправой за разоблачительные произведения? Так почему же не словом, а дубиной по головам орудуют в армии? Но все попытки командира роты Шумилина искоренить зло натыкались на глухую стену в лице комбата, для которого упразднить жестокость было равносильно нарушению воинской дисциплины.
     — Боятся — значит, уважают! А уважают — значит, боятся! — заруби себе на носу, лейтенант. — А станешь с солдатом дебаты вести, он об тебя ноги вытрет, как о половую тряпку.
     «Может, комбат и прав, — думал лейтенант Шумилин. — Только благородные имеют дар слова и способны слову внимать. А на долю неблагородных, коих в армии большинство, остаётся грубая сила».
     В итоге, лейтенант понял, что эти люди злы и порочны не потому, что их когда-то плохо воспитала семья и не доглядела школа, но потому, что они так сделаны. Сколь не выезживай ишака, сколь не стегай по рёбрам его, а скакового коня из него не сделать; ишаком родился, ишаком и издохнет. Ведь это именно та самая армия, которую создал ненавидевший всех и вся жид Бронштейн (Троцкий), создал для уничтожения русского народа руками самого народа. Армия, которая на русской земле истребила цвет русской нации: раскулачила, расказачила, расстреляла лучших. Армия, которую, что скот, гнали в атаки под прицелом пулемётов заградотрядов. Армия, которая в поверженной Германии мародёрствовала, насиловала беззащитных детей и женщин, убивая их. Это та самая армия, где с садистским душком комиссары расстреливали во время войны перед строем русских солдат. И сегодня потомки тех, кто расстреливал, празднуют день своей победы. Вряд ли внуки тех, кто был расстрелян, считают чужую победу праздником. Армия Троцкого изначально заточена на уничтожение всего, что не является по духу жидовским. Потому, когда нет врага внешнего, война разгорается внутри самой армии между солдатами. Эта армия сродни едкой субстанции, что разъедает сосуд, в котором находится. Сегодня тот же садизм являет себя под названием дедовщина. В мирное время расстреливать не положено по уставу, потому входу издевательства, кулаки, ремни, резиновые дубинки — изувеченные молодые парни, изуродованная психика. Потому-то во время Второй мировой войны красноармейцы миллионами сдавались в плен к немцам. А те из них, кому было за что отомстить, вступали в ряды Вермахта и СС.
     Недолго командовал ротой в дисбате лейтенант Шумилин: написал рапорт о переводе в кавалерию, поближе к благородным лошадям и подальше от двуногих подонков.
     — Вот так бы сразу, — облегчённо вздохнул командир батальона, избавляясь от сердобольного. — На конюшню, так на конюшню.
     И «отправили на конюшню» — в 11-й отдельный кавалерийский полк под Москвой. Лошадей Степан Тимофеич любил, как и прочую живность, с малых лет, и, попав в кавалерию, был непередаваемо рад. Можно сказать, попал с корабля на бал. Да вот только полк оказался… потешным. Создан он был на потеху киношной публики в шестидесятые годы при содействии кинорежиссёра Бондарчука — гражданского лица еврейской национальности.[14] Личный состав полка негласно делился на две неравные в социальном плане доли. Первая — богемное воинство; его составляли сынки киношных и театральных светил и прочей советской элиты.[15] Несложно догадаться, какой именно национальности принадлежала эта часть кавалерии. Покрасоваться в седле перед кинокамерой крупным планом — для этого природными качествами наездника обладать не обязательно. Как известно, жиды хорошие верховые только на ишаках, недаром же их Христос оседлал ослицу. Боевые кони не для картавых. Лошадей прежде любить нужно, ухаживать, знать. А сынкам знаменитостей чистить конюшни сам бог не велел; для грязной работы существуют гои. Оттого вторую половину кавалерии составляли природные всадники: калмыки, казахи, татары, таджики…— те, кто с детства вырос в седле.
     Как раз в этот год снимали фильмы «Битва за Москву», «Багратион», «Первая конная», приезжали и американцы снимать фильм «Пётр Великий».[16] И ходили в атаки кавалеристы балаганных войск: то гусар эскадрон в кивера с султанами в жаркой схватке с французской конницей, то в будёновках красные с шашками наголо в погоне за белыми, то дворянская конница Петра Первого супротив стрельцов бунтующих. И ни одного правдивого фильма про войну. Честные режиссёры не виноваты — архивы о войне были и будут всегда засекреченными. Зато повидал на своём веку Степан Тимофеич киношных звёзд различной величины. Это здесь создавала власть виртуальный образ доблестной советской армии, заманивая с кино- и телеэкрана юнцов в ряды, на самом деле постыдного полчища — в ряды салаг, годков, черпаков, дедов и дембелей. Неслучайно этот карнавальный полк приглянулся любителю помпезных шоу в Кремле, и на сороковом году своего существования полк стал именоваться Кавалерийским почётным эскортом в составе Президентского полка.[17]
   Служба в двух шагах от столицы имеет свои приемущества: пересмотрели с женой немало спектаклей в драмтеатрах, по выходным сына возил в Москву на выставки, по музеям, на постановки в МТЮЗе.[17а] Даже в опере и на балете в Большом каждый год бывали. Так что классику казак Шумилин знал не из телевизора. 
     В начале перестройки капитана Шумилина направили проходить службу в забайкальский военный округ. А когда после расстрела Верховного Совета в Москве власть оказалась в руках горстки евреев, не по духу казаку стала такая служба. «Я присягу давал своей родине, а не преступникам», — сказал себе майор Шумилин и подал рапорт в отставку. Вернулся с женой и сыном в родные края и устроился в школе военруком. С той поры жил с семьёй в деревне. Матери в живых уже не было — ушла из жизни от неизвестной хвори, выкосившей едва ли не полсела. Причиной болезни той, как считали в селе, был военный полигон всего в семи километрах, за холмами. На нём в советское время проводили дезактивацию бомбардировщиков, возвращавшихся после учебных ядерных бомбардировок на Новой Земле. Их отмывали, а радиоактивные отходы сливали в море, из которого деревенские жители питались рыбой.
     Атаман воспитывал своего сына в старых традициях — казаком вольным и смелым, прививая чувство достоинства, чести и любви к родной земле. И, как в старой русской сказке, рос сын не по дням, а по часам. В восемнадцать призвался в армию. «Всё, как и раньше, батяня, — сказывал сын, вернувшись из армии, — только в наше время роль дедов исполняют контрактники». Теперь уж и сыну за тридцать, живёт в городе, но в отчий дом часто наведывается — подсобить в хозяйстве, да с отцом погутарить.

     * * *
     Пополудни Степан Тимофеич вышел за калитку: в это время он всегда кормил за двором брошенных отдыхающими животных. В основном это были подросшие за лето котята — коты да кошки. Осенью в селе много бездомных животных ищут себе приюта на зиму: их привезли с собой курортники ради забавы детям, а когда уезжали, то, видимо, думали, что животные в деревне не пропадут; а может, и вообще о них не думали. Как-то Григорий Кузьмич рассказывал атаману: «Пёс бродячий ко мне во двор зимою приплёлся: помесь безродной дворняги с пойнтером, от которого псу в наследство достался окрас морды с белою полосой вдоль головы и округлым карим пятном посерёдке. Дал я хлеба ему кусок: пёс проглотил краюху и не уходит, в глаза мне смотрит, да так, что душу вывертывает. Стал со двора гнать собаку, мол, пошёл своею дорогой, и без тебя на душе тоска. Глядь, а в глазах у собаки слёзы. Впервой видел, чтоб собака плакала, будто в ней душа человечья. Сжалился, приютил. Теперь пёс мне служит — охраняет двор».
     Собравшись небольшими группками, четвероногие переселенцы уже ожидали своего благодетеля. Степан Тимофеич положил им корма, налил в каменное корытце, из каких староверы поят кур, воды колодезной. И тут обратил внимание, что поодаль, на жухлой осенней траве, чернеет что-то. Степан Тимофеич пригляделся — видать, соседская сытая кошка развалилась и спит привольно. Но сухая длинная камышина, лежащая поверх кошки — верный знак того, что животное было мертвым. Он подошёл поближе и узнал в неподвижно лежащем зверьке того серенького, с красивыми тёмными полосами, котика-инвалида, которого он всё это лето подкармливал. Степан Тимофеич походил вокруг, затем вышел на проезжую часть и увидел на дороге против ворот, из которых утром выезжал джип, бурое пятно крови, пропитавшей землю. «Всё понятно, — подумал Степан Тимофеич, — задавил кота водила джипа».
     Кот был доброе существо. В начале лета попал он под колесо проезжавшей по дороге машины, и с того времени спина у него была искривлённой, и глаза его стали плохо видеть, они помутнели и отдавали слегка синевой. Когда Степан Тимофеич подзывал кошек, то этот переломанный котик, не имея возможности задрать голову и посмотреть наверх, как это делали все здоровые кошки, становился на задние лапки и пытался таким образом увидеть своего кормильца. У кошек есть природное свойство: они, отведав еду, отрываются от неё и смотрят в глаза того, кто поделился с ними; как бы желая запомнить своего благодетеля, а может быть, благодарят его. Когда Степан Тимофеич протягивал руку к больному коту, чтобы, погладив его, утешить, то он, претерпевая неудобство, а может и боль, приподнимался на задних лапках, чтобы самому дотянуться до ласкающей доброй руки. А теперь вот лежал он мёртвый. Возле правого уха была кровавая рана, и голова сильно приплюснута от наезда шиной, челюсть свёрнута набок и торчащие зубки запечатлели боль и страдание в момент смерти. «Видимо, он был ещё живой после травмы и добрался сюда, к моему забору, — размышлял Степан Тимофеич, — видать, искал моей помощи — того, кто кормил его и которого он считал своим другом».
     Грустно стало на душе Степана Тимофеича, будто потерял он не просто животное, а доброго друга. «Это ведь он меня ждал на улице, — думал старый казак. — Ждал, когда я вынесу ему кушать, а я — человек — своими делами занят. Есть и моя вина в его смерти».
     На другой стороне улицы в окне второго этажа пансионата качнулась тяжёлая штора, и за стеклом показалось заплывшее жиром лицо жидовки. Лии Абрамовне из окна было хорошо видно и лежащего на траве задавленного кота, и казака в окружении голодных кошек, но ей не было дела до чьей-то, вдруг трагически оборвавшейся, жизни. Она сплюнула и проговорила с иронией: «Полюбуйся, Розочка. Крымский пейзаж! — ряженный кошковед-фелинолог!»[18]
     Лия Абрамовна терпеть не могла кошек, из-за кошачьей мочи, вонь которой стояла в подъезде её столичной девятиэтажки на Щёлковской. И эта вонь непонятным образом ассоциировалась в её сознание со смердящими бомжами на московских улицах, с алкашами, коих полно в метро по праздникам, и со всем тем, что принято у евреев называть русским. Но истинною причиной её антипатии был, конечно, не запах от кошек, а присущая жидам жестокость. У жидов страдания прочих существ не вызывают ответной душевной боли, как у арийцев, которым свойственно чувство глубокого сострадания. «Сострадание есть высочайшая форма человеческого существования» — писал Достоевский. «Сострадание — основа всей морали», — говорил Шопенгауэр. На это природное качество арийцев обратила внимание Савитри Деви: «Мы проезжали Кельн — еще один разрушенный город. В ярком свете утреннего солнца я снова видела бесконечные ряды сожженных домов, опустевшие улицы. Раны страдающих городов зияли ужасом… Мы проезжали мимо полуразрушенного дома, только на первом этаже еще кто-то жил, и у двери я заметила блюдце, из которого что-то ела бродячая кошка — черный хлеб, размоченный в воде, скорее всего; все, что ей могли дать эти бедные люди. Я была глубоко тронута этим проявлением внимания к бессловесному животному со стороны голодающих, посреди города в руинах».[19]
     Участие в жизни других существ: голодная ли то собака, которую накормил сострадающий; ползущий ли через дорогу беспомощный жук, которого поднял и перенёс в траву; или трава у ног, не наступив на которою, не причинил ей боль, — всё это знаки единства с природой. Чувствовать рядом уникальную жизнь и сострадать ей — это высший дар благородного человека.
     Степан Тимофеич мысленно попросил прощения у загубленного животного. Затем вернулся во двор, взял лопату и вышел с ней за калитку. Малость постоял у забора, пока кошки ели, вспомнив, как летом, в пансионате напротив, кутили денно и нощно лихие московские богачи. «Как глупы по сравнению вот с этими ослабленными, но серьёзными и добрейшими существами, зажравшиеся жиды — слуги необузданных страстей, чёрствости, эгоизма», — думал Степан Тимофеич.
     Кошки доели, и расселись в сторонке, умывая мордочки после обеда.
     Степан Тимофеич подошёл к лежащему на траве несчастному котику, ещё раз мысленно попросил прощения у природы и стал укладывать закоченевшее тельце в полиэтиленовый пакет. «Ещё утром маленькое сердце этого крохотного пушистого чуда, бережно созданного природой, билось, — думал старый казак, — оно вмещало в себя весь этот мир, с его красками, ароматами, звуками, радостями, с его жестокостью и равнодушием, но при этом не ставшее чёрствым, злым, равнодушным. Жизнь — единственное и бесценное сокровище, которое было у этого беззащитного существа, и которое у него так хладнокровно отняли. Там, где живут неполноценные люди, там всегда несчастья для невинных, оказавшихся подле, будь то животные или растения, или же человек полноценный. Проклятия исходят не от животных, не от растений, и, уж тем более, не от стихий; проклятия исходят от ущербного человека, ибо он и есть проклятие всему совершенному, всему этому гармоничному миру».
     На углу, где заканчивался забор, Степан Тимофеич поднял лопатой дёрн и в песчаном оранжевом грунте выкопал ямку рядом с тем местом, где в самом начале лета схоронил маленького котёнка, нечаянно задушенного во время игры детьми курортников; для них это была всего лишь живая игрушка, которую можно таскать, мять, ломать. «Даже дети неполноценных несут смерть живому!» — подумал Степан Тимофеич и вспомнил пословицу русскую: жидовские дети хуже, чем крысы в клетке: и добру навредят, и детей развратят. Попрощавшись с пушистым другом, он пожелал ему вечной памяти — той природной памяти, что не зависит от бренного. Он мысленно попросил Землю-матушку принять тело, и пусть кровь его растворит Вода-матушка, душу возьмёт Воздух-батюшка, доброта же его и любовь пусть вернётся к Огню-батюшке — Солнцу нашему. И четыре Стихии Великие воплотят его в новом облике — в новой жизни…

     — Здорово дневал?! — поприветствовал казака из-за забора соседнего двора дед Федул — неказистый на вид низкорослый старик в полосатых портках, забранных в голенища сапог, и серой рубахе на выпуск, подпоясанной куском дели. Сколько лет деду Федулу — на селе никто не знал. Да и сам он не ведал в точности. Когда стали выдавать паспорта деревенским, он назвал год, что на ум пришёл. В сельсовете опрос вела девушка молодая — и, поди ж, разбери их, кто тут какого году, все бородатые староверы эти, — и записала со слов.
     — Слава богам нашим — предкам славным! — ответил деду Степан Тимофеич. — А ты, как днюешь, Федул Еремеич?
     — Яриле нашему слава! — промолвил в ответ дед и добавил. — Ежели б не енто небесное чудо, то жизть былаб-от совсем пропащей. А так и теплота от його, и сытость телесная и радость сердешная. Покудова жена мосты[20] в хате банит,[21] я малость погутарю с тобой.
     Федул Еремеич, сосед Степана Тимофеича, за свою жизнь тоже натерпелся порядком. В своё время, ещё мальчонкой, получил пять лет детской колонии, как он, шутя, говорил: «за хамсину», — за то, что зимою, когда был голод, набрал в карманы хамсы из колхозной байды, чтобы матери в дом снести; болела она и который уж день на ноги не вставала. Он, когда воротился из колонии, отбыв полный срок, матери в живых не застал. И первое время милостыню просил, став поводырём слепого нищего.
     — А шо ето ты, Степан, Свет Славный, колупаешь тут землю? — поинтересовался Федул Еремеич. — Никак живность зарывашь?
     — Да вот, кота схоронить надобно было.
     — А, ентого? Так евойно сёгодни Рахвелер переехал, када тут на джипи выруливал.
     В деревне быстро дают меткие прозвища — точные и навсегда. Не избежал этой участи и Борис Моисеевич: народ окрестил жида Рокфеллером, а его жидовку тёлкой.[22]
     — Я так и понял, — сказал Степан Тимофеич.
     — Просто напасть кака-то. Он давеча своим джипом у бабы Марфы гуся задавил. Один-то у ей он был, нема больше. Она староверка, а староверам задавленное исть никак не можна, устав не велит церковный. Носются на своих идномарках, как по прошпекту, скаженные. И кажнава дня пылища стоить, не продохнуть. В нашу бытность-то как? Старики на скамейках перед своими хатами вечерами чинно сидять: портки на мужиках справные, сапоги скрыпучие, картузы новые, а на бабах сарафаны цветастые… Сидять, семачки лузгають. В палисадниках рута[23] пахучая, жоржины[24] с хвиалками благоухають. А супротив по улице бричка[25] проедить, чи проскрипить подвода[26], али конный прогарцуить, да всё парубки с девицами гуляють. Пройтися по главной улице — шо таперича в тялевизере показаться. И куды енто всё поделось? Пылища на дороге столбом стоить. И каких токи машин тут нету. Дать им духопелей[27] отменных и гнать их отсель с кандибобером.[28] И шоб духу их тута не было!
     — Приспеет время — погоним, — ответил деду Степан Тимофеич.
     Он зарыл могилку, положив сверху обломок дикого камня, чтобы собаки бродячие не разрыли.
     — Вот жило себе природное существо вольной жизнью, жило на своей земле, жило как и я — вольный казак, — сказал Степан Тимофеич не то деду Федулу, не то просто вслух. — Кто сделал его калекой? Нелюди. Кто мог помочь ему: полечить его, поддержать едою?
     — Акромя человека, некому, — добавил Федул Еремеич.
     — Только вот разные, эти двуногие, дедушка, одни калечат, другие жалеют, кормят…
     — А енто от того шо душа имеется. Она-т и откликается на боль всякой души, Жалость-от — она-то в душе обитается. И тамочки же любовь приют находить.
     — Да, — согласился Степан Тимофеич. — В ком нет души, для того и весь мир, что та игрушка-безделица, на потеху, для развлечения да в ненасытное потребление.
     — А звать-то кошонка как? — поинтересовался сосед, опираясь обеими руками на байдик.[29]
     — Не было у этого вольного существа имени, — ответил Степан Тимофеич, — Не успел я имя котёнку дать. Откликался он на «кис-кис» и ещё он бежал к моей калитке, если заслышит, скрип сапог моих — этот скрип для него и был его именем; заслышит скрип и, едва видевший, узнавал меня.
     — Имя… — задумчиво произнёс Федул Еремеич. — Забавная штука. Родится всяка тварь без имени, а прожить-от без його не можить. Бессловесна тварь, а на скрып откликается, стало быть, и ему имя потребно. А кто измыслил, давать всякой живности имена? Хрыстияне мелють, шо их бог всем имена придумал. Брешуть! Как пить дать, брешуть, Степан.
     — Отец с матерью имя человеку дают.
     — Верно. Родными оно даётся. Тайно. Для чуткого обращения родствия,[30] потому шо с душой оно связано. На счастие даётся! А коли прознает враг имя тайное, ежели на его языке поганом оно завертится, тада оно для тебе капкан. Имя — то ключ к судьбе.
     Дед Федул был прав, испокон веку водилось так, что при рождении давалось имя одно, и оно было тайное, а в миру, среди посторонних, использовалось другое. Его-то самого при рождении отец с матерью нарекли древнегерманским именем Германн,[31] то есть, мужчина-воин. Народ произносит — Ерман, а казаки — Ермак. А Ермак — казак покоритель.
     Будучи для всех Федулом, Еремеич казался всем посторонним эдаким простаком, добряком и, едва ли, не простофилей. Сам же считал он себя всегда Германном и был, соответствуя имени, в жизни твёрдым, решительным, смелым.
     Как-то, когда он был ещё молод и служил матросом на рыболовецком сейнере, пришвартовался сейнер к пристани в одном селении, чтобы сдать улов в рыбный цех. Команду на два часа отпустили на берег. И в том селении встретил Германн красавицу светлоокую с золотой косой. Всполохнул огонь любви с первого взгляда. Стал жених частенько наведываться к своей невесте, и вскоре решили они пожениться. Но была тому препона серьёзная — родители не хотели отдавать дочь за матроса, к тому же, в детстве в колонии побывавшего. Но Германн не отступился: не под алыми парусами днём, а на вёслах ночью приплыл в село суженой и украл дивчину. Ночь была ясная, небо в яхонтах, штиль на море, мерный плеск вёсел и бегущая вслед за лодкой по зеркальной глади большая луна… «Смел моряк, — посчитали её родители, — с таким дочка не пропадёт», — и дали на свадьбу согласие.
     — А имя, Свет ты мой ясный, ешшо как на судьбинушку-то влияить, — продолжал Федул Еремеич. — Вон Касьян с Варварой сиднем днями напролёт перед телявизером слюни пускають — сериалы одне за другим дивляться. Кое-как Касьян на двох еду состряпаить, и сызнова сурлом в телявизер. Варвара-от сплетница знатная: по деревне-то всё щикиляла[32] от дома к дому. А када свои ноги ея носить перестали, мобилку ентую взяла на вооружение. В огороде бурьян, шо деревья, повырос, во дворе срач — ногою ступить опасливо. Одна с того тольки корысть — шо мыши все с голоду околели. Ну хай баба-то дурохвайка,[33] а Касьян-то у ней не баглай[34] и не с бусорью.[35] А всему-от вина, мабуть, имена ихние: Касьян-то, значить — пустой, а Варвара, стало быть — болтунья. Вот и считай апосля того, что имена не вершат судьбу.
     — То, что имя — ключ к судьбе — это вы точно сказали, Федул Еремеич, — согласился Степан Тимофеич.
     — Федул — не Германн, Германн — не Федул, — улыбнулся Федул Еремеич. — Это ж разныя люди. Чи я не прав?
     И атаман вспомнил, рассказ одного полковника, как накануне запуска первого человека в космос конструктор ракетно-космических систем представил на утверждение Первому секретарю партии Никите Хрущёву список претендентов на полёт в космос, где первым стояло имя Германа Титова.[36]
     — Герман?! — насупил брови лысый генсек. Имя явно ассоциировалось с «фашистской» Германией и командующим Люфтваффе Германом Герингом. А тут ещё и ракетоноситель корабля «Восток»[37] от ракеты ФАУ-2, разработанной в Третьем Рейхе…
     — Нет! — и глава государства вычеркнул из списка Титова. — Хто у него дублёры?
     — Нелюбов[38] и Гагарин.
     — Нелюбов?
     — Григорий Нелюбов.
     — Это шо ещё за фамилия? Первый человек в космосе — это ш полагай сын страны. А тут… — Нелюбов. Кем нелюбов? За шо нелюбов? Отец, мать хто у него?
     — Отец — капитан НКВД…
     — За бугром и без этого злые голоса горланят, шо у нас не страна, а концлагерь. А вы, мать вашу, масла в огонь!
     — Вот тут ещё дублёр… Юрий, — указывая пальцем строку в списке, сказал главный конструктор. — Юрий Алексеевич Гагарин.
     — Юрий, это… Георгий?! — воодушевился генсек. — Победоносец!
     — Хто по нации?
     — Еврей по отцу.
     — Вот этого Госкомиссия и утвердит.
     Так первый оказался вторым, а дублёр прославился в качестве первого. Казалось бы, что значит имя? Но одно только имя послужило тому, что человек, которого долго готовили в качестве первого космонавта, вдруг стал вторым — имя лишило мировой славы и всего, что с ней связано. В иную эпоху — арийскую — это имя, напротив, открыло бы его обладателю ещё большие горизонты. Но, с другой стороны, имя Герман спасло жизнь Титову. Нет ни одного документального подтверждения полёта Гагарина в космос — ни кинохроники, ни фотоснимков — только инсценировки, снятые позже. Почему нет таких документов? В какого масштаба афере был замешан Гагарин? Видимо, появилась опасность, что, де, проболтается, ибо стал многое выдавать на публику после принятия алкоголя. Вот и убрали посредством авиакатастрофы. Армия, построенная на заградотрядах, штрафбатах, убийствах, насилии, мародёрстве, крови сотен тысяч расстрелянных и дедовщине, на показухе, фальсификациях, лжи... неспособна честно осваивать космос. И, отдавая дань справедливости, нужно честно признать, что первым человеком в космосе была немецкая женщина — лётчик-испытатель Люфтваффе, первый ракетолётчик именно на этом типе ракет, установившая сорок мировых рекордов, легендарная Ханна Райч.[39]
     Имя! Вот и Степан Тимофеич имел второе имя: при рождении его нарекли Светославом — русским двухосновным именем, состоящим из двух сильных имён: Свет и Слава, то есть, прославляющий свет.[40] И у отца Светослава было тайное имя языческое, и у деда, прадеда, прапрадеда… а у очень дальнего предка — вообще германское древнее имя, ведь в глубинах времени, откуда ведётся казачий род, никакого христианства и в помине не существовало, и, стало быть, библейских имён не ведали. Когда враг водворился на родной земле, тогда тайные имена знали только родные да очень близкие. Для прочих же были имена ходовые, дабы не выделяться в обществе. И служили эти шаблонные прозвища вроде одежды верхней; ведь не оголяют же тело перед публикой, так и душу не обнажают перед чужими, а, тем паче, перед врагом. Ещё Светослав гордился тем, что оба имени его единили в нём двух героев, освободителей от жидовского ига — Великого князя киевского Светослава,[41] разгромившего Хазарский каганат и Степана Тимофеевича Разина — славного донского атамана, бросившего вызов жидохристианской Москве. Давний друг и коллега Степана Тимофеича, бывший директор местной школы, Арефий Евграфович, бывало, когда в приподнятом настроении, говаривал военруку: «У тебя, Степан Тимофеич, аж два имени, и оба мощные: первое от царя казаков — Разина, а второе — от князя, грозы хазар. Быть тебе царём на Руси! Не иначе». — «Ну какой из меня царь всея Руси? — говорил в ответ на шутку друга Степан Тимофеич, загадочно улыбаясь в густые усы. — Я всего лишь простой казак, родился в глухой старообрядческой деревушке, вырос вот на этой земле и с этой землёй неразрывно связан. Дворцы и хоромы кремлёвские не для меня». — «Именно царь от земли и нужен народу труженику», — уже серьёзно продолжал Арефий Евграфович. — «С этим не могу не согласиться», — отвечал бывший военрук.
     Сына своего Светослав назвал Ратибором, что значит воин леса, защитник. Он считал, что в древние времена не только на славянских землях росли леса, были они и на донской земле. Раем называли дремучие леса обитатели голых пустынь — семиты; не выговаривая «р», они говорили: «гай». Малороссы и по ныне лес зовут словом гай. В советском загсе отказали в регистрации имени Ратибор, и записал Степан Тимофеич сына Игорем, тоже славянским языческим именем.
     Человек многогранен и у него должно быть имён не меньше, чем граней его души и разума. А если имя одно даётся, то случается, что нереализованный потенциал полноты души приводит к психическому расстройству: человек либо чахнет, превращаясь в жалкое серое существо, либо его психика не выдерживает и взрывается, как закрытый кипящий котёл, и тогда мы видим раздвоение личности. Древние это ведали и, нарекая дитя многими именами, обеспечивали его душе простор и свободу выбора. Христиане рубанули, как топором по живому, своими жидовскими святцами, лишая крещаемых в церкви их природной многогранности и величия духа, неповторимости гения. В Европе ещё долго сохранялась традиция давать ребёнку несколько имён, и даже во времена христианства, но уже якобы в честь святых. Знаменитый Мольер наречён был двумя именами — Жанн и Поклен, а впоследствии прибавил себе ещё одно имя в качестве театрального псевдонима — Мольер. Новое имя родилось потому, что этого требовала творческая душа. Сегодня в энциклопедиях мира его полное имя пишется так: Жан-Батист Поклен Мольер. У гениального Моцарта было четыре имени: Иоганн Хризостом Вольфганг Амадей Моцарт.[42] Какая из граней человеческой сути окажется ярче, под тем именем проявляет себя человеческий гений и остаётся в людской памяти на века.
     Со времён христианизации мира, идёт навязывание иудейских, чуждых природе Белого человека, имён. Продолжила эту практику и жидосоветская власть, изобретая рабам уже новые имена, и появились: октябрины, февралины, владлены и тракторины.

     — Христианская церковь, видимо, потому и нарекает новорожденных именами своих мертвецов из числа мучеников, страстотерпцев, блаженных и прочих неудачников, что имена эти, как воровские отмычки — универсальные, — сказал Степан Тимофеич.
     — И не токмо енто. То ж имена калек, уродов замученных… — уточнил дед Федул.
     — Выходит, с помощью этих имён из святцев, навязанных при крещении, церковь уродует судьбы миллионов, искренне верящих ей людей?
     — Распятому-от рабы потребны, он же прах на кресте без их. Вот попы-то рабов и штампують.
     — Знаю, Федул Еремеич, христиане — рабы иудейского бога, они впитали в себя ментальность и дух самого иудейства. Потому шибко церковные ненавидят животных, не чувствуют боль растений; ведь по их церковным канонам у животных и у растений нет души.
     — Себя хрыстолюбы к животным-то не относють.
     — Ангелы воплоти. Им Библия внушила, что весь мир живой создан им на потребу различную, — молвил Степан Тимофеич и спросил: — Выходит, что жидам сила тайного имени тоже хорошо известна и они сознательно свои настоящие имена от посторонних скрывают?
     — Та шо лихоимы ведають?! У вора завсегда снаружи маска, — ответил дед Федул.
     Старик поглядел на свежий холмик, повернул байдик в руке, поудобней опёрся на него и спросил:
     — Так ты кажешь, Степан, шо кошенёнок ентот на скрып сапогов твоих откликалси? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Так-от тебе истина: где имя попало в руки врага, тамочки и кончина. Имя кошонка сгубило — мабуть скрып рахвелеровых покрышек його привлёк. Имя — то ключ к судьбе…
     Тут послышался женский окрик со двора Федула Еремеича. Он обернулся, махнул рукою жене, мол, иду и сказал Степану Тимофеичу:
     — Старуха торопить, шкоборчеть[43] зачнёт. Я ж-от в гамазею намерился, да с тобой закалякалси. Тебе в гамазеи шонить треба? я и тебе заодно прикуплю.
     — Благодарствую, Федул Еремеич. Я сам позже схожу, — поблагодарил старика Степан Тимофеич, и они разошлись по своим дворам.


___________________
Иллюстрация: картина художника Сергея Ивановича Васильковского (1854-1917).

 
[1] «Полёт валькирий» Вагнера.
[2] Справа — национальная одежда казака.
[3] См. книгу: Верёвкин С. И. «Вторая мировая война: вырванные страницы». Издательский дом: Яуза, 2006 г.
[4] В конце октября 1969 года в Азовском море разыгрался шторм.
[5] Кирлочка — молодая чайка.
[6] Дуб — большая вёсельная лодка.
[7] Посёлки Чайкино, Перекопка, Вербеная, Ачуево, станица Голубицкая и другие.
[8] Города Темрюк, Приморско-Ахтарск, Славянск-на-Кубани.
[9] Язычество (от церковно-славянского языцы «народы») — принятый в христианском богословии термин, обозначающий традиционные и нехристианские религии. (Википедия).
[10] Ренан Эрнест. Новые соображения об общем характере семитских народов и, в частности, об их склонности к монотеизму. / [11] Генеральной секретарь ЦК КПСС Хрущёв Никита Сергеевич.
[12] Через день на ремень — караул через сутки.
[13] Начальник караула.
[14] 11-й отдельный кавалерийский полк в Вооружённых Силах СССР был сформирован в 1962 г. для участия в киносъёмках по инициативе режиссёра С. Ф. Бондарчука. Первым фильмом, в котором снялись кавалеристы полка, была экранизация романа Л. Н. Толстого «Война и мир» 1967 г. (Википедия).
[15] В полку служили многие известные киноактёры: А. С. Ростоцкий, Сергей Жигунов, Игорь Скляр, Владимир Гостюхин. Режиссеры: Федор Бондарчук, Егор Кончаловский. А так же артисты цирка: Михаил Запашный, Мстислав Запашный, Михаил Маторин, Аарон Аввакум, Виктор Васильев, Марат Аннаев, Энрико Аннаев. Архитектор Вячеслав Кулясов и др. (Википедия).
[16] Художественные фильмы, снятые в 1985 г.
[17] На базе 11-го отдельного кавалерийского полка 2 сентября 2002 г. был образован Кавалерийский почётный эскорт в составе Президентского полка. (Википедия).
[17а] Театр МТЮЗ — Московский ТЮЗ, Московский театр юного зрителя.
[18] Фелинолог — специалист в области анатомии и физиологии домашних кошек, их пород; разводит и ухаживает за ними.
[19] Савитри Деви Мухерджи. Солнце в горниле.
[20] Мосты — полы.
[21] Банить — мыть.
[22] Еврейское имя Лия в переводе на русский означает — тёлка.
[23] Рута — мята. (Большой толковый словарь донского казачества).
[24] Жоржина — георгин. (Большой толковый словарь донского казачества).
[25] Бричка — лёгкая колёсная повозка, иногда крытая. (Толковый словарь).
[26] Подвода — грузовая конная повозка. (Толковый словарь).
[27] Дать духопелей — побить. (Большой толковый словарь донского казачества).
[28] Выгнать с кандибобером — выгнать с треском. (Большой толковый словарь донского казачества).
[29] Байдик— пастушеский или стариковский посох, палка для опоры.
[30] Родствие — родственники. (Большой толковый словарь донского казачества).
[31] Германн — (нем.) Hermann — двухосновное имя древнегерманского происхождения, образованное сложением компонентов heri/hari — «войско» и mann — «человек». Разговорная форма имени — Ерман; народная форма — Ермак. (Википедия).
[32] Щикилять — хромать. (Большой толковый словарь донского казачества).
[33] Дурохвайка — глупая женщина. (Большой толковый словарь донского казачества).
[34] Баглай — лентяй, лежебока. (Большой толковый словарь донского казачества).
[35] Бусорь — дурь, глупость, высокомерие. (Большой толковый словарь донского казачества).
[36] Титов Герман Степанович (1935 – 2000) — русский летчик-космонавт № 2, совершил второй в мире полет в космос на ракете «Восток-2» в августе 1961 года, за что получил звание Героя Советского Союза; с 1988 года генерал-полковник авиации.
[37] «Восток-1» — космический корабль, на котором был осуществлён первый пилотируемый полёт в космос.
[38] Летчик-космонавт СССР №3 капитан Григорий Григорьевич Нелюбов.
[39] Ханна Райч / Hanna Reitsch — (1912 – 1979) — В 1930-е годы стала символом героизма, совершала поездки в Африку в качестве миссионера и врача. С 1931 г. получила мировую известность, установив большое число европейских рекордов (в том числе в 1933 — самого длительного беспосадочного перелёта — 305 км). В 1934 г. установила абсолютный рекорд высоты (среди женщин) — 2800 м. С 1937 г. — пилот-инструктор Люфтваффе, специалист по авиационным исследованиям. В марте 1938 г. совершила ряд триумфальных выступлений на вертолёте Генриха Фокке FW-61 в закрытом зале Deutschlandhalle. Стала первой женщиной-испытателем Люфтваффе. Принимала участие в боевых действиях во время Второй мировой войны на советско-германском фронте. За боевые заслуги в марте 1941 г. награждена Железным крестом II-го, а в феврале 1942 г. — I-го класса. Имела почётное звание лётчика-капитана. В 1951 г. опубликовала автобиографию «Полёты — моя жизнь». В 1952 г. приняла участие в международном чемпионате по планеризму в Мадриде, где завоевала бронзовую медаль. В 1955 г. стала чемпионом Германии по женскому планеризму. В 1959 г. работала в Индии, принимала участие в полётах вместе с Индирой Ганди. В 1962 г. основала и до 1966 года руководила Национальной лётной школой в Гане. (Википедия).
[40] То же значение имеет имя: Светислав.
[41] Здесь автор употребляет имя Светослав, тогда как в христианских летописях, сквозь причёсанных под византийскую веру, имя князя искажено — Святослав. Имена многих русских князей либо искажены были христианскими монахами-летописцами, либо заменены другими. Так, например, Великий князь Светослав назван христианами на свой манер Святославом, вместо первого члена имени «Свет» использовано христианское «Свят». Сокрыт был в некоторых летописях и настоящий титул жида «князя» Владимира, крестившего Русь, который именовался не князем, а жидовским словом каган.
[42] Запись в книге крещений даёт его имя на латыни как Johannes Chrysostomus Wolfgangus Theophilus (Gottlieb) Mozart. В этих именах первые два слова — имя святого Иоанна Златоуста, не использующееся в повседневной жизни, а четвёртое при жизни Моцарта варьировалось: лат. Amadeus, нем. Gottlieb, итал. Amadeo, что значит «возлюбленный Богом». Сам Моцарт предпочитал, чтобы его называли Вольфганг. (Википедия).
[43] Шкоборчеть — ворчать, высказывать недовольство чем-либо. (Большой толковый словарь донского казачества).