Князь Голицын с улицы Чкалова

 Решетчатая дверь камеры предварительного заключения открылась предо мной, милиционер легонько толкнул меня в плечо и ласково сказал:
- Иди, отдыхай, скандалист…
В камере было полутемно и прохладно…
В углу её с трудом различалась фигура человека, сидевшего на стуле с далеко вытянутыми вперёд ногами. Когда я подошел поближе, то увидел, что глаза его закрыты, а руки зябко обнимают тонкие плечи под светлой шелковой рубашкой. Я уже собрался присесть рядом на нары, тянувшиеся вдоль стен камеры, когда он вдруг протянул длинную, худую руку и глухо представился:
- Князь Сергей Голицын….
Сначала мне стало смешно, так как на князя он совсем не походил. Всё в нем было мальчишечьим: плечи, руки и белобрысый вихор, торчавший над высоким лбом… Он открыл глаза и, заметив мою улыбку, нахмурился.
- Князь Сергей Голицын, - повторил он серьёзно.
Принимая это за продолжение шутки, я глубоко поклонился ему, коснувшись пальцами пола, сказав:
- Холоп Ивашка Мещеряков.
- За что повязали тебя, холоп? – спросил он, убирая протянутую руку и вновь закрывая глаза.
- За сопротивление царским опричникам при переходе улицы, - ответил я совсем уж весело.
- Десять суток будешь Красную площадь мести, - предсказал новоявленный князь мою участь. - Это в лучшем случае… А в худшем отправишься на месяц за сто первый километр.
- А тебя за что?
- За непотребное поведение в трактире… Бил посуду и требовал себе девок развратных…Определили мне возмещение ущерба и пятнадцать суток общественных работ… Не ведают, смерды, с кем дело имеют…
Он расправил плечи, потянулся, но тут же снова сжался в комок, подобрав по себя ноги….

Было начало июля 1980-го года. В пять часов утра я прилетел в Москву на собственную свадьбу. Свою невесту, бывшую однокурсницу Ларису Богословскую, я о своем приезде не предупредил, зная, насколько трудно будет ей добираться ночью до Домодедова. Доехал на автобусе до Охотного ряда и пошел вверх по улице Горького. Мне оставалось пройти до Никитского переулка, который назывался тогда улицей Белинского, повернуть налево и, зайдя в третий дом, позвонить в знакомую квартиру на первом этаже.
Главная улица Москвы была совершенно пустынна, ни машин, ни людей. И я, решив сократить себе путь, пошел по её мостовой наискосок, держа направление прямо на угол заветного переулка.
И тут за моей спиной раздался звонкий милицейский свисток, разом нарушив первозданную, казалось, тишину. Молоденький сержант в ослепительно белой рубашке и синих галифе подошел ко мне и взял под козырек. Невнятно представившись, потребовал документы. Я удивился таким строгостям, но тут вспомнил, что в Москве вскоре начнутся Олимпийские Игры, и мне стало всё понятно.
«Правильно делают, что документы проверяют, - подумал я. – Мало ли что замышляют наши враги для того, чтобы Олимпиаду сорвать».
Сержант изучал мой паспорт очень долго, перелистав все его страницы. Потом, вернув его мне, строго сказал:
- Нарушаем правила движения, гражданин Мещеряков. Не положено по проезжей части ходить. Я вынужден взять с вас штраф в размере одного рубля.
- Пожалуйста, берите, - обрадовано сказал я, выхватывая из кармана помятую купюру.
Это оказалась «трёшка», и я добавил, чувствуя себя счастливым и щедрым:
- Можете даже три рубля взять… И квитанции не надо.
- За такое нарушение положен рубль, - сказал милиционер, с осуждением глядя мне в глаза. – И квитанцию я вам обязан выписать.
И тут он цепко взял меня за руку чуть повыше локтя, видимо, желая увести с мостовой. Это было непривычно для меня и даже больно, и я непроизвольно дёрнулся, стараясь освободиться от его грубого захвата . Моя рука взлетела куда-то вверх, чуть наискосок, и её локоть неожиданно попал прямо в глаз сержанта.. Он вскрикнул и согнулся пополам. Когда он поднял голову, первое, что я увидел, были слезы на его розовой щеке.
Но, несмотря на это, он твёрдо произнес:
- За сопротивление органам милиции я вынужден вас задержать, гражданин Мещеряков. Пройдемте…

Вот так я очутился в ближайшем отделении милиции, где и встретился со странным человеком, назвавшим себя князем Голицыным.
- Вы не знаете, князь, - спросил я его, когда он вновь открыл глаза, - нас завтраком кормить будут? Последний раз я ел в Хабаровске, где в аэропортовском буфете выпил чашку кофе, закусив бутербродом.
- Навряд ли, - уныло ответил «князь». - Через час тебя поведут в суд, где назначат срок исправительных работ. Потом приедет автозак, и тебя повезут на место каторги. Покормят обедом из первого, второго и третьего. Ужин бывает редко. Если у тебя есть деньги, какой-нибудь добрый мент может купить тебе кусок колбасы и батон. За определённую мзду, разумеется…
- Все мои деньги отобрали милиционеры..
- Тогда я могу взять тебя на довольствие… Ты чьим холопом был?
- Не знаю, - ответил я, удивившись такому вопросу.
- Значит, беглый, коли не знаешь… Согласен, ко мне в кабалу пойти?
- А что это значит – «в кабалу»?
- А то и значит… Ты что, русской речи не понимаешь? Моим холопом отныне станешь. Но не крепостным, а кабальным. То есть, в любой момент можешь от меня уйти, довольствия лишившись. На работах за меня будешь улицы мести и мусорные урны освобождать от всякой дряни. Кормить буду тебя изрядно, не обижу. Согласен?
- Согласен, - сказал я, чувствуя, что эта игра отвлекает меня от мыслей, очень тяжелых для меня: о свадьбе, которая теперь может не состояться, о невесте, которая будет мучиться неизвестностью, и об общественных работах под конвоем, которыми я никогда не занимался.
- Вот и ладно, - важно произнес «князь» и, просунув руку куда-то глубоко под нары, достал оттуда черный пластиковый пакет, какие в ту пору были еще редкостью.
Из пакета он вынул сначала сверточек с уже нарезанной колбасой, затем батончик белого хлеба, тоже разрезанный на аккуратные ломтики и, наконец, маленькую фляжечку с надписью на немецком языке: «Gott sch;tze dich!».
- Как не странно, - сказал он с усмешкой, цокнув ногтем по металлу, - немецкий Бог действительно сохранил жизнь моему отцу. Видишь эту вмятину на фляжке? Это след снайперской пули. Она пробила полушубок, мундир, гимнастерку и партбилет. А вот фляжку, сделанную в Германии с надписью «Да хранит тебя Бог!» пробить не смогла.
-Твой отец был партийным? – удивился я, так как в моем сознании уже сложился образ «князя» Голицына, словно пришедшего к нам из прошлого.
- Да он был членом партии и командовал во время войны батареей.
- А где он сейчас?
- Много будешь знать – быстро состаришься… Не забывай, что ты теперь мой холоп. И тебе не дано знать семейные тайны своего властелина. Выпей глоточек чудесного коньяка, который я привёз из Крыма, закуси и думай, как будешь вести себя на суде.
- А что, это имеет какое-то значение?
- Еще какое! Несмотря на то, что весь процесс занимает не более пяти минут. Причем надо отработать два варианта поведения. Один вариант, рассчитанный на судью - женщину, а другой – на мужчину.
- А как ты вел себя на суде?
- Опять забываешься, холоп! – одёрнул меня «князь» и сделал это так естественно, что у меня по коже побежали мурашки.
Но тут появился сонный милиционер в мятом костюме и приказал:
- Мещеряков, на выход!.
В здание суда мы прошли пешком, так как оно находилось почти напротив отделения милиции. Полная женщина в черном парике невнятно прочла вступительную часть, где объяснялось, за что и по какой статье меня судят, а затем, повысив голос, произнесла:
- Гражданин Мещеряков Иван Михайлович приговаривается к пятнадцати суткам исправительных общественных работ.
И, закрыв папку, тут же встала.
А я вспомнил наставления «князя» и жалобно сказал:
- Ваша честь, понимаете, я на собственную свадьбу в Москву приехал… Прилетел с самого Сахалина…
- Свадьба подождет, - безапелляционно заявила судья. – И надо думать, прежде чем нарушать. Вы представляете, что скажут о нас иностранные гости, которые в большом количестве приедут на Олимпиаду, когда увидят массу людей, шатающихся по проезжей части и бьющих в глаз представителей органов правопорядка.
Она ушла, а меня повели в отделение. По дороге я думал, как сообщить о своем задержании Ларисе, которая, вероятно, уже волнуется,  не получив от меня весточки. Ведь даже для того, чтобы воспользоваться услугами телефона - автомата, нужны были две копейки, за которые я бы отдал свою роскошную японскую рубашку из синтетики, купленную перед отлётом в Южно – Сахалинске.
Князь, сидевший в своей любимой позе в углу камеры, встретил меня равнодушным взглядом, даже не спросив о результате судебного заседания.
- Там на столике две миски с макаронами, - сказал он. – Можешь съесть обе.
- А ты? – заботливо спросил я. – Поедешь на работу голодным?
- Я терпеть не могу пищу, которую придумали иностранцы, тем более, эти «макаронники», - ответил он с брезгливой гримасой. – Считаю её в принципе несъедобной. Скользкие кусочки теста с дыркой посередине напоминают мне червей. Вот гречневой каши я бы с удовольствием отведал, особенно, с топлёным молоком…. А на работу нас сегодня не повезут, автозак поломался.. Так что будем мести территорию вокруг.
Исходя из его последней фразы, я сделал заключение, что он отказался от идеи превратить меня в своего холопа, и теперь мы примемся за работу вместе. Но не тут-то было.
Выйдя во двор, "князь" аккуратно положил у стенки инвентарь, выданный каждому из нас в отделении и состоявший из метлы, совковой лопаты и ведра, и присел на кучу матов, сваленных у тщательно выбеленного гаража.
- Внутренний двор – это самый удобный объект нашего общественно-полезного труда, - сказал он, закуривая длинную сигарету черного цвета. – За нами никто не следит, здесь не дует и можно курить. Оцени фронт работ, взвесь свои и силы и помни, что от результата твоего труда зависит, как мы с тобой будем жить дальше в стенах этого заведения. Территория должна быть вылизана так, что начальник, ступив на этот асфальт, представил себя на сцене Большого театра. Приступай, Ивашка…
Сегодня он ни разу не назвал меня холопом, и я догадался, что вчера он так часто употреблял это слово по отношению ко мне потому, что был в подпитии.
Я взял метлу и начал скрести ею жесткий асфальт, а Голицын разлёгся на матах, изредка указывая мне на мои ошибки:
- Не налегай на инструмент всем своим телом, не налегай… Твоя цель - не удалить твердое покрытие, а лишь освободить его от мусора и пыли… Полегче, полегче…И не спеши. Если ты закончишь уборку к обеду, то после оного тебя заставят мести улицу… А она очень длинная и заканчивается там, где утро красит ярким светом стены древнего Кремля… А я не хочу сегодня появляться на Красной площади под стражей, так как могу встретить там своих друзей, представителей самых знатных фамилий святой Руси…
Когда я вымел весь внутренний дворик, он разрешил мне отдохнуть:
- Сейчас сюда придет дежурный, чтобы принять у нас работу. После чего мы будем наводить порядок у парадного входа, уже под неусыпным милицейским оком . А сейчас мы должны с тобой изобразить, как сильно мы утомились…
Он взял свою метлу, валявшуюся у стены, и устало оперся на её черенок. Я последовал его примеру.
Но дежурный что-то не шел, и тогда я решил поговорить с ним о его предках, одновременно проверив, знает ли он историю древнего рода, к которому себя причисляет:
- А не поведаешь ли ты мне, князь, из каких ты Голицыных будешь: из тех, что царевну Софью хотели на престол возвести, или из тех, кто за Петра стоял?
Он посмотрел на меня очень удивленно:
- А ты, однако, в российской истории не худо разбираешься… С чего бы это?
- А мне положено её знать…
- Зачем?
- А затем, чтобы детишкам в школе её преподавать. Я, чай, университет окончил, бумага у меня казенная есть, дипломом называется.
- И где же ты преподаешь сию науку?
- А на острове Сахалине, далече отсюда.
- И зело ли охочи к ней отроки сахалинские?
- Весьма охочи и усердны, князь. Потому что ментор у них больно хорош и требователен.
- Я вижу, что ты тоже весьма усерден в похвальбе себе…
- Стараюсь, князь – батюшка… Ведь ты теперь мой кормилец и благодетель…
Князь посветлел лицом и задумчиво спросил:
- А что, в истории, которую ты преподаешь, и о роде Голицыных говорится?
- В учебниках он не упоминается. Только о коварной Софье там написано. Но я рассказываю своим ученикам и о её любовнике, князе Василии Васильевиче Голицыне, который пострадал из-за неё, будучи отправленным на вечную ссылку в Каргополь.
- Вот он и есть мой прямой предок, коим я горжусь… Неужели забыто, что он дважды ходил Крым воевать?
- Оно не забыто, конечно, но знать это нынешнему поколению считается излишним…
- Почему?
- А ты вспомни, что оба раза он возвращался из Крыма в Москву с позором… Зачем знать ребятишкам, что русские войска были биты крымскими татарами?
Голицын склонил голову:
- Наверное, ты прав, Ивашка…
В это время из отделения милиции вышел дежурный, и мы дружно припали лицами к черенкам наших мётел, изобразив непомерную усталость.
Милиционер остался нашей работой доволен и пообещал накормить обедом, который должны были подвезти через час. Но Голицын пошептался с ним в сторонке и минут через двадцать молоденький новобранец в свежей форме принес нам «Докторской » колбасы, хлеб и… чекушку водки.
Я был настолько поражен такой благосклонностью со стороны органов правопорядке к несчастным «пятнадцатисуточникам», что у меня сразу возник план действий, которые должны были облегчить и мою участь.
- Слушай, князь, - обратился я к Голицыну, когда он выпил свою порцию «Столичной» и закусил огромным бутербродом, - а не мог ли ты договориться, чтобы мне разрешили поговорить по телефону?
- А с кем ты хочешь поговорить?
- Со своей невестой…
- У тебя есть невеста? – удивился он.
- Да, - ответил я, смущаясь. – Я прилетел в Москву на свою свадьбу, но попал в эту передрягу… А она ничего не знает, где я и что со мной…
- А ты ведаешь, что после женитьбы она автоматически становится моей холопкой?
- Не знаю, но это не имеет значения. Мне лишь бы поговорить с ней…
- Сделать это будет нетрудно, - обнадёжил он меня. – Моя заначка еще не оскудела, а дежурный сегодня весьма покладист и склонен к мздоимству.
До вечера я мёл улицу, на которой находилось наше отделение милиции, а Голицын делал вид, что делает то же самое. Когда мы возвращались в камеру, он нырнул головой в окошко дежурной части и уважительно заговорил с пожилым милиционером с двумя маленькими звёздочками на погонах, начав с необычного для этих мест вопроса:
- А как, Пётр Савельич, ваши детки поживают?
Потом крикнул мне в камеру:
- Тебе одной минуты хватит?
- Хватит, хватит! – радостным криком ответил я.
Перед самым отбоем Петр Савельевич отомкнул нашу темницу и хмуро сказал:
- Мещеряков, на выход! Телефон в дежурке на окне. У тебя – одна минута на разговор.
Я быстро набрал хорошо знакомый мне номер и тут же услышал голос Ларисы:
- Квартира Богословских…
- Ларочка, это Иван! – закричал я. – Я прилетел еще вчера утром, но меня задержали за нарушение правил уличного движения, и сейчас я нахожусь в милиции на улице Неждановой. Мне дали пятнадцать суток. Пожалуйста, похлопочи за меня, чтобы меня отпустили раньше. Ведь у нас через четыре дня назначена свадьба! Попроси Семена Михайловича, что бы он тоже обратился к милицейским начальникам с просьбой скостить мне срок. Ведь он секретарь райкома партии, к нему прислушаются. Ты всё поняла?
- Да я поняла всё очень хорошо, - холодно ответила моя невеста.
- Я не могу больше говорить. Моё время закончилось. Целую!
- И я тебя тоже, - тем же безразличным голосом сказала Лариса.
Я ничего не знаю о деятельности по моему досрочному освобождению, которую она развила вместе со своими родными и знакомыми, но уже на следующий день, когда еще не приехал отремонтированный автозак, чтобы отвезти нас на работу, дежурный лязгнул решеткой и сказал:
- Мещеряков, на выход! С вещами!
Получив в дежурной части свои документы, деньги и аккредитивы, я пошел проститься с Голицыным.
Он, как всегда, сидел в уголке, далеко вытянув свои худые ноги.
- На свободу с чистой совестью! – воскликнул он, даже не пошевелившись. – Что может быть прекраснее? Ступай, Ивашка, сией дорогою, и не забывай напоминать своим ученикам о Голицыных. Ибо род их радел о благоденствии государства Российского. Хотя и отличались они двумя чрезвычайными свойствами: гордостью и вероломством. Прощай! Невесте от меня передай красную розу. Я думаю, что деньги на неё теперь у тебя найдутся
И тут мне очень захотелось пригласить его на свадьбу. Я уже понимал, что за эти четыре дня для него ничего не стоит устроить для себя досрочное освобождение или хотя бы однодневный отпуск на волю. Но в этот момент я почти наяву увидел перед собой лицо моего будущего тестя, полное уважения к самому себе, когда этот развязный человек подойдёт к нему, протянет ему свою тонкую руку и представится: «Князь Сергей Голицын!», и передумал.
Свадьба прошла великолепно, Лариса была со мной ласкова и нежна, и часто, гладя мои волосы, говорила: «Бедный ты мой уголовничек…».
Иногда я за завтраком рассказывал ей о Голицыне, особенно, когда она готовила бутерброды с «Докторской» колбасой.
Она от души смеялась, но потом вдруг задумывалась над чем-то и тихо говорила:
- Бывают же на свете интересные люди…
Эти слова несколько задевали меня тем, что она как будто исключала меня из разряда интересных людей, достойных её внимания.
Но потом эта мимолетная обида проходила, и всё было прекрасно и удивительно…
Мы прожили в Москве два месяца, а затем вместе уехали на Сахалин, где стали работать в одной школе. Она преподавала английский язык, а меня сразу по приезду назначили директором.
А через три года мы вернулись в Москву, но уже не вдвоем, а с сыном Кешкой. Я принял школу – новостройку на Юго-Западе, где мы вскоре купили кооперативную квартиру, жизнь наша была счастливой, хотя и очень хлопотной.
О Голицыне я уже и думать перестал, и вспомнил о нём лишь тогда, когда у нас сменилась общественная формация, и мы стали жить при капитализме. Однажды я вошел в учительскую, когда учительница химии Юлия Павловна, громко жаловалась свои коллегам:
- Вы представляете, мне не хватает какой-то одной жалкой бумажки, чтобы доказать, что я отношусь к роду Нарышкиных!
- И что же это за бумажка? – спросил я, пряча усмешку.
Юлия Павловна сначала растерялась от неожиданного вопроса, но потом ответила с достоинством:
- Запись в церковных документах о том, что моя прабабка сочеталась вторым браком с князем Нарышкиным, не помню его имени-отчества. А моя бабушка говорила, что это было именно так…
- Ну, раз бабушка говорила, - пошутил я, - то можете смело считать себя дворянкой.
С работы тем вечером я шел со своим другом Костей Нестеровым, тоже историком. Я называл его: «Человек, который знает всё».
- Скажи мне, - обратился я к нему, - а чего это Юлии Павловне пришло в голову искать свои дворянские корни?
- Если бы только ей! – рассмеялся Костя. – Вся школа стоит на ушах, стараясь доказать свое дворянское происхождение… Да что там школа! Недавно я был в одном очень солидном научно-исследовательском институте, и один из его сотрудников, доктор наук, представился мне так: «Барон Гринберг!»
И вот здесь я вспомнил своего сокамерника, его протянутую ко мне тонкую руку и глухой голос, произнесший эти странные для моего слуха слова: «Князь Сергей Голицын…»
А потом, в суете привыкания ко всему новому, забылось и это...
Но вдруг…
Мои читатели, видимо, ждут, что и я, внезапно, решил заняться своими генеалогическими корнями, стараясь отыскать в них хотя бы захудалого помещика- однодворца.
Ан, нет… Речь пойдет о другом.
Однажды всех директоров нашего округа собрали в департаменте образования и посоветовали ( в приказном порядке) посетить новогодний бал в женской гимназии, дабы мы имели представление, как надо хранить традиции нашей матушки – отчизны.

Зрелище, действительно, было впечатляющим!
С одной стороны огромного зала стояли барышни – гимназистки в роскошных белых платьях, а с другой – бравые кадеты в красивой форме с эполетами. У входной двери возвышались два ливрейных лакея с громовыми голосами, которые поочередно объявляли новых гостей:
- Граф Юрий Борисович Полянский с супругой!
- Князь Андрей Петрович Меньшиков!
- Баронесса Элеонора Прокофьевна фон Штумпф с дочерями!
Гости проходили по красной дорожке к сцене, на которой и сидели директора школ, призванные учиться всему новому. А, вернее, давно забытому старому. А у входа на сцену принимала знатных гостей сама начальница этого учебного заведения, тоже, как мне сказали, графиня.
Там происходило лобызание рук и щечек, звучали восторженные слова и жидкие аплодисменты.
И вот здесь я вдруг услышал:
- Князь Сергей Васильевич Голицын!
Я узнал его сразу. Он был таким же стройным, как и прежде, и голову держал так же высоко и надменно. На голове у него был седой парик с буклями, которые не вызвали у меня ни тени усмешки: настолько они были естественны и шли к его лицу. И костюм на нем был великолепен: темно-синий камзол тонкого сукна с золотым шитьем, короткие панталоны до колен, светло - серые чулки и начищенные до блеска туфли с тупыми носами. Его левая рука придерживала эфес шпаги, которую он отцепил у входа и отдал лакею.
Он пошел по дорожке, не торопясь и не оглядываясь по сторонам, и каждый его шаг был выверен и четок. Никто из почетных гостей не проходил так торжественно и важно, как он. И, видимо, устроители бала знали об этом, потому что он замыкал это шествие. После него красную ковровую дорожку сразу же убрали.
Голицын подошел к начальнице и, склонив перед ней свою гордую голову, облобызал ее ручку. И тут же грянула музыка!
Не выпуская руки графини, Голицын повел её на середину зала, щелкнул каблуками и начал танец, завораживающий своей красотой и изящностью. Они сделали один круг, церемониймейстер вскричал по-французски: «Мessieurs invitent mesdames!», и кадеты почти строем пошли к робеющим гимназисткам. Вскоре весь зал закружился в вальсе, а Голицын, за которым я следил, не отрывая глаз, отвел графиню на место и пошел вдоль шеренги гостей, оживленно беседуя с ними.
Бал продолжился хоровым и сольным пением гимназисток, шпажными экзерсисами кадетов и чтением стихов Пушкина.
Почтенные гости  утомились и постепенно потянулись к выходу. С первого этажа стали доноситься зычные выкрики:
- Автомобиль баронессы фон Штумпф – к подъезду! Экипаж князя Волконского подать!
А я прислушивался, когда объявят отбытие князя Голицына, чтобы, наконец, явиться пред его ясные очи. Но его фамилия почему-то не прозвучала, и я увидел, что он одиноко и задумчиво стоит у стены, иногда поглядывая на часы.
Тогда я осторожно подошел к нему сзади и сказал:
- Рад лицезреть тебя, князь Сергей Васильевич, живым и здоровым!
Он медленно повернул свою седую голову и без всякого удивления ответил мне, слегка усмехнувшись:
- А-а-а,. наконец-то, мой беглый холоп Ивашка Мещеряков объявился!
Скользнув по моей фигуре надменным взглядом, он протянул мне руку и приказал:
- Целуй и проси пощады!
Потом не выдержал и рассмеялся:
- А я сегодня, выезжая на бал, в сенях о метлу споткнулся и о тебе вспомнил, как ты улицу Неждановой мёл усердно. И на тебе – такой сюрприз! Ты как здесь очутился? Неужто, дворянские корни у тебя обнаружились?
- Нет, князь. Послан сюда учиться политесу и уважению к нашему прошлому…
- Можешь дальше не объяснять, - остановил меня Голицын. – Раньше такое мероприятие называлось семинаром по обмену опытом.
- А что это твой экипаж не объявляют? Почетные гости давно все уехали, один ты скучаешь здесь, на часы поглядывая.
- А нет у меня экипажа, не заслужил. Вот заказал такси, обещали через полчаса приехать, а что-то не едут.
- Тогда давай я тебя отвезу! У меня за углом машина стоит
- Не близко ехать-то надо… Живу я за городом, в деревне…
- Да я не спешу никуда. Куда надо, туда и отвезу…
- Ну, что же… Ценю твоё усердие, Ивашка! Вспомнил, небось, мою барскую милость к тебе…
Он снова засмеялся, чего он ни разу не сделал во время нашей первой встречи.
В гардеробе он получил по номерку шубу из незнакомого мне меха и сумку с блестящими застёжками, а подскочивший тут же лакей учтиво вручил ему тяжелый пакет.
- Дань беру продуктами за свое присутствие на балу, - объяснил он мне с застенчивой улыбкой.
Мы выехали на Ярославское шоссе и не спеша покатили по нему сквозь снег и мрак. Всё это время говорил, в основном, я, рассказывая о своей жизни, а Голицын молчал или изредка задавал мне короткие вопросы. Свернули, по его указанию, на боковую дорогу, проехали километров десять, и он велел мне остановиться:
- Всё, приехали. Здесь всего километр остался, пройду пешком. Хотел тебя в гости пригласить, но там сугробы по уши, а машину бросать опасно…. Открой окошко-то… Я в этих кнопках слабо разбираюсь. … Видишь там на взгорке огонёк теплится? Это в моем доме меня княгиня ждет, Марией её зовут. Вот сейчас уже за полночь, а она ждет… И до утра будет ждать, спать не ляжет. Меня на десять лет моложе, рода крестьянского. Но ныне больно горда тем , что княгиней стала. Слуг завела себе из старух деревенских, наряды шьёт царские. А ведь если подумать, для чего ей эти наряды, если она из деревни нашей никуда не выезжает? Когда я ей такой вопрос задаю, она отвечает: «Ради тебя, свет мой!». Вот этим я и жив нынче… Ты забудь про бал, на котором меня увидел, когда я со шпагой на бедре да в расшитом камзоле в дверях появился под лакейский крик… Мишура всё это… А я на том балу лишь свадебный генерал… Которому за это деньги платят… Вот так-то…Закрой окно, дует….
Он закурил и прикрыл глаза:
- А в деревне у меня хорошо… Всего три семейства там проживает. Мы с Марией самые молодые, хотя мне скоро шестьдесят стукнет. Меня все барином кличут. Сначала в насмешку так звали, а теперь - всерьез…
«Барин нам электричество провел, - говорят. – По барскому наказу к нам автолавка с хлебом стала приезжать». Ну, и так далее… С одной стороны, радостно мне такое слышать, а с другой - стыдно…
- Отчего же, стыдно? – возразил я. – Видно, проснулась в тебе благородная голицынская кровь…
- Да не Голицын я вовсе! – резко прервал он меня. – Отец мой, благодаря советской власти, полковником стал. Из беднейшей крестьянской семьи в военные вышел… А предки его дальние соль в Москву с Урала возили. Оттого и фамилия наша была не Голицыны, а Солицыны. Это когда я свой первый срок в мордовских лагерях отмотал за злостное хулиганство, то Боря Шнайдер, гравер с Якиманки, мне паспорт на Голицына переделал…
-Зачем?
- А я и сам не знаю зачем… У нас в лагерном бараке ходила из рук в руки всего одна книжка. Потрепанная такая, без многих страниц. Название у неё было «Петр Первый», писателя Алексея Толстого. Прочел я её и удивился тому, что жизнь может такой. Вроде бы, и интересной, но и тяжкой до невозможности. А больше всех в этой книжке мне понравился князь Василий Васильевич Голицын, который из-за царевны Софьи пострадал. Вот мне и захотелось стать на него похожим… А до этого я, знаешь, кем был? Мошенником и вором… Хотя семья у меня была очень даже приличная. Отец – полковник, мать – профессор в университете. А я у них – один, самый умный и самый красивый. Школу окончил кое-как, потому что был несусветным лентяем. Но в университет поступил, на философский факультет, где матушка моя преподавала. И сразу был принят в ряды так называемой «золотой» молодёжи. Польстило мне это, потому что родители некоторых моих новых друзей в самом Кремле работали. Но через некоторое время понял, что удержаться мне в этих рядах трудно будет: с деньгами у меня не густо… Отец прижимист был, а мать больно любила на всесоюзные курорты ездить. И стал я тогда деньги недобрыми делами добывать. Например, обещал автомобиль «Волгу» без очереди достать или даже московскую прописку получить. Не брезговал и в шкатулочки к своим теткам заглянуть, после чего в них становилось кое-чего не хватать..
А срок я получил из-за своей неуёмной гордости. В «Арагви» мы день рождения отмечали одной потаскушки из нашей же компании. Откушали мы знатно, сидим, покуривая, и разговоры пустые ведем. А сосед мой, фамилии называть не буду, уж больно она всем известная, и говорит мне: «Слушай, Голицын, а почему ты такую дрянь куришь? Если тебе денег на «Мальборо» не хватает, то так и скажи».
Берет со стола мою пачку «Явы», швыряет её в урну, а мне в карман суёт сотенную. Я ему враз в рыло врезал, потом еще приложился, и завопил он на весь ресторан, как недорезанный поросёнок. Ну, драка, как драка, их в подпитии всегда   хватает. Но папа его знаменитый вмешался, и получил я два года лагерей… Потом еще полтора отсидел, не буду говорить, за что, чтобы ты меня не посчитал совсем уж ничтожной личностью.
С тобой мы в первый раз встретились, когда я стал понимать, что жизнь моя под крутую горку катится. Родители мои еще до того на тот свет ушли, один за другим, Я всю мебель из нашей квартиры на улице Чкалова распродал, картины дорогие, книги. Был, как говорится, при деньгах. Ты же видел, как я ментов покупал за эти тугрики, как они у меня чуть ли не в холопах ходили. Потому вскоре снова обнищал из-за своей широкой натуры. Продал и квартиру. Жил у друзей сначала, а когда я им надоел, как горькая редька, стал ночевать в разных притонах для бомжей или просто в парке, на скамеечках. И вот знаешь, проснулся я однажды на берегу Москва-реки, тишь такая кругом, благодать, а мимо пароход идет, весь белый и приятный…
И тут я вспомнил про тебя, как ты мне про Сахалин рассказывал. И захотелось мне его повидать, этот остров Сахалин, а заодно и дела свои поправить. Пошел в бюро трудоустройства, говорю, мол, согласен на любую работу в любом месте на Сахалине. Мне отвечают, что на данный момент на самом острове для таких, как я, работы нет, а вот рядом, на Курилах, завались. И рыбу ловить, и лес валить, и с геологами по горам лазать. И представь себе, всё это я там перепробовал: и ловил, и валил, и лазал. И до сих пор бы там жил, если бы капиталисты к власти не пришли. Захудали при них Курилы:  работы нет, власти нет, японцы рядом орут: «Кунашир – наша! Минтай – наша!»
Вернулся я в Москву, и занялся своим прежним ремеслом: людей дурачить. Теперь это совсем легко стало делать. Скажи только, что ты князь или барон, будешь и сыт, и пьян.
Купил за копейки избу в этой деревне, женился на Марии, чин чином, со штампом в паспорте, старикам стал помогать. И вот я снова – князь Голицын. Танцую на балах, на свадьбах за столом сижу рядом с именитыми людьми и даже являюсь членом дворянского собрания. Поговаривают, что могут меня и его председателем избрать.
Вот теперь ты всё про меня знаешь… А я про тебя…
А ты догадываешься, чем ты мне понравился тогда, в КПЗ? И никогда не догадаешься… Я тебя прямо в лицо холопом обозвал, а ты не только на это не обиделся, а даже повеселел как-то… И я сразу подумал: «Этот парень тонко людскую душу чует, прямо, как Лев Толстой…»
Ну, ладно, пошел я… Мария, небось, у окошка все глаза проглядела…
Голицын вылез из машины, достал из сумки шляпу-треуголку, и ловко приладил её на своем парике. Теперь он стал похож на Суворова в заснеженных Альпах. Затем он напялил на себя и шубу, валявшуюся на заднем сидении, и грузно двинулся по едва заметной тропинке к деревне.
Снег усилился… Подхваченный ветром, он косо несся над дорогой, наметая новые сугробы, там, где совсем недавно была колея от проехавших недавно машин.
Я развернул свою «Хонду», чтобы осветить путь Голицыну, и он обернулся, помахав мне своей треуголкой.
Потом его фигура исчезла в снежной пелене…