Дождались

Всем не дождавшимся посвящаю…

Полустанок наш, затерянный в российских просторах, настолько маленький, что поезда на нем лишь притормаживают, а не останавливаются. Помнится, еще до войны был какой-то поезд, то ли раз в неделю, то ли в месяц, делавший у нас законную остановку. Мужики тогда говорили, что он каждой березе кланяется. По малолетству я все не мог понять, какая береза, если их у нас отродясь не было. Зато была сосна. Не просто сосна, а царь-сосна. Мне тогда казалось, что она упиралась в само небо…

Вглядываясь в привычный, но порядком изменившийся за военные годы родной пейзаж, я уже знал, что вскоре поезд чуть замедлит ход, а потому, надо будет не раздумывая спрыгивать. Для нас, здесь выросших, это было самое привычное занятие, прыгать с поезда или запрыгивать на него мы учились, едва начавши ходить.

И лишь почувствовав под ногами твердую землю, я не без любопытства огляделся по сторонам. Все тот же верстовой столб, с выцветшей от дождей цифрой 67, показывавший километры до ближайшего райцентра. За долгое время ожидания случайных поездов, я, казалось, изучил его до мельчайших зазубрин. И сосна… Говорят, что в детстве деревья кажутся больше, но у меня создалось ощущение, что за войну она лишь больше выросла.

Привычно спустившись под откос и перепрыгнув канаву, я знакомым леском вышел в поле, точнее то, что до войны было полем. Сейчас же меня встречал невысокий, но довольно основательный соснячок. Заблудиться я не боялся, так что, выбрав нужное направление, пошел напролом в сторону нашей деревушки.

С полем было все проще: там поднялся на пригорок, а за ним уже своя родная опушка, за которой и лежала наша деревня. Но сейчас, эта небольшая поросль полностью изменила привычную обстановку: я просто перестал в ней ориентироваться, так что побродив с полчаса я, к немалому своему удивлению, обнаружил прямо курсу нашу знаменитую сосну. Думаю, мои однополчане, вместе со мной прошедшие всю Венгрию и Чехословакию, от такого конфуза долго бы надо мной подшучивали…

Ну что же, оставался более надежный и проверенный путь: вдоль опушки, по границе старого леса и молодого соснячка. Это давало несколько лишних километров, но зато заблудиться становилось просто невозможно. И лишь выходя из поросли, я заметил вдалеке одинокую сутулую фигурку, стоявшую на пригорке. Внутри у меня все оборвалось … Отец!

Я обнял родного человека, прижавшись к его груди. По заведенной между нами традиции, он пощекотал своей бородой мне за ухом, и я заметил, что борода насквозь промокла от слез. Ну вот и встретились, после трех лет фронтовых дорог, когда чуть ли не каждую минуту представляешь и прокручиваешь в воображении эту встречу.

И только сейчас я понял, как он похудел. В 42-м, когда пришла повестка, меня провожал, еще довольно крепкий старик, а сейчас встречал изможденный старый человек с ввалившимися под бородой щеками. Отощавший, как кощей, у меня создалось ощущение, что я его могу ненароком просто раздавить в своих объятиях.

Как несладко было на фронте, а деревне, верно, было еще тяжелее. Однополчанин рассказывал, как после ранения ему дали отпуск. И как на радостях, что вернулся сын, его матери председатель колхоза по такому случаю отвалил целое ведро свекольной ботвы для самого вкусного на свете борща!

– Ну пойдем, сынку. Мать как чувствовала, что вернешься. Поди, говорит, старый, по грибы. А какие грибы то? Так, курям на смех, – и, чуть помолчав, добавил, – плоха она совсем – не встает уже. Но раз ты вернулся, верно, на поправку пойдет!

И я зашагал вслед за отцом, по одному лишь ему известным тропкам в этом предательском сосняке.

Он что-то все рассказывал о житье-бытье, о деревенских новостях. А я шел, глядя на пиджак, болтающийся на отцовской спине, как на вешалке, и думал. Раньше это был парадный, надеваемый лишь по великим праздникам, пиджак, но сейчас он, за неимением ничего другого, стал повседневной одеждой. Хоть мать и содержала его в исправности, но видно было, что и локти уже вытянулись, да и швы местами разошлись и из них выглядывали продетые заботливой рукой нитки. Вот, думаю, война проклятущая, до чего людей довела. Но ничего, батя, мы тебе с первой же получки такой пиджак справим, на загляденье всей деревни!

А вот и до боли знакомая изба. Отец открыл дверь и вошел в сенки, быстро скинув сапоги, прошел в горницу. А я специально на Победу сберег новые сапоги, сидевшие на мне, как влитые, зато снимать их получалось чуть дольше, чем хотелось бы. В открытую дверь я увидел в зеркале отражение матери, лежавшей в постели. Мы встретились глазами, и на изможденном лице ее засияла улыбка. А взгляд, как будто, снова стал похож на взгляд маленькой шебутной девчонки, которую я хорошо представлял по рассказам отца.

Отец нарочито подошел к окну и гаркнул:

– Наталья, куда опять усвистала, встречай, давай, гостя – сын с войны вернулся!

И, подмигнув мне, сделал вид, что только сейчас заметил лежащую мать. В отражении я видел, как он поцеловал ее щеку и уселся в изголовье.

Наконец, справившись со своими сапогами, я на крыльях счастья просто влетел в горницу, но взору моему предстала абсолютна пустая комната…

Почесав затылок, я направился к соседке.

– Теть Тоня! – постучал я в раскрытое окно.

Соседка лишь всплеснула руками:

– Андрюшенька, макунчик, вернулся! Заходи скорее в избу!

И прямо с подоконника озадачила:

– Эх, жалко, родители тебя не дождались. Наталью мы в аккурат на Пасху схоронили, а Прохор – буквально на следующий день - пришла его проведать, а он, устал, говорит, больно, лег на лавку, вздохнул и помер. Фельдшер говорит, сердце…

Я невольно обернулся, и полной неожиданностью стал для меня дом с заколоченными окнами. Дом, где меня только что с такой радостью встретили родители…

– Мы не стали тебе писать, думаем, Победа все равно вот-вот придет, приедешь, сам все увидишь…

Наше деревенское кладбище находится на пригорке, обдуваемое всеми ветрами, зато и вид открывается – во всю ширь. И вот, сидел я тем же вечером на могилке родителей и размышлял. Хоть, думаю, от бога, хоть от черта это наваждение было, а только готов я был за него поклониться в ноги, что хоть напоследок дали мне повидаться с ними…