Баба Катя

– Дай, посмотрю на тебя, какой большой вырос… Сколько же лет не виделись?
– Так почитай уже тридцать лет, как ты умерла.
– И чем ты занимаешься, что делаешь?
– Все испанцев своих разлюбезных раскапываю.
– А что испанцы, почему наших не изучаешь?
– Да как-то душа не лежит, у нас что ни событие, политика из всех щелей так и прет.
– А у испанцев не так что ли?
– Они хоть благодарны, за то, что я их историю им же рассказываю. Сейчас, например, про первых испанских авиаторов пишу. Это летают которые.
– А у нас тоже авиатор был – рассказывали, как в соседней деревне мужик на метле летал…
– Ба Катя, так не то ведь это все…
– Ну, уж как знаешь, ведь если не ты, так ни кто и не узнает…

Сколько раз мне доводилось писать в школе сочинения на тему «Ими гордится страна», тщательно выбирая и подготавливая материалы к очередной выдающейся личности. В старших классах, когда готовился к выпускным и приемных сочинениям, я понял, что надо подобрать одну универсальную кандидатуру, способную «закрыть» как «российскую» и «местную» составляющую в вариации названия указанной темы, типа «Выдающиеся земляки». Тогда пришлось буквально проштудировать биографию Калашникова, чтобы подойти к будущей тематике сочинения во всеоружии.
И лишь спустя многие годы, я осознал, что за подобными темами не надо было далеко идти. Во истину был прав классик – героическое рядом. Действительно, жизнь в нашей стране в первой половине прошлого века, была настоящим подвигом. И для меня в центре всех этих военно-революционных вихрей неизменно стоит фигура моей бабушки, Екатерины Поликарповны, по иронии судьбы, родившейся ровно сто лет назад.
Воспитанный в атеистической среде, я, увидев ее нательный крестик, как-то спросил: «Баба, а ты разве Скорая помощь?», на что она мне не без смеха ответила, что конечно, Скорая помощь, ведь если надо маме и папе куда-нибудь уйти, вот она и помогает. Казалось, ее большие и сильные руки самое надежное место на земле, и именно там я находил утешение от всех своих детских страхов и неурядиц мальчишеской жизнь. А ее поистине бескрайняя любовь и доброта казалась просто неисчерпаемой.
Прошли годы, и чем я больше узнавал о реалиях той эпохи, тем все сильнее росло мое восхищение этой личностью. Дочь врага народа, оставшаяся вдовой в тридцать с небольшим с четырьмя детьми на руках, она не только не потеряла веру в Бога и доброту, но и пронесла ее через все испытания своей жизни, и самое важное сообщила ее всем своим детям, в том числе и моей матери.
Законы биографического жанра требуют меня начать повествование с фразы: «7 декабря 1910 года в деревне Сидоровы горы, что на берегу Камы, в семье Поликарпа Лаврентьевича и Гликерии Егоровны Дерюшевых родилась дочь, которую назвали Катерина». Однако мне бы хотелось отойти от сложившихся штампов хотя бы потому, что день рождения бабы Кати так никто и не узнает. В общине староверов, к которой принадлежала семья Дерюшевых, дату рождения не фиксировали, так что в выданные позднее паспорта вписывали именины. Поэтому мы и праздновали день рождения бабы Кати в день великомученицы Екатерины.
А начать повествование мне бы хотелось с того, что «еще до войны», империалистической, разумеется, встретились на военных сборах два моих прадеда: Поликарп Лаврентьевич и Иван Васильевич. Именно в армии они и сдружились, причем настолько, что решили поженить своих детей, Катерину и Якова. С точки зрения нынешней морали подобное решение кажется диким, ведь обоим ребятишкам тогда было от роду несколько годиков. Но, вглядываясь в лица своих современников, скоросрочно по любви «сходивших замуж», и также легко бросивших своих детей, поневоле задумаешься о разумности мироустройства. Ведь наши предки, приняв решение о браке (а церковь разводы крайне не приветствовала), поневоле должны были взвешивать все за и против. И уж, поверьте на слово, в лучших традициях евгеники (объявленной позже нацисткой лженаукой), тем более что до сих пор потомки староверов выделяются статным видом и незаурядным умом. В нашей семье ходила прибаутка, что этим шагом Иван Васильевич, человек роста ниже среднего, в сравнении с двухметровым богатырским телосложением Поликарпа Лаврентьевича, решил «подкорректировать» своих потомков. Так что, вглядываясь на свадебную фотографию своих бабки и деда, висевшей в красном углу, я поневоле всегда задавался вопросом, почему баба возвышается над дедом почти на голову.
Чтобы расставить все точки над i, следует вкратце дать портрет обоих прадедов. И так, Поликарп Лаврентьевич Дерюшев, несмотря на свою силу, был человек прямой. Что в конечном итоге и предопределило колымский период его биографии. Отбыв полный срок в ГУЛАГе, он вернулся домой в конце сороковых без права проживания в крупных городах, разуверовавшийся, с совершенно подорванным здоровьем. Рассказывали про него, что там, на каторге, не потерял он своего лица, а поскольку по гениальной советской практике политические и уголовники находились вместе, спас он как-то от зеков также как и его невинно репрессированного попа, за что тот простил заранее все его грехи. Еще рассказывали, что дед, имея лишь самое поверхностное образование церковноприходской школы, мог в уме умножать и делить большие числа. Буквально за несколько часов до смерти, к нему зашла соседка, задумавшая продавать поросенка, и он ей с точностью калькулятора выдал суммы, которые она сможет получить при разных ценах на мясо.
В отличие от него Иван Васильевич Копотев представлял собой тип мужика с хозяйской жилкой. Когда в конце 20-х его назначили председателем колхоза в деревне Кудрино, он объединил всех справных мужиков округи, незамедлительно выведя колхоз в число передовиков. Именно Иван Васильевич открыл производство в деревне черепицы, и те самые черепичные крыши до сих пор можно увидеть на некоторых строениях Кудрино. Поэтому когда в деревню прибыла какая-то высокая комиссия, проверявшая, как идет коллективизация сельского хозяйства, положение дел в этой небольшой староверской деревне просто шокировало ее. Незамедлительно прадед лишился своей должности, которую занял один из местных бедняков, тех самых, что он и близко не подпускал к колхозу. Понимая, что именно за этим разжалованием должно последовать, Иван Васильевич просто взял под мышку швейную машинку и отправился «овчинничать» в Сибирь, как в то время называли «бизнес» по пошиву тулупов из овчины. А домой прадед вернулся лишь несколько лет спустя, когда план по репрессированным местные органы уже с успехом выполнили и возможно перевыполнили.
Кстати, и род Копотевых и род Дерюшевых происходит из староверов, бежавших из центральной России в веке «осьмнадцатом». Копотевы приняли свое фамильное прозвище, занимаясь пережогом древесины по заказу Ижевских заводов, получая древесный уголь (от слова «копоть, прокопченный»). Что интересно, практически все Копотевы своими корнями выходят из деревень в округе Кудрино, а потому если начать выяснять родословную, незамедлительно находятся общие родственники. А вот с Дерюшевыми не так все просто. Точно знаю, что такую же фамилию носят потомки оставшегося после 1812 г. француза де Рюша. Но мы, как уже говорил, принадлежим к потомкам староверов, занимавшихся «дерюжничеством», то есть производством холщины.
И так, благополучно пережив революцию и гражданскую войну, первым испытанием для семьи стало раскулачивание. Помню, как получив в начальной школе азы политвоспитания, я начал приставать к бабке Гликерии с просьбой, рассказать о классовой борьбе в их деревне. На что она все не могла взять в толк, о каких бедняках я говорю. В ее понимании хозяйство могло быть либо справным, либо нет: так что бедняки это были, выражаясь современным языком, бомжи, или алкаши. Разговора тогда не получилось, зато осталось чувство полного сюрреализма, когда узнал, что переселили ее многодетную семью из их же дома в бывшую баню, чтобы вселить их избу такую же многодетную семью какого-то местного босяка. И как спустя некоторое время тот бедняк на пропой содрал железо с крыши «на халяву» доставшегося ему дома.
Но и в бане не задержалась семья. Вскоре пришла очередная разнарядка, и все: отец, мать и ребятишки мал мала меньше отправились «на выселки», как классово чуждый элемент. Под весьма политкорректным термином «выселки» скрывается акт геноцида против собственного народа, к сожалению, до сих пор толком не освященный ни в литературе, ни в кино. Работники пера и культуры будут долго с умилением выдавливать слезы зрителей и читателей, описывая мучения в тюрьмах всяких там бухариных-зиновьевых и им подобным, совершенно забывая, что сами они также обрекали росчерком пера на подобные испытания тысячи, если не сотни тысяч своих соотечественников. А уж последних что жалеть? Был даже придуман термин «расходный материал» – именно таким материалом и стала моя бабушка с семьей.
Множество семей, бывших середняков просто погрузили в эшелоны и отправили за полярный Урал с одной целью умирать. Нет, на бумаге все обстояло очень даже радужно: им лишь надлежало построить новое хозяйство в местах, в которых они не будут оказывать тлетворное влияние на бывшее батрацкое население своих деревень. Но фактически всех просто выгрузили посередь зимы в чистом поле. Разумеется, что эта зима стала роковой для практически всех моих двоюродных дедушек и бабушек. А детей у Гликерии Егоровны и Поликарпа Лаврентьевича было то ли восемь, то ли девять – никто их не считал. Но вот выжили в итоге лишь старшие: Катерина и младше ее на два года Иосиф. Вспоминая об этом нелегком эпизоде, бабка Гликерия, уже пережив свое горе вспоминала, что один из детей умер, объевшись горошницы. До меня тогда просто не доходил ужас происходящего, что годовалый ребенок мог вот так запросто умереть. А как иначе, когда все взрослые на работах, вот и приходилось следить за ребятишками лишь немощным старухам, да старшим на пару лет братьям и сестрам. И, разумеется, скормленная по недосмотру горошница, для меня стала образом-символом не чьей-то халатности, а трагедии всей нации.
Но человек может ко всему привыкнуть. Также и на выселках, сперва кто помоложе, а потом и старшее поколение, потянулось правдами-неправдами обратно. Уже из рассказов матери я знаю, что сперва убежали в свои родные края Катерина с Иосифом, а через несколько лет перебрались и их родители. Но видно не смог простой и прямолинейный Поликарп Лаврентьевич ужиться с новыми односельчанами, и за побег из мест выселения получил он от советской власти приговор по полному сроку. Мать, помнится, говорила, что, по мнению деда, «стукнул» на него кто-то из его родных братьев.
Не понятно, связано ли было дело отца со своим сыном, но примерно в это же время отправили и Иосифа в «трудовую армию». Уж не знаю, что это была за армия такая, но деда-кока, как мы звали Иосифа Поликарповича, вспоминая о ней, отзывался, что была она хуже каторги. И все уже шло к тому, что должен он был там сгинуть, превратиться в «лагерную пыль», но в сложившейся ситуации совершила Екатерина Поликарповна то, что можно назвать настоящим подвигом. Не известно какими путями, сама она понятное дело об этом не вспоминала, а больше никто и не знал, смогла выхлопотать умиравшего брата у начальства. Да и выходила его. Так что позднее, в те немногие моменты, когда деда-кока выпивавши, проявлял свой буйный нрав, стоило бабе Кате лишь слово сказать, как тут же успокаивался буян.
Тем временем, как и уготовано было, сыграли свадьбу бабы Кати и деда Яши. А в 1932 году родился старший сын, Евгений, потом Федор с Ульяной. А в начале 1941 г. Якова Ивановича забрали на сборы. Много сейчас пишут о том, кто на кого хотел нападать, то ли Сталин на Гитлера, то ли Гитлер на Сталина. Но сам факт того, что дед мой был призван еще до войны, причем вовсе не на срочную службу, говорит о многом. До того, несмотря на многодетность, отметился он и в финской войне. Дядя Женя вспоминал, что привез он домой трофейный рюкзак с множеством карманов, и баба Катя постепенно отрезая их, делала школьные сумки для своих детей. Кстати, первое и последнее письмо дед написал в середине июня, еще до войны. И писал он там о предстоящей войне, но представлял ее в совсем ином свете, чем принято сейчас, дескать, финнов разбили, и немцев разобьем, как поется в песне «малой кровью, могучим ударом».
А дальше, дед просто пропал. Конечно, после войны некоторые говорили, что встречали его в немецком лагере, но баба Катя сразу сказала, нет, умер он, если был бы жив, нас с детьми не бросил. Кстати, незадолго до смерти баба Катя мечтала: «Эх, был бы Яша жив, взглянул бы на детей, какими стали!». Но не было тому судьбе уготовано… А 8 сентября 1941 года родилась самая младшая дочь, Наталья, моя мать. Так что отца она не только не помнила, но просто не могла его видеть.
По обрывкам воспоминаний я могу судить, как хлебнула семья лиха по полной программе. Баба Катя могла рассчитывать лишь на себя: отец в лагерях, брат Иосиф, также призванный на фронт, вернулся калекой после месяца войны на Волховском фронте. Она не гнушалась никакой работы. Хотя официально батрачество было ликвидировано после революции, нанималась она в батраки. Деньги тогда не имели особого хождения, везде процветал бартер, выражаясь современным языком, и, отбатрачив положенное, она, например, шла на выделенный ей для покоса участок. Надо отдать ей должное, еще с довоенного времени была у нас корова, а в сложившейся обстановке стала она по настоящему Коровушкой-матушкой, как в сказке говорится. Каждый день разносила баба Катя надоенное молоко по постоянным адресам: это и приработок, да и свои ребятишки всегда были с молоком. Но к сожалению, войну не пережил один из детей – от скарлатины умерла Ульяна. А уж когда старший сын Евгений поступил в техникум, стала его стипендия существенным прибавком к достатку семьи.
Однако, вспоминая лихую военную годину, баба Катя рассказывала не о пережитых трудностях, а о тех небольших радостях, иногда выпадавших на их долю. О чудом доставшихся чуть подгоревших булочках, которых впервые удалось поесть, как говорится, от пуза, о сделанных по случаю какого-то праздника пельменях. И конечно, как учила чтению одного из ребятишек. Показывая на картинку, просила она назвать написанные там буквы, и сын отвечал «Д», «О», «М». И на вопрос, так что же получилось, тот, уже сам, тыкая пальчиком в рисунок, отвечал: «Изба»!
Кстати, сама баба Катя, имела лишь три класса образования, так что, поступив в школу, я очень хотел побыстрее закончить третий класс, чтобы стать «умнее бабы». Впрочем, она и не возражала. Но, несмотря на ограниченное образование, настояла она, чтобы все дети, после окончания школ и техникумов закончили и институты…
А еще любила она читать. До сих пор стоит перед глазами картина: трещат в печке поленья, в трубе гудит ветер, а баба Катя читает наизусть: «в трубе сердито ветер злой поет». И поневоле представляешь ее в роли той самой «бабушки седой» из стихотворения. Да и себя ощущаешь только что скатившимся с горки «кубарем в сугроб», тем более, что вон и куртка со штанами, еще мокрые, сушатся на печке…
Цифра 67 стала роковой для нашей семьи. В этом возрасте ушли деда-кока Иосиф Поликарпович, моя мать, Наталья Яковлевна. В 67 лет умерла и баба Катя. В конце лета 1978 года скончался брат мужа Давыд Иванович, прошедший всю войну. Причем, умер он по дурости, вспомнив на старости лет, как они во время войны добывали спирт из горючего, чего было просто невозможно сделать с антифризом. По заведенному обычаю, кто-то из родных должен был всю ночь читать молитвы над телом покойного. Баба Катя вспоминала, что именно после похорон ей впервые стало плохо. Но, так или иначе, но спустя пару месяцев ее не стало.
Я хорошо помню эту на редкость холодную зиму, когда краска на трамваях, не рассчитанная на такие температуры облупилась, и они потом до лета ездили облупленные, словно разноцветные леопарды. В эту же зиму у нас померзли практически все яблони, и весной их пришлось корчевать. А еще вспоминается холодный дом, потому что от обилия посетителей в разгар мороза дверь практически не закрывалась, а поскольку друзей и знакомых у такого человека просто не могло быть мало, в доме было еще и душно. Больше такого сочетания: холодно и душно я в жизни своей не встречал.
Спустя некоторое время, когда подрос, я задал матери вопрос, ответ на который долгое время сам не мог найти. Почему человек, искренне верующий, придерживающийся всех постов, совершавший каждый день в условленное время молитвы, никогда не снимавший платок… почему баба Катя не настояла на том, чтобы крестили ее внука, то есть меня. И мать ответила неохотно, что уж такая была баба Катя. А неохотно оттого, что ведь и родители мои жили не обвенчанные. Но не стала Екатерина Поликарповна идти со своим уставом в чужой монастырь, полагая, что молодые сами разберутся с тем, что следует делать, а что нет.
Я говорил уже, что прадед Поликарп Лаврентьевич, вернувшись из сталинских лагерей, разочаровался в религии. На вопросы жены он неизменно отвечал: «где он этот Бог, если позволил лагеря?».
А может это специально так уготовлено было, чтобы поставить все с ног на голову и отделить неверующих «свечкодержателей» от верующих нехристей? Но одно твердо знаю, ходатайствовать о реабилитации прадеда мы не будем. То, что невиновен он был, мы в семье знаем. Да, в конце концов, ведь и государство прекрасно знало об этом, отправляя его в лагеря. Поэтому и пришел я к твердому убеждению, что реабилитировать будут лишь душегубов: всяких там тухачевских и им подобных, душивших отравляющими газами крестьян и лично расстреливавших заложников, чтобы у потомков возникла иллюзия их непогрешимости. А вот кому уж поверят мои дети: мне или государству, по вопросу виновен или не виновен прадед – вопрос риторический. Тем не менее, наверное, все-таки есть на свете Бог, хотя бы потому, что искупил в своих страданьях прадед грехи, если не свои, то чужие. Точно также, вольно или невольно, взяла и баба Катя наши грехи на свою душу, поскольку даже отпеть ее в церкви при невенчанных детях и некрещеных внуках не позволили. И, наверное, именно тогда я впервые задумался о том, кто более прав в жизни: тот, кто постоянно грешит и потом кается в церкви, или нехристь, живущая по совести…