Не уезжай, дочка

Вялый как прошлогодняя картофелина, дядя Ваня сидел у гроба и силился осознать своё горе. Осознания не получалось. Лицо жены казалось чужим: сошли с него привычные строгость и недовольство, морщины разгладились, губы тронула безмятежная улыбка, словно покойница уже видела то Царствие Небесное, которого ей сейчас все желали, и радовалась ему.
В полумраке нудно бормотал поп, выли бабы – оплакивали Варвару. Мужики покашливали в кулаки, глухо переговаривались, сочувственно посматривая на вдовца.
«Ку-ку!» – выскочила из старых ходиков облупленная кукушка, отмечая очередные полчаса. Дядя Ваня вскинулся осовело, горестно вздохнул и снова поник на лавке, ссутулившись, зажав коленями клешнястые кисти рук. От выпитой с утра за упокой души самогонки, от сладкой ладанной духоты и монотонного гула голосов явь и сон смешались в нём…
Нет, не его это баба померла. Его-то лихая была – ух! Ураганом носилась, шумела, ругалась: «Шоб ты сдох с той водки, барбос!», а сама вот… сама первая. И всё-таки это его Варька. Она точно такой, помнится, была – спокойной, ласковой – когда замуж выходила. Черт знает, как давно это было. Годов, поди-ка… сорок прошло… Аль поболе? Дядя Ваня прикидывает в уме, сколько они с женой вместе прожили, но сознание его уплывает, голова клонится, он задрёмывает и видит во сне юную Вареньку в красном платье, с розовым бантом в косе.
Отрез алого ситца и ленту шёлковую он Варе подарил, когда свататься пришёл. Перед первым боем так не волновался, как в тот день. Ей только-только восемнадцать набежало, а Ивану уже двадцать четыре. Он с войны готовым мужиком вернулся. Боялся – не пойдет за него девочка нецелованная. Но Варвара не то, что пошла – побежала, вприпрыжку поскакала! Такого жениха, как Иван Иванов, в ту пору не сыскать было ни у них в деревне, ни в селе, ни даже и в городе не нашлось бы! Он ещё до войны на всю округу сапожным мастерством прославился – с раннего детства дед учил его обувь чинить. А как возвратился Ваня с фронта, от заказчиков отбоя не стало. Ну и от невест, ясно дело, тоже. Он выбрал самую красивую – Вареньку Лапину.
Летом сорок пятого во дворе вот этого самого дома свадьбу отгуляли. В первую брачную ночь, как увидела молодая мужнин живот – в рёв ударилась. Иван ей тогда доходчиво объяснил: не плакать надо, а Бога благодарить, что осколок на излёте кишки разворотил, потому изувечил, но не убил. А шрамы снаружи – пузо рубцами так перекручено, что пупок на бок сполз – рубахой прикрыл, и порядок… Сорок восемь лет с той поры минуло. Вот же, как времечко летит..
Соседки собирали поминки под руководством бабки Анны, такой же хлопотливой и громкоголосой, как её задушевная подружка Варвара. Закуску сообразили из хозяйских запасов, бражку и самогон свои принесли – уж чего-чего, а этого добра в любой избе, вне зависимости от времени года и политической обстановки, полный достаток.
Женщины жалостливо поглядывали на задремавшего дядю Ваню, хотя ещё три дня назад, наоборот, костерили его, как могли. Мол, живёт мужик, словно под водой сидит, ничего до него не доходит. Пенсию, не только свою, но и жёнину, как та ни спрячет, найдёт и на выпивку спустит. Но главное – бездельник, ремесло своё, руки золотые давно пропил. Вон как пальцы дрожат – только в бубен играть… Нинка не просто так из родительского дома сбежала. А ведь единственная дочка, поздний ребёнок…
Варвара долго не могла дитя выносить. Дояркой на колхозной ферме она от зари до зари и навоз убирала, и бидоны с молоком таскала. Не удивительно, что раз за разом скидывала. Уже хорошо за тридцатник ей перевалило, когда родила девочку, недоношенную, но здоровенькую.
Чтобы доченьку долгожданную без присмотра не оставлять, Варя с фермы ушла, устроилась в школу уборщицей. Каждое утро с ребёнком на автобус и – в село, вечером обратно в деревню. А дома их распьяным-пьянущий папаша встречает. Скандал, конечно, ругань, а то и драка. Нет-нет, Иван на жену не то, что руки, даже голоса не поднимал. Это Варвара его ухватом да сковородником от алкоголизма лечила. Материла, выгоняла, а потом обратно принимала, говорила: «Когда трезвый, он золото, а не муж». Вот только трезвым год от году он бывал всё реже и реже.
Насмотрелась девчонка на такую семейную жизнь и сразу после школьного выпускного из деревни перелётной птицей беспечально выпорхнула. Месяца через три от Нины из города письмо пришло. Дескать, устроилась хорошо, работа нравится, денег хватает.
Дядя Ваня на то письмо никак не отозвался. Буркнул что-то про нынешнюю молодёжь, у которой совести недостаёт помочь старикам, и словно забыл о дочери. Он уже тогда жил, будто в воду опущенный. Медленно ходил, медленно говорил и всё норовил «на дно лечь» – выпить, уснуть и не видеть ничего, не слышать. Ни жалоб жены, ни упрёков соседей, ни последних новостей о какой-то там перестройке, из-за которой в деревне вначале колхоз ликвидировали, а после закрыли медпункт, почту и магазин.
Зато тётка Варя Нинкиной весточке сильно обрадовалась, нахвастала соседкам, какая у неё разумная дочка выросла, да вот только на ответ так и не сподобилась. Каждый божий день крутилась она как заводная: дом, огород, корова, работа – до последнего дня Варвара в село ездила школьные полы шоркать.
Дядя Ваня с молодых лет ни до скотины, ни до земли не касался. Ему, знаменитому мастеру, зазорно было в хлеву да на грядках горбатиться. И жена его в том поддерживала. «У тебя, – говорила, – есть своё дело, вот его и делай, нечего сорванный пупок напрягать». Он и не напрягал. Сидел сутками на «липке» – специальном чурбачке башмачников, дедовом наследстве, и с ювелирным тщанием туфли подбивал, валенки подшивал, даже сапоги, случалось, на заказ шил. Было такое время, было: обновки купить негде и не на что, а тут свой мастер, да какой! Почитай, вся деревня не раз и не два через его избу прошла со своей обувкой – Иван её к жизни возрождал так, что от родителей к детям переходила.
Только верно народ подметил: «От трудов праведных не наживёшь палат каменных». Трудодни, что деревенские в колхозе зарабатывали, в оплату не понесёшь, вот и норовили заказчики натурой рассчитаться. Чужие яйца-молоко-картошка Ивановым были ни к чему – своих хватало, а вот «жидкий рубль» – самогон – это на худой конец экономия сахара. Так и потонул в том самогоне мастер Ванечка-Золотые Руки, остался Ванька – ирод, изверг и барбос…
Самое большее, что дядя Ваня в последние годы по хозяйству делал: отрывал очередной листок календаря да заводил старые ходики, подтягивая гирьку на цепочке. Часы эти – домик с кукушкой – Варваре мать в приданое дала вместе с пуховой периной, коровой и образом Богородицы Утоли Моя Печали. За той иконой хранила тётка Варя ценные «бамаги» – документы на дом, фронтовые треугольники пропавшего без вести брата Фёдора и единственное письмо от дочки.
Изредка по вечерам доставала Варвара заветный конверт, на картинке – птичка серенькая в крапинку, очень похожая на ту, что из фамильных ходиков выскакивает, перечитывала скупые строчки, плакала и не находила слов для ответа. О чём писать? Всё вокруг то же самое, от чего Нина убежала. Нечем похвалиться, нечем доченьку порадовать...
Так и пролетели незаметно годы.
То письмо, всё тёткой Варей зарёванное, соседки нашли. Буквы расплылись, но обратный адрес на конверте хорошо читался, на него и отправили скорбную телеграмму. Только на другой день она назад вернулась – выбыл адресат.
Дяде Ване ничего не сказали, да он и не вспоминал о дочери. Напивался, засыпал, просыпался, снова напивался, и так все три дня, что новопреставленную по русскому обычаю готовили в последний путь. Его растолкали перед выносом: «Подойди, попрощайся с женой». Дядя Ваня похлопал сонными глазами, вздохнул и погладил покойницу по плечу. Целовать в лоб, как бабы настаивали, не захотел. Не оставляла его какая-то смутная надежда, что умерла чужая женщина, а Варька сейчас влетит в избу, грохнет подойник в угол и привычно заорёт: «Обрадовался, ирод! Повод ему объявился! Теперь год за упокой души водку трескать будет!»
При мысли о выпивке дядя Ваня забеспокоился, ещё раз вздохнул, пробормотал: «Вот ведь как… Что ж теперь-то…» и двинулся в кухню, где мужики втихаря уже прикладывались к поминальному угощению.
На кладбище, бросая первую горсть земли на гроб, основательно захмелевший вдовец сам едва не скатился в могилу. За столом дядя Ваня угрюмо молчал и почти ничего не ел. Неясная тоска грызла ему душу, мозг вяло перебирал недоутопленные в самогоне мысли. Всплыл вдруг образ дочери – худенькой, длинноногой девочки, очень похожей на молодую Варю. «Надо бы написать Нинке, что мать нас оставила, – подумал он. – Где-то был адрес…». Попытался подняться, качнулся, упал обратно на лавку и забыл, зачем хотел встать…
На другой день дядя Ваня проснулся с привычным чувством тяжкого похмелья и не сразу сообразил, почему в избе тишина. Никто не звенит посудой, не хлопает дверью, не кричит: «Изверг, чтоб тебе провалиться!»
«Всё, нет Варьки. Оставила меня, – с обидой вспомнил дядя Ваня о внезапной смерти жены. – Чего это ей вздумалось помереть? И не болела никогда. На ноги только жаловалась, но ведь бегала же…»
Умерла Варвара, и правда, почти что на бегу: вернулась с работы, корову подоила, домашние дела переделала, попутно браня привычно хмельного дядю Ваню, в баньке сполоснулась, легла спать и больше не проснулась. Нехорошо получилось, неожиданно, а потому особенно обидно. Один дядя Ваня остался. Некому теперь его ругать, но и стопарик на опохмелку подать, картошечек на закусь сварить тоже некому. Безмолвие угнетало хуже скандала. Замерла жизнь в доме, словно и дом умер вместе с хозяйкой. Тишина. Лишь часы в кухне: «тик-так, тик-так…»
«Всё не так, всё не так…», – чудится дяде Ване в этом звуке. Нарочно громко звякнув ковшиком, он зачерпнул воды из кадушки, выпил, обливаясь и хлюпая. Смертельно хотелось опохмелиться, но прибранный соседками стол, вчера уставленный выпивкой и закуской, сегодня угнетал пустотой.
«Что же дальше-то?» – старик растерянно огляделся. В деревне каждый к своей семье как пуговка к одёжке пришит, а он вот один остался – никто не обругает, никто и не пожалеет. Варька, хоть и была безмерно скандальна, но сама любила иной раз к бутылочке приложиться. Всегда у неё имелась секретная заначка…
Дядя Ваня прошёлся по избе, заглядывая в шкафчики и тайники, пошарил по полкам. Нашёл давным-давно убранную в дальний угол чулана «липку». В том сапожном чурбачке в серёдке отверстие выдолблено, чтобы инструменты складывать, а дядя Ваня в нём «неприкосновенный запас» держал. Только и «липка» оказалась пуста. Всё выпито.
Всё сказано, всё сделано.
«Куда я теперь? Зачем я теперь?» – сел дядя Ваня на лавку и заплакал, тоненько подвывая и раскачиваясь из стороны в сторону. Опять со скрежетом высунулась из своего окошка кукушка, кукукнула один раз – половина, значит. Какого? Проморгался, глянул на циферблат – шестого. Утра? Нет, пожалуй, всё-таки вечера.
Дядя Ваня отёр ладонью мокрое лицо, ещё чуток посидел бездумно и вышел во двор. Медленно добрёл до огорода, обошёл гряды, засеянные неутомимой Варварой. Свекла, репа, редька… Потянул какой-то зелёный хвост, выдернул большую крепкую морковину и зачем-то положил её в карман. Снял с плетня пёстрый половик, понёс домой.
В избе уже бодро хозяйничала бабка Анна: растопила печь, сунула туда чугунок с картошкой. Привычный образ суетящейся по дому женщины немного утешил вдовца. А бабка воспользовалась трезвым состоянием соседа и завела деловой разговор. Через неотвязную мысль о выпивке до дяди Вани дошло, что Варварину корову продали удачно – тот поп, что покойницу отпевал, он и забрал Зорьку. Вырученные деньги, чтобы дядя Ваня их не растряс, бабка Анна у себя придержала до приезда Нины. А пока та не нашлась, она, Анна, будет за домом присматривать – прибирать и готовить два раза в неделю.
«А ты, Иван, ежели не желаешь в долгу оставаться, вспомнил бы своё ремесло, да и починил мне кой-чего из обувки», – уравняла бабка соседские отношения. Но дядя Ваня на это деловое предложение никак не отозвался.
«Вот привязалась, чесотка», – думал он, прикидывая, как бы вытряхнуть из зловредной старухи своё законное:
– Ты… эт… деньги отдай. Сам сохраню.
– Шиш тебе, – помахала бабка дряблым кукишем. – Я тебя знаю, пропьёшь и не поморщишься!
От острого желания опохмелиться и полной невозможности это сделать дядя Ваня внезапно озверел:
– Дура старая! Воспиталка, тоже мне! Иди, свово мужика понужай, а я и сам с усам! Без тебя всё сделаю, не безрукой! А ты чтобы тута мне не шаркалась!
– Да пропади ты пропадом, изверг! Не для тебя, для Варьки-великомученицы старалась!
Плюнула под ноги, вылетела вон, дверью – бах! – аж покатилось в сенях. Деньги отдать и не подумала. Дядя Ваня постоял угрюмо посреди кухни и влез на печь.
Эх, Варька, Варька! Что ж ты наделала? Оно, конечно, непросто тебе жилось. Муж – инвалид, в боях за Родину изувеченный. Воды принести, дров нарубить, землю вскопать – всё вполсилы, другая половина – твоя. Только ведь он тоже старался, как мог. Бывало, сутками с «липки» не вставал. Клеем да ваксой так надышится – в голове туман, на ходу качает. Для очищения организма, бывало, примет чуток, а ты сразу в ругань, а то и в драку! Разве он когда-нибудь тем же ответил? Да он за всю жизнь тебе ни разу даже пальцем не погрозил! А ты вот взяла, да и ушла, не попрощавшись… Теперь чужие бабы должны твою печку топить и твоего мужика утешать. Это как же так? А? Это где же справедливость?
Чёрная тоска злобно корчилась внутри, грызла душу голодной псиной. Требовалось немедля задушить её беспамятством. Только где бутылку взять? Купить в селе? Денег нет. Какие были копеечные сбережения, и те на похороны ушли, а до пенсии ещё дней десять. По соседям самогонкой побираться? Он и так задолжал добрым людям за поминки. Куда ни кинь – кругом клин. Варька умерла, корову продали, даже кошка убежала, в дом не заходит. Дочка, однако, ещё есть… В городе живёт… Написала, что хорошо живёт, богато. Молодые, они все такие: когда жизнь ладится, то и мамка с папкой не нужны.
Маленькая была, хвостиком за отцом ходила, с рук не слезала. А уж Ваня как свою любимицу баловал! В город за материалом поедет – обратно непременно подарки везёт. Жене – тряпочку какую-нибудь, платочек там или передничек, Нинке – игрушку. Раз цыплёнка заводного купил. Она, глупенькая, как завод закончился, испугалась, заплакала. Думала: умер цыплёнок… Подросла – любила за отцовскими руками наблюдать. Смотрела, вытаращив восторженные глазёнки, как он ловко работает. В сочинении написала: «Хочу стать сапожником, как папа». Не застыдилась, насмешек не побоялась… А когда повзрослела, чего-то вдруг загордилась, махнула в город. «Глаза б мои на тебя не смотрели», – попрощалась.
И вот уж сколько лет молчит. Даже мать хоронить не приехала. Так ведь, может, не знает. Откуда ей знать? Чужим людям дела нет, а родной отец и не вспомнил. Но его можно понять: жена умерла – такое горе, всякий голову потеряет. С горя и не вспомнил. А теперь отошёл малёхонько, теперь напишет. Девятый день ещё впереди. Вот на поминки и приедет дочка. Родная, единственная…
Нет, дядя Ваня не пуговица, от одёжки оторванная! Это ещё как посмотреть, кто кому больше нужен окажется – Нинка ему или он ей. Тут всякие соображения могут возникнуть… Деревенские судачат: богатеи в деревнях дома под дачи скупают. Какие-то «котежи» из них ладят. А Нинке и тратиться не надо – у неё дом есть, собственный, и родной отец при нём. Чем плохо вместе жить, друг другу подсоблять?..
Так думал дядя Ваня, начисто забыв о минувших годах, о том, что Нина уже взрослая женщина, и у неё, возможно, есть семья. Чудилось ему, будто бы гордая дочка уехала всего-то с неделю назад и ждёт лишь отцовского зова, чтобы вернуться…
В избе по-прежнему пугающе тихо. Лишь охрипшая кукушка каждые полчаса, старчески скрипя, высовывается из домика и сообщает, что время идёт.
Идёт время-то…
Дядя Ваня задом сполз со своей лежанки, зажёг свет. Отыскал за Богородичным образом конверт с адресом дочери; из вазы с пыльным ковылём достал ручку, тетрадь в клеточку, куда Варвара записывала, кому сколько молока продала, и сел писать.
«Здравствуй, дорогая моя дочь Нина! С приветом к тебе, твой родный отец Иван…»
Пальцы дрожат, буквы в разные стороны кривыми корягами клонятся; мысли разлетаются вспугнутым вороньём, никак дяде Ване не удаётся собрать их в кучу. А думает он, что больше «эту отраву» в рот не возьмёт, завтра же займётся хозяйством и сделает всё так, что приедет Нина и уезжать не захочет!
«…и кто хочешь тебе скажет, что я не пью, а чиню обувь опять лучше всех. Приезжай, дочка.» – Заканчивает дядя Ваня, искренне веря, что к тому времени, как письмо придёт к дочери, всё написанное уже будет правдой.
Чистый конверт нашёлся в том же тайнике за иконой – серый, без марки, в них почтальонка приносила старикам пенсию. Дядя Ваня поповозил по клапану сухим шершавым языком, сплюнул, заклеил письмо, старательно переписал адрес и по тёмной пустой улице побрёл в конец деревни, где на первом от дороги доме висел тёмно-синий почтовый ящик.
Нина приехала через неделю по телеграмме своей одноклассницы Надежды, отыскавшей её с помощью мужа-милиционера. На станции Надя с трудом узнала школьную подругу в ярко одетой, модно причёсанной женщине. Пока автобус ждали, пока до села ехали, было время поговорить.
После бегства из деревни Нина удачно устроилась официанткой в вагон-ресторан. Всю страну объездила, но времени зря не теряла – заочно окончила торговый техникум и поднялась до директора. Работа на колёсах доходная – кооперативную квартиру отстроила, на море побывала. Вот только личная жизнь не сложилась. Второй раз замужем, а ребёночка выносить так и не смогла. Наверное, наследственное это, от матери.
Родителям Нина писала, ответа не получила и решила, что не очень-то им нужна. Как и они – ей, с их бесконечными пьяными скандалами. Нет, она о стариках своих помнила. В школу несколько раз звонила, справлялась о матери. Ей отвечали, что Варвара Никитична Иванова по-прежнему трудится уборщицей, и Нина успокаивалась: это нормально, когда у родителей своя жизнь, а у детей – своя. Это нормально.
Возвращаться в деревню Нина не собиралась ни за какие коврижки. Так что дом придётся продать – как раз на машину хватит. А вот с отцом что делать? К себе забрать? Вряд ли муж обрадуется такому её приданому...
Надежда поохала, посочувствовала, но мало что смогла рассказать Нине о её родных, поскольку жила в селе, за двадцать километров от деревни. По слухам, не от болезни тётка Варя умерла, просто устала от жизни, вот и ушла в одночасье на тот свет. А дядя Ваня, овдовев, вроде как, заблажил. То ли за ум взялся, то ли, наоборот, умом тронулся, но с похорон не пьёт и с собутыльниками не общается. Стучит чего-то во дворе, забор починил и сапоги бабке Анне – ту едва родимчик не хватил. А вечерами трезвый дядя Ваня подолгу сидит на завалинке и задумчиво смотрит вдоль улицы, словно ждёт кого-то.
Погостить у подруги денёк-другой Нина отказалась, наняла в селе легковушку и заспешила в родную деревню.
…Дядя Ваня с восхищением смотрел на дородную, богато одетую красавицу. Вот это женщина! Жар-птица сказочная, а не женщина! И не чужая залётная, а своя, дочка родная. Только отец её позвал – она сразу же и приехала. Уважа-а-а-ет! Сколько всяких невиданных закусок привезла: колбаса какая-то особо запашистая, рыбка – и солёная, и консервой в банке! Бутылочки тоже – тут и коньяк, и вино, и беленькая, самая что ни на есть превосходная, с винтовой пробкой… Вот ведь искушение! Но дядя Ваня ни-ни! Держится. И будет держаться как воин в обороне, потому что очень важно ему перед такой дочкой лицом в грязь не ударить.
А Нина ходит по избе в туфельках, каблучками постукивает – старые материны чуни надеть отказалась. «Некрасиво, – говорит, – неудобно перед гостями». Дядя Ваня только фыркнул на это: «Гости, тоже мне, лапти деревенские! Обрадовались богатому застолью!» Один за другим заходят: «Здрасьте, Нина Ивановна, надолго ли к нам?» Вот так вот: Ивановна! Это вам не хрен собачий! Кровинка единственная – Нина! Ивановна!
Бабка Анна тут как тут: «Нашлась, пропажа? Жалко, не застала мать-то. Надолго приехала? Может, останешься? Отцу ведь никак нельзя одному жить, насмерть сопьётся».
«Зачем же одному? – думает дядя Ваня. – Будем жить вдвоём. Отец и дочь – одна кровь, одна семья…»
На скрежет дверцы в старых часах и хриплый выкрик кукушки Нина едва не расплакалась:
– Ой, мамино приданое цело! Папа, помнишь, я в детстве верила, что кукушка живая и хотела её на волю выпустить?
– Как же, доча, как же! Ты эту птицу тогда сломала. Мать тебя выпороть хотела, только я не дал. Починил, по сию пору кукует.
– Да, папа. Ты у нас раньше молодцом был, любое дело в твоих руках горело, а сейчас еле ходишь, трясёшься весь. Что ж ты так себя довёл?!
– Это ничего, ничего… я ещё могу, ещё могу… если надо…
– Да что ты можешь?! Не знаю, что и делать с тобой! И оставить нельзя, и к себе забрать – муж навряд ли согласится. Горе ты моё!
Дядя Ваня слушал голос Нины, удивительно похожий на материнский, и чудилось ему, будто ничего не изменилось. Вот сейчас он приляжет отдохнуть, а дочь будет жалеть его и ругать, как жалела и ругала жена. Будет прибирать в избе, копаться в огороде, греметь чугунками и подойником… Словом, покатится дальше жизнь прежняя, привычная, какая при живой Варваре была…
Лишь одна мысль-заноза не давала дяде Ване ощутить во всей полноте грядущее счастье: а вдруг дочка уедет? Время, проведённое в тишине пустого дома, казалось ему несправедливым и очень обидным наказанием. Он мучительно размышлял, как удержать Нину в деревне. Какой бы такой хитрый ход придумать, чтобы она поверила: у неё хороший, заботливый отец, и осталась с ним?
Непривычный к напряжению мозг быстро утомился. Не дожидаясь, пока разойдутся гости, разомлевший дядя Ваня забрался на печь и заснул под ровный гул голосов. Разбудил его громкий, такой родной Варин голос. Спросонок он не сразу сообразил, что кричит не жена, дочь: «Па-а-ап, ты там спишь, что-ли? Надо бы поговорить насчёт наследства. Слышишь? В город со мной поедешь?»
В смысл слов дядя Ваня не вник, не отозвался, только улыбнулся в ответ, не открывая глаз. Нина минуту помолчала, вздохнула и погасила свет. В темноте скрипнула кровать, и вскоре мощный храп заглушил и тиканье часов, и мерные выкрики ветхой кукушки.
Слушая в темноте ночные звуки, дядя Ваня вертелся изнеможённо с боку на бок в душевной и физической маяте. Борьба с подлой утробой, требующей привычной дозы, совсем измучила его. От полной капитуляции перед многолетней привычкой старика удерживал лишь страх снова оказаться в безмолвии одиночества. Но после полуночи сдал и этот неверный тормоз.
«Чуть-чуть, совсем капельку, к утру развеется – никто и не узнает», – сам себя убеждал дядя Ваня, тихо сползая с лежанки.
Нет-нет, он не станет будить дочку, упаси, господи! Только капнет себе в стаканчик… Где-то в буфете стоит та самая, с винтом, её не доставали, он видел…
Трах! Старик упал на четвереньки, споткнувшись о туфли дочери. Стоя на карачках, он испуганно замер. Храп прервался, Нина чмокнула, перевернулась на бок и тихо, спокойно задышала.
Дядя Ваня сел на пол, взял туфли в руки, погладил… Странная какая обувка: каблук ровный, набойки целы и подошва не стёрлась, а по носу, словно ножом кто натыкал – дырки. Чёрт знает, кто в городе такие баретки делает!
Старик медленно поднялся с пола и с туфлями в руках тихо вышел из комнаты. В кухне он зажёг свет и внимательно рассмотрел дочкину обувь. Так и есть: где больше дырка, где меньше – по всему носку на обоих башмаках. И пыль тебе туда, и вода… А Нинка тоже, нет чтобы попросить: «Почини, папа, ты лучше всех можешь это сделать». Не-е-е-т, она гордая, вишь ли! Но на то и есть у неё отец родной, чтобы не ждать, когда попросят, а проявить заботу без всяких напоминаний.
Обрадованный возможностью осчастливить дочь, дядя Ваня тихонько прокрался обратно в комнату, достал из буфета бутылку «с винтом» и унёс в кухню, тщательно притворив за собой дверь. Затем достал из чулана и привычными движениями аккуратно разложил на лавке шило, дратву, клей, кусочки кожи, рядом поставил «липку»...
Глядя, как маслянисто течёт в стакан беленькая, дядя Ваня с дрожью в сердце заставил себя остановиться, не долив до половины. «Чуть-чуть! – шептал он, сдерживая волнение. – Только для крепости руки и верности глаза. К утру – никаких следов…»
Пил он медленно, мелкими глотками, прислушиваясь, как тёплая нега стекает в живот и разбегается по жилам бодрыми таракашками. Выпив, крякнул сладострастно, отставил подальше сорокаградусную искусительницу, даже полотенцем её прикрыл, от греха подальше, и уселся на чурбачок. Постелив на колено дерюжный лоскут, дядя Ваня приступил к привычному делу.
…Солнце медленно поднялось из-за леса над омытой осенними ливнями деревней. Первые лучи его пробрались сквозь запылённое окно и осветили круглый обеденный стол, покрытый пёстрой клеёнкой. В центре стола ровным рядком, словно солдаты в строю, стояли пустая бутылка из-под «Немировки», гранёный стаканчик и дорогие итальянские босоножки Нины с аккуратными заплатами поверх дырочек затейливого узора.
Оставив блики на сверкающих гуталином латках, солнечные ручейки стекли на пол, где среди разбросанных инструментов и обрезков кожи, блаженно улыбаясь, спал дядя Ваня. Во сне он видел благодарное лицо дочери. «Какой же ты молодец, папка, без тебя пришлось бы на новые потратиться!» – говорила Нина, надевая мастерски отремонтированные туфли. «Так ведь и я без тебя словно пуговка без одёжки! А ты дома, и я, вроде как, к месту пришит, – отвечал ей растроганный дядя Ваня. – Не уезжай, дочка, не уезжай!»
На стене тихо икнули ходики, скрипнув, распахнулась дверца, из неё выскочила серая в крапинку птичка, прокуковала пять раз и замерла, словно задумалась, что же ей теперь дальше-то делать…