Тебе

 “Я бы любил тебя даже если бы
ты
не родилась.”
- Джио Россо




 Помнишь, когда мы были в преддверии шестнадцати лет, и мир оскаливал свои зубы, испытывая наше мужество своим голодным взглядом? Ты помнишь слова тех песен, слетевших с наших уст в последний раз одним июньским вечером‚ годы назад? Ах, июнь, вычурное время сладострастия, в котором каждое мгновение истинно, ново и пахнет ромашками. Очертания надменных улыбочек, сарафаны, пенящиеся рты при лишь намёке о мысли соприкосновения солнца с кожей. Так и хочется вопиющего проступка, несусветной, обличающей свободы, не так ли, дорогая? Так хочется внимать твой приторный ромашковый парфюм: каждый выдох как расставание с любимой, с тобой. В этом моменте, когда мы купаемся в ароматах друг друга, там мы всегда в преддверии шестнадцати лет. И в сорок, и в тридцать, и в любом предсмертном сне.
 Улица. Фонарь. Аптека. Нет, не совсем так, скорее: продуктовый, окно, утомляюще тусклые разговоры, в которых искра не то чтобы погасла, а вовсе не была разожжена. Хочется сгинуть, но не безвозвратно. Хочется оградиться от всего этого не лишая себя возможности наблюдать.
“Быть богом, значит,” Усмехнулась бы ты, не отводя глаз, сардонически улыбаясь. Ты всегда любила насмехаться надо мной, мой страх, мой порок, моё чудовище. При смехе твои губы открывались больше, чем при любой улыбке, показывая мне все мельчайшие недостатки: морщинки вокруг рта, щербинка между зубами, навеки обветренные губы. Я никогда не замечал эти вещи по отдельности, но вместе не мог избегать их вездесущности. Я никогда не хотел бы быть Богом, дорогая. Я хотел быть человеком, не желая управлять людьми, не желая создавать их. Хотел этого так сильно, что при любой возможности старался доказать себе это, влюбляясь в других, непомерно живых женщин, причиняя себе боль физическую и не только. Припоминается, один раз я почти обманул себя. Подошёл так близко к желанному, что когда она ускользнула сквозь мои пальцы, боль неудачи я перепутал с разбитым сердцем. Но мы с тобою знаем, что я никогда её не любил. Никогда.
 Лея, такого было её имя. Мелодично искусное, но до приторности ненастоящее, не считаешь? Будто чья-то виртуозная рука вырезала это имя из самого прочного дерева, обещая продолжительную службу. У неё были красивые глаза, наверное это меня завлекло больше чего-либо. Часто на своём долгом жизненном пути я встречал глаза яркие, большие, миндальной формы, глаза зелёные и глаза голубые, но те, что пылали неудержимыми огоньками просвещения… Те глаза были только у неё. Сразу же после потери этой женщины, после осознания того как сильно я ошибался когда пытался затмить тебя одной из них, я приписал эти глаза тебе. Если тебе нужны глаза для того чтобы видеть, то пусть будут именно эти. Топлённая карамель с несколькими каплями горького шоколада, частично растворившимися в ней.
 Многие вещи я находил в Лее, которые желал найти в тебе. Я помню, как вчера, это был один из тех неприятнейших вечеров декабря, слякоть тонким слоем легла на асфальт, придав ему еще более мерзкий серый оттенок. Я был у кого-то дома, как обычно, в компании где знал я одного или двух человек. Мне не было неудобно. Ты сама знаешь, что я редко стыжусь своей необщительности, так как мало кто достоин уделяемого мною внимания. Абсолютно все в той компании были под воздействием чего-то; для некоторых это был напиток, для других — опьяняющее свойство светских разговоров. Мысль покинуть это общество и продолжить празднование рождества одному, в большом оттенённом отсутствием хозяйки доме, пробегала в покровах моего сознания, только вот я не знал что хуже скажется на моём шатком состоянии: быть одному или быть одиноким? К сожалению или к счастью, Лея сделала этот выбор за меня. Мой взор был захвачен тоненькими, как прорывающиеся стебли, щиколотками, которые лёгкими, почти детскими шажками прыгали по комнате. Сразу же после того, как она проскакала мимо меня, я почувствовал густейшее облако её парфюма (она так и не научилась правильно его наносить); для некоторых он показался бы до вульгарности сладким, но мне он разбавил неоспоримую горькость того вечера. Лея также ни с кем не разговаривала, но в её асоциальном поведении не было той циничности, что присутствовала в моём. Она входила в разговор на пару моментов, озаряя людей лучами своего отчётливого, девчачьего смеха, и сразу же шла к другим. Это было не её общество, но она так очаровательно желала сделать его своим. Вливаясь, Лея наивно полагала, что игривость присоединит её к обыденности мира, но это только усугубляло то, что нравилось мне в Лее больше всего. В ней была ненасытность, необузданность. Возможно, эти качества присуще этому возрасту, ведь когда я только встретил её, Лее было всего девятнадцать лет. Я так и не понял, что привело её в тот дом этим вечером. Хотелось повесить вину на судьбу, но что-то подсказало мне, что судьба была непричастна. Мир только недавно перестал оскаливать перед ней зубы, следовательно кто-то другой должен был перенять эту должность. Этим ;кто-то’ решил быть я.
 Пришёл мой черёд в её маленьком обходе каждого человека в той комнате. Тогда я и заметил её глаза, волосы, широчайшую улыбку, подкупающую даже самого ярого из мизантропов. Душа Леи была как песок: вот только он у тебя в кулаке, но через мгновение уже бесцельно ползёт сквозь пальцы. Для меня наш разговор не имел ни пространства, ни время (несмотря на то, что длился он два часа и сорок девять минут), я бы с лёгкостью поверил первому попавшемуся человеку, сказавшему мне, что Лея - лишь приближённый голосок в моей голове, эфемерная струя сопрано, сочившаяся сквозь моё сознание. Но, моя дорогая, я понимал: помимо твоего голоса ни один не поселился бы в просторах моих извилин. Ты заняла всё место. Она же, как раз таки, успевала занимать собою всё пространство вокруг меня, но тогда ещё я не осмеливался тебя забыть. Не осмелился бы потерять тебя разом.
“Не скучно тут тебе одному?” Спросила она, приблизившись ко мне так, что я мог узреть поры на её щеках, порозовевшие от пары бокалов шампанского.
 Но она разочаровала меня. Нет, конечно не сразу, в самом расцвете новой жизни я был очарован, смотря на неё и видя всё то, что так желал. Думал, что она – это ты. Я ошибся.
 Желтизна мелькавшего утреннего света поглаживала покрывало, накинутое на её бездвижное тело. Лишь только расширялась грудная клетка Леи, расширялась для того, чтобы вновь сузиться. Она была спокойна, так спокойна, что я и не мог представить её искажённое криком лицо, которое она открыла мне через пару месяцев после данной сцены.
“Я ненавижу тебя! Ты испортил меня… ты испортил всё.” Прошипел её колкий, холодный голос. Мне никогда не нравился её голос. “Я не могу поверить, что не увидела этого в тебе сразу, ты когда душил меня! Эти отношения душат меня! Я отдельный человек, человек, неужели ты не понимаешь? Я не могу продолжать так жить, я будто заперта в твоём тесном сознании…”
 Лея продолжала говорить, разрешая литься потоку колкостей, но я перестал вслушиваться в её слова, лишь разглядывая её недостатки. Её морщинки вокруг рта, которые я безмерно любил при улыбке, теперь, казалось, ужесточали выражение лица Леи, делая его несуразным. Она была так молода, а уже искажена чёткими трещинами чувств. Тогда, впервые за непомерное количество проведённых вместе часов, я узрел в ней недостаток. Я хотел исправить его, уцепившись за воспоминание о красоте каждой детали в её лице, яро желал продолжать верить, что ты, мой ангел, что ты и есть она, но не мог. Твои слёзы никогда бы не протаптывали дорогу по щекам, когда я лишь пытался любить тебя. Твои глаза сохранили бы тот звёздный блеск даже в ступоре дьявольского отчаяния. Твои слова бы делали мне больно, но Лея делала больно лишь себе.
 Тут же, за секунду, пока она успевала заканчивать свою тираду, я понял что не люблю её. Никогда не любил.
“Я никогда не стану тем искажённым существом, которое ты хочешь, и не собираюсь больше терпеть твоих…” Успела вымолвить она перед тем как заметила, что я уже выходил из нашей квартиры. Квартира, в общем, была моей, но за два месяца сожития с женщиной, которую хотел взять в жёны, уже не мог представить эти стены без её картин, а полы без её тени на паркете, и всё же мне пришлось это сделать.
“Я хочу чтобы ты съехала до конца дня.” Вымолвил я, закрыв за собой дверь.
 И я вновь возвращался к тебе. Тонкими каплями дождь прорезал поверхность глумящегося неба, мне нужно было вернуться за работу, ведь я не разрешаю ни одной женщине затмевать мой рассудок, нет, не разрешил бы никогда. Мои ботинки с каждым шагом окунались в глубокие, грязные лужи, из которых отражение человека сверлило меня взглядом. Я смотрел обратно на него, сорокадвухлетнего рыдающего мужчину. Я захлёбывался своими же слезами, ощущая ком вставший посередине моего горла. Он мешал мне дышать. Я не мог дышать, душимый горькими слезами разлуки с любимым человеком, которого вовсе не было. Её никогда не было, любимая. Была лишь ты.
 
“И что же, неужели она так бурно отреагировала?” Спросила меня Тара, смахнув свои длинные чёрные кудри с плеча. Они рассыпались по её мраморной коже как миллионы бесконечностей, сплетённых вместе для обретения полноценности. Любовь моя, не осуждай меня за мои неудачные попытки, за мои пороки и за мою сущность, пытавшуюся найти тебя в той женщине даже после сокрушающего опыта с Леей. “Как можно так разозлиться из-за духов?”
 Тара была другой, или так я считал в тот день, рассказывая ей о своих незначительных прихотях, из-за которых налились кровью карамельные глаза той девятнадцатилетней девушки, из-за которых закончились наши с ней отношения. Она была старше, спокойней, Тару нельзя было назвать красивой, ведь всё на её лице было настолько незначительно. Узкие, но до боли яркие губы, которые она ежедневно обводила красной помадой, малюсенький, вздёрнутый кверху нос, расположенный посередине её лица, а также небольшие тёмно-серые глаза, элегантно прикрытые нависшим веком. Ты спросишь: что же заставило меня её полюбить? А я с лёгкостью отвечу: её волосы. Шелковистые кудри, которые при малейшем соприкосновении с ветром становятся воздушнее сахарной ваты. Хоть она была значительно старше Леи (Таре было около тридцати лет), её волосы были длинными, как у юной девочки, доходя прямо до пояса. Увидев её ровно месяц после своего тяжкого расставания (мы встретились в маленькой церкви за городом, где я обретал спокойствие), я сразу почувствовал прядь твоих волос в своей руке. Это были твои волосы.
“Я не знаю почему так произошло, я лишь желал ей лучшего. Даже хотел жениться на ней, несмотря на её возраст и на то, что никогда не был женат.” Ответил я, отвернувшись чтобы посмотреть несёт ли официант наш кофе. “Я так и не смог понять чем ей не понравился тот парфюм. Так трудно подушиться любимыми духами своего мужчины?”
“Паршивые значит были духи‚” Усмехнулась она, не до конца осознавая всю глубину моей привязанности к твоему аромату. “Но я бы не стала так огорчаться, будь я на её месте.”
 Широкая улыбку расплылась по её милому, гладкому лицу, и, дорогая, я поверил, что она никогда меня не разочарует. Что никогда за эту короткую, незначительную жизнь, её костлявые руки не вцепятся ярой хваткой в мою шею. Я так доверчив, любимая. Ты помнишь с каким скептицизмом я начинал тебя любить, обуздывая томящиеся в моей шестнадцатилетней груди страсти? Первым ликом отчаянной привязанности был тот запах. Как вчера, я припоминаю себя угловатым, нелепым подростком, шедшим под руку со своей матерью, которая так любила брать меня с собой в театр. Тогда я не умел ценить искусство, но те моменте служили мне прекрасной возможностью отдалиться от настоящего мира и узреть ту реальность, что будоражила кровь в моих венах.
 Двадцатое апреля. Ливень. Скудный разговор матери с водителем по пути в оперу. Добежав сквозь дождь до красивого белого здания, я уже предвкушал тот момент, когда все рты в унисон закроются, и я смогу отдалить поющий голос от своего сознания, воображая очередную девочку из моего класса, а главное – как я героически спасаю её от всех невзгод жизни, и последующие вознаграждения поцелуями от неё же. Мы с матерью по традиции зашли в буфет перед представлением. Пока она брала нам два бокала шампанского, дабы пристрастить меня к прекрасному, я ждал, занимая крохотный белый столик и осматривая всех вокруг. В те годы я страшно не любил людей и был привязан только к некоторым, только на короткие периоды времени. Во мне блуждала ещё пока не присмирённая тяга осрамить каждый подарок жизни, но она, эта жизнь, умудрилась меня удивить. Позади себя, убийственно близко, я почуял несравнимый ни с чем аромат. В нём была пряность, сладость, но в то же время непоколебимая элегантность. Я сразу понял, что это был парфюм женщины. Щекоча мои ноздри, играющие в классики нотки табака осеняли всё моё существо. Я обернулся в попытках найти эту женщину глазами, но было поздно. Осеняющий парфюм медленно отдалялся от меня, и я так и не смог узреть обладательницу этого аромата. Я сидел все четыре часа, пропуская мимо ушей божественные голоса оперных певцов, и видя только тебя. Конечно, тогда у тебя ещё не было ни миндальных глаз Леи, ни шелковистых волос Тары, но я чувствовал твоё дыхание на свои губах. Я ощущал твоё сердцебиение в своей груди. Я не видел тебя, но тебя и не надо было видеть, ведь всё твоё бестелесное существо сочилось сквозь мои поры. Тогда я впервые полюбил.
 “Я возьму нам шампанского, ты стой тут.” Проскрипел простуженный голосок Тары, и она уже начала отдаляться от меня. О, как больно мне было испытывать это d;j; vu, как невыносимо не чувствовать наконец приобретённый аромат!
“Нет, я пойду с тобой!” По-детски повысил я на неё голос.
 Тара с удивлением посмотрела на меня, полностью раскрыв свои крохотные серые глазки. Осознав, что напугал её своей безосновательной вспышкой гнева, я успел заставить её думать, что не мог дышать без неё, но всё же остался в ней осадок обиды за моё поведение.
“Расскажи мне ещё про неё, твою бывшую. Почему ты не уступил ей?” Допрашивала меня Тара. “Неужто она тоже чем-то провинилась?”
 Своим наглым‚ ревнивым вопросом, она заставила меня задуматься: почему же я не уступил ей? Я понимал, что никогда не уступил бы Таре, но было это лишь потому, что Тара была не музой, а манекеном. Она прекрасно носила твой облик, с покорностью отдаваясь рождённому во мне образу, но, к сожалению, была слишком далека от тебя чтобы я полюбил её саму. О нет, дорогая, не подумай, что Лею я любил также как тебя, нет! Эта девушка разбила мою душу и игралась осколками в своей детской безнравственности, и всё же она подошла ближе к любви, чем Тара. Почему же я ей не уступил?
“Она лгала мне.” Сухо ответил я, имитируя безукоризненную непричастность. “Она притворялась не тем человеком, что была на… самом деле.”
“Ах, я тебя так понимаю! В прошлый раз когда я любила у меня было точно также. Он был совершенно иным, совершенно…”
 И вдруг застыли покачивающиеся люстры, а за мраморными стенами театра приостановились несущиеся домой машины, приостановилась и кровь бурлящая в венах присутствующих в буфете людей. Я не чувствовал своих ног, они выплыли из под меня также, как выплыла любовь разом из моего тела. Тара была так близко, что я хотел сломать бокал в своей руке и вонзить его в её тонкую шейку. Я снова не мог дышать. Лёгкие мои были перекрыты болью.
“Ты… любила кого-то до меня?”
“Ах, хороший мой, только не нужно играть в разбитое сердце,” Произнесла она, расплывшись в усмехающейся улыбке. “Мне тридцать два года, конечно же я влюблялась во многих мужчин. Я помню подростком, почти каждый день! И был один такой мальчик, уж очень он…”
 Она продолжала болтать, дальше повествуя о своих похождениях. Как бесстыдно она рассказывала мне о любимых ею мужчинах, как радостно рукоплескала, вспоминая как таяла в их объятиях. Наверное, я был сам виноват, полагая что смогу прожить жизнь с женщиной покорно примерившей твой образ, забывая, что она дышала, двигалась и падала в чужие объятия до встречи со мной. Я уставился глазами в мраморный пол и слушал чирикание возбуждённых походом в театр людей. За большими окнами вертелся юлой наш пропащий мир. Мир, отказавший мне в твоих тёплых и мягких ладонях.
“Нам нужно выйти.” Сказал я, схватив её за руку.
“Что? Что такое? Представление начнётся уже скоро, прозвенел второй звонок.”
 Тара удивлённо глядела на меня, время от времени попискивая от боли, когда я сжимал её руку, ведя её на выход. На нас уставились прохожие люди, охранники, и я вспомнил как однажды поссорился с матерью, и она точно также вела меня на выход из театра, боясь что я закачу истерику при людях. Ей никогда не были важны чувства. Далее в своей жизни, я осознал что злюсь в совершенстве также как злилась она: резко вспыхивая языками ярости, сжирающими всё и всех на своём пути. Иногда меня пугал тот разбег, на который способны были мои чувства, перепрыгивая из стороны в сторону, как дети играющие в классики, но я знал, что никогда не поступлю так с тобой. Ты можешь заставить меня плакать, любимая, и ты уже пользовалась этим дьявольским даром, особенно когда я был подростком. Я плакал почти каждый вечер, чувствуя тебя рядом с собой и предвкушая нашу первую встречу. Я желал найти твой аромат, ту первую нить, из которой я далее свил весь твой образ, и рыдал взахлёб после каждого неудачного посещения парфюмерного магазина с матерью, принявшую мою граничащую с маниакальностью страсть за желание провести с ней побольше время. Ты мой порок, моё сердце, моё дитя, зародившееся в утробе сладострастия. Ты не можешь принадлежать никому другому.
 Я вытащил Тару на улицу. Её оголённые плечи дрожали под воздействием не то страха, не то проникающего сквозь кожу мороза, что пробегал между светлыми
волосками на её коже, прячась за каждым из них и будоража её тело. Улица была озарена тусклым светом померкших фонарей, усугубляя вечеряющее состояние неба. Трепещущим взглядом Тара оглядывала вздутые вены на моём лице, страшась моей скрипящей челюсти и не понимая проблему.
“Ты чего? Представление вот-вот начнётся, ты нормальный во-” Не успела договорить она перед моим ударом, отпечатавшимся на её лице красной ладонью на фоне мраморно-белой кожи. Мне было так стыдно, дорогая. Я припоминаю, что обещал матери не устраивать сцены на людях, ещё будучи подросткам усвоив этот урок, когда придя домой она отпорола меня за мои слёзы на ужине с её друзьями. Мать так отчаянно пыталась понравиться мужчине, которого привели её знакомые, а я испортил абсолютно всё, так как не хотел делить её любовь с кем-либо. Я никогда не желал делить любовь. Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем.
 Тара стояла предо мной, ошеломлённая произошедшим, будто она не понимала, что вызвало у меня такую реакцию, будто я должен был мириться с тем, что был не единственным в её жизни. Хрупкими каплями, словно утренняя роса, собирались слёзы в её глазах, пока она всё же не отвела взгляд, прикоснувшись к своей щеке. Я видел, что слова хотели сорваться с её губ, хотели провозгласить меня худшим из мерзавцев за боль, которую я принёс хрупкой женщине, но ты, моя любимая, ты же понимаешь, что она обидела меня намного сильнее, чем я её? Неужели покалыванье в щеке от броского движения рукой сравниться с тем тяжким сжатием моих лёгких, с тем, что она отняла у меня тебя? Тара отошла от меня на несколько шагов, двигаясь медленно, словно боялась, что я наброшусь на неё, а потом повернулась ко мне спиной и зашла обратно в театр. Я стоял там один, сломленный произошедшим, упиваясь сверлящими меня глазами наблюдавших данную сцену людей. Неужели, после всего произошедшего, эта женщина пошла смотреть представление как ни в чём не бывало? Я уже начал думать, что недооценил её и её силу‚ но именно в тот момент я увидел как она выходила из театра, только теперь в своей шубке и с раскрасневшимся от слёз и попыток стереть макияж лицом. Она была унижена, разбита, я видел это когда она садилась в такси, бросая на меня последний колкий взгляд, ожидая узреть на моём лице раскаяние.
 Моя мать была жестокой женщиной. Зачерствев после многочисленных ударов безжалостной судьбы, она запретила себе любить, и пыталась запретить мне тоже. Осознавал я её провал в этой миссии каждый раз, когда смотрел на налившуюся солнечным светом тюль, приобретённый ей сахарно-жёлтый цвет дарил лёгкие поцелуи моим очам, и я чувствовал тебя. Соприкосновение со светом было твоим поцелуем, отпечатавшимся на моих веках. Я писал взглядом твоё имя, любимая, на своих закрытых веках, и при каждом своём походе в церковь я открывал очи, даруя твой облик самому Богу, в надеждах, что он тебя создаст. Годами, я ходил в церковь, как учила меня мать, моля Его о тебе. Когда мне было двадцать-шесть лет, я шёл по одному турецкому рынку, утопая в тёплых объятьях каждого аромата, присущего тому месту, и там я почувствовал тебя вновь. Я не мог потерять тебя в тот раз, не разрешил себе совершить ту же ошибку десять лет спустя! Мог бы я прикоснуться к тебе? Мог ли я поймать твой взгляд?
 Некрасивый мужчина лет пятидесяти давал послушать разные аромата девушкам, скопившимся вокруг его парфюмерной лавки. Они слушали твой аромат, именно тот, который я не успел поймать десять лет назад, когда был в театре с матерью, именно тот, о котором мечтал я ночами, упиваясь своей горечью и возлагая несбыточные надежды на удачу. Но удача откликнулась, и в тот день я купил около двух литров твоего аромата. Тогда я и начал собирать тебя, по кусочкам, покупая одежду, которую ты бы носила и пластинки, которые ты бы слушала. Когда мы с Тарой лежали вместе на постели, она глубоко спала, а я выжидал момента, и убедившись в её состоянии, я отрезал прядь твоих волос с её головы. Единственное, что не мог я взять для тебя – это те карамельные глаза, обрамлённые кусочками тёмного шоколада. Те миндальные очи, принадлежавшие лишь тебе. Любимая, я никогда не хотел быть Богом, но оказался им, создав тебя.