Ювеналии

УРАЛЬСКОЕ

В детстве, читая описания классиками их детства, всегда восхищался и завидовал их памяти, дословно сохранившей, что, где, когда, кто, кому, зачем и как говорил и что при этом думал, и что чувствовал, и как выглядел, и во что был одет, и чем в это время занимался, и какая в этот день стояла погода и пр.
Как будто это имело место недавно, а не много лет назад, и ничего более значительного с тех пор не случилось и не заслонило тот детский разговор.
Возвышало их и то, что никаких совпадений в наших биографиях, ощущениях и представлениях, словно у разных видов живых существ, не находилось.
Кое-какие подозрения, конечно, у меня закрадывались, но из почтения к авторам многотомных собраний сочинений я их не анализировал и о вымысле вплотную задумался тогда лишь, когда и сам стал сочинять и удостоверился в том, что для полновесного описания необходимо большое количество подробностей, правдоподобность которых, в сущности, несущественна, и что недостаток знаний и впечатлений нужно чем-то замещать.
Моим произведениям, кроме того, требовалась иносказательность, которая также достигалась всевозможными ухищрениями и сказывалась на содержании, нуждавшемся в постоянном улучшении, конца которому не было.
Знаний и впечатлений тем временем становилось все больше, а желания умножать действительность, наоборот, оставалось все меньше, и вымысел с каждым годом утрачивал для меня свою привлекательность; и сначала я прекратил им пользоваться, а в перестроечные времена – и интересоваться.
Реальность тогда превосходила любой вымысел, и читать его мне стало скучно.
Описывать ту жизнь и вовсе противно, поэтому лучше описывать то, что у подавляющего большинства не вызывает или почти не вызывает отвращения.

Линии на ладони

Самое раннее мое воспоминание – о том, как я лежу на спине и рассматриваю свою левую руку, только что высвобожденную из пеленки, что ли.
Если кто не знает, сообщаю, что руки младенцам не оголяют, чтобы они их не сосали, но я и не собирался их сосать. Зачем мне их сосать? Я же не медведь.
Меня в первую очередь интересовало их устройство и назначение. Ну и, конечно, всевозможные линии на ладони, названий которых я еще не знал. Какая из них соответствует Жизни, а какая - Судьбе и почему, а также почему не наоборот?
Не очень, в общем, я был склонен доверять всей этой хиромантии.

Родина

К середине прошлого столетия в историческом центре Челябинска от первого поселения осталось лишь несколько деревянных домов, в одном из которых и я провел свое детство и последний из которых через полвека еще успел сфотографировать.
Теперь он считается памятником деревянной архитектуры, однако сохранился только потому, что находился в стороне от крытого железобетонного рынка, в 1960 году построенного на месте остальных памятников.
Окруженных некогда садами и огородами и разделенных узким Троицким переулком, своим названием обязанным соседней Троицкой церкви.
Асфальта в нем не было, поэтому на прогулку дед возил меня на проспект.
Сначала в самодельной тележке на подшипниках вместо колес, затем верхом на приобретенном в магазине деревянном коне на деревянных же колесах, на котором какой-то встреченный нами фотолюбитель меня и запечатлел.
Фотографии деда у меня нет, но его облик, мне кажется, я помню хорошо — благодаря фотографиям Льва Николаевича Толстого в том же возрасте.
Мать говорит, что он был смешлив и насмешлив, да и бабка не сильно от него отставала и по возвращении с прогулки спрашивала меня, например, так:
- Ну, что тебе испечь? Сдобульку на водульке или варакульку на сметанке?
- На сметанке, - уклончиво отвечал я и потрясал их своей сообразительностью.
На их содержании и попечении, впрочем, я находился не один, а с двоюродной сестрой – такой же малолетней дочерью старшего брата моего отца, а также большим пятнистым котом, вместе с которым мы и спали, и ели.
И особенно любили блины, хоть и побаивались их шипения и убегали от него в дальний угол, затем возвращались, съедали готовый блин и опять убегали.
На повадки нашего старшего товарища, на этом свете и в этом доме пожившего побольше нас, мы ориентировались и в остальном — потягиваясь и умываясь после сна и еды, усаживаясь у двери, когда хотелось на двор и для встречи родителей с работы, и под столом потираясь об их ноги за ужином.
Так же мы общались и между собой и без лишних слов понимали друг друга.
Человеческих развлечений нам не требовалось, да и они ставили нас в тупик, а дед с бабкой этим пользовались, чтобы переделать все домашние дела.
Положив между нами, к примеру, дедовскую двустволку или рассыпав банку бабкиных пуговиц, которые мы могли рассматривать сутками.
И таких диковин находилось сколько угодно в каждой комнате, а особенно чуланах, бабкины экскурсии по которым мы любили не меньше ее блинов и всегда возвращались из них с новыми впечатлениями и диковинами.
Каждый сундук там отличали, кроме того, свой особенный запах и скрип, а их крышки изнутри были обклеены вышедшими из обращения ассигнациями и облигациями и всякими забавными картинками, о которых бабка нам что-нибудь рассказывала, а кот даже запрыгивал в сундуки, чтобы получше их разглядеть.
Впоследствии один из таких сундуков, в котором перевозились и хранились книги, остался в нашей семье и заменял мне то стол, то стул, а поначалу еще и кровать, так как мебели, как и всего остального, в продаже недоставало.
Вот и в дедовском доме вся мебель, включая раздвижные столы, комоды, буфеты, шифоньеры, этажерки и венские стулья, оставалась самодельной.
Среди других примет того времени — отсутствие очередей в полупустых магазинах, собирающие возле них милостыню в шапки безногие или безрукие инвалиды, шапки или фуражки на всех мужчинах и мальчиках и по большей части платки на женщинах и девочках, зимой у всех на ногах валенки, а весной и осенью — еще и с галошами, полугодовые сугробы на обочинах дорог и тропинки вместо тротуаров, а вместо светофоров на перекрестках — заиндевевшие постовые-регулировщики в основном гужевого и почти отсутствовавшего автомобильного движения и беспросветная тьма на всех улицах.
Не говоря про наш квартал, где на ночь окна закрывались еще и ставнями.
Весной нас выводили полюбоваться на ледоход, однако летом, поскольку ближайший городской пляж находился не только на противоположном берегу, но и в немалом отдалении, на него прихватывали нечасто.
Да и могло ли это быть чаще при не жарком, в общем-то, и не сухом челябинском климате, прохладной реке и шестидневной рабочей неделе родителей?
Помню себя там на прибрежном песочке в пышных синих в горошек ситцевых труселях, прозрачную воду, которую можно было пить, елочки вокруг пляжа и наше катание с сестренкой на парковой пионерской железной дороге.
Помимо краснокирпичной церкви, в которой, как выяснилось через полстолетия, помещался антирелигиозный музей, наш квартал окружали и другие учреждения культуры — оштукатуренные и окрашенные в классические цвета памятники сталинского ампира — филармония, оперно-балетный театр и кинотеатр «Родина», в первые из которых нас подавно не брали и представление о концертах и спектаклях в которых мы получали только из разговоров за столом, зато в последнем не пропускали ни одного фильма.
Из всего просмотренного, правда, запомнились лишь какие-то кинокошмары, названий которых впоследствии не обнаружилось ни в одном советском киносправочнике. Таких, например, как советский же черно-белый фильм «Рассказ бродяги» и цветной мексиканский фильм «Тайна Жоао Кораль».


Опоясывал квартал
Некрашеный забор,
И гений места прозябал
В затворе — до тех пор,

Пока забрать его в металл
И закатать его в бетон
Двадцатый съезд не обязал
Наш Сталинский район.

В красной церкви был музей,
Но вряд ли в него заглянул
Мой дед беспоповец Михей,
А также мой прадед Федул,

Которым что двадцатый съезд,
Что стоглавый собор – не указ,
Лишь бы солнце светило окрест
Да катил свои воды Миасс...

Рассматриваю не спеша
Маршрут, что мне предстоит,
С двенадцатого этажа
Гостиницы «Малахит»,

Рассчитывая, что снова
Мне укажет дорогу домой
Путеводного хранитель слова
Кинотеатр, ровесник мой.

С разрушением родового гнезда все пошло наперекосяк и в семействе: вскоре умер дед, а за ним и бабка, наши с сестренкой родители развелись и т.д., хотя поначалу ничто не предвещало таких последствий, и городские власти предоставили нам благоустроенную жилплощадь в разных районах – двухкомнатную квартиру, в которую вместе с семьей старшего сына переехали и дед с бабкой, и комнату в двухкомнатной квартире для нашей семьи.
Другую комнату занимала пожилая и, надо понимать, интеллигентная женщина, развлекавшая меня нефритовой статуэткой балерины, поворачивавшейся вокруг своей оси, если ее поставить на гладкую поверхность. Например, зеркало.
Наш новый пятиэтажный дом из силикатного кирпича также стоял на берегу какого-то водоема, названия и назначения которого я не помню. Как и себя гуляющим по его берегам или купающимся в нем, поскольку ни благоустроенной набережной, ни оборудованных мест для купания еще не было.
С противоположной стороны дома находилась котельная с высокой кирпичной трубой, подразумевавшейся в припеве популярной песни («Прощай — труба зовет»), как я полагал, направляясь мимо нее в детский сад.
Воспоминания о котором у меня довольно противоречивые, потому что, с одной стороны, там работали добрейшие женщины, а миловидная заведующая, также проживавшая в нашем доме, не разобранных до закрытия садика детей подавно приводила в собственную квартиру, где перед включенным телевизором мы и дожидались родителей, однако, с другой стороны, тот детский сад напоминал какой-то исправительно-трудовой лагерь: изо дня в день - с перерывом на обед и сон - из тряпочек, пластилина и бумаги мы изготавливали подарки для родителей на все советские праздники. Поэтому нашим излюбленным времяпрепроводлением были прятки от добрейших женщин.
Подневольными оказывались и наши родители, одни из которых после трудового дня строчили всевозможные фартучки, маечки и панамочки, а другие строгали сабельки, грабельки и лопаточки.
Всю осень, кроме того, мы заготавливали для садика новогодние украшения и репетировали представление для новогоднего утренника. То есть из бумажных салфеток вырезали снежинки и клеили гирлянды и разучивали ту чушь, которую нам коллективно и персонально предстояло нести, поэтому к приходу Нового года были вполне готовы и встречали его с ненавистью.
Одновременно наши родители трудились над нашими маскарадными костюмами, и никакого выбора им также не предоставлялось, поскольку из всех сказочных персонажей, не считая Деда Мороза и Снегурочки, для новогоднего представления в детских садиках разрешались почему-то всего лишь два — зайчиков для мальчиков и снежинок для девочек.
На мне, соответственно, был белый балахон, из капюшона которого торчали длинные уши и рукава которого заканчивались белыми варежками, а штанины – белыми тапочками, и сидеть мне мешал пушистый хвост на копчике.
Но еще больше канители мои уши и хвост доставили матери, на помпон для последнего из которых она перевела несколько катушек белых ниток, а для устойчивости ушей перепробовала, кажется, все известные технологии.
К следующему новогоднему утреннику хорошо сохранился только хвост, а уши слежались и торчать отказывались, да и балахон в целом оказался мне уже несколько тесноват и коротковат, поэтому и я наотрез отказался от сказочного одеяния и на утренник явился в костюме своего современника.
Об этом напоминают две коллективных фотографии, на первой из которых с торчащими ушами я еще обретаюсь среди разномастных зайцев, а на второй в узких черных брючках и клетчатом пуловере восседаю с краю лавки.

Снежинки порхали и пели
О том, что в советской стране,
К великой стремящейся цели,
Порхать им отрадней вдвойне.

Не менее, но и не слишком
На бутафорском пеньке
Радовался и зайчишка
Бумажной морковке в руке.

Из летних воспоминаний наиболее яркое — о том, как мы играли в догонялки вокруг гамака, в котором с какой-нибудь книжкой лежала наша воспитательница, и подкарауливали момент, когда она за чем-нибудь отлучится, после чего всей группой запрыгивали в гамак и с упоением раскачивались.
Ничего предосудительного, впрочем, в таком поведении воспитательницы не усматриваю, но и не припоминаю, чтобы она что-нибудь читала и нам, поэтому в раздевалке в ожидании родителей мы обычно собирались в кружок и сами рассказывали друг другу какие-нибудь побасенки.
Помимо кружка, я пребывал в углу любовного треугольника, в остальных вершинах которого находились две моих соседки по дому и одногруппницы Лена и Наташа, между которыми на всех фотографиях я и зафиксирован и сделать выбор между которыми мне так и не удалось, да и не хотелось.

Через полвека

Сигналом к отправке стал телефонный звонок, показавшийся поначалу розыгрышем:
- Это Кострома? Это П.П.? А он помнит, что он с Урала? Это тетка его…
После чего отъезд в любом другом направлении выглядел противоестественным, и мы с О.В. заблаговременно приобрели пару железнодорожных билетов, чтобы заодно как следует проникнуться и расстоянием.
… Мелкий утренний дождичек на родине решили переждать в областном краеведческом музее, в котором О.В. особенно восхитил палеонтологический отдел, а меня своей систематизацией — минералогический.
В этнографическом закралось подозрение в том, что вся мебель взята из нашего дома, а в историческом удостоверились в том, что по Уралу передвигаемся путем Емельяна Пугачева – через станицы Магнитную и Чебаркульскую.
Дождь, однако, не унимался, вследствие чего в торговом центре, где попили чайку, пришлось приобрести также целлофановые дождевики, под прикрытием которых и добежали до последнего в нашем квартале деревянного дома Рябининых, Троицкой церкви в железной клетке и кинотеатра «Родина», ставшего залом органной и камерной музыки с тем же названием.
В заключение посетили карточный каталог ЧОУНБ, из которого выяснили, что задерживаться в ней для пополнения сведений, почерпнутых в Магнитогорской городской библиотеке, особой нужды нет, и перед возвращением в окрестности Чебаркуля немного прогулялись по местному Арбату — пешеходной части Кировки и обнаружили там отменную пельменную.
На следующий день вновь возвратились и прошли Арбат до конца, сплошь заставленный скульптурами, предусмотрительно изготовленными из чугуна.
В лучах заходящего солнца перефотографировались также с выставленной во дворе краеведческого музея общедоступной частью минералогической коллекции, с которой из-за дождя не удалось перефотографироваться накануне, а наутро дофотографировались там же на мраморном диване, накануне занятом новобрачными, но, увы, опять под дождем.
От железнодорожного вокзала из центра Челябинска до окраинного аэропорта, на архитраве старого корпуса которого сохранилось разделенное аркой слово «аэро-порт», на маршрутке мчались часа полтора, и это еще без пробок.
Порасталдыкнулась родина во все стороны.


Коркино

Каждое лето я проводил вне Челябинска – то в Коркине у работавшей на швейной фабрике старшей сестры матери, то Красногорске в семье работавшего на угольной шахте младшего брата матери, а последнее лето перед школой провел возле Чебаркуля в доме отдыха под названием «Сосновая горка», в котором работала мать моей матери, то есть моя другая бабка.
Точнее, первое лето вместе со всеми перечисленными провел в Коркине, где на Шахтостроительной улице матери моей матери, как и отцу моего отца в Троицком переулке Челябинска, принадлежал такой же вместительный деревянный дом, состоявший из комнат бабки и дядьки с теткой и кухни, где стоял и обеденный стол, не считая прихожей, чулана и нужника.
Полвека спустя бабкиного дома на Шахтостроительной также почему-то не обнаружилось, хотя соседние по-прежнему находились на своих местах.
Его стены были оклеены обоями, и на всех подоконниках стояли горшки с цветами и какими-то лопухами, а на стенах теткиной комнаты, кроме того, висели ее вышивки, а дядькиной — портрет Хэмингуэя, гитара и боксерские перчатки.
Перед домом за невысокой оградой был небольшой палисад с несколькими кустами сирени, а позади дома – более просторные сад и огород.
Там же был и колодец, на который я однажды взобрался и на круглую крышку которого уселся, однако бабке с теткой удалось меня как-то сдернуть.
В другой раз я наделал переполоху тем, что на телеге старьевщика уехал в противоположный конец города и своим ходом возвратился лишь затемно.
И только за уличный прудик, а точнее, болотце, на берегах которого мы играли, они были спокойны, не без оснований полагая, что в грязь я не полезу.
Песок на берегах был с галькой, поэтому играли мы в основном в «три камушка».
Другим нашим развлечением были попытки проникнуть в один из соседних дворов, вход в который не хуже сторожевой собаки перекрывал петух.
Для знакомства на улицу было принято выходить с большим бутербродом, политым вареньем, и давать откусить всем присутствующим.
Выходили мы босиком, а одна наша подружка еще и голышом.
Параллельно с тлетворным уличным образованием тем же коркинским летом у бабки и тетки с дядькой я научился считать, читать и играть в шахматы.
Последнему научил меня дядька. На свою голову, поскольку другого партнера у меня не было, а чтобы не испытывать горечи поражений, пытался научить меня игре и на гитаре, но сила моих рук еще уступала силе моего ума.
Читать я научился по дядькиному же сиреневому двухтомнику Ярослава Гашека 1958 года издания с иллюстрациями Йозефа Лады, сохранившемуся у меня и доныне, а точнее, читать проиллюстрированное сначала просил тетку, пока это ей не надоело и она не объяснила мне, как это делается.
После чего обращался к ней лишь за переводом, когда натыкался на иноязычный текст и подстрочное примечание: «Грубое немецкое ругательство».
Тетка его прочитывала, смущалась и переводить отказывалась, но речевую ситуацию и его произношение я все же запоминал. На всякий случай.
Позднее для иноязычных ругательств я даже завел особый словарик, в который также внес, например, греческие и турецкие из книги Василенко «Заморыш».
Тогда же с помощью немецко-русского словаря выяснил, что наиболее грубым немецким ругательством в русском переводе пользовались разве что девочки.
Чтение, другими словами, оказалось занятием небесполезным, находившим к тому же применение и вне дома – на улицах, где я перечитал все таблички и транспаранты, и в магазинах, где я также перечитывал все надписи и ценники, причем дважды – сначала слева направо, потом справа налево: рим – урим, сспк авалс, ёсв тюашер ырдак, белх, осям, околом, ищово.
Так же читал я и «Коркинскую правду», содержание которой что слева направо, что справа налево, в сущности, было одинаковым, хотя кое-что из прочитанного слева направо меня заинтересовало, и дядька сводил меня, например, на знаменитый коркинский разрез полукилометровой глубины, 16 июля 1936 года вскрытый одним взрывом, когда от городка ничего не осталось.


Он, как Вселенная, возник
Путем большого взрыва,
Побратавшись напрямик
С Антананариву,

Подавно знаменитым
Извержением вулкана,
Индийского залитым
Волною океана.

Привет вам, счастливцы,
Коркинцы и антананаривцы!

Волга

Следующим летом с бабкой и теткой мы предприняли продолжительное плавание по великой русской реке, но не на туристическом, а на полугрузовом, двухпалубном и двухколесном пароходе «Усиевич».
Это был идеальный выбор — во-первых, из-за архаики, во-вторых, дешевизны и, в-третьих, потому, что он и передвигался медленнее и для погрузочно-разгрузочных работ в каждом городе стоял дольше туристических.
Как и небольших населенных пунктах, мимо которых моя бабка чуть ли не с детства гоняла плоты, и побывать в которых иначе ей бы так и не довелось.
Рядом с нашими иллюминаторами, правда, по воде шлепало деревянное колесо, но к этому звуку мы скоро привыкли, а также радовались тому, что в жару проживаем не на раскаленной палубе, а в прохладном трюме.
Лично я на каждой остановке еще и погружался в еще не сильно загрязненные волжские воды и в результате собрал целую коллекцию придонных ракушек, а тетка тем временем — такую же коллекцию местных открыток.
Одним словом, о том путешествии у всех нас остались наилучшие общие воспоминания, кроме одного случая, когда воспоминания оказались раздельными.
Это произошло в Горьком, где из-за жары бабка и вовсе отказалась покидать трюм, а мы с теткой неторопливо поднялись по чкаловской лестнице, добросовестно обошли все горьковские достопримечательности и скупили все наличные сувениры, охладились в кафе-мороженом и с удовлетворением возвратились на пристань, однако нашего парохода на ней не нашли, хотя по всем расчетам ему полагалось отплыть лишь через час или два.
Разумеется, это нас не порадовало, но и спросить, почему так получилось, на пристани оказалось не у кого, и лишь отстояв очередь в кассу речного вокзала за билетами на ближайший пароход, мы узнали, что ближайшим является наш «Усиевич», который по установленному маршруту следует строго по расписанию и дальше отправится с той же пристани, где и причалил, а в настоящее время разгружается в порту на противоположном берегу.
Бабка, у которой на все случаи имелись сходные истории, вспомнила, как еще до войны в Горьком какой-то пассажир тоже отстал от парохода и решил его догнать на ближайшей остановке, схватил чей-то велосипед и помчался вдоль берега, но так и не догнал, потому что перепутал Волгу с Окой.


Деревня

Следующим летом бабка прихватила меня в свою родную деревню Бессоново Макарьевского района Костромской области, из которой десятилетием ранее дезертировала без документов и с тремя малолетними детьми.
Ни трудовых книжек, ни паспортов советским крестьянам не полагалось, поэтому весь ее колхозный стаж пропал, а имя в наличных справках склонялось в трех вариантах, что также доставляло ей немало неприятностей.
Зато из-за этих разночтений, ее миновала участь старшей сестры, которая для прокорма своей семьи завела огород, хотя огороды тоже не полагались.
Впоследствии я нашел заметку о ней в макарьевской газете 1947 года, сообщившей о том, что колхозница Прасковья Соломатова за самовольно устроенный огород приговорена к семи годам исправительно-трудовых лагерей.
А главным бабкиным документом была справка о том, что ее муж, старший лейтенант и командир стрелковой роты 827-го стрелкового полка 302-й стрелковой Тарнопольской дивизии 60-й армии 1-го Украинского фронта, 7-го августа 1944 года награжденный орденом «Красного Знамени», погиб.
До Бессонова мы добирались на всех видах транспорта и даже самолете – десятиместном «кукурузнике» от Ярославля до соседнего с Макарьевым Мантурова, а в заключение побывали в деревне Илейкино у бабкиных отца и тетки, которые проживали в одной избе и кормились натуральным хозяйством, поскольку колхозной пенсии получали всего по четыре рубля в месяц.
Тетка некогда прислуживала псаломщицей в Андреевской церкви в одноименном соседнем селе, и когда местные власти решили церковь разграбить, с ключами от нее убежала в лес и не выходила из него до самой войны.
Ни арестована, ни осуждена за это, как ни удивительно, не была, однако войну провела на лесозаготовках, пердячим паром вытаскивая бревна из леса.
От нее мне перепал годовой комплект журнала «Русский паломник» за 1913 год.
Бабкин отец половину жизни подавно провел в северных лагерях, в которых оставил зубы, волосы,зрение и слух и говорил мало, лишь по крайней необходимости, а борода у него оказалась даже длиннее, чем у отца моего отца.
Во время нашего прихода он сидел за столом спиной к входной двери и пил чай, металлическими щипчиками раскалывая крупные куски сахара на крохотные.
- Тятя, - только и сказала бабка и заплакала.
Не могу не изложить и некоторые свои этнографические наблюдения там.
В деревнях живут лишь пенсионеры, которые получают колхозную пенсию и обязаны платить натуральный налог — сколько-то килограммов мяса и молока и сколько-то яиц, поэтому вынуждены содержать коров, овец и кур.
Из-за этого они сами ни мяса, ни молока, ни яиц в пищу не употребляют.
Привезенные нами консервы, которые пирамидами стояли в коркинских магазинах и которых мы набрали в дорогу, но не съели, раненный и контуженный на войне бабкин старший брат и его жена, питавшиеся лишь картошкой с грибами, решили приберечь для новогоднего стола.
Другая бабкина свояченица пресекла мою попытку угостить и ее кошку, потому что кошек в деревнях, чтобы они ловили мышей, кормить не принято.
Собаки в деревнях из-за отсутствия пропитания для них подавно не водятся.
Деревенские жители в действительности просыпаются не с петухами, а с мухами, которые, в отличие от петухов, заснуть никому больше не позволяют.
Засыпают они, соответственно, с наступлением темноты и даже немножко раньше, чтобы не зажигать без нужды керосиновую лампу, керосин для которой приобретается в сельпо, расположенном в селе, и стоит денег.
Потому что деревянной лучиной для освещения давно уже не пользуются.
Но самое ошеломительное открытие я сделал, когда попросился в туалет.
И впервые увидел свою бабку в замешательстве, словно попросился в космос.
После чего между бабкой и хозяйкой избы начались переговоры, и наконец вместо туалета последняя предложила мне идти на мост, отчего я растерялся не меньше бабкиного, соображая, как далеко может находиться ближайшая речка, но мостом, как выяснилось, называется также помост в хлеву.
Придя по указанному адресу и не обнаружив никаких признаков насиженного места, я увидел лишь и кое-как разогнал копошившихся внизу кур.

Красногорск

Бабкин дом на Шахтостроительной постепенно пустел: сначала женился дядька и перебрался в комнату жены в коммунальной квартире на Рабочей, после чего им как молодым специалистам в соседнем Красногорске отвели отдельную двухкомнатную квартиру, а комнату на Рабочей заняла тетка.
Тогда бабка недолго думая продала коркинский дом и в отдельную красногорскую двухкомнатную квартиру для присмотра над молодоженами напросилась не только сама, но и для их развлечения на лето прихватила и меня.
Так что мне оставалось лишь посильно злоупотреблять терпением моей новой тетки и доброжелательностью ее родных — матери, тетки и младшего брата.
Последнему я и вовсе приходился седьмой водой на киселе, однако однажды по собственной инициативе он прихватил меня с собой на рыбалку, разбудив на заре, усадив на раму своего велосипеда и отвезя на речку Увельку.
Незначительный, казалось бы, поступок, совсем недальняя дорога, ничем не примечательная речка и не ахти какая рыбалка, но ведь не забылись же.
Помню и вкус свежезасоленного пескаря и зажаренного на костерке рака, хотя непосредственного отношения к их поимке и приготовлению не имел, а из всех практических навыков мог освоить разве что плевание на червяка.
Моего напарника, впрочем, это не остановило, и перед уходом в армию он едва не подарил мне и свой велосипед, но изогнувщись накручивать педали под рамой и сохранять при этом равновесие у меня еще не получалось.
Гораздо проще оказалось научиться играть в «города», «чапаева», шашки и поддавки, «ведьму», «пьяницу» и «дурака», делать шипучку из лимонной кислоты и соды и чистить картошку одной ленточкой у новой тетки.
И только дядька избегал прикладывать руки к моему мужскому воспитанию.
В самом прямом смысле, когда вместо утренней зарядки вечерней порой мы с ним периодически топтались в узеньком коридорчике их отдельной квартиры, размахивая кулаками и уворачиваясь от кулаков друг друга.
В боксерских перчатках, с короткой боксерской стрижкой и прижатым к плечу подбородком с ямочкой он мне и запомнился, так как больше я его не видел.
Он был мастером участка на шахте и через пять лет погиб вследствие аварии.

«Сосновая горка»

Светлое будущее, в котором ни работать, ни платить ни за что не требуется, в точном соответствии с четвертым сном Веры Павловны, воплощали упрощенно-ампирные регистратура, три жилых корпуса (мужской, женский и семейный), клуб-столовая и фонтан в виде переливавшейся через край чаши изобилия в окружении цветников, садово-парковой скульптуры и бюста академика Павлова с его высказыванием про отдых.
В итоге последний почти не отличался от домашнего, с той лишь разницей, что всю домашнюю работу за отдыхающих выполняли невидимые специалисты.
На виду был разве что молодцеватый и гладко выбритый завклубом, и он же аккордеонист, аккомпанировавший утренней зарядке и вечерним танцам.
И пока отдыхающие заряжались и завтракали, прибирались комнаты, коридоры, душевые и туалеты жилых корпусов и, наоборот, в тихий час, когда пустела территория, под наблюдением старшей сестры-хозяйки подбирались окурки и фантики, а ухаживавшей за всей растительностью матери моего приятеля Вовки Федорченко — из шланга поливались газоны и цветники.
Соответственно, детям работников дома отдыха его жизнь была знакома с обеих сторон, поскольку они являлись не только участниками всех развлечений отдыхающих, но, в отличие от их детей, еще и помощниками родителей в уборке помещений и территории, возврате в столовую использованной посуды, а прачечную – использованного белья, поливке газонов и цветников, выдаче пляжных принадлежностей, сборе забытых вещей и пр.
Ни четырехразового питания, ни перерывов для него, ни отдыха после него, ни нормированной рабочей смены, ни выходных дней, подобно штатным работникам, наша комплексная бригада, однако, не имела да и в полном составе собиралась только на киносеансах в соседнем и соименном с озером доме отдыха, поскольку своим кинотеатром «Сосновая горка» не располагала.
Культурным поведением и бережным отношением к социалистической собственности, собственно, дети работников и отличались от детей отдыхающих.
Самостоятельно им не разрешалось лишь кататься по озеру на лодках и катамаранах, но кататься хотелось, и когда я с наслаждением греб к острову Любви, едва ли принимал в расчет беспокойство своей бабки, плавать не умевшей.
В другой раз я и сам едва не утонул в примыкавшем к озеру болотце, обойти которое поленился и попытался пересечь, перепрыгивая с кочки на кочку.
Помимо болотца на берегу озера располагались также танцевальная площадка в виде круглого деревянного помоста, гимнастическая площадка с кольцами, брусьями, турником и бревном, тяжелоатлетическая площадка с гирями, штангами и блинами и площадка для городков, на которой чаще всего играли командами и вокруг которой от нечего делать собирались остальные отдыхающие и аплодисментами отмечали каждый удачный бросок.
Дети отдыхающих, соответственно, развлекались тем, что бросали сосновые шишки друг в друга и дырки в ярко разрисованных фанерных щитах.
Но самым удивительным оказалось то, что ни внешний вид светлого будущего, ни его распорядок почти не претерпели изменений и через полвека.
Лишь жилые корпуса приобрели пластиковую облицовку да над входом в бабкину квартиру во дворе регистратуры появился пластиковый же навес.
Сохранились также служебный домик, в котором проживали Вовка Федорченко с матерью, и окружавшие его огород и кирпичная водонапорная башня, которую по железным лестницам как внутри, так и снаружи мы с ним покоряли.
Общим был и остался и обширный пляж, пополнившийся лишь летним кафе.


Не печальтесь, россияне,
Не все пошло на слом, -
Те же лебеди в фонтане,
Те же девушки с веслом.

Еловым, как прежде, сосновый
По преимуществу бор
Разбавлен, лишь новый
Их окружает забор,

Чтобы без всяких усилий
С той и другой стороны
Девушек не растащили
Местные пацаны

Боляш, Бараус, Кысынкуль,
Кисегач, Камбулат, Аргаяш
Савелькуль, Табанкуль, Теренкуль,
Чебаркуль, Тургояк и Мисяш.


Окрестности

Помимо вышеперечисленных озер, немалое пространство между Чебаркулем и Миассом занимает Ильменский природный заповедник имени В.И. Ленина, располагающийся отнюдь не вокруг одноименного озера в Новгородской области и располагающий сугубо уральскими минералогическими разломами и полным составом уральских лесных птиц и зверей.
Отправляясь за грибами и ягодами и забредая в заповедник, никаких опознавательных знаков вокруг которого не было, по необъятным соснам и папоротнику в мой рост и, наоборот, отсутствию грибов и ягод, мы его и определяли.
Рассказывалось тогда, что на крутых поворотах шоссе в заповеднике один водитель грузовика не справился с управлением и врезался в сосну, разбил грузовик и чудом остался жив, но за поврежденную сосну был оштрафован на целых восемьдесят рублей, то есть две своих месячных зарплаты.
На берегах других озер располагались примерно такие же дома отдыха, наиболее привилегированным из которых считался «Кисегач», располагавший продуктовым и промтоварным магазинами, а также статуей вождя.
Полвека спустя навестить заповедник, к сожалению, не удалось, и времени достало лишь на прогулку по остальным домам отдыха между озерами и райцентром и центру райцентра и дивный ужин на берегу одноименного озера, в которое через полгода после нас угодил еще и метеорит.
Тот экскурс по родине, вопреки распространенному совету и невзирая на выше- и нижеперечисленные потери, все же порадовал меня больше, чем огорчил.
Особенно тем, что земляки также не изменились и повсюду остались такими же приветливыми и доброжелательными, какими и были в моем детстве.
Как те два пьяненьких мужичка в челябинском супермаркете, которым уже ничего не требовалось и которые с удовлетворением покидали его, но задержались и исчерпывающе охарактеризовали мне напитки местного производства.
Или те пожилые женщины в Коркине, первая же из которых, с тележкой возвращавшаяся с огорода, несмотря на усталость долго сопровождала нас по окрестностям, вторая старательно припоминала всех бабкиных соседей на Шахтостроительной, а третья — всех бывших жильцов теткиного дома на Рабочей, именующейся ныне улицей имени какого-то Маслова.
Или водитель служебного автобуса дома отдыха, отказавшийся от моих денег.

Магнитка

Мое позднее магнитогорское детство описано, собственно, в повестях Маканина.
Хотя их автор был несравненно старше меня и проживал гораздо южнее.
Вследствие этого и некоторые интриги и коллизии у него выглядят более жесткими, а описание каменной степи вокруг них, наоборот, более мягким.
Но похожим: «Начинаясь в полутора километрах от поселка, как и положено Уральским горам, они набирали высоту постепенно – они не торопились, забирая у неба еще и еще понемногу. В определенные дни и определенные часы солнце жгло их желтые вершины, и потому в обиходе они назывались Желтыми горами. Пройдя долинами пять или шесть, иногда восемь гор, пацаны обычно успокаивались на достигнутом и дальше не шли. Тут случался известный парадокс. Желтые горы оказывались не там, где мы сидели и где разжигали дневной костер, а дальше – горы как бы отодвигались. Сколько ни иди, желтые вершины отодвигались, и попасть на них было нельзя… начинаясь в полутора километрах от поселка, как и положено Уральским горам, они набирали высоту постепенно»
Одно из немногочисленных, если не единственное, маканинское описание южноуральского пейзажа, навсегда врезавшегося в его память. Как и мою.
Не хватает лишь упоминания о том, как легко можно в нем заблудиться.
В маканинских местах к тому же ничего, кроме соли, нет, тогда как вокруг Магнитной горы попадались и другие полезные ископаемые, и домой я всегда возвращался с полными карманами камней, чтобы потом их исследовать.
Для этого у меня имелась «Занимательная минералогия» Ферсмана, также некогда обнаруженная мной среди дядькиных книг и впоследствии унаследованная.
Помимо камней в долинах валялись голые черепа каких-нибудь домашних животных (кошек, собак, баранов и др.), которые, как я предполагал, шли туда умирать или погибали с голода, потеряв дорогу домой.

Где небо сходилось с холмами,
Желтым был только подбой,
А синее напоминало цунами
И накрывало меня с головой

И захлестнув за собой волочило
С холма на холм, с холма на холм
Туда, где плавало светило
И струился хлороформ.

Окраина

С нее, собственно, Магнитогорск и начинался, если не считать зоны между горой и комбинатом, к моему времени превратившейся в обычный пустырь.
Который распространяется теперь и на территорию Интернационального поселка, состоявшего некогда из полутора десятков длинных одноэтажных бараков, разделенных широкой улицей, в одном конце которой находилась восьмилетняя школа, другом – кинотеатр, а в середине поселка располагались баня с парикмахерской, почта и продовольственный магазин.
Симметрию нарушали лишь расположенные на одной стороне и окруженные помойками и мусорными свалками многоместные бетонные сортиры.
Спроектированные еще братьями Весниными, которые хоть и считаются конструктивистами, однако являлись все же учениками академической школы, поэтому жизненного пространства для населения не жалели.
Последнее со своей стороны творчески доработало их проекты и все свободное пространство между бараками застроило собственными деревянными сараями, называвшимися почему-то «стайками», для хранения дров и угля и даже небольшими огородами, в которых что-то еще и произрастало.
Слева на горизонте разноцветными дымами курились трубы крупнейшего, как утверждалось, в Европе, однако в действительности находящегося в Азии Магнитогорского металлургического комбината имени И.В. Сталина.
Числиться в Азии тогда было не престижно. Из-за азиатского способа производства, который практиковался и на крупнейшем комбинате вплоть до некоторой его реконструкции и присоединения к газопроводу «Бухара-Урал».
Для которого на полгода перекопали и поселковую улицу, и к нашим прежним развлечениям прибавились прыжки через траншею, пробежки по трубам снаружи, лазание изнутри и жевание гудрона, которым их поливали, а бумагой, которой их еще и оборачивали, надолго запаслись все поселковые сортиры.
С другой стороны громыхало какое-то разрушавшее и перерабатывавшее Магнитную гору предприятие под названием РИС, расшифровку которого уже не помню и с которого по вечерам на санках в мешках и ведрах поселковая молодежь доставляла уголь и продавала соседям.
За это молодежь ценили и сквозь пальцы смотрели на остальные ее увлечения.
Добрососедство царило и в сортирах, где рядом на корточках сидели, читали и делились газетами люди всех возрастов, национальностей и профессий.
И хотя поселок — не деревня, ключи от квартир оставлялись под ковриками, потому что иначе предоставленные самим себе дети их подавно теряли.
Каждый барак состоял примерно из трех десятков комнат с двойными окнами и голландскими печами, топками выходившими в широкий и длинный коридор, по вечерам служивший основным местом наших игр, среди которых мы умудрялись играть даже в прятки, хотя это и облегчалось тем, что по вечерам, к нашему удовольствию, с электричеством бывали перебои.
Улица также освещалась обычными комнатными лампочками, но пересекать ее было безопасно и в полной темноте, потому что грузовики в поселок почти не заезжали, а у его населения никакого транспорта не имелось.
Для связи с миром через окраину ходили автобус и трамвай, который ходит и доныне и на котором через полвека я вновь посетил это памятное место.

Есть много в Азию дорог –
Любую выбирай,
Но лучше выдумать не мог,
Кто выдумал трамвай,

Который до конца дойдет,
Не повернет назад,
Хотя имеет задний ход
И тормоз-автомат.

Ему неведомо о том,
Как с жизнью обстоит
И что окрестность за окном
Имеет лунный вид,

И двери открывает он,
Как много лет назад,
Где были школа, стадион,
Кинотеатр, детский сад.

И катится пустой вагон
Много лет подряд
В буквальном смысле –
Под уклон,
Переносном – наугад.


Кино

Нет больше «Спутника» – первого кинотеатра моего позднего магнитогорского детства, хотя одноименная трамвайная остановка сохранилась.
Мы вваливались в него всем нашим многоквартирным бараком, но билетов предъявляли наполовину меньше, и пока билетерша с ними разбиралась, мимо пробегало столько же безбилетников. Это называлось «прорваться».
То же в те же мои боевые дошкольные годы демонстрировалось и с экрана.
Фильмы были в основном двух видов – про войну и про революцию. И даже если иной из них начинался с мирного времени, кинозрители не сомневались в том, что оно продлится недолго и военные действия неизбежны.
Мужчины в их ожидании выходили на улицу покурить, женщины успевали обменяться новостями, а мы – подраться за лучшие места, и лишь когда на экране принимались постреливать, зал целиком заполнялся и затихал.
За наших в наших фильмах никто особо не переживал, потому что все знали, что наши затруднения временные и что враг будет разбит и победа будет за нами, а самое большее – кого-нибудь из наших легко ранят в левую руку.
Фильмы шли тогда месяцами, поэтому все успевали выучить их наизусть.
До правобережных кинотеатров мы добирались редко, зато в двухзальном кинотеатре «Мир», через полвека уцелевшем только потому, что он занимает первый этаж многоэтажного дома, подавно проводили целый день, начиная с утреннего детского киносеанса и заканчивая вечерним взрослым, и всего за гривенник и несколько перебежек из одного зала в другой.
Однажды к экрану перед началом утреннего показа приключенческого фильма «Места тут тихие» (1967) вышел исполнитель одной из ролей в нем Павел Александрович Шпрингфельд (1912-1971), и хотя юных зрителей насчитывалось человек десять, подробно и с юмором рассказал о его съемках.
Дома наряду с иноязычными ругательствами я тогда же завел общую тетрадь для записи названий просмотренных фильмов и фамилий их создателей.
Левобережный и панорамный кинотеатр «Магнит», построенный к пятидесятилетию революции и к восьмидесятилетию развалившийся, стоимость билета в который достигала одного рубля, мы посещали только что из-за аттракциона – параболического экрана и плавающего по экрану звука, для наилучшего восприятия которых перед экраном укладывались на пол.

Баня

Также мимоходом описанная в маканинской «Повести о Старом Поселке».
И хотя в нашей бане тоже имелась запертая на висячий замок дверь между мужским и женским отделениями, сообщений между ними, увы, не случалось.
Но и без того еженедельное посещение бани, а в ней парной, с потолка которой капали крупные и почему-то холодные капли, было незабываемым событием.
Хотя, по правде говоря, вспоминается не столько мытье, сколько томительные очереди к нему и ледяная газированная вода с сиропом после него.
Ради нее в банный буфет мы бегали и в небанные дни, поскольку не работала баня лишь в понедельник, однако мыться в будни и воскресенье остальным населением считалось придурью, зато в субботу в тесноте – нормой.
Семиотика всеобщей субботней помывки обитателей отдельно взятого поселка, несмотря на множество описаний, исследована, мне кажется, все же недостаточно.
Как и семиотика того же барака, но исследованиям между воспоминаниями — тоже не место, поэтому ограничусь лишь очередным описанием.
С раннего утра с узлами грязного белья для строго запрещенной стирки в баню тянулись старухи, днем – с такими же узлами белья и дочерьми женщины, а ближе к вечеру – старики и мужчины с разновозрастными сыновьями, которых они там же заодно и стригли в парикмахерской в одно кресло.
По возвращении в общую очередь свежевыстриженные мальчики от нечего делать развлекались подсчетом завитков на затылках друг друга (если их два – хорошо, если один – тоже неплохо), а глядя на мальчиков, и мужчины принимались рассматривать макушки друг друга, и полюбоваться на два завитка у кого-нибудь из них в общей очереди выстраивалась отдельная.
Из кочегарки между тем поступали тревожные вести о том, что кочегар вот-вот перестанет топить, потому что он не спамши и не жрамши, и тогда мужская очередь сбрасывалась ему по гривеннику, и все продолжалось своим чередом.
Волокита и бюрократизм в нашей бане по субботам отсутствовали напрочь.
Как и касса, вместо которой в предбанниках стояли обыкновенные банки, куда посетители при входе, а также после выбора одного из наиболее сухих веников бросали мелочь, а банщицы слышали ее звон, и это их устраивало.

Зима

На Интернациональный, как и Уральские горы, она надвигалась постепенно, затем в одну ночь заметала и к весне засыпала снегом по самые окна.
Зимнее утро в каждой семье начиналось одинаково — с того, что ее младшее поколение приникало к радиоточке в ожидании, когда она объявит температуру за окном и отмену занятий в школьных и дошкольных заведениях.
- Ура! – звенело тогда по бараку, и детвора на весь день высыпала на мороз.
В голой степи ничего, казалось бы, кроме снежков и догонялок, придумать невозможно, однако в действительности развлечений находилась уйма.
Малолетки на ближайших пригорках до первой крови играли в царя горы, а на окраине поселка имелась и пара холмов, вполне пригодных для скатывания с них на лыжах и санках, но последними пользовались разве что девочки.
У подножий этих холмов старшие школьники из снега нагребали еще и трамплины и состязались в дальности полетов с них, а за ними тянулись и младшие.
Первоклассником в первую же зиму на этих трамплинах я и сам сломал две пары деревянных лыж, которые мать, хоть и неохотно, все же мне покупала.
Для скатывания же по накатанной и нисходившей под уклон поселковой дороге изготавливалось специальное приспособление под названием «россани» (до сих пор не знаю, оригинальное это название или аббревиатура).
Для его изготовления с одного из промышленных предприятий умыкался длинный и толстый металлический прут, который в поселке вставлялся за обвязку телеграфного столба и сгибался сначала пополам, затем двойной прут коллективными усилиями сгибался под углом градусов 45.
Скатывавшихся на нем и державшихся друг за друга помещалось десятка полтора, однако до финиша доезжали не все, потому что скорость снаряда была такова, что свалившийся с него уже не имел шансов его догнать.
На той же дороге и в той же компании я научился кататься и на «снегурках», которые к валенкам привязывались бельевыми веревками, а веревки прочностью не отличались и то и дело рвались и нуждались в замене.
И хотя от беспрестанной беготни всем хотелось пить, мы терпели, но снег не ели, потому что он весь был покрыт копотью окрестных предприятий.

Простуда

Другим общедоступным способом увиливать от школы являлась простуда.
Хотя сначала, конечно, температура и все такое, зато потом как минимум целая неделя в одиночестве, которое с того времени я и начал ценить.
Библиотеки в поселке кроме школьной не было, поэтому поначалу я перечитывал домашнюю, но потом мать стала носить мне книги из районной библиотеки, и столько, сколько я прочитывал за неделю, не удавалось и за месяц.
Ничего серьезного, правда, по слабости одолевать не хотелось, зато фантастики и приключений я начитался досыта, а поскольку они больше мной не перечитывались, то связывались в моем сознании исключительно с недомоганием.
Как утверждается, бездна бездну призывает, поскольку и сочинялись они преимущественно больными людьми, и потреблялись не вполне здоровым.
Позднее высокую температуру я оценил еще и за другое: она позволяла мне и самому лихорадочно набрасывать целые страницы не менее странного текста.
Такого содержания, которое в остальное время мне в голову не приходило и тоже, в сущности, фантастического, если к нему относить умозрительные описания и рассуждения, наставления и руководства по эксплуатации.
В здоровом состоянии, правда, большую часть набросанного я забраковывал ввиду незначительности рассматриваемого предмета, но с некоторыми сохранившимися соображениями до сих пор не знаю, как поступить. Просто выбросить жалко: очень уж убедительно и гладко изложено.
Дневного телевидения тогда еще не было, а радио мне было ненужно и даром.
Все эти «звездочки» и «пионерские зорьки» не вызывали у меня ничего, кроме недоумения: кому они адресованы, если их аудитория сейчас в школе?
Передачи следовали по нарастающей — сначала для дошколят, потом для октябрят, пионеров, комсомольцев и вожатых, следом политические информации для политинформаторов и беседы о коммунизме для коммунистов.
В рабочий полдень — перекличка производственников и тружеников села.
Зато во второй половине дня шли какие-то кукольные радиопостановки про Ленина, речь которого актеры передавали почему-то чрезвычайно оживленно, отчего мне все время представлялся крошка Цахес по прозванию Циннобер.
С детства же недолюбливаю и город Ленина и всех его трех революций.
Как неблагополучно попробованный однажды холодный овсяный кисель.
Хотя ни в Ленинграде, ни Санкт-Петербурге не бывал и даже не пытался.
Не тянет.
Потому что такого самовосхваления слышать мне больше не доводилось.
И это понятно: самозванство не может существовать без самовосхваления.
На самом деле он представляет собой всего лишь жалкую декорацию Древнего Рима.
Его название переводится как «Святого Камня Город», однако все его здания и сооружения, считающиеся памятниками архитектуры, в действительности сложены из кирпича и лишь имитируют природный камень.
Даже Медный всадник стоит не скале, как нам долго и вдохновенно лгали, а на кладке.
Город в целом и каждая его часть, кроме того, спланированы так, что в центре их располагается палаццо – дворец правителя, от которого начинаются и все улицы с коммунальными хижинами, в которых проживает плебс, и оттого план города и каждой из его частей напоминает паутину, в центре которой, соответственно, сидит паук, а к паукам любви у меня тоже нет.
Ничего удивительного нет и в том, что в новую эпоху в соответствии с конъюнктурой самозванец сменил имя и постарался использовать его по максимуму.
Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени Ленина.
Ленинградский ордена Ленина электротехнический институт имени Ульянова-Ленина.
Ленинградский ордена Ленина политехнический институт имени Калинина.
Ленинградская ордена Ленина лесотехническая академия имени Кирова.
Ленинградский ордена Ленина академический театр оперы и балета имени Кирова.
Ленинградский орденов Ленина и Трудового Красного Знамени государственный университет имени Жданова.
Ленинградский ордена Ленина, ордена Октябрьской Революции и ордена Трудового Красного Знамени горный институт имени Плеханова.
Ленинградский дважды ордена Ленина и ордена Октябрьской Революции металлический завод имени XXII съезда Коммунистической партии Советского Союза.
Однако закончилась Советская власть, и самозванец опять сменил свое имя.

Телевидение

Задним числом иные историки утверждают, будто в первые годы моей жизни по всей советской стране происходила оттепель, но я ее что-то не помню.
Может, в столице где-то и потеплело, однако из уральского далека разглядеть это было невозможно, потому что телевизоров почти ни у кого не было.
Перед ними в магазинах собирались огромные толпы, но в очередь не выстраивались, потому что записываться в нее на них надлежало по месту работы, где месткомы сначала решали, достоин пялиться в телевизор тот или иной очередник или нет, и передовики производства, отличники боевой и политической подготовки и общественники передвигались наверх, а нарушители трудовой дисциплины и норм социалистического общежития – вниз.
За анекдоты, опоздание на работу и супружескую измену, действительно, больше не расстреливали, но из списков очередников исключали.
Одного нашего соседа, к примеру, исключили за перекур на рабочем месте.
Поэтому телевизор, в отличие от холодильника, признаком достатка не являлся.
Поэтому и хождение «на телевизор» к соседям унизительным не считалось.
Программа была одна, и днем, как уже говорилось, никаких передач не существовало, и начинались они лишь после трудовой смены и были трех видов.
Сначала диктор по бумажке читал новости о том, что первый секретарь встретился со вторым, комплексная бригада перевыполнила семилетний план, среди овец прошел окот и одна пионерка хорошо играет на баяне, потом комментаторы восхваляли социализм и, наоборот, поносили капитализм, причем комментаторы от дикторов отличались только тем, что в бумажку заглядывали реже и употребляли иностранные слова и словосочетания, и наконец давали телевизионную постановку какой-нибудь пьесы Горького или Островского, либо один из прошедших в прокате фильмов.
Телевизионные постановки, в отличие от художественных фильмов, тянулись по три-четыре часа, но из-за прямого эфира на следующий день не переносились.
Покуда пришедшие «на телевизор» со своими табуретками выслушивали столичных, а затем и местных дикторов и комментаторов, хозяева успевали поужинать, обругаться и переделать все домашние дела, при чем кто-нибудь из пришедших недовольно спрашивал у них про резкость.
Современный человек этого либо не поймет, либо поймет превратно, но прежние хозяева понимали так, как нужно, и отвечали: «Скоро дадут». И действительно, к началу спектакля или фильма резкость изображения улучшалась.
Тогда к телевизору подсаживались и хозяева и начинался коллективный просмотр с комментариями и обменом мнениями. Если герой или героиня Горького или Островского порывали с темным царством или прошлым, присутствующие облегченно вздыхали, а если отдельные героини почему-либо не спешили это делать, их осуждали. Телезрительницы говорили: «Я бы на ее месте…» Но телезрители полностью не отвергали темных сил и ворчали: «Ты бы, ты бы… Так вам и надо… Ишь, моду какую взяли…»
Трансляции столичных футбольных и хоккейных матчей Урала также достигали в самое удобное время, но их качество, как говорится, оставляло желать.
Это теперь их можно смотреть с выключенным звуком, а тогда на общем плане по телеэкрану перемещались лишь какие-то темные пятна, и какое из них какую носит фамилию, разобраться без комментатора было невозможно.
Транслировавшихся исключительно по ночам Олимпийских игр и чемпионатов мира по наиболее популярным видам спорта дожидались немногие.
По субботам после бани давали сборный концерт, последовательность номеров которого разворачивалась по нисходящей: сначала кто-нибудь играл на скрипке или рояле, другой исполнял арию, третий танцевал умирающего лебедя, четвертый читал стихотворение о советском паспорте или партбилете, после чего военный или гражданский ансамбль песни и пляски пел и плясал, какие-нибудь братья отбивали чечетку и какие-нибудь сестры певали частушки и наконец появлялись долгожданные «комики жизни» – куплетисты.
Однако немузыкальный разговорный жанр на телевидение во избежание сравнения с утвердившимся там в оттепельные годы не допускался.
Один раз в месяц давали «голубой огонек», который от субботних концертов отличался лишь тем, что телезрителям показывали зрителей в студии.
Позднее по телевизору же я наблюдал монгольский художественный фильм о городской жизни, в качестве признаков которой на передний план выдвигались то холодильник, то телевизор, то электрический утюг, то электрический звонок, благодаря которым жизнь делалась все счастливее и счастливее.
После просмотра экран телевизора его владельцы не забывали завешивать плотной салфеткой, потому что без этого, считалось, он «засветится».

Пельмени

Столовые на Урале называются пельменными, поскольку это блюдо заменяет уральцам все остальные, которых за ненадобностью там и не подают.
В домашних условиях немаловажное достоинство пельменей заключается и в том, что в отсутствие допоздна работающих родителей их способен сварить и ребенок, поэтому запас пельменей имеется в каждой семье.
Холодильники для их хранения в моем детстве были редкостью, но не столько потому, что за ними, как и телевизорами, следовало записываться в очередь, а потому, что с учетом продолжительной зимы уральцы не торопились их приобретать и авоську с пельменями попросту вывешивали за окно.
Изготовление уральских пельменей представляет собой хоть и непродолжительный, но и неторопливый и оттого занимающий добрую половину светового дня процесс, участниками которого становятся обычно все члены семьи без исключения, и работа по способностям находится каждому.
Детям, впрочем, лепить пельмени доверяется в последнюю очередь, а сначала только скалкой раскатывать кусочки теста, затем раскатывать из теста колбаску и т.д., однако у меня в процессе изготовления была еще и особая роль, для исполнения которой меня приглашали даже соседи, и на меня возлагалась ответственность за вкус пельменей, потому что только я ел фарш.
Мою тетку при виде этого аж передергивало, либо она отворачивалась, да и другие женщины после пробы фарш сплевывали, а я мог есть его ложками.
Бабка, у которой на каждый случай имелась поучительная история из собственной жизни, говорила, что от сырого мяса в животе у человека заводятся черви и что у одного из ее знакомых такой червь вышел через пупок.
 Если количество фарша превышало количество теста, то из фарша делались фрикадельки, а если наоборот – клецки или тушканчики, для изготовления которых уже раскатанный кружок теста защипывается посредине.
Русские пельмени, кстати, как и сочни, защипываются лишь с одной стороны, тогда как татарские — по окружности и лучше сохраняются при варке.
И правильно сделанные и сваренные пельмени не требуют никаких приправ, но если выбирать из последних, я также предпочитаю татарские, к которым приохотился в семье Касымки Ахмадеева, где горячие пельмени ничем не поливали и не посыпали, а макали в пиалу с уксусом и черным перцем.

Любка

Предводительницей всех малолетних нашего барака, а также путеводительницей по окрестностям, зачинательницей всех наших игр, устроительницей тех самых «прорывов», умыкательницей того самого угля, той самой бумаги и тех самых прутьев, изготовительницей и рулевой тех самых «россаней», разнимательницей дерущихся и утешительницей пострадавших была высокая и тощая гимназистка не то пятого, не то шестого класса.
На переданной мне после моего отъезда из поселка коллективной фотографии, на которой запечатлена лишь небольшая часть нашей компании (Любкин младший брат Витька Макаров, Валерка Семенов с младшим братом Юркой и Касымка Ахмадеев), Любка в кургузом зимнем пальто и теплом платке, поставившая перед собой детсадовца Вовку Игнатьева, выглядит еще нелепее описанного, однако более отчаянной девчонки я не встречал.
Да и по-другому, наверное, невозможно возглавлять, а не замыкать компанию.
Ее верховенство безоговорочно признавали не только дошколята и октябрята, но и ее младший брат, что за пределами семьи встречается нечасто.
Излишнее доверие к ней испытывали и наши родители, дезориентированные ее принадлежностью к слабому полу, но если бы только знали, кому доверяют детей и каким напастям они подвергаются, были бы изумлены.
Потому что ничему хорошему научиться у нее мы не могли в принципе, и соревноваться с ней оставалось только в хитроумии, мошенничестве, изворотливости и пронырливости и остановиться и опомниться было невозможно, поскольку авантюризм из нее исходил непрерывно.
Хотя и совершенно безобидный и бескорыстный и как бы для нашей же пользы.
То есть «прорывы» предпринимались не от недостатка денежных средств, а исключительно для испытания нашей артистичности и спортивности.
Бесплатный проезд в общественном транспорте подавно считался самим собой разумеющимся и не требующим предварительной договоренности.
Такой же, надо понимать, в ее возрасте была и ее старшая сестра Надька, проживавшая с мужем Валеркой в соседнем бараке, работавшая продавщицей в поселковом магазине и, понятно, не принадлежавшая к нашей компании, но всегда оживлявшаяся с нашим приходом, интересовавшаяся нашими делами, помнившая всех по именам и оделявшая каждого шоколадной конфетой, когда мы вваливались в магазин за хлебом для своих семей.

Братья наши меньшие

Считается, что клопы и тараканы, мыши и крысы, кошки и собаки вместе не живут, поскольку не сходятся характерами. Это заблуждение. В нечеловеческих условиях все уживаются как миленькие и ведут себя, как паиньки.
Насекомых, скажем, невозможно было найти даже днем с огнем, и об их наличии догадывались лишь по их высохшим трупам, которые при генеральных уборках выметались хозяйками из укромных уголков шкафов и буфетов.
Полюбовно жизненное пространство делили и мыши с крысами, первые из которых подполья почти не покидали, а последние проживали преимущественно на противоположной стороне улицы, где находились помойки.
Не помню в поселке и собачьего лая, поскольку те немногие дворняжки, которые после зимы выживали в «стайках», голос, наверное, теряли.
Как и способность к размножению, поэтому вели в основном философский образ жизни, а дети их подкармливали и привлекали к своим играм.
Кошек насчитывалось больше, и отдельные из них даже проживали в квартирах, но большинство обитало все же в подполье, куда входом-выходом служили вентиляционные отверстия и где находились им и приют, и пропитание.
Так что ярких историй о взаимоотношениях людей и животных в Интернациональном не припоминается, кроме одной, запомнившейся во всех подробностях.
Однажды вечером, возвращаясь из сортиров, мы заметили, как мимо нас из коридора в квартиру шмыгнула мышка и скрылась под кухонным столом.
Поиски ее затянулись до полуночи, но положительного результата не принесли, поэтому предположилось даже про какую-нибудь щель под плинтусом.
Тогда для окончательной экспертизы был приглашен один из подпольных котов, который охотно пришел, но затем пришел и в недоумение, зачем было его звать, если никакого угощения ему не предлагается.
Однако его приход не остался не замеченным и мышкой, которая отреагировала на него оживленнее, чем на нас, и он настиг ее первым же броском.
Такого профессионализма в повседневности и от ничем не примечательного соседа мы не ожидали, поэтому невольно даже зааплодировали.


Школа

Советская начальная школа у большинства ее учеников лишь напрасно отнимала время, поскольку почти все из преподававшегося им было известно.
Однако до семи лет всем советским людям полагалось быть неграмотными, и никакого обучения в дошкольных заведениях не предусматривалось, а программа начальной школы чуть ли не собственноручно была составлена женой вождя, поэтому изменениям не подлежала.
Анахроничностью, примитивностью и большевистской прямотой удручали и учебники, хоровое чтение которых походило на коллективный бред.
Хотя едва ли не каждый уже умел не только читать, но и писать на заборах.
И со своими карманными деньгами большинство из нас уже проделывало все мыслимые и немыслимые действия, однако в школе было вынуждено тупо перекладывать из кучки в кучку магазинные пластмассовые или самодельные деревянные палочки, для изготовления которых использовался ближайший клен, поскольку использование спичек запрещалось.
Немало мальчиков уже умело разобрать и собрать велосипед, а девочек — шить и вязать, но на уроках труда занималось тем же, чем и в детском садике.
Ежедневные сборы в школу по количеству предметов превосходили даже еженедельные сборы в баню, потому что помимо сменной обуви, спортивной формы и чистого носового платка, а также вышеупомянутых палочек, учебников, прописей, альбомов, тетрадей и дневника из половинки тетради, надлежало являться с бесчисленным множеством канцелярских принадлежностей для писания и рисования — чернильницей исключительно с фиолетовыми чернилами, флакончиком с черной тушью, палитрой с акварельными красками, коробками с простыми и цветными карандашами и разноцветными мелками, пеналами с ручками и кисточками, перьями, ластиками, точилками, линейками, стаканчиком для воды, промокашками и салфетками, а кроме того, тряпочками и ватой, иголками и нитками, клеем и ножницами, клейкой лентой и пластилином, бумагой и картоном для уроков труда.
Ничего не забыл?
Чтобы все это подготовить, пересчитать, расфасовать и упаковать, погладить носовой платок и школьную и спортивную формы и почистить ботинки, вечером или утром от сна первоклассника отнимался как минимум час.
Хорошо еще, что накануне нашего поступления отменили заплечные ранцы и военные части школьной формы для мальчиков – гимнастерку, ремень с бляхой и фуражку с кокардой, вместо которых разрешили носить обычный портфель и хоть и мышиного цвета, но все же гражданские пиджак и брюки.
По возвращении из школы я едва успевал переодеться, как врывались мои соседи и тащили меня на улицу, а в ответ на мой лепет о том, что собирался сначала выполнить домашнее задание, бросались мне на помощь: девочки заполняли тетради для чистописания, а мальчики – тетради по арифметике.
В дальнейшем для экономии свободного времени все домашние задания, подобно моим ученым соседям, я также наловчился выполнять еще в школе, поэтому потрошить портфель за ее пределами больше не требовалось.
Благодаря им я ознакомился и с подавно непривлекательными учебниками для остальных классов начальной школы и художественной литературой для внеклассного чтения, почти ничем не отличавшейся от классного.
Советская детская литература, как и детский сад, производила двоякое впечатление, потому что, с одной стороны, там были Чуковский и Маршак, а с другой — бесконечные женские нравоучения, которых мне хватало и в жизни.
Мои одноклассники с ними поступали еще проще — совсем их не читали.
Но если бы их проэкзаменовали на предмет детского фольклора, экзаменаторы были бы поражены знаниями школьных троечников, от которых считалки, объяснялки, водилки, дурилки и дразнилки так и отскакивали.
В интернациональном Интернациональном пополнился и мой словарь иноязычных ругательств, отдельную страничку в котором занимали татарские, позаимствованные мной у моего любимого друга Касымки Ахмадеева, который еще и в школу не ходил и читать не умел, но ругался мастерски.
В школу и обратно было два пути – длинный, по заасфальтированной после прокладки газопровода дороге, асфальт которой возле школы и обрывался, и более короткий — задами бараков, где в основном все и хаживали.
Хотя осенью и весной там было грязновато, а зимой после пурги тропинку приходилось протаптывать заново, но парадного пути все равно избегали.
Потому что чувствовалось в нем все же что-то такое оппортунистическое.
Помню лишь однажды свой поход по нему — 1 сентября 1963 года. Как и свою голубую шелковую рубашку с короткими рукавами. Как и свою учительницу – хрестоматийную старушку Анну Ивановну. Как и свою одноклассницу Валю Коновалову, с первого же дня почему-то потянувшуюся ко мне.

Касымка

Настоящей дружбой, как и любовью, бывает только детская, потому что дети их не разделяют и в качестве друзей не отличают людей от животных.
Лет примерно до трех, пока не выясняется разница и что лучше остальных живых существ для дружбы годятся мальчики, после чего остается лишь приглядеться к соседям и выбрать наиболее подходящую кандидатуру.
С Касымкой мы были почти ровесниками, что также немаловажно, чтобы в отношениях исключалось какое бы то ни было неравенство или несоответствие.
Со стороны два белобрысых мальчишки, всегда игравшие и всюду появлявшиеся вместе и ходившие в обнимку, походили на братьев, однако при этом, как ни странно, мы с ним дрались, а точнее, ожесточенно боролись, потому что никто ни в чем уступать другому не хотел, но и не думали после этого расходиться в разные стороны, обижаться, сердиться, не разговаривать и пр.
За его неуступчивость, упрямство, стойкость и бесстрашие я его и любил.
А еще восхищался его двуязычием, поскольку он свободно говорил и по-татарски, и по-русски. Восхищался и скрепя сердце мирился с тем, что он не только знает вдвое больше слов, чем я, но и умеет их переводить и пояснять.
Без всякого преувеличения, он был первым и любимейшим моим учителем.
Мне нравилась и вся их большая и дружная семья — и милейшая и добрейшая бабушка, и до самого позднего времени работавшие родители, которых я почти не видел и оттого не помню, и благовоспитанный и добропорядочный старший брат Хасан, и красивая, умная, добрая и сердечная старшая сестра Зухра, которую на русский лад он называл Зухрушкой.
Так и хотелось бы закруглить тем, что их обществом и одними вопросами языкознания наши повседневные занятия и ограничивались, но, увы, мы с ним еще и покуривали, постреливали из рогаток и самопалов, подрывали в ручьях бутылки с карбидом, подкидывали в чью-нибудь стайку какую-нибудь дохлую крысу или кошку, перепрятывали у трубоукладчиков ведро или черпак для гудрона и наблюдали за их реакцией.
От этих занятий преимущественно и отрывала нас его бабушка, наливала нам по стакану молока и давала по горячему костыбею (картофельное пюре, завернутое в пресную лепешку, смазанную сливочным маслом).
Ничего вкуснее я не ел.

Лагерь

В пионерских лагерях октябренком в 1964 году я провел лишь полсмены.
Хотя в наиболее благоустроенный загородный лагерь мать приобрела мне путевку на все лето, снарядила меня и среди других провожавших присутствовала при наших торжественных проводах на железнодорожном вокзале.
Хотя сам первый секретарь горкома не то партии, не то комсомола пожелал нам счастливого пути и приятного отдыха, а начальник лагеря отрапортовал ему о полной готовности оправдать доверие то ли партии, то ли комсомола.
Хотя солагерники оказались славными ребятами, и мы сходу всем вагоном перезнакомились и всю дорогу прохохотали, после чего высадились на каком-то полустанке посреди степи и до ближайшего соснового бора топали пешком, подставляя друг другу ножки и перебрасываясь иголками ковыля.
Хотя в лагере, действительно, кормили нас как на убой четырежды в день.
Хотя сосновый бор с асфальтированными дорожками и садово-парковой скульптурой напоминал мне «Сосновую горку», хоть и без Елового озера.
И причина моего преждевременного отбытия заключалась не в дедовщине пионеров, навязчивости вожатых или неистовости воспитательниц.
И не в утомительности пионерских церемоний — ежечасных построений и перекличек и ежедневных сборов, смотров, линеек и маршировок.
И даже не пустозвонстве девизов, салютов, докладов, рапортов и речевок.
А том холодном дожде, который как заморосил с нашим приближением к воротам лагеря, так и не прекращался все две недели, а может быть, и больше.
Сухой обуви у нас не осталось в тот же день, а на следующий не осталось и сухой одежды, которую мы безуспешно сушили на спинках кроватей.
Следом отсырело и постельное белье, которое мы носили вместо одежды.
И все дни проводили в бараках, в которых и производили все эти построения и перестроения и выбегали из которых лишь в столовую и туалеты, а точнее, на крыльца барака. На одно — мальчики, на другое — девочки.
И в летнем кинотеатре не досмотрели даже злободневный фильм – «Пропало лето».

Другие друзья

Как не жаль было расставаться с Валей и соседями, однако во второй класс я пошел в другую школу, потому что летом мы переехали в другой район.
Другая школа имела спортивный зал, буфет и теплый туалет и была двухэтажной, но, как и прежняя, восьмилетней, поэтому некоторые самые старшие мои новые друзья из числа новых соседей по новому дому доучивались в находившейся в противоположной стороне четырехэтажной средней.
Школьной формы они уже не носили и в школу ходили без портфелей и лишь с общей тетрадью в кармане, а то и вовсе одной автоматической ручкой.
Это были крупные и спортивные ребята, интересовавшиеся, кроме того, танцами и музыкой, следившие за модой и своей внешностью, ухаживавшие за девушками, снисходительно относившиеся к старшим и покровительственно к младшим, и один из них однажды даже спас мне если не жизнь, то здоровье, мягко поймав меня, когда я сорвался с лестничных перил.
Другой перед уходом в армию отдал мне на память собранную им модель кораблика, которую я тоже испытывал в канаве с вешними водами, а по возвращении из Восточной Германии подарил пачку жевательной резинки.
Так получилось, что никто из родных его не встретил, а я оказался первым из соседей, кого он увидел возле дома и окликнул, и мы по-братски обнялись.
Года на три моложе их был и не менее любимый мной Коля Щукин, над которым старшие постоянно подшучивали, хотя и он отвечал им тем же, но к остальным относился с неизменно спокойной доброжелательностью и представлялся мне наиболее глубоко и тонко чувствующим из всех моих друзей.
Я никогда не пытался ему подражать, хотя всегда хотел да и до сих пор хочу именно так вести себя с окружающими, однако у меня это никогда не выходило.
С того времени у меня сохранилась его малюсенькая фотография с огромным уголком, предназначенная, по-видимому, для комсомольского билета.
Остальные мои друзья и подружки из числа новых соседей, в отличие от Интернационального, оказались на год или даже два младше меня, поэтому прежней бесцеремонности с их стороны на Щитовухе не отмечалось.
А самыми близкими были два Витьки, учившиеся классом ниже, но социализированностью меня даже превосходившие, поэтому дружили мы на равных.

Щитовуха

Ощущаю себя последним из китежан, свидетельствуя о левобережных окраинах, сходных по происхождению, но внешне отличавшихся друг от друга.
Щитовуха представляла собой как бы следующий этап развития градостроительной мысли, поскольку была застроена точно такими же, но не одно-, а двухэтажными панельными (щитовыми) бараками и насчитывала не одну, а несколько параллельных улиц, названных в честь союзных республик.
На следующем этапе, правда, градостроительная мысль претерпела какой-то кризис, вследствие чего застройка начала и конца улиц получилась разной плотности, и если в начале улиц дистанция между бараками, как на параде, была на одного линейного, то в конце — на двух и больше, а в середине и самом конце улиц наличествовали еще и не застроенные площади.
В конце улиц к тому же все бараки стояли на разной высоте над уровнем моря — вследствие то ли недостатка, то ли экономии насыпного материала.
И раскрашены были тоже в разные и сильно разбавленные цвета — от бледно-розового, как наш, до бледно-желтого и бледно-зеленого, а то и вовсе неопределенного.
Разделяла Щитовуху на две половины широкая и проезжая улица Фрунзе.
На улицы все бараки выходили торцами, на которых крепились железные лестницы для подъема на чердак и перед которыми стояли металлические скобы для всесторонней очистки обуви и узкие лавки для посиделок.
Все междубарачное пространство, как и в Интернациональном, занимали сараи, но если там в них хранили уголь и дрова, то здесь только барахло, поскольку Шитовуха к моему приезду получила центральное отопление.
И хотя во всех бараках в коммунальных кухнях в конце коридоров оставались широкие плиты и голландские печи стояли в каждой квартире и занимали несколько квадратных метров, их также не ломали. На всякий случай.
На этих кухнях и в коммунальных умывальниках, располагавшихся за ними, имелись водопроводные краны с холодной водой, но централизованной канализации все же не было, а вместо нее под углами бараков, над которыми размещались и туалеты, находились выгребные ямы, за содержимым которых ежеквартально приезжали ассенизационные машины.
Для этого между улицами существовали еще и асфальтированные проезды.

Канава

Пролегавшая вдоль нашего барака и служившая для пропуска вешних вод.
Ничем более не примечательная да и действовавшая самое большее месяц.
Зато ежедневно и круглосуточно.
Без нее наш барак если бы не уплыл, то месяц наверняка стоял бы в воде.
Поэтому и остальные одиннадцать месяцев ее не только не забывали и ничем не захламляли, но и содержали в полной боевой готовности, а как только начиналась капель, всем бараком выходили и освобождали ее от снега.
Действующая канава подавно являлась центром притяжения и становилась на это время излюбленным местом пребывания не только детворы.
Она пролегала к тому же по солнечной стороне, поэтому на ее берег выходили еще и за тем, чтобы немного погреться на первом весеннем солнышке, порадоваться очередной весне и поразмышлять о текучести жизни.
И всеобщей взаимосвязи, поскольку канава, предположительно, являлась притоком Урала и целый месяц связывала наш барак с остальным миром.
На ее берегах устраивались и спортивные соревнования, за ходом которых соседи имели возможность с удобством наблюдать из собственного окна.
Во-первых, по легкой атлетике, а точнее, прыжкам — как одиночным и с ноги на ногу, так и с шестом, а также всевозможным метаниям; во-вторых, по художественной гимнастике, а точнее, упражнениям с мячом и кольцом; в-третьих, по бадминтону и т.д., но наиболее массовым, разумеется, был водный слалом, в котором мог участвовать каждый, независимо от возраста и пола.
Зачетная дистанция обычно равнялась длине барака, с одного конца которого главным арбитром в поток опускалось несколько щепок, а участники соревнования пешком сопровождали их заплыв до другого конца, и тот участник, чья щепка приплывала к финишу первой, считался победителем.
Ради победы перепробовали, кажется, все типы судов и все материалы, но лучше сухой щепки не нашли ничего, потому что она, в отличие, например, от бумажного кораблика, годилась и для многоразового использования.
Летом канава полностью пересыхала и местами даже покрывалась травкой, поэтому на ее берегах отдыхали, можно сказать, во все времена года.

Детский сад

В середине огромного и огороженного участка земли между нашей Грузинской и соседней Казахской улицами находился небольшой детский сад, осваивавший вокруг себя лишь несколько метров, поэтому остальное пространство для более подвижных игр летом и зимой использовали окрестные школьники, со всех сторон беспардонно перемахивая через рабицу.
Потому что, во-первых, такое барство представлялось слишком очевидным, а во-вторых, потому что лучшего места для футбола было не найти, а без него мы обойтись не могли, и им заканчивалась любая игра с мячом.
Не сторонились футбола и девочки, но постоянными игроками, которым играть в одно и то же и одинаково не надоедало, были все же мальчики.
И если играть начинали втроем-вчетвером, то заканчивали через несколько часов в полных составах и больше, когда уже начиналась неразбериха.
Хотя составы постоянно уравнивались, и войти в игру можно было только подобрав себе визави, причем за двух девочек давали одного мальчика.
Самых мелких отправляли в ворота, и вратарей тоже бывало по двое и больше.
Матчи барак на барак, однако, случались редко, поскольку требовали максимального представительства и мальчиков, и девочек того и другого барака.
Детсадовское руководство, убедясь в том, что детский сад как таковой нас не интересует и ему ничего не угрожает, нашим играм на своей территории не препятствовало и даже приводило экскурсионные группы, чтобы показать им, как глупые мальчики и девочки гоняют мяч до изнеможения.
В самом дальнем углу детского сада находилась также небольшая кленовая рощица из старых деревьев, также давно и прочно нами облюбованная и служившая нам, как и Тарзану, для перелетов с дерева на дерево.
К забору детского сада со стороны нашего барака, кроме того, примыкал длинный ряд сараев, за которым лучшего места для уединения не существовало, поскольку оно было скрыто со всех сторон еще и кустарником.
Чтобы добраться до него, надлежало сначала обогнуть все сараи, а потом еще и перелезть через рабицу, однако никому из взрослых это и в голову не приходило, а если это проделывал малолеток, все равно ничего издалека рассмотреть не мог, и до его прихода удавалось устранить все улики.

Сквер

Не застроенным в середине нашей Грузинской улицы оставался и обширный полусквер-полупустырь, заросший полынью и бурьяном, в проплешинах которых располагались деревянные столы с двумя лавками по сторонам для старшего поколения и качели, качалки и песочницы для младшего.
С учетом всего этого даже для младших школьников сквер был малопривлекателен, поскольку не предоставлял им возможности развернуться как следует, да и разворачиваться под наблюдением старшего поколения или наряду с малышней выстаивать очередь к качелям не очень хотелось.
Поэтому с утра и до вечера его оккупировали главным образом наиболее юные щитовухинцы, причем как с одной, так и другой стороны улицы.
Для их выгула он и предназначался, и другого такого места для них не было.
Обращаю на это особое внимание — в связи с тем, о чем сейчас пойдет речь.
Дело в том, что помимо чугунной ограды сквер был обнесен еще и кустарником, однако не сиренью, не черемухой и даже не акацией, желтые цветочки которой в начале той же улицы малолетки срывали и пробовали на вкус.
Это была волчанка, усыпанная яркими желтыми и оранжевыми ягодами.
А?
Каково?
Не думаю, что ее посадили вследствие ошибки, потому что это был не один куст и не два, или недоразумения, поскольку росла она там десятилетиями, и, наоборот, думаю, что в номенклатуре зеленстроя она предусматривалась наравне с культурными и сажалась все из той же экономии.
Не для того, конечно, чтобы в условиях авитаминоза обеспечить поселок свежими ягодами, присоединить к большинству и приостановить бесконтрольный прирост населения городских окраин, увеличить резервный жилой фонд и облегчить градостроителям следующие этапы развития их мысли, а в порядке насаждения и образования, как говорится, зеленых легких, а также чтобы в случае чего сказать, что дети сами же во всем и виноваты.
Никто их не заставлял ее жрать и насильно в рот не пихал. Мало ли что висит...
С другой стороны, волчанку уместно рассматривать и как символ ушедшей эпохи, который как нельзя лучше характеризует ее волчью сущность.

Исус

Так звали его все, но почему, не знаю, и оттого совсем не помню его имени.
Он был ровесником Коли Щукина, но учился то ли в третьем, то ли четвертом классе находившейся на задворках аптеки школы для слабоумных, в которую попал, по его словам, как и большинство ее учеников, по стечению обстоятельств.
То ли в третьем, то ли четвертом классе нормальной школы не поступил в пионеры, и этого оказалось достаточно для перевода в другую школу.
Изредка и мы пробирались на ее территорию поиграть с ним и его друзьями в чику или крутилочку, и верно, красных галстуков на них не видели.
О школе он ничего не рассказывал, но, по-видимому, их там и учили, и лечили.
Как в психушке.
А поскольку все они были нормальными, в ненормальных условиях выживали как могли и вели полупаразитический-полукриминальный образ жизни.
Во все азартные игры, к примеру, он играл не просто хорошо, а виртуозно.
Так же, как и всего лишь манипулировал картами. Особенно одной рукой.
И врал здорово. Не успешно и не удачно, а умело, потому что инстинктивно применял разнообразные приемы, достигая наибольшего эффекта.
Приходил он к своей бабке, которая сутками работала не то в железнодорожной, не то какой-то другой охране, и дома ее мы почти не видели.
Ее фамилия была Шульженко, и мы спросили, не родственник ли он певице.
- Тетка моя, - небрежно ответил он и больше к этой теме не возвращался.
И правда, у бабки его был патефон, и среди пластинок — пластинки Шульженко.
В другой раз он пожаловался на то, что ночью слух его обостряется настолько, что ему бывает невозможно заснуть из-за тиканья наручных часов, шепота за стеной или кошачьих шагов. Только подушка на голове и спасает.
Наконец и тоже между прочим он сообщил нам, что недавно вчистую обыграл в очко каких-то шулеров, вследствие чего вынужден теперь скрываться, и, действительно, на следующий день бесследно исчез. Вместе с бабкой.

Игры

В школе и дома мы развлекались таким множеством мальчишеских игр, что все и не перечислить, а наиболее распространенными были пёрышки, ножички, жёстка, чиж, клёк, чика, пристенок и крутилочка, она же орлянка.
В первую играли только в школе, и она заключалась в поочередном переворачивании щелчком чужого пёрышка острым концом своего, после чего перевернутые пёрышки перевернувшим их присваивались, поэтому в школу приносились в гораздо большем количестве, чем требовалось для письма.
Самым труднодостижимым, но и высококвалифицированным считалось перевернуть самое большое плакатное перо, лежавшее, казалось, совершенно неподвижно, и самое маленькое пёрышко под названием «рондо», поддеть которое тоже было непросто, для чего следовало знать уязвимые места каждого, а это достигалось посредством многочисленных опытов.
Для игры в ножички требовались складной ножичек и деревянная поверхность, вроде крышки стола или лавки в описанном полусквере-полупустыре, в которые также поочередно втыкали полусогнутый ножичек, после чего указательным пальцем слегка раскачивали и подбрасывали его с таким расчетом, чтобы он, сделав один или несколько переворотов, воткнулся в том же положении, и подсчитывали его перевороты, а если ножичек в полете раскрывался и втыкался вертикально, это считалось чистой победой.
Третья игра заключалась в попеременном жонглировании одной или обеими ногами маленьким клочком овчины с пришитым к нему кусочком свинца, отчего этот снаряд напоминал волан, однако падал только вертикально.
Жонглировали на переменках в школе и в коммунальных кухнях бараков, причем находились умельцы, набивавшие раз по четыреста и больше.
Четвертая складывалась из искусного удара по концу палочки, отрывавшего ее от земли, и удара со всей дури по подпрыгнувшей палочке, которую противной стороне предлагалось поймать, а если поймать не удавалось, то с того места, где она приземлилась, следовало точно бросить ее обратно.
Играли в нее командами и били по ней и бросали ее обратно по очереди.
Пятая напоминала городки, но все их фигуры заменяла одна жестяная банка, которую отодвигали все дальше и дальше, пока по ней уже никто не попадал.
Остальные игры являлись коммерческими, правила которых общеизвестны.

Магазин

Совершенно пустующих пространств в округе было предостаточно, однако ни спортивных, ни культурных, ни развлекательных, ни торговых заведений, ни пунктов общественного питания или бытового обслуживания на всей Щитовухе ее планировщиками не предусматривалось, поэтому когда в полусотне метров от нашего барака и начале вышеописанного сквера началось какое-то строительство, оно сразу оказалось в центре общего внимания.
Но поскольку строительство осуществлялось по плану, в первый год бульдозером лишь разровняли площадку и завезли стройматериалы — кучи бревен, шлакоблоков и щебня, над которыми все окрестное детское и взрослое население ломало голову в надежде приспособить их для своих нужд.
И таки приспособило и проложило дорожку из шлакоблоков через грязь.
Следующим летом на строительной площадке экскаватором вырыли котлован, зимой заполнившийся снегом, а весной превратившийся в открытый плавательный бассейн, в котором плавали, однако, одни лишь лягушки.
Следующим летом котлован по периметру окружили фундаментом из железобетонных блоков и стенами из шлакоблоков и разделили перегородками, и до следующего лета лучшего места для игры в войну было не найти.
Лишь на четвертый год котлован забетонировали и накрыли крышей, настелили в нем полы и потолки, изнутри и снаружи оштукатурили, окрасили и застеклили, подвели к нему коммуникации и в конце года, кажется, и открыли.
Не котлован, конечно, а небольшой, но содержательный и очень современный продовольственный магазин со стеклянными витринами-холодильниками, кассовым аппаратом, выбивавшим чеки, и штучным отделом.
Товарооборот тоже был налажен, поэтому ажиотажный спрос быстро прекратился и очереди поредели и покупать стали ровно столько, сколько нужно.
Зимой мы бегали в него без верхней одежды и в домашних тапочках, чтобы выпить стакан томатного сока с солью или купить по крупной айве, которую продавщицы советовали нам отварить, но мы предпочитали грызть сырой.
В магазине нашим набегам в полураздетом виде не удивлялись и встречали как старых знакомых, а летом и особенно осенью по-свойски просили помочь разгрузить машину с какими-нибудь овощами или фруктами, и мы, выстроившись цепочкой, быстро передавали их в овощной отдел, и домой каждый приносил честно заработанный арбуз или кочан капусты.

Боченька

Так за глаза все называли пожилого и лысого толстяка из барака напротив, каждое появление которого на улице заканчивалось громким скандалом.
Его фамилия в действительности была Боченко, но он опровергал все представления как о мягком характере носителей подобных фамилий, так и добродушии толстяков и на улицу выходил, казалось, только за тем, чтобы поскандалить.
Совершенно несчастными всем представлялись его соседи и семья, хотя, правда, никто ее не видел, поэтому не исключено, что семьи у него не было.
В прошлом, вероятно, он служил каким-нибудь надзирателем или охранником, демобилизованным по выслуге лет, однако ни больного, ни контуженного не напоминал и рассуждал вполне осмысленно, хоть и малограмотно.
Про унтера Пришибеева, соответственно, едва ли слыхал и потому удивительно походил на него, детей в песочнице ругая за то, что разбрасывают песок, школьников – за игры на проезжей части, хотя машины по нашей улице не проезжали, их родителей — за плохой надзор за детьми и т.д.
При его появлении на улице все сразу настораживались, оставляли свои занятия и с тревогой наблюдали, к чему или кому на этот раз он прицепится.
 Мужики за столиком на всякий случай прекращали выпивать и играть в домино и обреченно ожидали, когда он к ним приблизится и с ним придется разговаривать.
Даже в разговоре со сверстниками он повышал голос до крика, обвиняя их в праздном и порочном времяпрепровождении и равнодушии к предосудительному и противоправному поведению подрастающего поколения.
- Когда-нибудь он допрыгается, - с раздражением после этого говорили про него сверстники и как будто в воду глядели, потому что он, действительно, допрыгался, оставив все же всех в недоумении, как с такими требованиями к окружающим он дожил до преклонных лет и не допрыгался раньше.
Сначала по улице разнеслась весть о том, что его порезали, затем – что сделали это какие-то молодые ребята, к которым он прицепился возле магазина.
После чего Боченька исчез, где-то лечась и выздоравливая, и на улице объявился, когда о нем все уже начали забывать, однако вместо громкоголосого толстяка возвратился немощный старик, который и разговаривал еле-еле, и передвигался как-то боком, но жалости ни у кого не вызывал.

Таисинька и Дусинька

Боченькина история в свою очередь закономерно влечет за собой и характеристики двух старух из нашего барака, проживавших на разных этажах и в противоположных концах коридоров, но вблизи лестниц, на которых мы иногда играли в жмурки, а они, наподобие кукушки из часов, выскакивали из своих квартир и половыми тряпками старались нас хлестнуть.
Не хочу сказать, что именно этого мы только и добивались и без этого игру себе не представляли, хотя этого не исключали и всегда были к нему готовы.
Не думаю также, что и они просыпались с одной только мыслью, заблаговременно готовились к атаке и во что бы то ни стало желали нас покалечить.
Это становилось развязкой, в которой мы разбегались в разные стороны, то есть такой же неотъемлемой частью коридорного действа, как и завязка, в которой мы договаривались о правилах игры и выбирали одну из лестниц, и кульминация, при которой оказывались в зоне досягаемости их тряпок, а Таисинька и Дусенька становились как бы участницами нашей игры.
Не исключено, что в действительности так и было, хотя ни одна, ни другая отчета себе не отдавали и к игре присоединялись совершенно бессознательно.
Я подозревал их в этом и тогда и склоняюсь к этому и теперь, и вот почему.
Во-первых, потому, что все остальное время они вели себя вполне прилично, и если приходилось за чем-нибудь к ним обращаться, разговаривали с нами как ни в чем не бывало и к вечерним эпизодам не возвращались.
Во-вторых, нашим родителям никогда не жаловались, потому что бессознательно не желали ни приостановки, ни прекращения нашей общей игры.
В-третьих, я собственными ушами слышал, как однажды на лавке у входа в барак они разубеждали в нашей злонамеренности третью старуху, Наташу, которая хоть и проживала в середине коридора и тряпками не размахивала, однако на наш счет была законченного, и не самого лестного мнения.
И, в-четвертых, когда они иногда выпивали и после этого в коридоре долго обнимались и прощались друг с другом, внимания на нас подавно не обращали.
Дусинька была попроще, деревенского обличья и манер, а Таисинька — городских, одевавшаяся по моде конца 30-х и укладывавшая волосы венчиком.
Обе были вдовами.

Мода

Выделяться чем-либо в Интернациональном тоже считалось предосудительным, а на Щитовухе, наоборот, непривлекательность вызывала неудовольствие.
Коллективное бессознательное соседнего района имело и другие отличные проявления, но в одежде и обуви выражалось, пожалуй, наиболее заметно.
Этому способствовало и большее количество асфальта на улицах, и удаленность от промышленных предприятий и, наоборот, приближенность к универмагу.
Первое, в частности, упразднило киржачи и резиновые сапоги, второе — кепки и платки, да и третье отразилось на мне самым непосредственным образом.
Все началось с обычной покупки ботинок, на которые из семейного бюджета было выделено шесть рублей, и оставалось выбрать лишь наименее уродливые.
Выбор был невелик, и я совсем уже приготовился ткнуть в него пальцем, как вдруг поднял глаза на верхнюю полку и увидел там черные туфли.
Не полуботинки, а настоящие модельные туфли, которые младшим школьникам не полагались и не изготавливались и в детский отдел из мужского попали вероятней всего по ошибке — из-за их небольшого размера, что доказывалось и вполне их мужской ценой — шестнадцать рублей.
Такая красота мне и не снилась и заворожила меня не хуже, чем Золушку, и я смотрел на них не отрываясь, напрочь забыв о том, за чем пришел.
- Они тебе только на один год, - сказала мне мать, проследив мой взгляд.
Это я и сам понимал, поэтому и не просил, а лишь вслух начал рассуждать.
Во-первых, весь этот год можно спокойно обойтись и без мороженого, дешевых конфет и прочих вредных сладостей, от которых только ухудшается аппетит и портятся зубы, во-вторых, не злоупотреблять по той же причине лимонадом, в-третьих, по нескольку раз не ходить на одни и те же глупые фильмы, в-четвертых, не ходить в дорогой цирк и кинотеатр «Магнит» и, в-пятых, наоборот, побольше ходить пешком, а не кататься в общественном транспорте.
Выгода для моего здоровья, умственного развития и семейного бюджета, на мой взгляд, вырисовывалась более ощутимая, чем какие-то туфли.
В итоге я проносил их даже два года, после чего подарил Витьке Лучкину, который тоже их очень любил, и когда его ноги уже окончательно перестали в них входить, разрезал их задники и использовал их как шлепанцы.
Вердепомового в мелкую крапинку демисезонного пальто новомодного фасона под названием реглан, в отличие от туфель, я подавно не просил, и меня вполне устраивало мое полупальто мышиного цвета — в тон школьной форме, но и решительно не отверг задуманного матерью в дополнение к туфлям.
Под пальто у меня был какой-то удивительный китайский свитер, не садившийся после стирки, а лишь растягивавшийся по мере моего взросления, который мне купили лет в пять, однако проносил я его лет до десяти.
Про брюки — отдельная песня, и брюк у меня было даже двое, так как покупали их на вырост и сначала подворачивали, а затем выпускали штанины.
Гладить их было истинным искусством, к которому я также приобщился на Щитовухе, используя для этого газету «Магнитогорский рабочий».
Встроенные резинки упраздняли всевозможные подтяжки и застежки, как, например, в мужских носках, отменившие подтяжки с застежками, которые закреплялись на икрах, и женских чулках, отменившие пояса с застежками.
Вспоминаю, с каким любопытством, как какое-то ископаемое, я рассматривал в бане фабричное мужское нижнее белье с множеством тесемок.
В ущерб здоровью и жертву стройности приносились не только телогрейки, душегрейки и ватные штаны, но и сменившие их стеганые зимние пальто и так называемые «московки» (тоже ватные полупальто с врезными карманами на груди и бедрах), уступая место всевозможным курткам.
Неуклонное сокращение предметов одежды и уменьшение до оптимальных размеров каждого из них — отличительный признак того времени.
Несравненно меньше использовалось и военной одежды, чем в недавние годы, когда мундиры носили не только военнослужащие, космонавты, пожарные, горноспасатели, милиционеры, железнодорожники, метрополитеновцы, гражданские авиаторы, таможенники, инкассаторы, налоговики, чекисты, вохровцы и пр., но и учащиеся общеобразовательных школ и профессионально-технических училищ, студенты индустриальных техникумов и технических институтов, министры и их заместители, дипломаты и юристы, лесники и горняки, речники и моряки, газовщики и нефтяники, металлурги и машиностроители, геологи и геодезисты, тепло-, гидро-, электро- и атомные энергетики, связисты и почтовики, автодорожники и транспортники — водители автобусов, трамваев, такси и пр.

Стадион

Летом бывать на нем почти не доводилось, поскольку наш футбол не нуждался в большом пространстве, а регулярных матчей на нем почему-то не проводилось, зато зимой без него было никак не обойтись, и прежде всего без катка, поскольку наша не укатанная транспортом улица не годилась даже для «снегурков».
Не подходил для них, как выяснилось, и чистый лед, на котором не точеные «снегурки» разъезжались в разные стороны, а наточить их как следует было невозможно из-за их слишком мягкого металла, поэтому все малолетнее население нашего дома волей-неволей мало-помалу перешло на «дутыши».
На стадион мы отправлялись обычно с наступлением темноты, прерывавшей наши придомные развлечения, и всегда той же компанией, предварительно заверив матерей девочек в том, что не будем спускать с них глаз, и действительно, старались не упускать их из виду, хотя нашу скорость передвижения по футбольному полю, залитому льдом, с их катанием было не сравнить.
Катающиеся передвигались в основном по кругу против  часовой стрелки.
Ноги в ботинках мерзли, однако на стадионе «Динамо» имелось специальное помещение для обогрева, с раздевалкой, услугой точильщика коньков и буфетом по субботам и воскресеньям, когда стадион бывал переполнен.
Помимо футбольного поля, там имелась и хоккейная коробка, но всегда стояла в темноте, поскольку взрослых матчей на ней не проводилось, а секция работала как-то странно — по утрам, когда все нормальные люди еще спят.
По этой причине я и не пытался в нее поступить, хотя хоккей мне нравился, и для игры в него мы прибегали на стадион днем, когда катающиеся на нем почти отсутствовали, и можно было беспрепятственно занять часть поля или всю хоккейную коробку, не занятую другими игроками.
Пространства для маневра было хоть отбавляй, потому каждый старался на скорости обвести как можно больше соперников и шайбу в калитку загнать самым необычным способом, иногда поворачиваясь к ней спиной.
Буллиты у любителей еще не разрешались, и мы были первыми, кто их применял.
- Фирсов! - кричал бьющий по шайбе.
- Коноваленко! - отзывался отбивший ее вратарь.
Не говоря уже о запрещенной в любительском хоккее силовой борьбе по всей площадке, которая у нас практиковалась повсеместно и безостановочно.

Моя борьба

Когда я перешел в четвертый, а оба моих Витьки в третий класс, наш общий, старший и любимый друг Коля Щукин на том же стадионе «Динамо» привел нас в секцию классической борьбы, которую сам посещал не первый год.
И хотя особой любви к единоборствам мы не испытывали, атлетическим телосложением не отличались и о лаврах Ивана Максимовича Поддубного не мечтали, в секции нам понравилось, поскольку тренировки проходили по вечерам и в теплом помещении, засланном к тому же мягким ковром.
Принадлежность к мужской компании тоже нельзя сбрасывать со счетов, а больше всего мы сожалели и впоследствии не раз вспоминали о том, чего были лишены в повседневной жизни — возможности помыться в душе.
Но то, что подходило интеллигентному Коле, для нас оказалось неприемлемо, потому что правила классической борьбы не годились для улицы.
По мере того, как мы с ними знакомились, это становилось все очевиднее, поэтому от их облагораживающего влияния не без сожаления пришлось отказаться, чтобы даже мысль о каких бы то ни было правилах не закрадывалась.
Потому что мальчикам свою независимость до мутации перед мутантами приходится отстаивать то и дело и всеми существующими способами.
До мутации без драки и у меня не проходило и недели, и это чудо, что после счастливого детства у меня осталась искривленной только носовая перегородка.
Хотя в секции был замечательнейший тренер — коренастый и плотный, но подвижный мужчина средних лет, который не только умело и последовательно проводил разминку и тренировку, показывал и объяснял приемы и правила схватки, но и мимоходом показывал и объяснял, как вообще правильно ходить и стоять на ногах, падать на бок, колени и спину, выправлять вывихи, лечить растяжения, массировать шею, живот, руки, ноги и пр.
После его объяснений я пересмотрел свои прежние воззрения на свою стойку и выправку и даже сознательно, в отличие от медведя, стал косолапить при ходьбе, чтобы увеличить опору и задействовать все пальцы ног.
Он же подсказал нам и простое и надежное лекарство от ангины, излечивающее за одну ночь, и хотя впоследствии многие мне говорили, что так можно обжечь горло, я всегда им пользовался, и оно никогда меня не подводило.
А нужно всего лишь перед сном прополоскать горло слабым раствором йода.

Мороженое

Такого многообразия мороженого, как на Урале, я нигде больше не встречал.
Даже в столице, в которой мне попадались и не известные ранее разновидности, но где, например, с дешевым фруктовым даже не связывались.
Любимое фруктовое мороженое моего детства было нежно-розового цвета, стоило всего семь копеек, помещалось в картонном стаканчике, поглощалось фанерной палочкой и представляло собой, по всей видимости, сильно разбавленный и замороженный барбарисовый сироп, в нескольких каплях которого, остававшихся на дне стаканчика, также никто себе не отказывал.
На целых четыре копейки дороже фруктового был облитый шоколадом батончик эскимо на такой же палочке, которая потом тщательно обсасывалась.
Шоколадом эскимо обливалось, помимо прочего, для прочности, поэтому не облитый шоколадом, к примеру, молочный за девять или сливочный за тринадцать копеек брикет между двумя вафельными пластинками полностью вынимать из бумажной обертки обычно не рисковали, потому что в противном случае с его нижней части начиналась капель.
Полтора гривенника обходился наиболее удобный для поедания сливочный пломбир в вафельном стаканчике, как и вышеупомянутый брикет, нередко продававшийся с наполнителем, которым именовался обычный изюм.
На четыре копейки дороже сливочного пломбира был кремовый и шоколадный.
Двадцать две копейки стоил по вкусу напоминавший да и представлявший собой, в сущности, две порции эскимо большой сливочный брикет в шоколаде под громким названием «Ленинградское», да и самым дорогостоящим – 28-копеечным – был тот же брикет, но посыпанный орехами.
Для себя, впрочем, оно приобреталось редко, зато для девочки считалось самым шикарным подарком мальчика в кинотеатре, цирке или на катке.
Без мороженого в моем детстве не обходился ни один выход в город, в любое время года и в любую погоду, и в расчете на одну малолетнюю среднестатистическую душу в Магнитогорске в тридцатиградусный мороз его съедалось, думается, ничуть не меньше, чем на юге в тридцатиградусную жару.
Хотя не припоминаю в розничной продаже развесного мороженого, кирпичиками которого, похожими на творожные, торговали южные магазины.

Шахматы

Мое победоносное шествие продолжалось и по баракам, особенно двухэтажным, где шахматы предпочитали всем другим видам спорта и сражались в них преимущественно на коммунальных кухнях, хотя свои победы я не коллекционировал и вообще не выделял шахматы среди других игр.
В простуду поигрывал с самим собой и при случае, наткнувшись в журналах и газетах на любопытную позицию, мог ее разобрать, но самостоятельно придумывать комбинации, составлять шахматные задачи, зубрить учебники и делать эту игру своим основным занятием меня не влекло.
Не то что моего одноклассника Витьку Муравьева, который с дорожными шахматами не расставался, шахматную литературу читал даже на уроках, посещал взрослый шахматный клуб в Левобережном дворце культуры, время от времени участвовал в каких-то официальных турнирах и пр.
Он и попросил меня поучаствовать в школьном командном чемпионате.
От одной школы полагалось выставить то ли двух, то ли трех мальчиков и девочку, и он уже нашел хорошую девочку, а мальчиков — нехватка.
И я согласился.
Но если бы знал, чем это закончится, не согласился бы ни за какие коврижки.
Номер в команде я, конечно, закрыл, поучаствовал и даже набрал сколько-то там очков, но ни малейшего удовольствия ни от одной от игры не получил.
Потому что мне и в голову не могло прийти, что какой-то школьный турнир будет проведен чуть ли не по международным правилам, как это показывается по телевизору, то есть с контролем времени, записью ходов и пр.
Правилам, известным к тому же лишь организаторам и для непосвященных оказавшимся беспощадными, благодаря чему и добывались очки.
Ни к чему из этого я не был готов, совершал одну ошибку за другой и в результате сдал несколько небезнадежных, ничейных и даже выигрышных партий.
Не говоря уже о тех партиях, когда мои теоретически и практически гораздо более подготовленные партнеры разбирались со мной, как с ребенком.
Мне и прежде, и потом, и в остальном, и не один раз приходилось терпеть неудачи, но такого щелчка по носу, как на том чемпионате, я еще не получал.
Пригласили червяка на рыбалку.

Мишка и Машка

С шахматами у меня связана и более простая и сентиментальная история.
За стеной у нас проживала татарская семья, состоявшая из жены, мужа и дочери, первым из которых было уже за тридцать пять, а дочь посещала детский сад рядом с нашим домом, куда ее отводил отец и откуда забирала мать.
Отец работал жестянщиком на автобазе и забирать дочь по вечерам стеснялся, так как на автобазе отмечал конец едва ли не каждого трудового дня.
Хотя выпивал немного, так как всегда приходил в сознании и своими ногами.
Мать работала в торговле и домой возвращалась не только с полными сумками, но и не растраченными на работе словами, которыми и осыпала мужа.
Когда знакомые мне татарские слова у нее иссякали, она переходила на русские.
Хотя, в сущности, была не сварливой, а по выходным даже молчаливой, перестирывая белье, перетряхивая одежду и перемывая обувь и полы.
После того как домашнюю повинность по выходным отбывал и Мишка, вытряхнув половики и коврики, мы устраивались с ним играть в шахматы на лавке под окном в конце коридора, а Машка с ведрами ходила мимо, и по ее косым взглядам на доску можно было предположить, что игра небезынтересна и ей, и еще недавно они играли вдвоем, а потом все как-то разладилось.
Мишка от доски не отвлекался и косых взглядов Машки не замечал, и по его неподвижному и бесстрастному лицу было непонятно, о чем он думает.
Он и по жизни был молчалив. Даже выпив, оставался таким же, если не более.
Смотрел я на них, и не знал, что сказать и как, вообще, себя вести. Мне было жалко обоих – простых и работящих, вытолкнутых из деревни и свыкшихся с городской жизнью, но потерявших в ней больше приобретенного.
Однажды я за чем-то зашел в их квартиру, когда ни жены, ни дочери не было.
В прихожей на тумбочке стоял старый радиоприемник, из которого слышались веселые татарские мелодии и возле которого на табуретке сидел Мишка.
- Дядь Миш, - окликнул я его.
Он обернулся, и я увидел, что по бесстрастному лицу ручьями текли слезы.

Новый год

Который и поныне представляется мне более значительным, чем собственный день рождения, наступление которого я не раз обнаруживал с опозданием.
Хотя до исхода 1964 года все было наоборот, и смена лет семилетки ничем не отличалась от остальных советских праздников, сопровождавшихся лишь идеологической истерией, денежными поборами и принудительным участием в мероприятиях, уклонение от которых оборачивалось наказаниями.
Дома перед телевизором, конечно, мы ужинали дольше обычного, и все.
А перелом в моем и, думается, общественном сознании произвели апельсины, которые 31 декабря в продаже появились неожиданно и повсеместно.
Об этом и у Аксенова есть повесть под названием «Апельсины из Марокко».
Теперь-то я знаю, почему и как они появились, но тогда их появление, действительно, было подобно фейерверку, который мы видели только по телевизору.
Купившие их первыми торопились домой, чтобы оповестить соседей, и стучали во все двери подряд, словно с известием о войне, а потом еще интересовались, удалось ли купить, и выражали готовность поделиться, если что.
И оттого предпраздничная суета сделалась общей и превратилась и в общее приготовление и к застолью, не устроенное в коридоре лишь из-за арифметики, поскольку коридоров насчитывалось два и одного на всех было недостаточно.
Поэтому все ограничилось несколькими большими компаниями в наиболее просторных квартирах, однако после полуночи одни компании двинулись поздравлять другие и перемешались, а в коридорах начались танцы.
Все квартиры стояли нараспашку, и дети потеряли родителей, а родители – детей и потом не сразу находили заснувшими в каком-нибудь закутке.
Между соседями, в остальные дни лишь здоровавшимися при встречах, завязывались сначала мимолетные и шутливые, а затем и задушевные разговоры, из которых выяснялись какие-нибудь удивительные и забавные подробности их биографий, устанавливались общие знакомые прежних лет и др.
Все казались немного смущенными таким внезапным содружеством и переходом чуть ли не со всеми на «ты» и под утро расходились в задумчивости.
Из всей советской жизни об этом безвозвратном дне только и можно пожалеть.

Начинания

После новогодней ночи соседи попытались развить успех и так же широко отметить и старый новый год, выпавший, к сожалению, на середину недели, поэтому желающих разгуляться перед трудовой сменой оказалось немного.
Так же получилось и с мужским и женским праздниками, которые выходными не являлись, но соседи не унимались и еще некоторое время воскресными вечерами сходились в коммунальной кухне первого этажа для игры в лото, обнаружившееся у Таисиньки.
На свой страх и риск, поскольку азартные игры находились под запретом.
На общественном подъеме для поддержания чистоты в бараке учредили также поквартирное дежурство, но перестарались, поскольку ежедневное мытье коридоров, кухонь и туалетов являлось явно излишним, поэтому вскоре возвратились к испытанной практике — еженедельному мытью силами Дусиньки и Таисиньки и поквартирному рублевому сбору за это.
Весной на потолке в коридоре второго этажа обнаружилось несколько протечек, для ликвидации которых на чердак было откомандировано несколько мальчишек, неожиданно открывших для себя совершенно неисследованное пространство, разделенное балками и заполненное всякой дрянью — метлами и тряпками, граблями и лопатами, флажками и транспарантами, макулатурой и обломками стульев, пустыми коробками и ящиками.
Все это напоминало сваленные вместе принадлежности строительного аврала и торжественного пуска барака в эксплуатацию с банкетом и мордобоем.
Для проникновения на чердак к тому же понадобилось сбить ржавый висячий замок, невесть кем повешенный, ключа от которого ни у кого не нашлось.
Все лето прошло в разговорах о желательности благоустройства и прилегавшей к бараку территории, и в один из первых осенних дней, действительно, соседи собрались всем бараком и выдернули бурьян на прилегавшей к бараку части сквера, полагая оборудовать уютную площадку для детских, а также взрослых подвижных игр, вроде волейбола и бадминтона.
Трудились не покладая рук весь вечер до темноты, развели большой костер и спалили бурьян, но утром поглядели на дело рук своих и ужаснулись.
Вместо предполагаемой ровной площадки обнажилась покатая в сторону канавы местность с торчащими тут и там корнями, камнями и осколками бутылок, поэтому продолжать землеустроительные работы не стали.

Эксперименты

Взрослые представляются детям более значительными, чем они являются.
Их дела видятся необходимыми, поступки целесообразными, суждения обоснованными.
По контрасту с собой, занимающимся черт знает чем, поступающим вопреки здравому смыслу и судящим не по основанию, а внешнему проявлению.
Немало времени, например, у меня занимало повязывание шарфа и шнурование обуви необычными способами, несмотря на то, что его положение на шее оставалось неизменным и ее прикрепление к ноге не улучшалось.
Или выжигание увеличительным стеклом своих инициалов на ремне и кожаном потнике фуражки, хотя шансов потерять их среди им подобным не было.
Или изготовление из газеты «Магнитогорский рабочий» головных уборов — от простой пилотки до папской тиары, носить которые я не собирался.
А также пришивание потайных карманов, отделка бисером отворотов пиджака, оплетание разноцветными проводками стержня шариковой ручки, наклеивание на портфель переводных картинок, сведение картинок из книг штрихованием, выведение двоек в журнале пятновыводителем, получение красных чернил из таблеток пургена, писание молоком и проявление написанного утюгом, зажигание спичек о задник штанов, прослушивание с помощью стакана соседей, свистение посредством пальцев и наблюдение за погодой, а то и вовсе стояние в канаве и восхищение непромокаемостью сапог.
Не говоря о наблюдении за повадками животных, и, в частности, за поведением в предлагаемых обстоятельствах мухи обыкновенной, влетевшей в форточку и вляпавшейся в каплю варенья, пролитую сугубо с научной целью.
Этому я посвящал целый дневник, в котором подробно описывал, в каких условиях среды, в какое время суток, почему и как это случилось, состав клубничного варенья и его наиболее привлекательные свойства, как быстро муха его обнаружила и в каком порядке увязала и каком уносила ноги.
Донельзя всякий раз меня удивляло, почему она всего лишь переминается с ноги на ногу и совсем не использует подъемную силу своих крыльев.
Однако по тому, что муха в конце концов все же взлетала, я приходил к выводу, что она топталась на месте отнюдь не из желания поскорее выбраться, а наоборот, продлить удовольствие и сполна насладиться своим положением.

Баня и аптека

Граничила Щитовуха с так называемой сталинской застройкой, подавно лишенной всякой инфраструктуры, сосредоточенной лишь на границе, которой служила улица Чкалова, с трамвайной линией, средней школой, районной больницей, стадионом «Динамо», пожарной частью, почтовым отделением, баней, аптекой, продуктовыми и промтоварными магазинами и, соответственно, нескончаемыми и выходившими на улицу очередями.
 Практически за всем, в том числе и хлебом, особенно в 1963 и 1964 годах.
В бане приходилось отстаивать даже две очереди — сначала в кассу, а затем одно из помывочных отделений, среди которых были также душевое и семейное.
Баня, в отличие от поселковой, была двухэтажной, с буфетом, прачечной и мужской и женской парикмахерскими, с утра и до вечера трудившаяся с равномерным напряжением и субботних нашествий не знавшая.
Видавшие виды шкафчики для одежды также были невиданной конструкции — вроде как с лавкой, крышка которой, однако, поднималась, открывая отделение для обуви, после чего перекрывалась запертой дверцей шкафчика.
Аптека наряду с магазинами также занимала немалозначительное место в нашей потребительской жизни, и мы посещали ее ничуть не реже, чем продовольственные магазины, и не только из-за антибиотиков, микстур и экстрактов, а употребляя глюкозу вместо подушечек, гематоген вместо ирисок и аскорбиновую кислоту в таблетках и драже — вместо фруктового драже.
Мы жрали их плитками, пачками, комплектами, упаковками и фанфуриками, но, как ни удивительно, безо всяких последствий для здоровья.
И наоборот, немытыми лопали и айву, и ранетки, и всевозможные ягоды, какие только находили, обнося с этой целью школьный и окрестные сады.
Но волчанку, против ожидания, не только не пробовали, но и не трогали.
Недомоганий, помимо вышеописанной простуды, а тем более заболеваний ни у себя, ни у своих друзей подавно не припомню, не считая того исключительного случая, когда у Витьки Шунина обнаружился аппендицит.
С Витькой Лучкиным мы тогда же навестили его в больнице, а точнее, несколько раз прокричали его имя в больничном дворе, и он услышал и, обрадованный нашим приходом, также что-то кричал и махал нам в форточку.

Витьки

После того как семья моего первого и недолгого друга и одноклассника Витальки Бусарева переехала на правый берег, в их квартиру вселилась семья Лучкиных, состоявшая из отца, дядьки Вани, матери Нины Яковлевны и двух их сыновей Витьки и Толика, разница в возрасте между которыми была года четыре.
Тщедушный и слабовольный дядька Ваня и полнотелая и властная Нина Яковлевна являли собой примечательную пару — вроде Григория Ярона и Гликерии Васильевны Богдановой-Чесноковой в «Принцессе цирка».
Старший из их сыновей, оказавшийся младше меня на полгода, тоже удивил меня какой-то недетской озабоченностью, пока я не понял, что ее источником являлся его младший брат, совершенно неприспособленный к самостоятельности и вместо игры со сверстниками всюду таскавшийся за нами.
Зато на Витьку Лучкина можно было положиться в чем угодно и не сомневаться в том, что он что-нибудь забудет, не доделает или сделает не так.
С расходными материалами, носильными вещами и денежными средствами был не менее аккуратен, расчетлив и бережлив и не стеснялся своего частнособственнического инстинкта и слова «хозяйственный», которое в его лексиконе означало высшую положительную степень оценки человека.
Однако классе в четвертом у него вдруг пробудилась любовь к голубям, но еще удивительнее было то, что в лице отца он нашел единомышленника, и они вдвоем к принадлежавшему им сараю на берегу канавы приделали сетчатый вольер, а к нему — леток и купили несколько голубей.
Голубятников на Щитовухе насчитывалось человек пять-семь, и все они были несравненно старше Витьки, но скидки на возраст ему не делали, держались с ним неприветливо и не инвентаря, и ни кормов, ни яиц ему не продавали.
Не представляю, что требовались от новичков для вступления в их профсоюз, но Витька, по моему мнению, своим добросовестным отношением к делу такое право заслужил, раз за разом к тому же приманивая чужих голубок.
Однако я видел, как один из них однажды стремительно пришел, забрал свою голубку и ушел, не сказав ни слова и не заплатив Витьке ни копейки.
А в другой раз они явились вдвоем, рассчитывая, по-видимому, на сопротивление.
Из-за такого отношения к себе Витька приуныл и к голубеводству охладел.
У Витьки Лучкина и у меня прозвища не было, а Витьку Шунина мы звали Шимпа, а полнее — Шимпанзе, на которого он был похож и телом, и лицом.
И не только у него, но и у его родителей были прозвища — Рыжий и Слониха.
Рыжий работал грузчиком в магазине, возвращался домой навеселе, ходил по квартирам, хвастал соседям своим доступом к дефициту и донимал просьбами денег в долг, то есть его прозвище подтверждало его пассионарность.
Слониха же была совсем не крупной и не толстой женщиной, но с какой-то тяжеленной походкой, отчего ее проход по коридору напоминал топот.
Необычность родителей сказалась и на Шимпе, хотя Рыжему он был не родным, а всего лишь приемным сыном, что, в сущности, только усугубляет дело.
И если Витька Лучкин самым незначительным нашим развлечениям придавал серьезности, то Витька Шунин — комизма, превращая любую игру в фарс.
Посредине хоккейного матча он вдруг начинал играть без ворот, никому не отдавая шайбу, а лишь катаясь с ней и уворачиваясь от чужих и от своих.
То начинал блажить, со слезами заверяя нас в своих добрых намерениях.
Хотя и без того скучать с ним не приходилось, потому что с ним все время что-нибудь приключалось: то перепутает маршруты, то проедет нужную остановку, то забудет, за чем его посылали, то потеряет что-нибудь или потеряется сам, то его сразит понос, то воспаление хитрости, то аппендицит.
Но и более удачливого человека не помню. Из компенсации, наверное, то ему попадется эскимо, целиком состоящее из шоколада, то автомат с газированной водой за копейку нальет ему с сиропом, то из проезжающей мимо машины под ноги ему свалится кочан капусты, то найдет червонец, портсигар или авторучку, то без пригласительного билета пройдет на елку и пр.
- Как же ты прошел?
- А я и не знал, что требуется пригласительный. Просто прошел, и всё.
- Везет же дураку, - только и скажет, бывало, с усмешкой Витька Лучкин.
И хотя к отдельным его поступкам и высказываниям мы имели претензии и, мягко говоря, упрекали за безалаберность, оба нежно его любили.
За его везение и невезение, хитрость и простодушие и ту же безалаберность.

Ромки

Первый был, как сказали бы теперь, бомж, который зимними вечерами заходил в наш барак и у входа грелся возле батареи центрального отопления, прислонясь к ней спиной, однако ни спящим, ни хотя бы сидящим на полу возле батареи я его не видел, а на ночь и следующий день он и вовсе куда-то исчезал.
Ни у кого и ни о чем он не просил, а спрашивать о чем-нибудь его подавно было бесполезно, так как по причине постоянного то ли нетрезвого, то ли болезненного состояния он был уже неспособен отвечать и только мычал.
Старожилы рассказывали, что в прошлом он был жильцом квартиры, дверь которой находилась рядом с батареей, мужем ее хозяйки и отцом моей одноклассницы Римки М., однако никаких попыток навестить их не предпринимал, да и они к нему не выходили, а вскоре и вовсе куда-то переехали.
Второй являлся учеником школы-интерната, во второй половине дня приходившим к родителям-пьяницам, недолго проживавшим на первом этаже.
Было ему лет семь.
Совсем не помню его национальности. Пытаюсь вспомнить по отношению к языку и не могу, поскольку ни разу не был свидетелем его общения с родителями. Возможно, он был татарином, но, возможно, и цыганом.
Татарином я предполагаю лишь по тому, что в их квартире не было стульев, хотя их могло и не быть по другой причине, потому что из всей мебели в их квартире в конце концов остались только круглый стол и двуспальная железная кровать, поперек которой родители обычно и засыпали.
Ромка приходил и снимал с отца сапоги и «московку», а с матери — боты и пальто и, должно быть, обыскивал и карманы, поскольку я иногда видел у него и бумажные деньги, хотя и немного — рублевку или трехрублевку.
На них он и ходил с нами в кино и покупал себе мороженое, конфеты и лимонад.
Справедливости ради следует сказать, что он присваивал их не все и родителям тоже покупал буханку хлеба, ливерной колбасы или селедки и еще чего-то и оставлял на том самом круглом столе, а перед уходом еще и набирал им ведро воды и, вообще, относился к ним, как взрослые относятся к детям.
Изредка вместе ним приходила и его старшая сестра по имени Роза. Моя ровесница. Миловидная, застенчивая и улыбчивая девочка с двумя косичками, подметавшая в квартире родителей пол дежурным веником, стоявшим на коммунальной кухне, и мывшая тряпкой, лежавшей у входа в барак.

Театр и цирк

Музыкальный и детский театры полагались лишь областным городам, но не всем, а не менее чем с полумиллионным населением, поэтому в Магнитогорске ни того, ни другого не было, да и драматический имени Пушкина влачил незавидное существование, поскольку ставить ему не разрешалось ничего, кроме производственных и военно-революционных пьес.
На каникулах, правда, к ним прибавлялась и пара-тройка детско-юношеских, билеты на которые распределялись по школам и принудительно раскупались нашими родителями, однако на руки не выдавались, и в один из осенних каникулярных дней учеников начальных классов нашей школы построили в колонну и пешком повели смотреть какую-то пионерскую драму.
Уже не помню, как она называлась и в чем заключалась, но повеселились мы вволю, в том числе и над непременными шортами на помочах и над изображавшими пионеров толстозадыми травести, рассматривать которых театральные гардеробщицы предлагали нам еще и в бинокль.
В новогодние каникулы билет в театр подавно прилагался в нагрузку к подарку, поэтому второй акт какой-то тоскливой сказки разворачивался в полупустом зале, поскольку выдачу подарков милосердно провели в антракте.
В третий раз в драматическом театре я оказался на каком-то юбилейном общегородском пионерском торжественно-праздничном мероприятии, спектакль после которого мне показался уже совершенно излишним.
Совсем другое дело был цирк, строем в который нас не приводили и посещать который не предписывали, поэтому мы посещали его несколько раз в год.
Старый городской цирк сам по себе представлял собой замечательный объект: он стоял на вершине холма, и разместил его там совсем не глупый человек.
С утра до вечера он весь сверкал и переливался огнями и гремел музыкой.
Билет в первый ряд стоил целых полтора рубля, однако именно туда мы и стремились попасть, потому что слонов тогда удавалось еще и покормить.
Неподдельность всего происходящего в цирке мне и теперь дороже его подобия.
Жалеть рискующих жизнью за деньги я стал позднее, а тогда относился к ним как спортсменам, часть трюков которых, причем совершенно бесплатно, исполняли и мы, прыгая в сугробы с крыши нашего двухэтажного барака.

Музей

Находившийся внутри квартала чуть ли не в начале нашей же Грузинской улицы, обнаруженный мной случайно и установленный лишь по вывеске.
Все музеи в моем представлении помещались в громадных и роскошных дворцах, а этот помещался даже не в двух-, а одноэтажном бараке и просто ломился от содержимого, однако занимал всего лишь три небольших смежных комнаты, одна из которых к тому же служила прихожей.
Билет стоил всего пять копеек, то есть вдвое дешевле, чем в кино, поэтому хоть и не вдвое чаще, но и не так уж редко я навещал его и впоследствии.
И почему-то, как и в первый раз, один и в отсутствие других посетителей.
Не помню, чтобы о нем хотя бы однажды хотя бы вскользь говорилось в школе или рассказывалось в «Магнитогорском рабочем», иначе бы я о нем знал, но, напротив, ни в школе, ни на Щитовухе, ни в городе, должно быть, даже не подозревали о его существовании и местонахождении, вследствие чего и в пустоватом Левобережном дворце культуры места ему не находилось.
Он был, по всей видимости, общественным и состоял в основном из пожертвований горожан, однако среди сугубо городских вещей стоял, например, и первый сноп пшеницы одного из пригородных колхозов или совхозов.
Особенно хорошо были представлены и подписаны на русском и латинском языках экспонаты минералогического и энтомологического отделов, основой которых послужили, вероятно, чьи-то коллекции и каталоги.
Но основную часть музея составляли принятые на хранение у населения и по ведомственным описям фотографии, документы, инструменты и личные вещи первостроителей и оставляли неизгладимое впечатление.
Фотографии были в основном из следственных дел, документами — рабочие карточки, жировки и процентовки, а личными вещами — вещи зеков.
И эта подлинность в сравнении с фальшивым настоящим придавала последнему какую-то осмысленность и призрачную жизнь делала не напрасной.
Становилось понятным и то, почему музей всячески задвигали, поскольку ни подлинность, ни осмысленность настоящему были нежелательны.
А встречал посетителей огромный – в мой рост – красный океанский рак.

Раки

Не помню, с какой стороны тогда подул ветер и почему он нас так окрылил, но в один из первых летних дней мы незамедлительно выступили в поход. Запаслись едой и водой и настроились на дальнюю дорогу в шесть километров.
Куда — мы представляли себе лишь приблизительно и приготовились долго блуждать, но довольно быстро дошли и точно вышли ко Второй плотине, через которую, действительно, с шумом и брызгом переливалась вода.
Ниже ее начиналось каменистое русло, которое, по всей вероятности, нам и предстояло обчистить, но никакой живности на мелководье что-то не виднелось.
Вода была проточной и потому холодной, и погружаться в нее с головой не очень хотелось, но и возвращаться ни с чем не хотелось тем более.
Хотя к экстремальному купанию нам было не привыкать и мы неоднократно погружались в уральские воды и зимой, раздевшись в сугробе возле Центральной дамбы, однако зимняя вода была теплее летней, поскольку с Магнитогорского металлургического комбината поступала отработанной.
Для очистки совести отважились на пару нырков и поняли, почем фунт лиха.
То ли мелководье все уже обобрали, то ли раки, как и рыба, предпочитают где глубже, не могу сказать, а только нанырялись мы тогда вдоволь.
День выдался хоть и ясный, но не жаркий, поэтому пришлось даже развести костерок, чтобы время от времени отогреваться у него, вылезая из воды.
Тем более что вылезать из воды и погружаться в нее приходилось за каждым.
Заходишь по шею и ныряешь в нее и переворачиваешь очередной камень, а они пулями выскакивают из-под него и прячутся под соседние, поэтому за один нырок удается ухватить и вытащить в лучшем случае одного.
Если он тебя не цапнет.
Впоследствии мы наблюдали, как ловят настоящие профессионалы, - в кожаных перчатках или вилкой, а то и вилкой, привязанной к палке, легко и быстро.
Не то, что мы.
Но оттого трехлитровый бидончик, доверху набитый раками, был еще дороже.
Наши родители, а главное, наши старшие товарищи, ничего хорошего от нашего похода наобум не ожидавшие, нашим уловом были просто сражены.

Память и памятники

Про Магнитную гору рассказывали, что будто бы открыли ее какие-то проезжавшие мимо всадники, лошади которых с трудом отрывали от нее подковы.
 Урал в пределах  Магнитогорска запружен и напоминает себя в среднем течении, однако выше Первой и ниже Второй плотины возвращается в исходное состояние и даже позволяет себя пересечь по камням, не замочив ног.
Об его воде, насыщенной всеми полезными ископаемыми, говорили как о целебной.
О Миассе говорили меньше и как-то по-свойски, хотя тоже с уважением.
Об озерах говорили, что хоть они и кучно расположены и когда-то являлись, по всей видимости, одним озером, состав воды в них теперь разный.
Об Емельяне Пугачеве на Урале память плохая. Вопреки школьным учебникам.
Мало того, что он осадил и уморил голодом Челябинск, Оренбург и Яицкий городок, еще и повесил поближе к звездам звездочета Георга Ловица.
Точно так же ничего хорошего ни от деда, ни от его современников я не слышал ни о белочехах, ни белых генералах, ни Оренбургском казачьем войске.
Поэтому самый любимый уральский персонаж — бивший их всех Чапаев.
О нем тогдашняя детская молва гласила, что будто бы ровно посередине Урала ниже Магнитогорска по течению ему установлен памятник.
О памятниках же.
Пушкина на Гортеатре для тесной связи с народом скульптор снял с пьедестала и изобразил в натуральный рост, чтобы помериться с ним мог любой прохожий.
Однако ни толкнуть, ни повалить, ни поцарапать, ни отломить от него ни кусочка не представлялось возможным, потому что поэт был отлит из стали.
В солнечных лучах он сверкал и тени почти не отбрасывал, а при искусственном освещении блистал, и никакие осадки на нем не задерживались.
Последнее было наиболее удивительным, особенно после ночной пурги, когда снегом были облеплены все ограды, колонны и фонарные столбы.
Нагадить на него не удавалось даже голубям, которые с него попросту соскальзывали.

Зойка

Избирательнее, чем Любка, но и безразличнее относившаяся к своему окружению.
С лыжами подмышкой или беговыми коньками через плечо, бросая нам:
- Ну, кто со мной?
И не слишком интересуясь персональным составом тех, кто устремлялся за ней, и лыжню прокладывая под себя, и круги на катке нарезая в одиночестве, и лишь изредка позволяя нам сдать или забрать из гардероба свои валенки и угощая нас за это лимонадом в буфете.
Летом со сверстниками выходившая играть в бадминтон через веревочку в специальных белых шортах, которых больше ни на ком в те времена я не видел, да и сам бадминтон в те времена был еще не так известен.
На занятия в машиностроительный, что ли, техникум ходившая с чертежами в пластмассовом футляре, какого на Щитовухе тоже ни у кого не было.
И никто ее никогда ни на какие на занятия не провожал и с занятий не встречал.
Будучи дочерью Дусиньки, замкнутостью и неразговорчивостью она не только напоминала, но и превосходила мать, и было непривычно и забавно видеть, как замкнутая и неразговорчивая Дусинька даже заискивает перед ней.
Поэтому как гром среди ясного неба грянул слух о том, что она стала женой Валерки К., а точнее, в этом качестве он привел ее представить родителям.
Что там произошло, не представляю, но через минуту Зойка вышла, а следом за ней с проклятьями выскочила тишайшая и добрейшая Валеркина мать.
Валерке даже пришлось преградить ей дорогу, потому что еще неизвестно, чем бы все это завершилось, а завершилось все это тем, что он в тот же вечер ушел из родительского дома и переселился в Дусинькину квартиру.
Не знаю, что было дальше, и не имею опыта наблюдений за такими союзами.
Повторю лишь общеизвестное: незаурядным людям заурядная жизнь не дается.
Судя по одинокой Дусиньке, сходная судьба вероятней всего ожидала и Зойку.
Даже если впоследствии она поработала над собой, то есть перекрасила волосы, потому что вдобавок ко всем прочим достоинствам была роковой брюнеткой.

Танька

Которой я тоже любовался на расстоянии, но не потому что она была старше меня или держалась как-то особняком, а потому что ее кольцом окружали младшие девочки, буквально льнувшие к ней и не дававшие прохода.
Каждой хотелось порадовать ее каким-нибудь своим открытием или достижением, поделиться своим секретом, а то и просто признаться ей в своей любви, и они делали это искренне, с радостью и не подражая друг другу.
Хотя она ровным счетом ничего для этого не предпринимала, ничего особенного им не говорила и бывала даже смущена таким проявлением их чувств.
У девочек это бывает.
У мальчиков — нет.
Ни про одного мальчика, мне кажется, нельзя сказать, что он — «общий любимец» (как арбуз — Любимец хутора Пятигорска), а про девочек можно.
Так вот Танька была типичной общей любимицей и полной противоположностью Зойки, которой младшие девочки тоже восхищались не меньше, чем Танькой, но так не окружали, за ней не ходили и к ней не льнули.
Мальчики — наоборот.
И если Зойку им удавалось хотя бы застенчиво о чем-нибудь спросить и даже попросить, то заговорить или всего лишь первым поздороваться с Танькой, которая была гораздо младше и приветливей Зойки, мальчики стеснялись.
Свободно в ее присутствии держался лишь ее старший брат Валерка К. и даже прогонял ее из мужской компании, когда рассказывались анекдоты или пелись песни, тогда как остальные чудили, остро переживая свое несовершенство.
В Таньку был мучительно влюблен Коля Щукин, но она об этом не догадывалась.
Всегда невозмутимый, неторопливый, рассудительный и доброжелательный, в ее присутствии менялся и становился язвительным и капризным.
Он был немного похож на Шестопала, а она — на Риту Черкасову из типичного советского художественного фильма тех лет «Доживем до понедельника».
Они, кажется, были ровесниками и учились в одной школе, но в разных классах.
Не знаю продолжения и этой истории, но у Таньки, мне кажется, жизнь сложилась, потому что Танька, в отличие от Зойки, была беспечной блондинкой.

Старушки

Старушку Анну Ивановну в другой школе сменила старушка Валентина Александровна, о которой, как и о первой, помнится только хорошее.
И вообще, женщин в школу я бы допускал лишь по достижении ими пенсионного возраста, когда ни самоутверждаться, ни производить впечатление уже не требуется, и почтительность к ним обеспечивает их возраст.
На него они и ссылались, им объясняя и свою непонятливость, и свою забывчивость.
На самом деле, конечно, это был всего лишь педагогический прием, позволявший им все превращать в шутку, обходить острые углы, не вдаваться в детали, не сосредотачиваться на недостатках и не возвращаться к сказанному, потому что все необходимое обе помнили, не заглядывая в журнал.
Но это давало нам надежду на то, что не всплывут нежелательные подробности какого-нибудь происшествия или конфликта, пропущенный или не выученный урок и невыполненное домашнее задание или неудачный ответ накануне.
Они никого не игнорировали, но и никого не выделяли, не приближали к себе и не отдаляли от себя, оставляя при себе и свои симпатии, и свои антипатии.
Обнимать, гладить по голове, брать за руку или хотя бы хлопать по плечу и, наоборот, отталкивать и одергивать с их стороны подавно исключалось.
Они, возможно, еще застали гимназию, где к ним обращались на «вы», поскольку обе с личным местоимением второго лица единственного числа испытывали некоторое затруднение и повелительным наклонением почти не пользовались.
Первая еще и встречала нас у дверей класса и для каждого находила несколько приветливых слов, а вторая, напротив, появлялась исключительно после звонка и как бы в оправдание говорила что-нибудь про погоду, сильный ветер, дождь или снег, свое неудачное одеяние, холод в учительской и пр.
И урок начинала издалека, с какого-нибудь случая, имевшего, однако, непосредственное отношение к русскому языку, литературе или арифметике и нуждавшегося во всестороннем исследовании, которым мы и занимались, а после урока толпой окружали ее стул и еще долго о том же просто разговаривали.
И как-то обходились без классных часов и наставлений до уроков и на переменах.
Из-за таких старушек и педагогика в начальной школе почти не ощущалась и никак не сказывалась, зато холодным душем окатывала в средней.

Карьера

Уже не помню как в третьем классе оказался в первой пятерке принятых в пионеры, хотя десяти лет еще не достиг, а четвертом, когда пионерами сделались и остальные октябрята, по предложению той же Валентины Александровны был номинирован в председатели совета нашего отряда.
Но если посвящение происходило в актовом зале, все остальное время являвшимся спортивным, под барабанный бой и фанфары, заключалась в нашем хоровом исполнении пионерской клятвы, повязывании нам членами совета дружины наших же галстуков, которые висели у нас на руках, как салфетки у официантов, и взаимном салютовании освободившимися руками, то избирательная кампания в отряде ни музыкального, ни мануального сопровождения не имела, прошла безальтернативно и заняла не больше минуты.
После волеизъявления от изъявления чувств одноклассники воздержались, поскольку не знали, поздравлять меня или утешать, и в дальнейшем никакой субординации не придерживались, потому что у октябрят никого из вышестоящих, кроме дедушки, да и то покойного, не было.
Эта руководящая должность в моей школьной биографии так и осталась единственной, хотя не следовало, конечно же, соглашаться и на нее, но сначала не хотелось огорчать, а затем и подводить нашу добрую старушку.
Тем более что председательство в совете отряда и членство в совете дружины являлись номинальными, никакой деятельности не предусматривали и никаких прав, обязанностей, взысканий и привилегий не влекли.
За исключением того, что раз в месяц вместо уроков я отправлялся в командировку на противоположный берег, где находился общегородской Дворец пионеров, для непродолжительной и безболезненной промывки мозгов, после чего посещал также одну из пельменных, один из кинотеатров и т.д.
Для полноты ощущений в конечную точку я отправлялся к тому же наиболее тихоходным из всех видов общественного транспорта и самым дальним путем — по Северной дамбе, то есть через весь город и вокруг всего комбината, из проходных которого после смены выходили работяги, садились в трамвай и продолжали начатые ранее производственные разговоры.
Затем на правом берегу с чувством глубокого удовлетворения отмечал успехи строителей многоквартирных жилых домов, постаравшихся к моему приезду прибавить новые этажи к возведенным ранее, а в заключение, как уже сообщалось, отдавал должное труженикам правобережных общепита и кинопроката.
Все вышеперечисленное, за незначительными исключениями, и через полстолетия, кстати, обнаружилось на тех же местах, и даже Дворец пионеров.
На следующий день для отчета в специально отведенном для этого блокноте я предъявлял Валентине Александровне пару страниц свежих каракулей, означавших экстракцию или цитату из какого-нибудь руководящего указания, новую редакцию какого-нибудь салюта, девиза или рапорта или содержание новой пионерской песни, и возвращался к прежней жизни.
А в пятом классе и чуть ли не первого же сентября новой классной руководительницей мое председательство было признано неправомерным и недействительным, незамедлительно прекращено и передано первой ученице класса.
Что аргументировалось, однако, не тем, что новая классная руководительница была приятельницей ее матери, а тем, что председатель совета пионерского отряда должен иметь по всем предметам только отличные оценки и подавать остальным пионерам пример прилежания и поведения.
Ни тем, ни другим, ни третьим я не отличался, поэтому крыть было нечем.
- Пресиратель, - презрительно бросила мне после этого моя преемница.
Затем она нашила себе на рукав две красных лычки (одна полагалась звеньевому совета отряда, а три — председателю совета дружины), чем я манкировал, и, действительно, мою должность использовала несравненно успешнее.
Соответственно, это выяснилось также через год, причем совершенно случайно, когда географичка, характеризуя многообразный климат на широких просторах нашей родины, вероломно спросила ее, тепло ли было в Артеке.
- Да, - сказала она.
Почему вероломно?
Потому что для показухи такая отличница заводилась в каждом классе, усаживалась на первую парту, к доске не вызывалась и по предметам почти не опрашивалась, не говоря уже о личной жизни, числилась председателем совета отряда, а в впоследствии еще и комсоргом и к золотой медали препровождалась всем педагогическим коллективом, в благодарность которому служила еще и осведомительницей.
Хотя о чем эти несчастные могли осведомлять, если к остальным сидели спиной и вне школы с ними не встречались, да и остальные их сторонились?
За десять лет я сменил три школы и в каждой из них наблюдал одно и то же.

Классная дама

Человеконенавистническая советская педагогика основывалась на отрицании генетики и воспитании нового человека наиболее действенными, то есть репрессивными, способами, в том числе и теми, которыми пользовалась святейшая инквизиция, то есть постоянным капанием ему на темя.
Мы и оглянуться не успели, как из внучат Ильича превратились в малолетних преступников, которых требуется перевоспитывать, и наши дневники сделались кроваво-красными от чернил новой классной руководительницы — математички Инны Андреевны С.
Вот мои замечания за первую же неделю ее руководства: «Опоздал на дежурство», «Сбежал, не сдав дежурство», «Дрался», «Отвратительно вел себя на уроке», «Не учит правил» и «Ваш сын ленив» (все мои дневники сохранились).
Время от времени, кроме того, в дневниках под ее диктовку мы собственноручно выводили : «Папа и мама! У нас очень плохое внимание на уроках, особенно на русском и математике. Мы плохо ведем себя на истории и на русском. Очень просим принять меры, соответствующие в данном случае».
То же было и в повестке еженедельных классных часов и родительских собраний.
На уроках, говорила она, порядок в классе и внимание учеников должны быть стопроцентными, и отвечать ученику следует лишь тогда, когда его спрашивают, а для этого нужно поднять правую руку и встать рядом с партой.
Поднятие правой руки и вставание рядом с партой мы еще и репетировали.
Не знаю, как на родительских собраниях, а на классных часах за перечислением всех наших правонарушений она распалялась так, что ее руки, лицо и шея багровели, и мы со страхом ожидали, что она вот-вот взорвется.
Запугать, однако, ей удалось лишь девочек, да и то не всех, потому что Наташка Рассадина, Танька Белоусова и Галка Сидорова то и дело что-то бурчали себе под нос, а второгодница Светка Вяткина и вовсе огрызалась и вполне могла перейти на мат, поэтому классная руководительница с ней не связывалась.
Конечно, будь она поумнее и порядочнее, а главное, последовательнее, чего бы это ей не стоило, к ней несмотря на репрессии хотя бы прислушивались, а так уступка здесь, уступка там, вместе получается проституция.
В отношении же мальчиков ее расчет, как видно, был на то, что постоянное сопротивление им однажды надоест, и они замкнутся, и всю оставшуюся жизнь обиды будут сносить молча, и умрут, не дожидаясь пенсии.

Вкладыши

В том же дневнике за пятый класс случайно сохранились и два моих автографа того времени, также написанные по диктовку той же классной руководительницы.

Первый называется «Распорядок дня»:


7 часов — подъем

7-30 — завтрак, приготовление к школе

8 часов — дорога в школу

8-30 — начало занятий в школе

13-30 — окончание занятий в школе

14 часов — дорога домой

14-30 — обед, прогулка, помощь маме

19 часов — уроки

21 час — тихие игры, чтение книг

22 часа — сон


Второй называется «Книги для внеклассного чтения»:


Бажов — «Каменный цветок»
Бонч-Бруевич — «Наш Ильич»
Гайдар — «Горячий камень»
Герман — «Рассказы о Дзержинском»
Горький — «Детство»
Катаев — «Белеет парус одинокий»
Михалков — «Полкан и Шавка»
Пришвин — «Глаза земли»
Пришвин — «Лесная капель»
Станюкович — «Максимка»
Чехов — «Каштанка»
Чехов — «Мальчики»

50-летие ВОСР

Мое пребывание в пятом классе вдобавок совпало с полувековым юбилеем самого знаменательного события в истории всего прогрессивного человечества.
И такой катавасии по этому поводу, продолжавшейся целый календарный год, невозможно себе и представить. И школе перепало больше всего.
Во-первых, взялись подправить подраспустившийся внешний вид школяров, но возвратить в школу военную форму по множеству причин было уже невозможно, поэтому постарались как можно больше военизировать гражданскую.
Вместо военной фуражки с кокардой сначала ввели белую пилотку, после чего украсили ее красной кисточкой, пока она окончательно не превратилась в испанку, то есть красного цвета пилотку с красной же кисточкой.
Вместо гимнастерки ввели пионерскую рубашку с полупогончиками, железными пуговицами и тремя дерматиновыми вымпелами — на груди и рукавах, а кроме того, пионерский значок в виде пылающего костра и жупелы военных знаков различий, командирского планшета, санитарной сумки и т.п.
Во-вторых, в испанках и рубашках со значком обязали сфотографироваться то ли для школьного, то ли для классного юбилейного альбома.
В-третьих, обязали приобрести юбилейный настольный перекидной календарь.
В-четвертых, ввели налоги в виде марок ДОСААФ и обществ Красного Креста, природы и еще чего-то, которые мы ежемесячно были обязаны раскупать.
В-пятых, ввели торжественное дежурство, для которого обязали являться в школу как минимум за полчаса до начала уроков, чтобы в испанках и рубашках стоять в коридорах на расстоянии пяти метров друг от друга.
В-шестых, в испанках и рубашках ввели присутствие на еженедельных линейках.
В-седьмых, в испанках и рубашках ввели присутствие на классных часах.
В-восьмых, ввели смотр строя и песни в испанках и рубашках и с маршировкой.
В-девятых, ввели политинформации, не считаясь с возрастом политинформаторов.
Справиться с этим моей преемнице на посту председателя совета нашего отряда оказалось не по зубам, поэтому пришлось классной руководительнице униженно просить меня, так как приказать мне она уже не могла.

Пение

Речь, однако, не о предмете, преподававшемся с пятого по восьмой класс и даже не о репетициях в школьном хоре, а о нашем времяпрепровождении с классной руководительницей на классных часах, целиком занятых исполнением революционных и комсомольско-пионерских песен.
Хотя поначалу это, действительно, выглядело как репетиция строя и песни для школьного смотра, но потом превратилось в самостоятельное мероприятие.
Метод ее музыкально-коммунистического воспитания был прост и гениален, как все древнегреческое, поскольку слова с мелодией легче запоминаются, а их совместное исполнение, как и совместное преступление, сближает.
Но сближаться мы начали не с государственного гимна, который и она, я думаю, ненавидела не меньше остальных, ежедневно просыпавшихся под него.
Начали с «Интернационала». Вразнобой спели первую строчку и затихли.
Что тут началось!
После чего ренегаты, конформисты и штрейкбрехеры под ее диктовку записали его текст и в дальнейшем по ее заданию приносили слова и других песен.
Тем более что агитпроп к тому времени наштамповал массу открыток с революционными картинками, на обороте которых были и революционные песни.
Исполнением каждой она дирижировала лично, но поскольку слух у нее был неважный, а зрение еще хуже, ни заподозрить, ни уличить никого в уклонении от исполнения ей не удавалось, а уклонялись мы кто во что горазд, и я, скажем, развлекался тем, что на ту же мелодию подбирал другие слова.
Увлекшись этим следом за Виталькой Бусаревым, еще в начальной школе удивившего меня тем, что однажды он сочинил мелодию к стихотворению Жадовской «Нива» из «Родной речи» и наиграл ее на губной гармошке.
Я тоже под его аккомпанемент исполнил его романс, и самым поразительным для меня стало даже не то, что Вита, музыкального образования не имевший, оказался композитором, гармонистом и аккомпаниатором, а то, насколько музыкальный размер соответствовал стихотворному.
За это, как Робертино Лоретти, репертуар которого мы любили, я ему пел:
О Вита, о Вита миа...


The Beatles

С их творчеством у меня неразрывно связан стойкий и вызывающий слюноотделение запах уксуса, которым тогда склеивали магнитофонные пленки.
Его держали во флакончике из-под лака для ногтей с крепко завинчивавшейся крышкой и пленки смазывали встроенной в крышку кисточкой.
Пленки не выдерживали слишком частого прокручивания да и поминутного возвращения к началу той или другой песни, куплета, припева и даже той или другой фразы, чтобы хотя бы приблизительно уловить их смысл.
Школьные словари перед ним оказались бессильны, поэтому в районных библиотеках в те времена большой англо-русский словарь Мюллера стал пользоваться особо повышенным спросом, и английская текстология в нашем отечестве переживала просто неслыханный ранее расцвет.
Оживился и агитпроп и бойко накинулся на развернувшуюся битломанию, даже в районных газетах публикуя их неразборчивые фотографии.
Об их первых гастролях по Соединенным Штатам Америки был также сюжет в «Новостях дня», то есть ежемесячном документальном киносборнике, который крутили перед каждым сеансом художественного фильма.
Я и сам был свидетелем того, как из-за десятисекундного ролика сначала целиком наполнялся, а после него наполовину пустел кинотеатр «Мир».
На русский, однако, по вышеизложенным причинам их не переводили или переводили разве что наполовину, оставляя в неприкосновенности припев, а некоторую нескладность текстов даже шутливо обыгрывали, напевая:

Миша вошел,
Миша вышел,
I love you,
I love you,
I need you...

Зато на русских заборах тогда впервые появились иностранные надписи.
Я и сам однажды наткнулся на свежую надпись на парте такого содержания:

Love, love me too,
You know I love you...

Макулатура и металлолом

От уничтожения сусликов и воробьев и собирания птичьего помета городские школьники были избавлены, но оставались макулатура и металлолом.
На каждого городского школьника управлением образования прописывались нормы — десять килограммов макулатуры и триста килограммов металлолома, которые надлежало собрать в течение учебного года.
Примерно по тридцать граммов макулатуры и килограмму металлолома в день. То есть по газете и будильнику. Неужели это не по силам?
Тот, кто это придумывал, так, наверное, себе и представлял ученика начальных классов, ежедневно складывающего в уголок газеты и будильники.
Вполне возможно, если бы за них, как на Западе, платили, так и было бы, но в отдельно взятой стране победившего социализма все было по-другому.
Ученики начальных классов попросту громили окрестные стройки, заводы и фабрики, учреждения и заведения, магазины и склады, парки культуры и отдыха, летние павильоны и аттракционы, кладбища и городское коммунальное и дорожное хозяйство — котельные, трансформаторные, водоразборные, пожарные и телефонные будки, трубопроводы и рельсовые пути.
Весной и осенью в школах для этого сколачивались банды, действовавшие исключительно по воскресеньям, когда вышеперечисленные отдыхали.
То есть вандализм педагогами и подстрекался, и поощрялся, а уклонение от участия в этих бандформированиях и погромах, наоборот, наказывалось.
В результате на улицах не оставалось ни одной железной ограды, ни одного навеса, ни одного навесного замка, ни одной двери, ни одной дверной ручки, ни одной скобы для очистки обуви, ни одной урны и ни одного люка с крышкой.
По понедельникам в школы приходили руководители пострадавших предприятий и учреждений, ругались и спасали от уничтожения, что находили, но предъявить судебный иск малолетним, а тем более школе, не могли.
Не представляю, куда потом поступало собранное нами и поступало ли, однако за лето или до наступления зимы школьный двор от него освобождался.
Особенно жалко было старых книг и журналов, которые я жадно рассматривал в сарае с макулатурой, выпрашивал и сколько мог уносил с собой.

Сообщник

Единственным мужчиной, если не считать трудовика, в нашей школе являлся ее завуч и учитель русского языка и литературы Юрий Михайлович М.
Это был худощавый, долговязый, неторопливый и немногословный человек средних лет, в очках и скромном, но из какой-то блестящей материи костюме.
И не то чтобы он и держался особняком, но как-то умудрялся оставаться лишь в пределах своих должностных обязанностей и не вмешивался в конфликты учеников с учительницами, которые по этой причине напрямую жаловались директрисе, даже внешне напоминавшей надзирательницу.
Хотя конфликты, в сущности, бывали ничтожные, но избегать их или сглаживать предметницы собственными усилиями при наличии такой специалистки себя не утруждали и направляли к ней в кабинет всех без разбора.
Незаметно проскочить между этими сциллами и харибдами и по неосторожности не зацепить чем-нибудь ни одну из предметниц не удавалось и мне, и я то и дело натыкался на них, говоря «Лихтенштейн» вместо «Лихштейн» на уроках географии, употребляя разговорные эквиваленты и сокращения на уроках английского, называя точные даты на уроках истории и т.п.
Не говоря уже о математичке, выносить сор из класса не считавшей зазорным.
Вот и на одном из уроков литературы со мной приключилась неприятность, каких раньше не бывало и быть не могло, потому что вызывать к доске в начальной школе то ли не полагалось, то ли не практиковалось, да и в пятом классе на первых уроках это выглядело преждевременным.
Не представляю, на какой результат он рассчитывал и в чем заключался его педагогический метод, но вывести меня на чистую воду ему удалось.
Мой посильный ответ с учетом его наводящих вопросов незаметно оброс подробностями, после чего мне пришлось еще и перечислить источники своих сведений о прототипах основных персонажей чуть ли не «Муму».
Я признавался в них, как в преступлении, досадуя на себя за болтливость.
И ожидая после этого чего угодно, но только не того, что последовало, а именно: к доске меня он больше не вызывал, мои ответы с места не комментировал, письменные работы не редактировал и оценки в журнал и дневник ставил, не называя вслух и позволяя мне и дальше сохранять инкогнито.

Красное и желтое

«Коркинскую правду» я уже охарактеризовал, однако и «Магнитогорский рабочий» все читали с конца, потому что всю последнюю страницу занимали сообщения о том, кто с кем и почему расторг законный брак.
Примерно так же обсуждали и личную жизнь первого лица государства и оценивали на официальных приемах Нину Петровну, которая и впрямь выглядела так, будто ее только что оторвали от плиты и вязания шерстяных носков.
Жалко муж ей попался никудышный — весь в бородавках и штанах до подмышек.
Особенно стыдно за него было в продолжение его поездки по Соединенным Штатам Америки и когда он тряс своими короткими ручками с трибун.
А какую нес ахинею — уму непостижимо!
Горбачев на его фоне — просто интеллектуал.
Здесь меня можно заподозрить в том, что и остальные мои суждения позднейшего происхождения и что тогда ничего подобного не было и быть не могло.
Увы, агитпроп преследовал до нас начиная с детского садика, и совсем немало наших к своим четырем годам помнило по имени-отчеству и могло перечислить не только членов, но и кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС .
На зарядке мы особенно охотно выполняли правый и левый уклон, а при передвижении всей группой задние глумливо кричали передним, что они оторвались от коллектива, а передние отвечали, что это задние отстали от коллектива.
Да и сама по себе групповщина в детском садике тоже оставляла вопросы.
Слово «законно» в нашем детстве заменяло нам все другие положительные оценки, позднее называвшиеся словами «клёво», «круто» и «классно».
В порядке вещей между нами были дискуссии о том, является ли Хрущов сыном Ленина, а если не является, то почему именуется верным сыном.

У нас было три бандита -
Ленин, Сталин и Никита.
Ленин грабил, Сталин бил,
Никита голодом морил...

Говорилось также, что Хрущов живет в хрущобе, только занимает ее всю.
Столько устного народного поэтического творчества не было ни о ком другом.
Средства массовой информации, напротив, выдавали ее слишком мало, чтобы можно было составить элементарное представление о происходящем, не говоря о дезинформации, поэтому домысливалось все, начиная с нехватки продуктов и промтоваров и заканчивая посулами приближающегося коммунизма.
От неинформированности, на мой взгляд, и шестидесятничество, и лирико-физические крайности, и монументально-сентиментальный стиль той эпохи.
Кризис мысли охватил не только архитектуру, но даже легкую музыку, и наибольшую пошлость неотвратимо выносило наверх, откуда она и низвергалась:

Топ, топ, топает малыш
Прямо по дорожке,
Милый стриж...

Провинциальный поэт, написавший это, как говорили, ошалел от гонорара, забросил свою музу, не вынес всенародной славы, спился и свихнулся.
А вот пародия:

Топ, топ, топает Иван
Прямо по дорожке
В ресторан...

Существовало даже несколько ее вариантов, в том числе неприличных, после чего неприличной переработке стала подвергаться едва ли не каждая песня.
Из актуального репертуара Интернационального поселка и вовсе невозможно процитировать ни строчки, но на Щитовухе попадались и печатные.
И политические.
Например:

Убили Патриса Лумумбу
И не дают его похоронить…

Ах, Чомба, Чомба, Чомба,
Тебя бы кирпичом-ба,
А заодно Хрущова
Мы выбросим в окно...

И мы подхватывали припев:

Лумумба, Лумумба, Лумумба,
Ты – наш конголезский герой.
Лумумба, Лумумба, Лумумба,
Что сделали гады с тобой!

Осенью 1964 года по рукам пошло отпечатанное на папиросной бумаге стихотворение, которое, в отличие от школьных, я запомнил мгновенно и навсегда.
Демонстрирую:

Был у нас один король,
Уточнять не станем,
Развозил он хлеб и соль
Очень многим странам,

Приглашал к себе гостей,
Ездил сам с визитом, -
В общем, гости всех мастей
Славили Никиту.

Как не славить ласку,
Как не славить доброту,
Коль поднял на высоту
Масло и колбаску!

Драл язык во всю длину,
Тыкал пальцем в небо:
Мы подняли целину,
Будет много хлеба.

А народ, дурак, пахал
Поздно, до зарницы, -
Вырос хлеб и улетел
Прямо заграницу.

Он народу так сказал:
Ешь и пей от пуза,
Будешь крепким, как металл,
И от кукурузы.

Товарищ, верь, придет она,
На водку старая цена,
И на продукты будет скидка:
Ушел на пенсию Никитка!

Кубань

В День защиты детей и в год 50-летия ВОСР, когда первым же рейсом авиалайнера Ту-134 из Магнитогорского аэропорта мы с приехавшей за мной бабкой намеревались отбыть в теплые края, с утра ни с того, ни с сего выпал снег.
Выпал, лежал и не таял, поэтому бабке пришлось надеть материны зимние вещи, а матери — проводить нас до аэропорта, чтобы забрать их обратно.
Из заснеженного Магнитогорска мы прилетели в пасмурный Волгоград, откуда поездом на следующий день добрались и до солнечного Новороссийска, искупались и направились в Краснодар, а затем и станицу Баканскую, в которой проживали ее знакомые, в теплые края подавшиеся ранее.
На станичных улицах, к нашему удивлению, бесполезно плодоносили всевозможные плодово-ягодные деревья, урожай с которых никто и не думал снимать.
Как и я, памятуя про волчанку.
У знакомых то ли дети, то ли внуки оказались примерно моего возраста, и после беспрепятственного знакомства мы были отправлены за хлебом.
Каравай был еще горячий и сплющивался и распрямлялся, как банная губка, а когда я его попробовал, то понял, что настоящего хлеба раньше не ел.
Все остальное у знакомых было домашнего приготовления, и впервые я попробовал также сало, масло, сметану, колбасу, компот и вишневую наливку.
Бабка, в отличие от меня, на юг отправлялась как бы в инспекционную поездку, поскольку остаток жизни также вознамерилась провести в теплых краях.
На Кубани, однако, она не остановилась, и следующим летом отправилась на Дон к другим знакомым, где прием, надо понимать, был еще лучше и где она приобрела небольшой дом и осталась на постоянное жительство.
Любопытным было и наше возвращение.
Сначала в Волгоград, где из-за отсутствия билетов на ближайший прямой поезд приобрели билеты на какой-то обходной, следовавший через Казахстан.
Волгоградский вокзал впечатлил меня своими росписями, и я решил изучить и его окрестности и сразу наткнулся на столб, изрешеченный снарядами, и музей, в котором мне запомнился меч, подаренный Волгограду англичанами.
В Магнитогорск вместо суток ехали трое, то и дело останавливаясь в степи и дожидаясь, пока казахи не раскупят весь хлеб из прицепленных вагонов.

Расставание

Получилось так, что в 1969 году в Магнитогорск я больше не возвратился, поэтому с ним даже не попрощался, отбывая всего лишь на каникулы.
Не попрощался как следует и с одноклассниками и соседями и впоследствии разглядывал их только на немногих сохранившихся фотографиях.
Ничего не екало у меня и тогда, когда из окна первого трамвая в последний раз я окидывал взглядом Щитовуху, затем Гортеатр, «Магнит» и Урал.
Не получило продолжения и последнее знакомство в поезде, на котором из Магнитогорска вместе с приехавшей за мной бабкой нам предстояло добраться до Волгограда и там пересесть на поезд Волгоград-Киев.
Знакомство с двумя сестричками, которых родители посадили в наше купе и отправили на лето к своим родителям, если не ошибаюсь, в Кантемировку.
А точнее, младшей, учившейся в том же классе, что и я, но средней школы.
Через три года нас ожидала встреча в ее девятом классе, поскольку отдельные выпускники нашей восьмилетней школы традиционно доучивались в соседней, но едва ли предполагаемая встреча была бы такой же.
Сначала мы установили несколько общих знакомых и мест и дат, где и когда могли встретиться, потом пробежались по окрестностям — стадиону, музею, театру и кинотеатрам и сравнили наши биографии, интересы и вкусы, но как ни старались найти отличия в своих предпочтениях, ничего не получалось.
Словно выросли в одном дворе, проживали в одном доме, посещали один и тот же детский сад и шесть лет просидели за одной партой в одном классе.
Мы проговорили с ней весь день и еще полночи прошептались на верхней полке, стоя на коленях, держась за руки и почти соприкасаясь губами.
И потом в темноте я еще долго смотрел в ее сторону, пока она не перегнулась через проход, не приблизила свое лицо к моему и не прошептала:
- Спи!
Тем неожиданнее утром оказались их поспешные сборы и высадка, во время которой нелепым и запоздалым выглядел мой вопрос, куда мне написать.
И она пожала плечами, развела руками и со смехом прокричала с перрона:
- На деревню... дедушке...

БЕЛОКАЛИТВИНСКОЕ

Прописка

Семью одной из своих дочерей моя бабка перетянула к себе в 1967, а второй – 1969 году, когда и я перебрался на жительство в Белую Калитву, в которой прежде бывал только на каникулах, и в конце августа начал трудоустраиваться.
В ближайшей к моему дому средней школе № 1, занимавшей небольшое двухэтажное здание на площади, мне ответили, что мест в седьмом классе у них нет, и отправили в противоположную от дома сторону в более просторную среднюю школу № 4, где меня и записали в седьмой «В».
«В» – так «В».
И в День знаний в красном галстуке и белой пионерской рубашке с короткими рукавами и пламенными вымпелами на них, погончиками на плечах и железными пуговицами я предстал перед своими новыми одноклассниками, среди которых в школьной форме, однако, оказался единственным, поскольку остальные, кроме одноклассниц в белых воротничках, манжетах и фартуках, нарядились кто во что – от костюма до футболки.
Мне это понравилось, и на следующий день я и сам надел простую рубашку, однако превратное впечатление о себе, по всей видимости, произвел.
Девочки, впрочем, меня не заметили, зато мальчики обступили полукругом и с жалостью разглядывали, пока Серега Поздняев первым не спросил:
- Тупалу знаешь?
- Нет, - признался я.
- Узнаешь, - сказал Серега под общий смех.
Тогда и остальные в той же манере поинтересовались моими знакомствами, перечисляя прозвища, как позднее выяснилось, моих будущих педагогов.

Темная

В нашем классе наша классная руководительница и учительница истории Ада Павловна Гриценко посадила меня на пустовавшее место за одну парту с толстой девочкой Людой Балейкиной, и это меня сразу насторожило.
Других одноклассников, желавших делить с ней парту, как видно, не находилось.
Я и сам не любил толстых девочек, и они отвечали мне тем же, да и Люда Балейкина к тому же являлась троечницей, а троечниц я тоже недолюбливал.
Хотя и троечницы были разные, как, скажем, Лида Леник, с которой мы жили на одной улице и нередко возвращались из школы, за ненадобностью отдавшая мне в пользование большой англо-русский словарь Мюллера.
Или, если привести другой пример, Люда Жерлицына – тоже хорошая девочка.
Однако моя соседка Люда Балейкина оказалась еще и не тихой, а какой-то бойкой троечницей, которая в довершение всего принялась меня поучать.
Понятно, я дерзил ей и, возможно, даже грубил, в чем теперь, конечно же, раскаиваюсь, но поначалу и без Люды Балейкиной проблем у меня хватало.
Она же настроила против меня и остальных девочек, которые проявили с ней солидарность и однажды на улице окружили меня и попытались побить.
Все их побои, конечно, были бы смехотворны, и в другое время и другом месте я бы охотно им подвергся, но побоялся того, что обо мне будут говорить как о побитом девочками, поэтому малодушно выскользнул из их круга.

Соло

Не прошло и недели, как новую проблему мне устроил какой-то шустрик, на урок пения заявившийся с баяном и с порога заигравший бодрую пионерскую песню, которую одноклассники, в отличие от меня, дружно подхватили.
Заиграй он другое, я бы тоже подпел, но от пионерских песен меня тошнило.
Я и советский гимн ненавидел, потому что все детство просыпался под него, после чего родители шли на работу и отводили меня в ясли, а затем и садик.
Следом за первой песней шустрик заиграл и вторую такую же, и я по-прежнему молчал, а он это заметил, вызвал к доске и предложил мне спеть соло.
Другой бы, вроде Юрки Васильченко, этому только обрадовался и спел все, что ни попросят, и много чего еще, но мне до него было далеко, и я ответил, что не знаю слов обеих исполненных песен. Тогда мне было предложено спеть любую известную мне песню, и пришлось прибавить, что сольное пение я не практикую, поскольку не имею для этого ни слуха, ни голоса.
После чего шустрик сразу повел меня к директору, который, оценив ситуацию, предположил, что к следующему разу я разучу слова, и тогда уже ничто не помешает мне петь вместе с остальными, но шустрик настаивал на соло.
Я думал о том, что придется мне искать и третью школу, но петь отказывался.
- Надо вызывать родителей, - решил директор.
Мать по возвращении, правда, сказала, чтобы я хотя бы делал вид, что подпеваю, но делать это я тем более не собирался, хотя и шустрик, надо отдать ему должное, после всего дал задний ход и сам начал делать вид, будто меня не замечает, и как за все четверти, так и за год поставил мне четверки.

Тупала

Не заставило себя ждать и обещанное мне Серегой Поздняевым знакомство с учительницей русского языка и литературы Анной Васильевной Тупало.
Взаимопонимание с которой у меня устанавливалось еще дольше и которая за первую четверть влепила мне тройку по русскому языку и двойку по литературе.
Такого за все прошлые годы со мной не случалось, и я вновь задумался об одной из заречных школ, хотя переходить туда с двойками не очень хотелось.
Тем более что личного конфликта с Анной Васильевной у меня не было.
Просто раньше мне не доводилось учить наизусть ни правил, ни методических указаний, и моим педагогам было достаточно того, что пишу я без ошибок и умею пересказывать литературные произведения, и я надеялся, что и она, убедясь в этом, перестанет требовать излишнее, однако в итоге, наоборот, пришел к выводу, что именно так, как требовала она, и следует относиться к правилам, потому что даже для того, чтобы их нарушать, их надо знать, и во второй четверти у меня уже были четверки, а затем и пятерки.
И впоследствии я не раз убеждался в правильности такого подхода к языкам.
Больше того, за все десять школьных лет, проведенных мной в трех разных школах, лучшего педагога среди женщин, как мне кажется, я не встречал.
На ее уроках, помимо прочего, для выработки почерка полагалось пользоваться тетрадями в косую линейку и не шариковой и даже не автоматической, а перьевой ручкой, поэтому вместе с последней приходилось приносить из дома еще и чернильницу с фиолетовыми чернилами.
Это была во всех отношениях своеобразная старуха. По школе она расхаживала, небрежно закинув сумку за плечо и в другой руке накручивая очки.
Ее острого словца побаивались. Чаще всего она им и ограничивалась, но если уж принималась кого-нибудь костерить, тот просто-напросто сгорал со стыда, зато одноклассники покатывались с хохоту от ее насмешек.

Натурализация

На первый же субботник я не явился, но не потому, что был против благоустройства, а потому, что не нашел назначенного места, в чем и признался, витиевато объяснив тем, что недостаточно знаком с местной географией.
- Так познакомься, - сказали мне.
И я начал осваивать окрестности и окраины и прогуливаться на Форштадт и гору Караул и по берегам Белой Калитвы, в которую лишь изредка заплывали моторные лодки, до Дворца и Северского Донца до автомобильного и железнодорожного мостов, под которыми несравненно чаще проплывали какие-нибудь баржи и землечерпалки и пролетали «Кометы», а также приобщаться к местной общественной и культурной жизни.
Вместе с чемпионом мира по шахматам Анатолием Евгеньевичем Карповым, к примеру, присутствовал при открытии шахматного клуба, затем вместе с ветеранами Великой Отечественной войны – при открытии мемориала освободителям Белой Калитвы от фашистов на правом берегу Северского Донца, а областными и городскими писателями – при открытии памятника Игореву полку на горе Караул, записался в районную библиотеку и городское общество филателистов, выписал местную газету и даже обзавелся двумя знакомыми старушками в ближайших газетных киосках, в одном из которых из-под прилавка с небольшой переплатой приобретал еженедельник «Футбол-Хоккей», а другом – трехкопеечную телепрограмму на неделю.
Из памятников архитектуры обнаружил на Форштадте несколько старинных домов с метровой толщины, как и в моем доме, каменными стенами, а на площади Ленина – занятые Домом пионеров и той самой средней школой № 1 станичные Введенскую церковь и высшее начальное училище и неподалеку от них и единственный памятник монументальной скульптуры.
Жаль, что краеведческого музея тогда еще не было, зато позднее я рассказал уроженцу станицы Усть-Белокалитвенской, соавтору книжки о Белой Калитве и главному редактору журнала «Дон» Александру Михайловичу Суичмезову (1911-1986), читавшему нам типологию толстых литературных журналов, как на его родине в парке имени Маяковского слушал выступление вокального квартета из трех древних старух в белых платках с кружевом по краям и старика в казачьей форме, который был запевалой.
Он делал из строя шаг вперед, объявлял название следующей песни и добавлял:
- Запевает Рубашкин.
Затем делал шаг назад и сиповатым и глуховатым голосом запевал, например, о неприхотливых грушевских казаках, а старухи как могли подтягивали.
И Суичмезов смахнул слезу.
- Я помню эту песню, - сказал он.

Донская речь

Немногочисленные ее носители, а точнее сказать, носительницы даже на шестом десятке лет Советской власти позабыли, как выяснилось, еще не все.
Как, например, бабкины соседки, которые в моем лице наконец-то приобрели терпеливого слушателя и от которых мало-помалу я набрался такого количества новых слов и словосочетаний, что мог составлять из них даже полносоставные и совершенно непонятные для несведущих предложения.
Почерпнутых попутно сведений достало бы также на несколько этнографических диссертаций. Таких, например, как «Терминология родства и свойства донских казаков», «Речная и приречная лексика междуречья Северского Донца и Белой Калитвы», «Дворовая и домашняя утварь и одежда и обувь казачки» и «Наименования степных, полевых, садовых и огородных растений и приготовленных из них продуктов и блюд донской кухни».
Моим излюбленным вопросом на засыпку уроженцам и жителям других местностей нашего отечества с той поры остается: что такое «жужелка»?

Наставники

Белокалитвенское общество филателистов возглавлял городской прокурор Николай Иванович Ульянов, недорого толкнувший мне самодельный кляссер да и отсутствием волос на голове напоминавший однофамильца, однако запомнившийся еще и своим ассоциативным мышлением.
Рассматривая его коллекцию на тему космоса, я спросил, какое отношение к нему имеют марки с кремлевскими башнями и новогодними елками.
- А звезды?
Почтовые знаки свели меня и с проживавшим напротив почты и по двору и ближайшим окрестностям разгуливавшим в махровом халате бывшим актером больших и малых театров Александром Владимировичем Морозовым, который на утренние заседания, назначаемые прокурором, всегда опаздывал и объяснял тем, что ему необходимо принять ванну, выпить кофе…
Среди других экстравагантных личностей вспоминаются также контуженная на войне и всю оставшуюся жизнь зимой и летом проходившая в кителе с многочисленными орденами и медалями Зина Семикозова, колчерукий и колченогий поэт и публицист Владимир Крук и спортивный врач Володя Перлов, периодически дежуривший на стадионе и пинками отгонявший от крана с водой тех, кто после тренировки намеревался к нему припасть.
Незабываемое знакомство имело место и в шахматном клубе, который следом за действующим чемпионом мира посетил и утративший это звание Борис Васильевич Спасский со своим тренером Игорем Захаровичем Бондаревским, первый из которых провел сеанс одновременной игры для взрослых шахматистов, а второй – для малолетних и чуть ли не на полусотне досок.
Последнее, собственно, и послужило причиной моего сомнения и подтолкнуло к проделке, описанной в «Двенадцати стульях» Ильфом и Петровым.
И хотя чужих фигур я не крал, одну из своих переставил на другое место.
- Ее здесь не стояло, - сказал Бондаревский и, не сделав хода, пошел дальше.


Кот ученый

Необыкновенными способностями, кстати, отличался и мой совершенно серый кот, понимавший разговорный русский в объеме не меньше двух десятков слов, откликаясь на которые, он приходил или уходил, запрыгивал на колени или спрыгивал с коленей, подавал гостям лапу и представлялся.
На досуге предпочитая проводить время перед телевизором, в котором в свою очередь предпочитал спортивные передачи и «Спокойной ночи, малыши».
По совместительству исполняя обязанности сторожевой собаки, мимо ушей пропуская все уличные звуки и настораживаясь лишь при стуке калитки.
У нее же встречая меня из школы и провожая в школу и махая мне лапой.
Мои одноклассницы общаться с ним то ли стеснялись, то ли побаивались, зато Юрка Васильченко после первого же знакомства неизменно передавал ему привет, а из Чехословакии даже прислал мне почтовую открытку с пушистым сероватым котом на ней и надписал: «Как твой».

Субкультура

Неизвестно, как сложилась бы моя судьба в той самой средней школе № 1, однако за ее пределами наверняка сложилась бы так же, как она сложилась.
Дело в том, что все учившиеся в ней мои ближайшие соседи были младше меня, поэтому рано или поздно я все равно присоединился бы к компании, состоявшей из учеников седьмых классов преимущественно средней школы № 4 и давно уже сложившейся в полутора кварталах от моего дома.
Принадлежность к ней подразумевала, соответственно, совместное внешкольное времяпрепровождение, товарищество и следование местным традициям.
Последних в моем отрочестве насчитывалось как минимум пять, первая из которых заключалась в совместных купаниях в речке Белой Калитве, которая по имени, однако, никогда не называлась. Третья традиция предусматривала коллективные катания на велосипеде по Ленинской улице, к столетию со дня рождения ее имядателя покрытой свежим асфальтом; четвертая подразумевала посещение культурных учреждений, как то: стадион, кинотеатр «Комсомолец» и парк имени Маяковского; и пятая предписывала пользоваться ими, как и речкой и Ленинской улицей, бесплатно.
На стадион, стало быть, надлежало проникать со стороны примыкавших к его забору гаражей, летний кинотеатр, а точнее, крышу кинопроекционной будки посещать со стороны примыкавшего к ней общественного туалета, а забор танцплощадки преодолевать со стороны речки.
Так что когда Александр Михайлович Суичмезов поинтересовался, выходцем из какой части его родной станицы я являюсь, я с гордостью ответил:
- С Бугра.

Номинация

Прозвища у детворы, как известно, происходят от фамилий, однако фамилии некоторых моих друзей, как, например, Чех, Кулак и Ермак в дальнейшем сокращении не нуждались, да и моя фамилия от естественного прозвища почти не отличалась, поэтому едва ли не с рождения ею меня и обозначали.
- Резепин, твой горшок с вишенкой, - напоминали мне в яслях.
- Резепин, который сам приходит и уходит, - называли меня в садике.
- Резепин, - как и положено, представился я своей первой учительнице.
- Резепин, мне стыдно за тебя, - выговаривал мне Чех за незабитый гол.
- Резепин, не думай больше часа, - максимой преферансиста поторапливал меня у доски и учитель физики Анатолий Александрович Старыгин.
В последнем учебном году, правда, Вовка Свинарев попытался всех переименовать не то заимствованными, не то им лично придуманными кличками, и я стал у него Лохматым, но никто, кроме него, меня так не называл.
Зато мои прозвища оказались живучее, хотя, собственно, это были не прозвища, и не мои. Просто однажды я назвал своих бугровских друзей их якобы детскими именами, а им это показалось забавным, и после того случая мы именовали друг друга не иначе как Ванёк, Витюля, Вовуля, Мишуля и т.д.
Это неизбежно сопровождалось улыбкой и придавало веселья общению.
Ванёк Никитин. Безалаберный и бесшабашный, но и бесстрашный. Когда мы с ним расставались перед его армией, то крепко обнялись, потому что почувствовали, наверное, что никогда больше не увидимся (то же и с Юркой Васильченко при расставании на его проводах возле ворот военкомата).
Витюля Чех. Застенчивый и не склонный исповедываться, но имевший нежнейшую душу.
Витюля Пискунов. Смешной и наивный фантазер, ухажер и голубятник.
Мишуля Нечаев. Которого тем же именем следом за нами не без иронии стала называть и его старшая сестра. Простодушный, бескорыстный и незлопамятный.
Вовуля Ермак. Внешне грубоватый, но внутренне чуткий и легко ранимый музыкант.
Вовуля Пинягин. Честнейший, добрейший и скромнейший человек и вернейший и надежнейший друг. Он погиб, только-только вернувшись из армии: уснул с непотушенной сигаретой и даже не сгорел, а задохнулся от дыма.

Памятка на зимние каникулы
(из дневника ученика 7-го «В» класса)

1) Соблюдать правила поведения в общественных местах.
2) Соблюдать правила уличного движения.
3) Не кататься на мостовых и не цепляться за проходящий транспорт.
4) Не ходить на речку.
5) Не брать огнестрельного оружия.
6) Посещать кино и кружки.
7) 10-го января в 8-30 – сбор в школе.
Подпись: Гриценко

Памятка на весенние каникулы
(из дневника ученика 7-го «В» класса)

Когда В.И. Ленин научился читать.
Любимые книги В.И. Ленина.
Любимые писатели В.И. Ленина.
Стихи и песни о В.И. Ленине.
Иллюстрации.
Фотографии.
Отзывы о прочитанных книгах о В.И. Ленине.
Литература:
Гринберг «В семье Ульяновых»,
Ручко «Детство на Волге»,
Крупская «Детство и ранняя юность».
Подпись: Гриценко

Расписание

Занятия в нашей школе проходили в две смены, и если классы с первого по пятый учились в первую, то все остальные, к моему счастью, во вторую.
С расписанием мне повезло и в университете, однако ночной образ жизни я освоил еще до школы, поскольку светлого дня мне почему-то всегда не хватало, и после того как родителями выключался телевизор, я с электрическим фонариком под одеялом еще долго дочитывал какую-нибудь книжку.
Впоследствии еще и выяснилось, что темное время суток как нельзя лучше подходит и для собственных сочинений, поскольку повседневность о себе уже никак не напоминает, а воображение в темноте, наоборот, разыгрывается.

Приключение

После седьмого класса меня ожидало и ночное приключение, когда мать командировали в Таганрог на какой-то кратковременный легкопромышленный семинар, и она предложила мне прокатиться туда вместе.
И весь следующий день, который она провела с другими семинаристами, я рассматривал достопримечательности и перед возвращением в гостиницу решил освежиться в море, оказавшемся, впрочем, столь мелким, что для полного погружения пришлось дойти чуть ли не до его середины.
Но и там покачаться на волнах, распространявшихся в разных направлениях и непригодных для качания, не удавалось, как я ни старался. А другое открытие состояло в том, что сумерки закончились несколько раньше моего возвращения на мелководье.
После чего во всех направлениях распространялись только тьма и тишина.
И ни малейшего ветерка над головой, сколько я ни пытался его уловить.
Как в космосе.
Нет, хуже, чем в космосе, потому что ни Луны, ни звезд тоже не имелось.
Зато само собой выяснилось, что освежаться мне предстоит до рассвета.
Если дотяну.
И тогда я прекратил плыть в неизвестном направлении и решил полностью отдаться на волю волн, однако время от времени измерять расстояние до дна и совсем уже было открыл счет приблизительно двадцати двум тысячам секунд, как вдруг между волнами показалась вереница огоньков.
Это вдоль всего побережья наконец-таки включилось уличное освещение.
И тогда я поплыл туда, где огоньки были ярче, пока не понял, что приплыл в порт, на доступной для осмотра территории которого днем обнаружил памятник удалому пирату и контрабандисту Джузеппе Гарибальди.
Оставалось лишь бесславно завершить возле него и собственное плавание, но я все же развернулся и, время от времени оглядываясь на него, поплыл в обратном направлении и вышел из моря в том же месте, где и вошел.
Огоньки, а точнее, огонек на остановке выручил меня и много лет спустя, когда я шел через огромное заснеженное поле, а точнее, полз, потому что  ходьбой это не являлось.
Затемно я вышел затем, чтобы успеть на первый автобус. То есть тоже по неосмотрительности, а не самонадеянности, что отчасти меня утешает.
В общем, пахал целину, надеясь лишь на то, что огонек не погаснет. и отдыхая только сидя, поскольку боялся уснуть.

Сочинения

Политические взгляды, сложившиеся у меня в первом классе, разглядеть собственное светлое будущее не позволяли, поэтому я и не слишком задумывался о нем, пока в девятом классе не лишился половины одноклассников.
Почти все они разъехались по окрестным городам и городкам и поступили во всевозможные профессионально-технические учебные заведения.
Тогда и я озаботился своей профориентаций, а поскольку мой выбор происходил между школьными предметами, путем исключения третьего лишнего оказался между литературой и астрономией, но поскольку последняя обрекала меня на вечную математику, малодушно отрекся и от нее.
Так что упаднических литературных произведений вместе со школьной характеристикой к семнадцати годам у меня накопилось хоть отбавляй, однако проникнуть с ними в Литературный институт не стоило даже пытаться и следовало подыскать примерно то же, но без творческого конкурса.
Ближе к этому и дому представлялось отделение журналистики филологического факультета областного университета, хотя и туда было предпочтительнее предъявить публикации в периодической печати, поэтому первая же из них, называвшаяся «Литературно-музыкальный вечер», в объединенной белокалитвенской районно-городской газете под названием «Заветы Ильича» (бывший «Сталинский клич») была подписана всеми реквизитами: П. Резепин, ученик 10-го класса Белокалитвенской средней школы № 4.
Моим первым редактором, соответственно, был многолетний редактор вышеназванного издания, известный белокалитвинский публицист, поэт и краевед, соавтор с Александром Михайловичем Суичмезовым той самой книжки о Белой Калитве и вообще хороший человек Александр Трофимович Снитко.
В знак признательности после первого курса на практику к нему же я напросился не только сам, но и прихватил одного из своих однокурсников, и хотя наш совместный двухнедельный вклад в исполнение вышеуказанных заветов был невелик, редактор выписал каждому по две повышенных стипендии.

Комсомол

В начале восьмого класса тем из пионеров, кому исполнилось четырнадцать, классные руководительницы велели принести свои фотокарточки три на четыре с уголком и написать заявление о вступлении в комсомол, которое требовалось также сопроводить письменными рекомендациями двух комсомольцев со стажем не менее двух лет или одного партийца.
Десятиклассники попытались не упустить случая повыгоднее злоупотребить своим стажем и на просьбу о рекомендации отвечали одним словом:
- Стакан.
Поэтому, чтобы не вливаться за него в их ряды, большинство кандидатов в члены предпочло заручиться бесплатной рекомендацией какого-нибудь партийного учителя, после чего на школьном комитете всех скопом и зачислили, однако утверждение и выдача билетов производились в горкоме.
Накануне коллективного посещения последнего, где кандидатов в члены ожидал чуть ли не экзамен по марксизму-ленинизму, в школе всех построили в шеренгу, напомнили о том, что великая честь влиться в ряды Всесоюзного Ленинского коммунистического союза молодежи им выпала в столетний юбилей Ильича и его биографию приказали вызубрить в первую очередь.
- А как отчество Карла Маркса? – спросил нас проходивший мимо Старыгин.
Мы не знали.
- Вот и я не знал, когда меня в горкоме об этом спросили, – признался он.
- И вас приняли? – поинтересовались мы.
- А как вы думаете? – ответил он вопросом на вопрос, оставив нас в неведении.
Однако в горкоме по причине нашего массового нашествия никаких вопросов вообще не задавали, и фамилия первого секретаря была, как в послевоенных производственных пьесах, – Дроботов, поэтому его собственноручным вручением и рукопожатием все посещение и ограничилось.

Новый год

Юбилейный год комсомольцы проводили дома у Пашки Иванова возле автовокзала.
Без всякого сожаления и недовольства и длинных тостов и пауз между ними.
Впервые и самостоятельно, а также коллективно, организованно и вскладчину.
За общим столом, сервированным в основном рыбными и овощными консервами.
С массовыми танцами под проигрыватель всего с двумя или тремя пластинками.
Немного скованно, зато без нарушения обеих вышеприведенных инструкций.

Речка

Она больше подходила для младших школьников, потому что ни шириной, ни глубиной, ни быстрым течением, ни прозрачностью не отличалась.
Однако и старшим, например, из Дворца, не говоря про остальное народонаселение, в жаркие дни деваться было некуда, а добираться до Северского Донца – слишком далеко и утомительно, поэтому речка, несмотря на ее узкое предназначение, во Дворце пользовалась общей популярностью.
Хотя возможности поплавать в ней не предоставлялось. Разве что вдоль.
Поэтому и не все наши подружки поначалу осмеливались переплывать Донец.

Коска

Теперь ее больше нет, и объяснить, чем она была для нас, уже никому невозможно.
И не только для нас.
Особенно трогательными становились картины, когда на нескольких лодках приплывали родители моих друзей, и пока их матери накрывали общий стол, отцы на прибрежье успевали поиграть в ладки, а потом еще и футбол на большой поляне, причем несравненно азартнее и самоотверженнее нас.
По выходным все мелководье заполнялось родителями с маленькими детьми.
Поодиночке на Коску никто не плавал, по ней не бродил и на ней не валялся, и предназначалась она исключительно для коллективных посещений.
Обычно мы приплывали туда на руках и проводили там целый день, без еды и воды и оставляя обувь и верхнюю одежду на противоположном берегу.
А по пути любили покачаться на волнах от проходивших по Донцу судов.
Самый верхний слой реки бывал таким теплым, что хотелось просто лежать на спине, а когда случалась гроза, вся река становилась как парное молоко.
На необитаемом острове все поначалу выискивали еще и уединенные места, но со временем убеждались в том, что нет ничего веселее, чем на большой поляне примкнуть к остальным, перекликаться с ними и встречать прибывавших.
Коска была наградой для тех, кто умел и не ленился плавать через Донец.

Футбол

В начале девятого класса мы с Вовкой Свинаревым оказались в городской юношеской футбольной команде, куда нас вместо себя пристроил оказавшийся в ней ранее и оставивший ее из-за учебы в политехникуме Юрка Рубанов.
Впоследствии я со своей стороны в детскую футбольную команду также пристроил одного нашего толкового бугровского пацана – Андрейку Бацукнова, когда сам немного освоился и перезнакомился со всеми тренерами.
А поначалу осенью и весной на городском стадионе, а зимой в спортивном зале Дворца культуры металлургов имени Валерия Чкалова четырежды в неделю нас тренировал немногословный и неторопливый азербайджанец средних лет, игровая карьера которого в одноименной взрослой команде из-за какого-то сложного перелома прервалась еще в молодости.
Полностью его звали Риза-оглы Джавадов, а мы называли просто Ризой.
После каждых каникул он встречал нас и спрашивал об одном и том же:
- Ну, накачали попу?
Затем приступал к восстановлению нашей физической формы, которая мне, к примеру, позволяла четырежды в неделю добегать от дома до стадиона, три часа безостановочно носиться там и бегом же возвращаться домой.
Не забуду, как в одной из первых двухсторонних игр мы со Свинаревым перепасовываясь прошли через все поле, и Вовка забил гол, Риза нас похвалил.
Сильных повреждений у меня не было, и одноклассницы, по их словам, лишь развлекались гаданиями о том, на какую ногу Резепин будет сегодня хромать.
Белокалитвинский «Труд» считался неплохой командой, и в 1964 и 1971 годах даже завоевывал всесоюзный кубок для команд коллективов физкультуры.
В 1964 году молодой Риза-оглы Джавадов, судя по музейной фотографии, как раз и был в числе из тех, кто его выиграл, а на финальный осенний матч 1971 года в соседний Каменск мой сосед и гаишник по фамилии Бочкин великодушно предложил прокатиться и мне, но только в кузове бортовой машины, на которой вместе с женой он предполагал отправиться, а я попросил его прихватить туда и моего одноклассника и одноклубника.
Вовка едва не онемел от такого счастья, а потом мы с ним вдвоем едва не сорвали голос, когда наш Анатолий Быков забил единственный победный гол.
В высшей лиге мы болели, разумеется, за ростовский СКА, который в том же году вышел в финал Кубка СССР, но тот матч, увы, проводился в Москве.

Ростов

По окончании восьмого класса по десятку лучших учеников из каждого были отобраны для двухдневной поездки на туристическом автобусе в областной центр, обзорной экскурсии по нему, прогулки по зоопарку и подвижных игр и ночевки в центре детского и юношеского туризма на улице Ленина.
Этот центр состоял лишь из пары фанерных домиков и таких же туалетов, но мы были рады и этому, как и совместной поездке, и экскурсии, и прогулке.
Не знаю, чем закончился вечер у девочек, а к мальчикам заглянул какой-то недавний дембель из числа работников центра и долго рассказывал армейские байки, а когда ушел, пришли сопровождавшие нас в поездке Петраков и Шуракова и выругали нас за матерщину, хотя мы были ни при чем.
На зимних каникулах 1971 года я приехал в Ростов к своим бугровским друзьям Витюле Чеху, Вовуле Пинягину и Мишуле Нечаеву, учившимся на газосварщиков в одном из сельмашевских ПТУ, и вчетвером, немного погуляв по городу и выпив недорогого вина, мы приобрели билеты на необычный ночной сеанс в сельмашевский же кинотеатр «Юбилейный» и до самого утра в очередной раз посмотрели все серии нашего любимого «Фантомаса».
На следующих зимних каникулах я посетил Ростов с Колькой Космодемьянским, который размечтался наконец-то раздобыть и попробовать какой-нибудь наркотик и где-то в районе центрального рынка, действительно, приобрел у какого-то ханурика нечто, завернутое в фольгу из сигаретной пачки, но то ли неправильно употребил, то ли оказался жертвой обмана.

Концерт

День шахтера в юбилейном году, чтобы отметить как можно незабываемее, белокалитвенские власти решили ознаменовать грандиозным концертом, для устройства которого, как объявлялось, никаких денег не пожалели и наприглашали такое количество популярных артистов всех жанров, что на городском стадионе собрались чуть ли не весь город с районом.
О приглашенных только и говорили, но грандиозный концерт почему-то все никак не начинался, а когда все же начался, на большом помосте посреди футбольного поля один за другим принялись выступать почему-то городские же и районные вокальные и танцевальные самодеятельные коллективы.
Зато как только стемнело, когда лиц объявленных артистов было уже не разобрать, по дорожке стадиона в кузове бортовой машины их будто бы всех вместе и провезли, и все они под музыку из кинофильмов приветливо помахали собравшимся, после чего бесследно исчезли в неизвестном направлении.
Затем ведущий концерта объявил о появлении на стадионе исполнителей главных ролей в фильме «Неуловимые мстители», и, действительно, по дорожке сделала круг четверка каких-то всадников в буденовках.
Предпоследним было выступление Николая Крючкова, которого также провезли на машине вдоль трибун и который еще долго приветствовал зрителей с помоста, после чего запустили фонограмму его песни про трех танкистов.
Последним в белом костюме выступал Полад Бюль-Бюль-оглы, и зрители, наконец-то увидевшие и впрямь популярного артиста, со всех сторон ринулись на поле, но еще быстрее к нему подъехало такси, в котором испуганный артист и скрылся, и тогда зрители принялись качать его вместе с такси.

Велосипед

Видом транспорта между нами он никогда не считался: на нем и в степь за тюльпанами выезжали всего раз в год, и на рыбалку, вроде бы, раза два.
Для нас это был даже не спортивный, а цирковой реквизит, на котором выделывались такие номера, что и вспомнить страшно. Не говоря про езду без руля и на заднем колесе и прыжки через бордюры или какие-нибудь пригорки.
Хорошо еще, что крутых обрывов ни в речку, ни Донец в пределах города не существовало, а то бы в полетах на велосипедах соревновались и с них.
Первым мопедом в нашем классе обзавелся Серега Рубашкин и устраивал на нем показательные заезды по Ленинской. Но для истинного велосипедиста мопед – бесполезная роскошь. Только девочкам пыль в глаза пускать.

Тюльпаны

Не знаю, как у кубанских, а у донских школьников есть одна традиция, которая складывается в классе четвертом-пятом и продолжается до последнего.
Она обуславливается донской природой, на рубеже марта и апреля покрывающей степь россыпью тюльпанов всех цветов и оттенков. Преимущественно красных и желтых, хотя встречаются и розовые, и сиреневые, и фиолетовые, и голубые, и белые, и черные. Если хорошо поискать.
Их привозят на велосипедах мальчики, которые заблаговременно готовятся к этой поездке и только и ждут сигнала от мотоциклистов, что они появились. Иногда это случается в марте, а иногда затягивается до мая, потому что степь предварительно должна согреться, а после дождей еще и просохнуть.
Добираться до цели к тому же приходится довольно долго и по пыльным проселкам,поскольку вблизи шоссе все бывает уже обобрано.
Зато на следующий день они появляются в школе с целыми охапками цветов, которые сначала застенчиво сваливаются в общую кучу, но затем равномерно распределяются между всеми девочками. Хотя, конечно, находится возможность наиболее любимым подсунуть и наиболее разнообразные.
Где-то в стенных шкафах отыскивается видавшая виды вазочка, и несколько цветков появляется и на учительском столе, к удовольствию учительниц.
Девочки тоже с нетерпением ждут этого дня.  Во-первых, потому что кое-кто из мальчиков позаботится о них, и, во-вторых, потому что девочкам нравятся любые цветы, а дикие особеннно. Как и любые другие половые органы.
Да и мальчики не затягивают с поездкой, чтобы тюльпаны не раскрылись.  Смутно догадываясь, что бутоны тогда бывают похожи на девочек.

Ленинская

Асфальтом эта пешеходная улица к юбилею имядателя покрылась да и освещалась на всем протяжении, но для вечерних прогулок, а точнее, выходов использовалась лишь в пределах одного квартала – перед кинотеатром.
Это было чем-то вроде подиума, посещали который даже проживавшие в отдалении от него и появлялись на котором исключительно в вечерних нарядах.
Как и проживавшие рядом Серега Рубашкин, Серега Поздняев и Серега Ликанов.
Не говоря про девочек, у домашних отпрашивавшихся будто бы в кино с подружками, однако вместо этого прогуливавших все киносеансы с дружками.
С окончанием последнего киносеанса, соответственно, пустел и подиум, и только в новогоднюю ночь все обстояло наоборот, и выйти тогда на Ленинскую, повстречать и поздравить с новым годом всех знакомых, а то и поиграть с ними в снежки, если выпадал снег, было еще одной нашей традицией.

Танцы

Танцевальную площадку в парке имени Маяковского мы посещали каждые выходные, но не потому, что так любили или хотя бы умели танцевать.
В действительности из всех находившихся на ней танцевало время от времени лишь незначительное меньшинство, а подавляющее большинство разделялось на мелкие группы, переходило из группы в группу и только общалось.
Потому что в окрестностях не существовало другого такого пространства, где одновременно могло собраться столько молодежи, познакомиться, поделиться новостями, полюбоваться на девушек и послушать живой оркестр и его солистов, среди которых были и наши друзья.
Например, Анатолий Суренович Гулиян – наш любимый учитель черчения в восьмом классе, да и просто наш самый любимый школьный учитель.
Он искусно чертил от руки, а возможно, и рисовал, остроумно объяснял и обладал прекрасным чувством юмора, с которым рассказывал анекдоты, а кроме того, имел замечательный голос, которым на танцах исполнял хиты Хулио Иглесиаса, за что, собственно, и был отставлен от школы.
Или Сашка Кудлаев – наша гордость, умница, талант и просто красавец.
Я всегда им любовался и не находил никаких изъянов ни в его уме, ни вкусе, ни характере, ни пластике. И что бы он ни надел, и что бы ни делал, - играл в футбол или на гитаре, пел или разговаривал, пил вино или курил сигарету, сидел на лавке или валялся на песке, - все было красиво и талантливо.
Очень редко в одном юном человеке сходится столько завидных качеств.
За всю свою жизнь я встретил всего двух таких, и Сашка был первым из них.

Посиделки

Нетанцевальные вечера бугровские предпочитали проводить у себя на Бугре.
Сначала в перечисленном выше составе возле витюлиных домов на Первомайской.
К этому примешивалось немного портвейна, и Ермак брал гитару и начинал:

Иду по бульвару в дырявых калошах
Голодный, как волк, и усталый, как лошадь…

Или:

Сын поварихи и лекальщика,
Я в детстве был примерным мальчиком.
Послушным сыном и отличником
Гордилась дружная семья…

И мы подхватывали:

Увяли розы, умчались грёзы…

У нас был хоть и не большой, но высококачественный общий репертуар.
Заслышав пение, к нам присоединялись и взрослые – старшие братья Вовули Пинягина и Витюли Пискунова и живший через дорогу Вовка Комиссаров.
Бугровские, как уже было отмечено ранее, искусство любили бескорыстно.
Недоставало этим задушевным посиделкам разве что девичьего общества, отчего в конце концов и наметилась постепенная миграция с Первомайской в сторону Ленинской с непродолжительной остановкой на Пролетарской.

Девочки

Наших одноклассниц больше занимали старшеклассники, а к нам, соответственно, тянулись те, кто был младше нас, в том числе из других школ, вместе с которыми проведено немало темных вечеров в парке и ясных дней на Коске и с одной из которых Вовка Свинарев даже покатал меня на моторке.
По этим причинам с одноклассницами мои внешкольные маршруты в сравнительно небольшом городке почти не пересекались, и все мои впечатления о них вплоть до последнего класса его стенами, собственно, и ограничивались.
Но и классные впечатления памятны мне не менее, если не более остальных.
В «А» и «Б», скажем, почти не было привлекательных одноклассниц, а между тем их наличие немаловажно, потому что одноклассников это стимулирует.
Между собой – невозможно было не заметить – девочки дружили парами: Таня Коляда с Таней Прищепой, Таня Соловьева с Олей Рубановой, Таня Котлярова с Ирой Калининой, Лида Белова с Людой Ерунцовой и т.д. Или в каких-то других сочетаниях, но обязательно парой. Так, по-видимому, им было удобнее дружить. Хотя последняя пара была еще и вокальным дуэтом.
И вообще, мои одноклассницы отличались множеством увлечений и систематически участвовали в каких-то смотрах, конкурсах, выставках, концертах.
Некоторые из них давали мне полистать свои девичьи альбомы, автобиографические и дневниковые записи в которых перемежались карандашными и чернильными портретами, стихами Эдуарда Асадова, эскизами платьев, кулинарными рецептами, полезными советами, народными приметами и высказываниями (типа «Поцеловать курящую женщину – все равно что облизать пепельницу»), а с наиболее любимыми из них я и впоследствии неоднократно встречался и еще долго и с удовольствием переписывался.
С одной из них мы одновременно, хоть и в разные высшие учебные заведения сдавали вступительные экзамены, между которыми я даже попытался ее немного подбодрить и с целью поразвлечься сводил в ближайший парк культуры и отдыха имени Октябрьской Революции, а через год с двумя другими одноклассницами смотался в Ростов навестить однокурсника, и мое внезапное появление у него в окружении двух красавиц в модных тогда юбках винтом его мать Ольгу Георгиевну поразило настолько, что прямо в нашем присутствии она стала приводить меня ему в пример.

Женщины

Уже не помню, куда после седьмого класса подевалась наша предусмотрительная и предупредительная учительница истории и классная руководительница Ада Павловна Гриценко, но думаю, что если бы ей на смену заступила преподававшая у нас математику снисходительная Полина Александровна Шуракова, или преподававшая у нас географию доброжелательная Нина Акимовна Какичева, или даже крикливая, но не злая преподавательница зоологии Александра Федоровна Бородавкина, то после восьмого класса одноклассников в наших рядах наверняка осталось бы побольше.
Особенно мальчиков, из которых мы лишились Серег Поздняева, Рубашкина и Ликанова, Вовок Зозульского, Зюзина, и Кукевича, Мишек Нечаева и Воротынцева, Пашки и Сашки Ивановых, Кольки Паршина, Юрки Рубанова.
А если бы к нам назначили нашу тихую и робкую учительницу английского Надежду Васильевну Беляевскую, думается, мы бы ее даже оберегали.
Широкий выбор предоставлялся и в старших классах, где астрономию нам преподавала Галина Абрамовна Голобородько, физику – Тамара Григорьевна Евлахова и химию – Генриетта Алексеевна Кобцова, которых я почти не помню, а это – верный признак того, что и они были нормальные тетки.
На общей фотографии под названием «Выпуск учащихся Белокалитвенской средней школы № 4, 10 кл. «В», где нет ни Ванька Никитина, ни Олежки Тараканова, ни Саньки Нечаева, присутствует еще и совершенно незнакомая мне учительница неизвестно чего с фамилией Плиска.
Припоминается также, как в самом начале девятого класса наш учитель истории и обществоведения Сергей Андреевич Петраков как завуч привел и представил нам миловидную выпускницу с красным дипломом химфака РГУ Нину Федоровну Макарову, с которой мы тоже совсем неплохо прожили тот год.
А в конце того учебного года в непосредственной близости от железнодорожного вокзала вечерней порой мы с Ваньк;м Никитиным случайно оказались свидетелями того, как ее сграбастал в объятия какой-то верзила.
Нашу Нину.
И нам обоим стало понятно, что ее дальнейшая судьба, можно сказать, устраивается прямо на наших глазах и что в десятом классе мы ее больше не увидим.
Пел же Юрка Васильченко:
- Не любите железнодорожника…

Мужчины

В нашей школе их было немало, но, в отличие от женщин, я помню каждого.
И вышеохарактеризованных Виктора Николаевича Корольченко, и Сергея Андреевича Петракова, и Александра Николаевича Артемьева, и Анатолия Александровича Старыгина, и Анатолия Суреновича Гулияна, и пожилых фронтовиков – добродушного учителя анатомии и биологии Ивана Романовича Волкова, сосредоточенного учителя начальной военной подготовки и физической культуры Василия Сергеевича Михеева и стремительного и не всегда сдержанного учителя труда Петра Федоровича Голотвина.
Наряду с последним нельзя не упомянуть и учителя машиноведения, а точнее, автодела Ивана Михайловича Мигулина, который в девятом и десятом классах не только прививал нам практические навыки управления грузовой машиной, втолковывал правила уличного движения, растолковывал теоретическую и демонстрировал матчасть, но и обходился при этом без мата.
Хотя это было практически неосуществимо, потому что его нерадивые ученики в матчасть норовили сунуть палец, а на уроках вождения подавно подвергали опасности не только свою, но и его жизнь. Как я, например, когда на скорости подрезал колесный трактор и удостоился за это всего лишь замечания.
И хотя никаких машин после школы не водил и права потерял, куда девается искра и сколько компрессии помещается в одном ведре, помню доныне.

Шутки

В конце учебного года в непосредственной близости от железнодорожного вокзала вечерней порой мы с Ваньк;м Никитиным оказались, впрочем, не случайно, так как выслеживали тогда Витюлю Пискунова.
Заметив, что он пошел провожать одну из наших знакомых девочек, мы решили над ними немного подшутить, по параллельной улице опередили и на пути их следования сначала спрятались за кирпичным забором, а потом, чтобы Ванёк получше разглядел обстановку, я приподнял его на своих плечах.
Затем мы стали свидетелями вышеописанной сцены и прекратили преследование, однако на следующий день услышали очередной витюлин триллер:
- Идем по Привокзальной… Проходим вдоль забора, а за ним стоит какой-то мужик и смотрит на нас. Забор в мой рост, а мужику он только по пояс!
В этом месте его воспоминаний мы с Ваньк;м не выдержали и попадали под стол, а Витюля, терпеливо переждав наш неуместный смех, добавил:
- Поглядел бы я на вас вчера…
И мы опять упали.
Ванёк обожал розыгрыши и не жалел для них ни времени, ни сил, ни средств.
Однажды перед отплытием на Коску он выгреб из кармана и закопал в песок горсть мелочи, а по возвращении у всех на виду как бы нашел кем-то забытый схрон и на эти шальные деньги на Ленинской всем купил мороженое.

Шипила

С восьмого класса русский язык и литературу вместо Тупалы стала вести Шипила, которая сделалась, кроме того, нашей классной руководительницей, и притом даже не на год, а вплоть до самого последнего звонка.
Она не заставляла нас ни писать только перьевыми ручками, ни учить наизусть ни правил, ни методических указаний, а насмехаться над нами даже не пыталась, однако, в отличие от Тупалы, Шипилу мы ни уважали, ни побаивались.
Ее презирали.
Потому что она не умела абсолютно ничего, а все, что могла, - только гадить.
Не хочется и вспоминать, но, как говорится, из песни слова не выкинешь.
Говорят также, что из прошлого вспоминается только хорошее, однако даже через полстолетия хоть убей ничего хорошего о ней припомнить не могу.
Соответственно, чтобы гадить вокруг себя и получать от этого сомнительное для окружающих удовольствие, пургеном для нее была провокация.
Начинала она обычно за здравие, то ли притупляя мою бдительность, то ли предвкушая, как в случае моего конфуза будет с прискорбием сообщать о своем полном разочаровании, но из-за собственной глупости и малообразованности была даже не в состоянии обнаружить мои слабые места.
Это ее и злило, и попыток самоутвердиться за мой счет она не оставляла, заставляя меня то объяснять какой-нибудь термин, то устойчивое словосочетание, то, в отличие от всего класса, писать сочинения на отвлеченные темы, и при этом имела еще и наглость ставить мне за них единицы, а однажды ни с того, ни с сего объявила о том, что Пушкин – мой самый любимый поэт и что будто бы я знаю наизусть всего «Евгения Онегина», после чего и предложила мне перед всем классом это продемонстрировать.
В шахматах сходное с этим положение называется цугцвангом, при котором любой ответный ход неизбежно приводит лишь к ухудшению позиции. То есть любое мое возражение или опровержение объявленного выглядело бы проигрышным и походило бы лишь на манию возражать и опровергать.
Мы к тому времени даже к его лирике еще не приступили, но после уроков Тупалы мне было уже ничего не страшно, да и к тому же я, действительно, помнил три первых строфы романа и, посмотрев на часы, прикинул, что до звонка только и успею их привести, чем и неторопливо занялся.

Камчатка

На последней парте в ряду возле окна располагался Санька Кулак, в среднем ряду – Серега Ликанов, а меня Шипила посадила не только дальше всех от своего стола, но и вместе с единственным в нашем классе второгодником.
Мишкой Воротынцевым – чудаковатым, но в действительности милейшим и добрейшим парнем, с которым мы целый год прожили душа в душу.
Чтобы, значит, они плохо на меня влияли и посильно отвлекали от учебы, однако на деле все получилось наоборот, и уже без Мишки Воротынцева я остался на последней парте и просидел на ней до последнего дня.
Потому что такой вольницы, какая была у нас, невозможно себе и представить, например, на первой парте, где отдувался Лешка Антонов, немедленно получавший замечание, стоило ему только оглянуться в нашу сторону.
Оглядываться на нас не рисковали даже сидевшие перед нами, зато мы ни на кого не оглядывались и замечаний по поведению практически не имели.
Сражаясь на всех уроках в дорожные шахматы, «футбол», «морской бой» и «балду» и всей камчаткой разгадывая шарады и кроссворды из библиотечных журналов, а по субботам Нина Лобанова приносила нам еще и карманный радиоприемник, который мы с Санькой Кулаком прослушивали по очереди и друг другу и всем остальным интересовавшимся на пальцах показывали текущий счет проходивших тогда футбольных и хоккейных матчей.
Большинство из учителей не поднималось со стула, поэтому я спокойно клал на парту постороннюю книгу и до конца уроков успевал ее прочитать.

Книги

Та, по которой я учился читать, то есть самая первая из всех прочитанных мною книг, навсегда, как это ни странно, осталась и моей самой любимой.
Однако заподозрить меня в недоразвитости она не позволяет, поскольку не входит ни в школьную, ни университетскую учебные программы и называется «Похождениями бравого солдата Швейка». Из сиреневого двухтомника 1958 года издания, сохранившегося у меня и доныне.
Дома у меня стояла этажерка и с другими книгами рубежа 1950-х и 1960-х, приобретенными родителями или подаренными им или мне другими родственниками, но начиная со второй половины 1960-х ни новыми, ни старыми книгами она почти не пополнялась, поскольку книги стали дефицитом.
В Белой Калитве, в частности, насчитывалось целых два книжных магазина, однако книгами они не торговали. Только брошюрами и канцтоварами. Ни в одном, ни другом даже букинистического отдела не существовало.
Поэтому я пользовался услугами двух общественных библиотек – нашей школьной и вышеупомянутой районной, библиотекарши которых к тому же мне доверяли и позволяли собственноручно рыться в книгах и каталогах.
Школьная, против ожидания, оказалась не такой уж плохой и обладала сочинениями едва ли не всех отечественных классиков, россыпью фантастики и научно-популярной литературы, Большой советской, Советской исторической и Краткой литературной энциклопедиями и подшивками наиболее популярных советских журналов, в том числе и спортивных.
Зарубежной литературой я снабжался преимущественно в районной и однажды по выходу из нее столкнулся с Шипилой, которая после этого едва ли упустила случай и наверняка поинтересовалась моим читательским формуляром.

Аксессуары

Камчатская ссылка и соседство с Мишкой Воротынцевым, который ни пионером, ни комсомольцем не являлся, обходиться как без красного галстука, так и красного комсомольского значка, соответственно, надоумили и меня.
И, наоборот, отдавать предпочтение, например, модным красным носкам.
Однако взбесила Шипилу обыкновенная зеленая газовая косынка, которую однажды вместо пионерского галстука повязала мне одна из одноклассниц и которую Шипила даже через три года в моей характеристике припомнила.
Такое же неравнодушие она испытывала и к моим наручным часам, которые я носил с пятого класса и которых ей вздумалось меня лишить в восьмом.
Теперь уже не припомню в точности, какую такую опасность для нее они собой представляли и какое зловредное воздействие на моих одноклассников производили, но ни ходить в школу без них, ни носить их в кармане, как примирительно мне советовали завуч и директор, я и не подумал.
Эти словопрения, впрочем, не шли ни в какое сравнение с той бессловесной и безостановочной борьбой за каждый сантиметр каблука и юбки выше колена, которую с Шипилой вели мои одноклассницы, преследовавшиеся ею исключительно за их юность и привлекательность, надевать сережки которым не дозволялось, если не ошибаюсь, до последнего звонка.
Шипила же вспоминается лишь в шапке, подвязанной резинкой из трусов.

Воздержание

Припомнила мне она и мое безучастное отношение к пионерско-комсомольской деятельности, хотя оно было свойственно не только мне одному, но вполне уместно выглядело после вышеприведенного и нижеописанного.
В самом деле, общественная жизнь в нашем классе длилась всего лишь несколько минут в начале каждого учебного года, когда по инициативе классной руководительницы проводилось отчетно-перевыборное собрание, на котором отмечалось отсутствие какой бы то ни было общественной деятельности и на очередной срок переизбиралась прежняя комсомольская богиня.
Остальные ее идеологические инициативы, как, скажем, еженедельные политинформации или читательские конференции по книгам для внеклассного чтения проваливались ввиду их неорганизованности, потому что ей недоставало ума даже для того, чтобы назначить конкретных докладчиков.
Торжественными линейками наше школьное начальство, к его чести, не увлекалось, а какими-нибудь смотрами строя и песни подавно не интересовалось.
На осенне-весенние демонстрации во Дворец нашу школу из-за ее, надо понимать, отдаленности не гоняли, и за четыре года мы поучаствовали, кажется, лишь в одной первомайской, когда с какими-то искусственными цветами и фанерными голубками на палочках прошагали мимо невысокой трибуны.

Кино

Общешкольные походы в кино также нас миновали, хотя отдельные советские кинофильмы и сентиментально-монументальные телесериалы Шипила все же заставляла нас просматривать и в виде сочинений рецензировать.
Но то ли не каждый из нас, то ли не каждый из них, то ли не так пристально, как предполагалось, просматривали, потому что спустя много лет вспоминаются лишь совершенно анекдотические случаи, с этим связанные.
Например, о том, как после очередного фильма про неуловимых темой сочинения была объявлена строчка из прозвучавшей в нем песни («Здравствуй, русское поле, я – твой тонкий колосок») и что из этого получилось.
Ликан, который перед написанием сочинений имел обыкновение со мной советоваться, на этот раз лишь загадочно ухмыльнулся и подмигнул мне.
С его сочинения, соответственно, разбор полетов на следующий день и начался.
Уже не помню всего шедевра, но основную часть его составляло, собственно, описание битвы за урожай, то есть того, как комбайны производства ростовского завода «Ростсельмаш» бороздят отечественные поля, скашивая их под корешок, и каждый колосок сначала преодолевает валки, затем направляется в барабаны и только после этого поступает в бункер.

Первенство

В самом начале девятого класса кому-то из школьных физруков неизвестно зачем вздумалось провести первенство среди старших классов по баскетболу.
Почему по баскетболу?
Играть в него на уроках физкультуры нам разрешалось еще реже, чем волейбол или гандбол, и основным нашим занятием было скакание через козла.
Распределить пьедестал между девятыми классами к тому же можно было и без игры, поскольку «бэшники» от баскетбола были еще дальше нашего, тогда как «ашники» – сплошь укомплектованы всевозможными разрядниками, хорошо игравшими во все спортивные игры, а баскетбол особенно.
Победить их было невозможно, хоть мы и договорились, что будем стараться.
Ванёк Никитин и Юрка Васильченко колотились в обороне, Санька Кулак успевал подбирать под обоими щитами, а мы с Вовкой Свинаревым худо-бедно разыгрывали и, действительно, к перерыву опережали их на пару мячей.
Зато после перерыва у соперников все наладилось, и звезда всего матча Витька Копытин сначала сравнял счет, а затем и произвел тот победный бросок.
«Ашники» даже не слишком радовались победе, считая ее вполне закономерной, да и мы в душе были с ними согласны, но все равно было обидно.
И если не на площадке, то в раздевалке удержаться от слез уже не могли.

ГТО

В баскетбол мы наигрались вдоволь в самом конце того учебного года – перед сдачей мужской половиной нашего класса нормы по стрельбе из мелкашки.
Мы играли в него всю ночь, раз уж нам было велено переночевать в школьном спортивном зале – во избежание опозданий на первый автобус в Богураев.
До которого, впрочем, а в нем до заброшенного каменного карьера мы добирались дольше, чем стреляли, а поскольку дожидаться обратного рейса предстояло еще дольше, как один запрыгнули на притормозивший перед мостом товарняк и спрыгнули с него в Белой Калитве, где он также не остановился.
Лыжные гонки ни на три, ни на два километра, предписанные Приложением № 2 из школьного дневника, не то из-за кратковременности снежного покрова той зимой, не то отсутствия инвентаря не проводились, зато наступившей весной прошла сдача норм по плаванию в Северском Донце, майская температура воды в котором не превышала нескольких градусов.
Однако и в Северский Донец друг за другом и недолго думая попрыгали также все, кто пришел, и попрыгали, понятно, отнюдь не ради сдачи.

Интернационализм

В девятом классе Шипила озаботилась и нашим интернациональным воспитанием, для чего из девятого класса школы № 5, находившейся около железнодорожного моста, привела к нам для знакомства каких-то среднеазиатов, всем кишлаком, очевидно, переселенных из перенаселенных мест.
Мы ровным счетом ничего против них не имели, да и не подозревали об их существовании, однако отныне с ними было велено встречаться и дружить.
Все это было чистым формализмом, включая пустопорожние шипилины речи, холодный чай с испеченным нашими девочками печеньем и общую принужденность присутствовавших, а для ответного визита, которым вся дружба и ограничилась, почему-то вновь был выбран баскетбольный матч.
В назначенный день наша боевая пятерка добросовестно собралась в школе и по Ленинской направилась в сторону моста, однако возле дома Ликана была остановлена бестактным вопросом последнего: куда это мы намылились?
После восьмого класса он поступил в техникум и уже открыто курил и гулял с второкурсницей, поэтому опекать школьников подавно считал своим долгом.
Выслушав наши объяснения, Ликан тоже проникся интернационализмом и вызвался быть нашим запасным, а также почувствовал себя еще и нашим тренером и предложил для куража выпить вина.
Вообще-то мы были против допинга в спорте, но Ликан обозвал нас дураками и просветил, что профессиональный спорт на этом только и держится, и тогда мы сбросились и приобрели в магазине большую бутылку «Изабеллы».
- За победу! – произнес наш запасной тренер и первым приблизился к ней.
Путь оказался неблизким, поэтому в середине его мы вновь подкрепили силы, а перед входом в их школу еще и выкурили по сигарете из тренерской пачки и к схватке с любым противником стали практически готовы.
Матч и впрямь явился для нас победным, потому что наши противники то ли из-за гостеприимства, то ли из-за нашего куража сопротивляться не стали.

Пополнение

В девятом классе к нам присоединилось полтора десятка выпускников и выпускниц районных восьмилетних школ, которым на посещение нашей средней школы приходилось тратить как минимум на пару часов больше нашего.
Не знаю, правда, зачем это было нужно как минимум половине из них, но мы всем сочувствовали одинаково и старались не удлинять им этот срок приглашениями поучаствовать еще и в дошкольных или послешкольных делах.
Тем более что все они были нашими товарищами по несчастью в лице Шипилы.
Особенно трудно, наверное, приходилось бывшим первым ученицам и подругам Наташе Климовой и Нине Мягковой, но в последнем классе и они повернулись лицом к остальным, и оба лица оказались дружелюбными и улыбчивыми.
Две других новеньких девочки, как и все новенькие мальчики, сделались нашими друзьями еще раньше, а Валя Куликова – даже общей любимицей.
Потому что все были свидетелями того, как яростно она сражалась за победу в таких же баскетбольных матчах наших девочек с «ашницами» и «бэшницами».

Поход

В конце каждого учебного года совершался коллективный выход на противоположный берег Донца, а после девятого класса наш выход предполагался еще и с ночевкой, поэтому подготовку к нему мы начали загодя.
По паспорту того из нас, кто его уже получил, взяли напрокат четырехместные палатки и спортинвентарь и запаслись ведрами и картошкой, однако в день выхода выяснилось, что молодая учительница математики, которая обещала с нами пойти, передумала, и мы с вещами чуть ли не до вечера просидели в школе, названивая по телефону другим учителям.
Но никто из них ради нас так и не согласился пожертвовать своими выходными.
И тогда мы самостоятельно отправились на противоположный берег, развели костер, напекли картошки, заварили чаю и установили палатки, но долго еще сидели и разговаривали у костра, затем переночевали и весь следующий день играючи провели в небольшом лесу за автомобильным мостом.
В понедельник, стало быть, вместо уроков началось разбирательство случившегося, для чего в кабинет директора были вызваны классная руководительница, комсорг, староста и вся мужская половина класса, у каждого из которых потребовали объяснений, а поскольку мои объяснения выглядели наиболее неприемлемыми, инициатор похода Шипиле стал очевиден.
Из неприязни к ней я даже не отпирался и, как мне было обещано, морально готовился к расставанию с комсомолом, но директор как-то замял и это.

Месть

Зато единственным доступным мне способом я отплатил как Шипиле, так и молодой учительнице математики, когда состоялись городские олимпиады по всем школьным предметам, вплоть до самого их начала не отвергая предложений ни одной, ни другой и в результате оставив обеих ни с чем.
Ни одна, ни другая к тому же не догадалась спросить нашего учителя истории Сергея Андреевича Петракова, кто из его учеников будет за нее отвечать.
Не знаю, как по другим предметам, а по истории на той олимпиаде, как он потом говорил, наша школа вполне могла занять первое личное или командное первенство, если бы не какая-то тупица из девятого не то «А», не то «Б», оказавшаяся даже не в состоянии пересказать советскую конституцию, за которой я в перерыве бегал для нее в книжный магазин, но сначала отдал ей и наиболее выигрышную тему как лучше ей знакомую, поскольку участникам от одной школы не разрешалось писать на одну и ту же.
На память у меня осталась лишь книжка Тельмана И.Г. «Генерал и поэт», надписанная директором «за третье место в городской исторической олимпиаде».

Факультатив

В последнем учебном году по нескольким основным школьным предметам всем интересовавшимся ими предлагались еженедельные дополнительные занятия, но поскольку занятия по литературе были мне противопоказаны, я записался на другой факультатив – по истории к Петракову.
Пропагандировавшего, впрочем, самообразование, результатом которого и стали не только прочитанные мной тома «Историй» Карамзина, Соловьева и Ключевского и той самой наполовину вышедшей тогда Советской исторической энциклопедии, но и наряду с этим чтением скомпилированный мной реферат по истории Белой Калитвы, заглянуть в который, а особенно его источники, было бы весьма небезынтересно и теперь.

Буза

В самом начале последнего учебного года у нас еще и произошла буза – после того как Шипила, как иногда с ней бывало, разъяренная влетела в класс, швырнула в направлении стола пачку наших тетрадей и набросилась почему-то на одну их негородских девочек, отчего та расплакалась и убежала.
От Шипилы мы уже устали и только и думали о том, как от нее избавиться.
Следующим также значился ее урок, который, однако, мы проигнорировали и провели в демонстративных прогулках вокруг школы, а на уроке Петракова объяснили ему, что у нас произошло, и попросили его как завуча оградить нас от такого неуравновешенного классного руководителя.
Он выслушал и пообещал что-нибудь предпринять, но на следующий день вместо него с извинениями и льстивой гримасой вновь появилась Шипила, и тогда нам стало понятно, что так и придется коротать с ней весь год.
Конфликт, казалось бы, заглох, однако следом меня вызвал директор и сообщил, что Шипила попросила его перевести меня в другой класс, поскольку я оказываю отрицательное влияние на подверженных ему одноклассников.
Такая проницательность на мой скромный счет и трогательная забота о неиспорченности моих одноклассников, помнится, ошеломили меня настолько, что я не нашелся что сказать, кроме того, что и сам третий год мечтаю о переходе куда-нибудь подальше от такой классной руководительницы.
Хоть в вечернюю школу.
- Ну и глупо, - был ответ, - потому что прибавится еще год, а там и армия.
- Тогда переводите в «Б», - сказал я, вспомнив о своем друге Витюле Пискунове.
- Никуда я тебя не переведу, - ответил он, - но и ты как-то держи себя в руках.

Дружба

После, а также вследствие всех этих событий, мне кажется, и началось то общее сближение, которое продолжалось у нас весь последний учебный год.
Мы рассудили так, что если уж ненасильственным способом ничего изменить нельзя, то и не стоит тратить усилия, поддаваться на провокации и вообще обращать какое-либо внимание на попытки вмешательства в нашу жизнь.
И Шипиле оставалось лишь возмущаться равнодушием, с которым отныне воспринимались ее взыскания и ничего поделать с которым она не могла.
Нагадить у нее получилось только в последний день, поэтому вплоть до него весь последний год вспоминается как сплошной праздник, когда каждое посещение школы означало новую встречу с друзьями, непринужденное совместное времяпрепровождение и непродолжительное расставание до завтра.
Когда по дороге в школу я сначала встречался с Ваньк;м Никитиным, а через два квартала нас уже ожидала Лида Белова, и дальше мы шли втроем, да и с других сторон подходили по двое и по трое; на большой перемене мы всем классом шли в столовую, занимали все столы и съедали все пончики и выпивали весь наличный березовый сок, а после уроков шли по Ленинской улице на площадь, провожая до автобуса наших негорожан и Юрку Васильченко, и провожавшим было приятно, потому что это было приятно провожаемым.
Когда каждому хотелось чем-нибудь угостить или одарить остальных, отчего у многих, наверное, как и у меня, осталось немало безделушек и фотографий.
Когда установилось полное и взаимное доверие, и прежние счеты, наоборот, забылись, а из речи исчезла даже ирония, и все разборки ограничивались лишь подтруниванием над какими-нибудь детскими привычками.
Когда ощущение товарищества казалось важнее и дороже других ощущений, и наступило предчувствие того, что скоро этот праздник закончится.
Да и могло ли быть иначе после стольких лет совместной жизни и коллективно пережитых нами испытаний и передряг, в которых все держались достойно и даже самые кроткие девочки, которых Шипила заставляла осудить остальных, словно партизанки на допросах, твердили: «Я – как все».

Последняя песня

Среди моих друзей, как уже отмечалось, было немало неравнодушных к танцевальной музыке и уличному песенному фольклору, а в предпоследнем и особенно последнем учебном году и вовсе прибавилось, и нежданно-негаданно то один, то другой вдруг начинал бренчать на гитаре и что-то напевать.
Даже Вовка Свинарев под влиянием своего друга Сашки Кудлаева от сатиры и юмора внезапно обратился к лирике и тоже заиграл и запел что-то сентиментальное.
Юрка Васильченко, владевший неисчерпаемым вокальным репертуаром и с пионерских лет всегда готовый петь что, где, когда и кому угодно, такой же готовности овладеть струнным инструментом, однако, не проявлял.
Зато Славка Попов оказался настоящим бардом, сочинив не только музыку, но и слова прощальной песни, из которой я помню только три куплета:

Прощай, школа навсегда.
Прощай, школьный двор.
Нам не вернуться никогда
В этот жизненный простор.

Прощайте, милые учителя.
Больше не увидите вы нас,
Когда в начале сентября
Войдете в этот старый класс.

Войдете в этот старый класс,
И много пар [каких-то там] глазков
Уставятся доверчиво на вас,
И вспомните вы бывших учеников…

Последний урок

Последним уроком последнего учебного дня на неделе значился русский язык, а последняя учебная неделя, если судить по дневнику получившего за нее три пятерки (по химии, физике и английскому языку) и двойку (по литературе) ученика 10-го «В» класса, продолжалась с 9 по 14 апреля.
Во всяком случае, дневник ученика 10-го «В» класса на этом заканчивался.
Хотя в Приложении № 1 под названием «Общественно-полезный труд» еще записана тема для домашнего, по-видимому, сочинения – «Красота души советского человека, борца и труженика, в рассказе М.А. Шолохова «Судьба человека».
И только последняя часть того же приложения под загадочным названием «Общественно-производственная практика» осталась незадействованной.

Последняя помощь

С раннего утра 9-го мая мужская часть нашего класса на школьной машине под управлением Ивана Михайловича Мигулина отправилась на Караул, где нарезала полную машину дерна, который после того еще и уложила вокруг памятника Атаеву на противоположном берегу Северского Донца.
Потом состоялось торжество, в разгар которого со мной и приключился не то тепловой, не то солнечный удар – в глазах потемнело и в ушах зазвенело.
И тогда Ванёк за руку отвел меня в лесополосу и где-то даже раздобыл воды.

Последний звонок

На этот день для нас была намечена обширная развлекательная программа, больше подходившая, впрочем, первоклассникам и состоявшая из непродолжительной пришкольной церемонии, совместного фотографирования и катания на «Комете», а затем и парковых качелях и каруселях.
Как будто никогда раньше на них мы не катались и не фотографировались, однако вся программа нами была добросовестно выполнена, хотя, думается, что и обыкновенные посиделки на какой-нибудь завалинке неподалеку от школы и разговоры всем запомнились бы ничуть не меньше.

Экзамены

Выпускные экзамены в советской школе что после восьмого, что после десятого классов являлись заведомым злом, а экзаменационные отметки – пустой формальностью, потому что никакого документального сопровождения и никакого влияния ни на свидетельство, ни аттестат они не имели.
А также потому, что во всех высших и средних специальных учебных заведениях были совершенно отличные от выпускных вступительные экзамены.
А зачем выпускные экзамены выходящей замуж или уходящему в армию?
Но в том и заключалась необходимая исключительно для статистической отчетности и совершенно безразличная к будущему выпускников и лишь подавлявшая их личность, унижавшая их достоинство и десять лет внушавшая им химеры человеконенавистническая советская педагогика.

Выпускной

Он совпал с днем моего рождения, в чем мне увиделся глубокий символизм и отчего все происшедшее накануне показалось давнопрошедшим.
А накануне меня уведомили о том, что одна из четверок в моем аттестате будет за поведение, а кроме того, выдали составленную будто для исправдома характеристику, с которой я сразу направился к директору, по прочтении ее пообещавшему переговорить с Шипилой, однако затем разыскавшему меня и сообщившему, что изменить характеристику она отказалась.
Поэтому, получив свой аттестат, я сразу же ушел и больше в школе не бывал.
К тому же я торопился возвратиться домой, поскольку в тот символический день ожидал самый большой и последний сходняк в Белой Калитве.
Сначала пришли окрестные бугровские, многие из которых мне пожелали немало хорошего, потом подтянулись и мои одноклассники, из последних признаний которых больше всего мне запомнились слова Вовки Стещенко, сказавшего, что никогда не чувствовал себя чужим в нашем классе.

Письма одноклассников


«Здравствуй, Пашуля! С солдатским приветом к тебе твой друг Иван. Вчера получил от тебя письмо, за которое большое спасибо. Ты уже в Калитве, наверно. Напиши, как там в парке и вообще, как сейчас в Калитве. Да еще Мишуле Нечаю п…ну выпиши за то, что не пишет. Ну и, конечно, передавай всем привет. Ух, Пашка, зло берет, что вы там пьете, и вообще люди свободные. Ты хитрый, черт, письмо-то накатал такое, чтобы меня расположить на откровение. Как Лидке Беловой пишешь. Ну что ж, я не обижаюсь, а откровенничать я умею. Часто вспоминаю те моменты, когда мы с тобой ходили купаться на Донец, помнишь, холод – не холод, дождь – не дождь, а мы с тобой купаемся, и когда у тебя выпивали, что делали не раз. Всё вспоминается. Будете с ребятами пить, налейте и мне немного, я в это время буду с вами мысленно. Поговорим, попоём, попьём, ну а потом и мою долю шлёпните. Я не обижусь. Ну а затем, как всегда, в парк или на Ленинскую пойдете, а я к Валентине. Из-за вас опять опоздаю к ней. Это все будет у нас впереди. А пока обойдусь и так…»


«Здравствуй, Пашуля! Получил твое письмо, за которое большое-большое спасибо… Сейчас пишу ответ, а у самого нос чешется. Друг один нахлопал так, что я на мгновение пожалел, что оно такое толстое. Но это лишь на мгновение. Конечно, приятно получить такое письмишко… Спасибо тебе за адреса девчонок. Правда, не знаю, смогу ли ими воспользоваться. Ты так обрисовал наших одноклассниц, что мне страшно им писать. Это шутка, конечно. Обязательно напишу и еще попрошу, чтоб каждая посылку выслала. Ты знаешь, что приступами скромности я не страдаю… На этом все. Да, девчатам не пиши, что дал мне их адреса…»


«Павлик, здравствуй!!! Привет из Чехословакии! Получил твое письмо. Очень рад. Большое спасибо. Оно меня просто взбудоражило. Я всегда знал, что ты молодец, что только ты можешь так все описать. А то получаешь письма и просто в них читать нечего, так скупо все написано и по существу ничего нет: «Погода нормальная, настроение плохое» и т.д. и т.п. Коляда удивляется, что здесь можно одичать. А почему бы и нет?.. Получил я от нее письмо и фотографию. Да, она, действительно, похорошела, и я ей об этом в своем письме сделал комплимент. От Беловой письма получаю. Действительно, она осталась такой же. То настроение хорошее, то плохое, то просто жить не хочется…»

Письма одноклассниц

«Пашуля, здравствуй! Ты молодец, что написал мне. Я так обрадовалась твоему письму, веришь или нет?»
 
«Здравствуй, Павлуша! Не стану описывать всех восторгов, каковыми встречено твое письмо… Пашуль, а ты такой же, как и прежде: всего четыре скупых строчки о себе, но зато множество вопросов мне, на которые постараюсь ответить. Спасибо, Пашуль, за все. Одно из моих больших желаний – увидеть, поговорить с тобой. Я даже немного боюсь предстоящей встречи…»
 
«Здравствуй, Паша! Огромное тебе спасибо за письмо. Я очень ждала этого письма, я просто была уверена, что ты напишешь сразу, как приедешь. А сама от нетерпения написала тебе уже, наверное, целый десяток писем, только не на бумаге, нет, а в мыслях. И, наверное, столько же раз за сегодняшнюю ночь я ответила тебе на это письмо, а вот перенести на бумагу хоть один из этих ответов почему-то не могу. Мысли роятся в голове, наплывают одна на другую, путаются. Бумага почему-то сковывает меня. Если бы ты был рядом, я бы рассказала тебе все, о чем я сейчас думаю. Чтобы написать все это, наверное, не хватило бы даже общей тетради, в которой я сейчас пишу…»
 
«Здравствуй, лапонька! Спасибо за письмо, которое я получила как раз перед контрольной по математике. Настроение сразу поднялось, развеселилась немного. Из всех писем, кто пишет мне, одни твои меня утешают…»
 
«Здравствуй, мой Пашка! Только что приехала из дома. Девчата сказали, что от тебя письмо. Прочитала его и завозмущалась. Ты чего это вздумал такое писать?! Да мне только и радости, что твои письма…»
 
«Здравствуй, мой хороший, верный друг Паша! С нескрываемой радостью я получила сейчас от тебя письмо и, может быть, больше обычного очень рада…»
 
«Я тебе немного завидую, даже не могу сказать, в чем. После разговора с тобой я хочу быть похожей на тебя. У тебя мне интересно бывать дома. Мне даже, откровенно говоря, не хочется уходить. Ты на меня так сильно влияешь, что хочется все-все начать сначала. Хочу все читать то, что и ты. Ты мне даешь заряд на некоторое время, но потом все проходит, и я начинаю понимать, что ты – единственный экземпляр, и никто никогда не будет таким, как ты. Я – хочу быть, но этого никогда не будет. Просто я так много хочу…»

Надписи на фотографиях
(кроме девичьих)

Коллективная: «Слева направо: Мишуля, Пашуля, Витюля».

Ваньк;: «На память тебе от меня. Желаю счастья во всем, в чем ты себе желаешь».

Ваньк; же: «Пашуля, в этот день мне стукнуло ровно год, как я служу».

Вовки: «На память Павлу от Владимира в дни моей службы в погранвойсках».

Мишули: «На память другу Паше от Михаила в дни моей службы».

Юрки: «На память Пашуле от одноклассника».

Юрки же: «На память другу Павлику в дни службы в ЦГВ Чехословакии».


Сочинение


Там,
Где Северский Донец
Догоняет
Белая Калитва,
Образуются острова,
Плавают рыбец и плотва,
Летают скворец и лысьва,
Растут чабрец и полова
И половцев
Новгород-Северский князь
Ожидает
На горе Караул,
Где рано светает
И ветер гуляет
И носит слова
О том,
Что бывает
Там,
Где Северский Донец
Догоняет
Белая Калитва.