Иосиф Бродский и его поклонение теням

Иосифа Бродского мир знает как русского поэта, писателя, лауреата Нобелевской премии, вынужденного в 1972 году уехать из России и попавшего в поток «третьей эмиграции», оказавшейся на Западе. Поклонники поэта в России, в основном молодые люди, не обремененные зрелостью прожитых лет,  читают, как правило, его поэтические опусы. Между тем, Иосиф Бродский стал Нобелевским лауреатом как литератор – автор многочисленных эссе. Данная статья посвящена ряду автобиографических эссе Бродского, собранных в одну книгу: Бродский И. Поклониться тени. Эссе. – СПб.: Азбука – классика, 2001. Цель автора статьи – проанализировав тексты эссе, отчетливо показать читателю мировоззрение и духовную составляющую писателя-эссеиста. Основные литературные манифесты Иосифа Бродского, пользуясь его языком, можно сформулировать так: индивидуализм как «условие свободы»; поэт, писатель как «средство существования языка»; первенство эстетики как «матери этики», генетический код как «последнее слово», русская литература ХХ в. как «катастрофа в воздухе», ода У.Одену и гимн постмодернизму. 
Автору статьи в дальнейшем придётся в большом количестве использовать тексты эссе Иосифа Бродского, без чего невозможно достаточно ясно показать суть идей писателя и его духовную жизнь, тем более, что и сам он утверждал: «Биография писателя в покрое его языка», имея в виду не только жизнеописание.
Сокращения:
Иосиф Александрович Бродский – И.Б.
Лидия Александровна Соловей, автор статьи  -  Л.С.
Виктор Васильевич Бычков, доктор философских наук, профессор, заведующий сектором эстетики Института философии РАН – В.Бычков.
«все созданное человеком здравомыслящим затмится творениями иступлённых»
/Платон/


Один из приятелей И.Б. по ленинградской поэтической юности, ныне известный поэт, за ночными посиделками вокруг дружественного стола несколько смущенно сказал автору данной статьи:
- Для мира это такое счастье, что Иосиф стал поэтом. Даже Нобелевскую премию получил.
- По-видимому, мир тоже так считает…
- Вы не поняли.. Он с его амбициями и характером, если бы судьбе было угодно, вполне мог стать Диктатором.. Тираном..
Яков Гордин, автор предисловия к книге Иосиф Бродский «Поклониться тени», знающий писателя  не только по переписке, отмечает: «Сам Бродский и как поэт, и как эссеист… – обладал необыкновенно интенсивно выраженной, так сказать, агрессивной индивидуальностью».
Попробуем разобраться в вышесказанном…

          Индивидуализм как «бегство от общего знаменателя».

     Если искусство чему-то и учит (и художника в первую голову),  то именно частности человеческого существования.
И.Бродский. Нобелевская лекция

Нобелевский лауреат И.Бродский с первых слов нобелевской лекции определяет себя как «человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего».
Называя искусство «формой частного предпринимательства», писатель утверждает, что именно такая форма «частного предпринимательства» превращает человека из «общественного животного в личность».
Говоря «о ревнителях всеобщего блага» и «глашатаях исторической необходимости», которые почему-то, по мнению И.Б., «недолюбливают искусство вообще, литературу в особенности, и поэзию в частности», нобелевский лауреат лукаво переплетает понятия человека–творца и человека – индивидуалиста, приводя слова поэта Баратынского о своей Музе, обладающей «лица необщим выраженьем»   -  В приобретении этого необщего выражения – продолжает свою лекцию И.Б. – и состоит, видимо, смысл индивидуального существования, ибо к необщности этой мы уже подготовлены как бы генетически»..
Почему носители индивидуализма сужают свой мир до эгоистического гена? Почему для них он является причиной и носителем всех стремлений и возможностей человека как духовного существа?
Почему индивидуалист отбрасывает исторический опыт человечества, говорящий о подчинении природы индивида более сильным ценностям общества? Не сам ли человек создавал общественную среду для творческого преобразования мира?
Ни Дарвин, ни Линней не смогли объяснить возникновение универсальной общественной природе человека.
Почему И.Б. отвергает эту общественную природу : «… если ты выбрал нечто, привлекающее других, это обозначает определенную вульгарность вкуса…»
И, если признает, что романы Достоевского «как библейские притчи, ведущие к ответу», почему не извлекает урока из судьбы Раскольникова, поставившего себя вне общества, выше общества? «Нет и нет, - продолжает говорить обществу И.Б. - «… наше чувство автономности сильнее чувства общности, не говоря уже о чувстве связи…»

            Эстетика – «Мать этики»

     «В антропологическом смысле человек является существом эстетическим прежде, чем этическим»
И.Бродский. Нобелевская лекция

Историки и археологи не знают таких времен, когда человек обходился бы без эстетического опыта. Действительно, был бы человек homo sapiens, не обладай он первородным эстетическим чувством? Состояние восторга от красоты окружающей природы человек испытывал с древности, пытаясь запечатлеть его на стенах пещеры или играя на тростниковой дудочке.
Виктор Бычков, историк и философ искусства, называя человека «существом духовным» пишет: «… человек, будучи неотделим от красоты и гармони и природного ландшафта.. с которым он был в единстве, но который и боготворил, как  не только источник своего бытия, выживания, но и как силу, способную уничтожить его благополучие, а, стало быть, силу сакральную, не познаваемую, священную.. Отсюда и переплетение чувства прекрасного с чувством возвышенного и религиозного.»
Об этом чувстве абсолютного счастья, в котором переплетено прекрасное и священное, автор знаменитого эссе Fondamenta gegli incurabili /«Набережная неисцелимых»/ пишет так: «Зимой в этом городе, (Венеции. Л.С.) особенно по воскресеньям, просыпаешься под звон бесчисленных колоколов… Распахиваешь окно, и комнату вмиг затопляет та уличная дымка, которая частью сырой кислород, частью кофе и молитвы.» На момент написания эссе, посетив Венецию 17 раз, автор не устает говорить о счастье, как миге «… когда сталкиваешься с элементами твоего собственного состава в свободном состоянии».
Элементы  его состава – это и «резные сундуки темных палаццо», и «наклонные профили колоколен, …  не говоря уже о чайках и голубях, то сгущающихся, то тающих в воздухе», ибо  «… пространство сознаёт свою неполноценность по сравнению с временем и отвечает всем тем единственным свойством, которого у времени нет – красотой».
Видимо, подхватив идею Достоевского о «глазе»,  который имеет художник, И.Б. по своему её трактует – «глаз предшествует перу»  - свои чувства отодвигая на второй план: «… этот город для глаз, остальные чувства играют еле слышно вторую скрипку». Ещё в юности он ощутил эту вторичность не только чувств, но и содержания самой жизни перед её визуальными сторонами. Достоевский говорил о художнике, имеющем глаз, как о творце, долженствующем этот глаз предоставить читателю.
Только так читатель вслед за писателем сможет постичь глубину действительности.
Глаз Бродского скользит по поверхности бытия, не затрагивая его глубины. Возможно поэтому его «изысканное» чувство эстета, которое перестаёт играть вторую скрипку, бывает оскорблено необычайно. Как правило, это происходит в странах неевропейской цивилизации – в Бразилии, Малой Азии или при воспоминаниях о России…
Так Стамбул оскорбляет чувства своей «монструозностью», «кострами, заливаемыми мочой», «кривыми улочками мощёными булыжником» - просто сплошной «бред и ужас Востока» : «… зелень только на знамени Пророка, здесь ничего не растет опричь усов». Но самое устрашающее – «эти стамбульские мечети – Ислам торжествующий, … эти гигантские жабы» и «их плоские подобные крышкам кастрюль купола». А сам Пророк с его «отпечатком стопы сорок восьмого размера! Йети!!! А подданные Пророка? С их скверным запахом … скверного табака и потного мыла, … и исподнего, намотанного вокруг ихних чресел», Все это -  «пыльная катастрофа Азии». Ведь людям этой культуры, где даже цитаты из Корана изложены арабской вязью, а поэтому неприемлемы как «взгляд на слово», этим людям человек Запада приписывает традицию «.. в значительной степени чуждую принципам нравственности».
Логично по-бродскому: не имеют эстетического чувства западного человека, не имеют и принципов «нравственного абсолюта», ведь их традиции не обладают «памятью индивидуализма,» то есть « … хоть какого-то подобия демократической традиции…». И какое значение имеют наши с вами представления об эстетике? В.Бычков: «… высокое искусство этих народов и ареалов для нас представляет несомненную художественно-эстетическую ценность … с его помощью мы достигаем гармонии с Универсусом…»
Да разве эстетика И.Б. имеет своей целью достижение Гармонии? И сам он о себе говорит: «Я не праведник и не мудрец, не эстет и не философ… Как сказал однажды мой любимый Акутагава Рюноске, у меня нет принципов, у меня есть только нервы».

            Генетический код как «последнее слово»

     «Одна из заслуг литературы в том и состоит, что она помогает отличить себя в толпе … к необходимости этой мы подготовлены уже как бы генетически»
И.Бродский. Нобелевская лекция

В отношении И.Б. к культуре Востока, её религии, её людям, по-видимому, очень большую роль играет это отличие себя в толпе от Иного. Отличие или неприятие, презрение?. Признавая «вполне возможно, что моё отношение к людям тоже попахивает Востоком… В конце концов откуда я сам» и говоря о Востоке» как прежде всего «традиции подчинения, иерархии, выгоды, торговли, приспособления, то есть традиции в значительной степени чуждой принципам нравственного абсолюта», считает ли писатель себя носителем хотя бы некоторых её свойств?
По всей вероятности считает, тем более что, по его словам, роль «нравственного абсолюта на Востоке «выполняет … идея рода и семьи».
В одном из лучших своих эссе «Полторы комнаты», посвященном своей семье, своим родителям, как же по-человечески тепло повествует И.Б. о своем детстве и юности, проведённых в послевоенном Ленинграде …  Но почему о родителях – Марии Вольперт и Александре Бродском, всю жизнь проживших в России, их сын не хочет писать по-русски, на одном с ними языке, языке его детства и юности?
«Писать о них по-русски, значило бы только содействовать их неволе», потому что, как поясняет автор, «английская грамматика в состоянии послужить им лучшим запасным выходом из печных труб государственного крематория, нежели русская».
О «русской грамматике» И.Б. мы расскажем в следующих разделах, а пока продолжим.
Пока Иосиф благодарит своих родителей не только за то, что дали жизнь, но и за то, «что им не удалось воспитать свое дитя рабом».
И, как считает писатель, «генетически код пусть и не смеётся последним, но оставляет за собой последнее слово». И.Б. серьёзно и внимательно относится к генетическому коду не только своему, но и многих героев своих эссе.
Так, подвергая сомнению искренность веры основателя Константинополя – Второго Рима /Стамбула/ - вопрошает: «… был он истинно верующим христианином или не был? « И делает изумительный вывод: «Вне зависимости от правильного ответа последнее слово всегда (Л.С.!) принадлежит генотипу: племянником Константина оказался не кто иной как «Юлиан Отступник» Ура!!! А чьим же сыном «оказался» Константин? И.Б. «забыл», «не знал этого»?
Все дело не в «забывчивости», а в том, что главной причиной посещения И.Б. Стамбула являлось стремление развенчать христианскую миссию Константина. И символ этой миссии – крест.
Мать Константина – святую Елену, отыскавшую в Иерусалиме крест, на котором был распят Спаситель, никак было невозможно обвинить в неискренности или меркантильности.
Константин – иное дело.
«Будучи, судя по всему, натурой деятельной, Константин рассматривает политику экспансии, как нечто естественное», - утверждает И.Б., «да и расстояние между беспредельной амбицией и неистовой набожностью, как правило, не слишком велико». Как правило, каждый судит по себе, скажут читатели… Мало ли что вдруг придёт в голову? А автору эссе вдруг «пришло в голову что крест, привидевшийся императору Константину во сне, …  крест, на котором было начертано «Сим победиши», был крестом не христианским, но … /внимание, читатель! Л.С./ градостроительным».
Вот всем нам и «Первый Рим», и «Второй Рим», а что же тогда говорить о «Третьем»?
Отчего же так боится креста И.Б.? Тем более, по его словам, Константин всего лишь «продавец, сумевший набить цену своему товару..». Ведь в ту пору, по мнению писателя, «… Римская империя представляла собой ярмарку, базар вероисповеданий…, а запад был покупателем».. И куда далее отправится продавец… набив свои сундуки?»   Ответ очевиден – в Землю Русскую.
Итак, для писателя И.Бродского религия – «Товар на «базаре вероисповеданий» А люди? Человечество?
«Что, в самом деле, может поделать перо с этим смешением рас, языков, вероисповеданий, с этими, принявшими вегетативный зоологический характер падением вавилонской башни», - вопрошает будущий Нобелевский лауреат.
Перо русских писателей знало, что оно может. Во-первых, никогда не позволяло себе писать о людях, как «принявших зоологический вегетативный характер». Во вторых, кто не помнит «прекрасных Белл», загадочных «Шаганэ», севильских «Инезилий», горячих горцев и – нет им числа.
Разве что из великих – Достоевский - относился не ко всем ровно. Были, были у него для этого основания. У него, как и у Бродского, были «слабые нервы», но никогда не говорил он о людях «вся эта шваль». И никогда бы не позволил, оказавшись, допустим, как И.Б., в Бразилии сказать: «… Всю эту неделю я чувствовал себя как бывший нацист или Артюр Рембо: всё позади и всё позволено».
А позволял себе будущий Нобелевский лауреат много. Вот некоторые лишь «позволения» из общего списка:
В Стамбуле: помимо «дурно пахнущих людей в чалмах и бородах», «человеческое стадо, бродящее под сводами Аия-Софии». В Венеции  -«стада в шортах, особенно ржущие по-немецки», итальянка - предмет восхищения, которая «спуталась с недоумком армянских кровей» и чей муж «был архитектурной сволочью…  ибо этот разряд животных любит банки».
В Бразилии: «не люди, а какая-то помесь обезьяны и попугая».
Там же, на конгрессе Пен-клуба: «шведская вещь, … хамка и психопатка», а ещё - «Навалом этого материала из Сенегала, Слоновой Кости… лощёные такие шоколадные твари, кричат, как попугаи», а на трибуне «подонистый пожилой литературовед из ГДР», от выступления которого «.. континентальная шушера млеет, особенно слушая цитаты… то ли из Фейербаха, то ли еще какой-то идеалистической кодлы».
Уф! Хочется на свежий воздух.
Сам себя писатель вопрошает: «Что это? Расизм?»
И сам себе отвечает – «всего лишь форма мизантропии, или просто … отражение психического состояния наблюдателя».  Может, правда, надо  было лечить, а не присуждать Нобелевскую премию? И последнее послание И.Б. вам, мои соотечественники. Мы, русские – «НАЦИЯ, погубившая в течение полувека почти шестьдесят миллионов душ (в том числе двадцать миллионов убитых на войне)».
Как говорят – комментарии излишни!

           Язык, как «форма зависимости» или Евангелие от Одена


     «Только если мы решили, что «сапиенсу» пора остановиться в своем развитии, следует литератору говорить на языке народа»
И.Бродский. Нобелевская лекция

Значительная часть Нобелевской лекции И.Б. посвящена роли языка в жизни поэта, писателя. В своих эссе он неоднократно говорит о поэте, как «средстве существования языка».
С зарождения цивилизации человечество размышляло о слове. СЛОВО – ЛОГОС – ИДЕЯ. Ученые до сих пор спорят скорее не о Слове, но о языке: является ли последний источником общественной среды и культуры, или всё же язык – её порождение? Спорить об этом всё равно, что спорить о природе человека.
Некоторые ученые считают, что никогда не стал бы язык выражением человеческого разума, если бы с его помощью человек не смог бы сохранять, накапливать прошлое. Накопленное прошлое, или по Канту – «внутреннее время» - это археология духа… Это и прошлое, и настоящее ,и будущее.
Не удивительно, что имеющий за своими плечами лишь семь классов образования, двадцатитрехлетний И.Б. открывает для себя категории языка и  времени почти случайно, прочитав в антологии современной английской поэзии У.Одена «Время … боготворит язык» с изумлением воскликнув  -«язык больше и старше чем время». И задается вопросом: «Откуда тогда происходит язык?» Дальше – больше. А не является ли сама речь «игрой, в которую язык играет»?
Человек православного сознания в России всегда относился к слову, как, по замечанию В.Бычкова, «сакральному феномену…коррелятору всего эстетического опыта и сознания».
Для И.Б. всё просто -  «язык … к этическому выбору не способен».. А писатель, пусть даже как «средство существования языка», способен? Называя Россию «страной с изумительно гибким языком, способным передать тончайшие движения души и обладающую… всеми задатками культурного, духовного рая, подлинного сосуда цивилизации», И.Б. тут же лишает свою Родину этого райского сосуда, называя «адом серости…».
Не удивительно, что познакомившись с поэзией У.Йейтса – поэта-ирландца, пишущего на английском языке, юный Бродский не восхищается его языком, найдя поэзию будущего Нобелевского лауреата «несколько риторичной и неряшливой в размерах».
Действительно, «чем восхищаться?» Поэт модернистской эпохи, а пишет как «последний романтик». Современник Томаса Элиота и Эзры Паунда, а - антиавангардист, предки по отцовской линии – священники, и тот же Э.Паунд называет его «поэтическим старовером», впрочем не уставая искренне восхищаться им. Но, в глазах большинства авангардных поэтов и критиков, выглядит нелепым антиавангардистом?

Увы, пресыщенные дети,
Все быстротечно в этом свете.
Ужасным вихрем сметены
Летят под дудку сатаны
Державы, скиптры, листья, лики…
……………………….
Где ныне древние владыки
Братолюбимые мужи,
Где грозные цари – скажи?
                /перевод Г.Кружкова/
Приведем для сравнения несколько строчек из стихотворения У.Одена  «Блюз у римской стены»:

Службу солдатскую здесь я несу
В тунике вши и соплищи в носу.
………………………….
Глуп мой напарник, он верит в Христа.
Все на земле, говорит, суета.
Почему-то подобные этим строки из У.Одена не смущают эстета И.Б. .. По видимому, подобное притягивается подобным, и все дело в любви?
Даже свой переход на английский язык И.Б. мотивирует желанием быть ближе к своему кумиру, которого считал «величайшим умом двадцатого века».
Конечно, по признанию самого И.Б., У.Оден сделал очень многое в первые месяцы пребывания писателя в Европе: другими словами – «механизм был запущен». С благодарностью вспоминает автор эссе «Поклониться тени» о том, как У.Оден занимался делами писателя «с усердием хорошей наседки», испросил для  вновь прибывшего финансовую помощь в Академии американских поэтов, поручил заботы об Иосифе своему литературному агенту, ввел в нужные круги и даже «.. инструктировал … с кем встречаться, а кого избегать», т.е. ввел в свой литературный круг.
В ответ Иосиф свое приближение к У.Одену оценил как «желание … быть судимым по его кодексу интеллектуальной чести», назвал «нашим атлантическим Горацием», и даже поверил «в бессмертие его души». Более того, согласился быть его подражателем – «Для меня это большая честь», т.к. «то, с чем он /У.Оден. Л.С./ нас оставил, равнозначно Евангелию… Если бы не было церквей, мы легко могли бы воздвигнуть церковь на этом поэте…».
Но вернемся к языку. Заканчивая Нобелевскую лекцию, лауреат сознается в своей зависимости от языка, «как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом».

           Русская литература ХХ в – «катастрофа в воздухе»


     «… писатель не может говорить за писателя»
И.Бродский. Нобелевская лекция

Писатель И.Б. в эссе «Катастрофа в воздухе» говорит за всю русскую литературу ХХ века. Свои размышления о литературе этого периода он начинает весьма остроумно: с эпиграфа печально-знаменитого своей русофобией Маркиза де Кюстина: «Есть средство против первобытной дикости, против мании казаться не тем что есть – их нет». Другими словами, русская литература ХХ века кажется не тем, за что её принимают.
Да мы, пожалуй, готовы согласиться с парафразом автора эссе, когда он говорит о «… там и сям раздававшихся голосах, возводящих того или иного автора в ринг Великого Русского Писателя…»
В самом деле, как точно подмечает эссеист «… конец сороковых был отмечен именем Михаила Зощенко, пятидесятые начались с заново открытого Бабеля, затем венец был возложен на Владимира Дудинцева, … шестидесятые почти поровну поделили «Доктор Живаго» Б.Пастернака и возрожденный Булгаков».
О семидесятых скажем  вслед за писателем особо. «А далее совсем плохо, далее – еще хуже:…Ни по части изобретательности, ни по части мировоззрения, ничего качественно нового нынешняя русская проза не предлагает…» И далее идет список – список «.. жертв воздушной катастрофы», катастрофы в мире идей». Жертвами катастрофы  писатель называет Юрия Домбровского, Василия Гроссмана, Венедикта Ерофеева, Андрея Битова, Фазиля Искандера, Юрия Милославского, Евгения Попова, Сергея Довлатова, Владимира Войновича, Владимира Максимова, Андрея Синявского, Василия Аксенова. Называет с сожалением: «Волею случая некоторые из них – мои друзья, некоторые – ровно наоборот»… Друзья или «наоборот», но что несомненно – не великие русские писатели, как бы кому-то так не казалось. Одного писателя – Юза Алешковского И.Б. выделяет из вышеназванных. Не называя его «великим», но предопределяя «непредсказуемое будущее его роману «Кенгуру»: … роман сокрушительный, чудовищно веселый, это эпический сказ, сотканный из самого отборного мата, а герой.. профессиональный вор – карманник…». К счастью, будущее романа оказалось действительно «непредсказуемым», Кто читает его сегодня???
А как же определяет таких,  действительно великих  продолжателей русской литературной традиции, как собратьев по Нобелевской премии – Шолохова, Бунина, Солженицина?
А так: М.Шолохов – «громадный судостроительный заказ, размещенный в Швеции…как результат мускульной мощи государства..». И.Бунин как-то вообще выпал из памяти Бродского, ну а Солженицын?.. Солженицын – второй после /! Л.С./ Надежды Мандельштам: «… из-за его очевидной неспособности различить за фасадом самой жестокой политической системы в истории христианского мира поражение человека, если не поражение самой веры…»! А ведь так хочется, так мечтается! Никак не устраивает И.Б., что и в ХХ веке нашлись на Руси великие писатели, оставшиеся верными русской культуре, её традициям православной эстетики, при всем её антиномизме.
В.Бычков – исследователь эстетики всего периода существования христианства, описывает православную эстетику, как систему «…понятий и категорий, таких как… слово как сакральный феномен, возвышенное, как коррелятор всего эстетического опыта, … соборность, софийность, повышенная нравственность – эстетическая ориентация искусства…»
С ним бы, разумеется, не согласился И.Б.: «… такого рода духовно-церковный релятивизм … есть действительно наследие.. Но наследие общего духа примирения, оправдание существующего порядка на самом высоком уровне, присущем русскому мироощущению..».
Это у А.Солженицына- то «оправдание существующего порядка», это у Воина – «дух примирения»?.. Да! – нравственность», «да» - поиск правды, «да» - боль о России…
Впрочем,  об отношении «третьей эмиграции» к А.Солженицыну надо писать особо, да и сам он написал об этом немало..
И.Б. продолжает: …»Когда повествуешь о массовом уничтожении, не очень-то хочется давать волю потоку сознания. Но,…сколько бы привлекательна не была подобная щепетильность /! Л.С,/, душе от неё проку больше, чем бумаге… На бумаге выражение такой совестливости /! Л.С,/… уводит прозу в сторону биографического жанра».
Подразумевается, конечно, «Архипелаг Гулаг». И кажется, - далее не куда! Есть, есть куда: «… трагедия по существу есть дидактическое предприятие, и как таковое … ограничивает собой воображение писателя…налагает стилистические ограничения».
О, несчастные «стилистически ограниченные» греческие трагики, о, Шекспир, Достоевский и прочие! Интересно, а если бы в то время кто-то из великих написал трагедию об узниках Освенцима,?  И.Б., тоже назвал бы её  «дидактическим предприятием»?!...
И почему же тогда Андрея Платонова, может быть самого трагического писателя XX века, И.Б. выдвигает на первый план: «Платонов как писатель, крупнее Джойса, Музиля или Кафки». Даже блистательного В.Набокова, который против Платонова, «все равно что канатоходец против альпиниста, взобравшегося на Джамолунгму», считает Бродский, впрочем, более ничего не говоря о виртуозе русской словесности.
Возможно потому, что тот не дал эссеисту повод поговорить на любимую тему – о языке -  в том ключе, в котором мог поговорить, читая А.Платонова: «Платонов пишет на языке повышенной близости к новому Иерусалиму… на языке строителей рая, … раекопателей», и как носитель хилиазма… обрушивается на основного носителя хилиазма в русском обществе.. на сам язык или на революционную эсхатологию, заложенную в русском языке» . А для И.Б.», идея Рая есть  логический конец человеческой мысли..».
А мы, носители русского языка, и не подозревали, что он столь «революционен», да еще предрекает «идею Рая как идею Конца человечества». Ведь по И.Б., в прозе Платонова … каждая фраза заводит русский язык в смысловой тупик, «то есть тупиковую философию в самом языке».
А с русской грамматикой у Платонова совсем плохо: «… присутствие абсурда в грамматике говорит нечто не только конкретно о языковой драме, но и о людском роде в целом».
Вот так – не трагедия народа, не любовь к человеку, не смирение – а «грамматический абсурд…».
А теперь о самом пугающем И.Бродского: «В последние десятилетия в России появилась сильная, по больше части неудобоваримая тенденция к националистическому /!Л.С./  самолюбованию. И немало писателей подыгрывают этой тенденции, чья привлекательность часто заключается в национальной самобытности».
Речь у испуганного И.Б. идёт о так называемой «деревенской прозе».., которая в своем Антеевом стремлении прикоснуться к Земле зашла слишком далеко и пустила корни». Конкретно о Валентине Распутине – «пещерный житель, изображающий пещеру», а в ней «больше животных, а также  тракторов».
А поскольку авторы, пишущие такие вот «пещерные» повести, рассказы и романы ограничивают свой «метафизический кругозор», эссеист делает вывод:
«… Сегодня, когда столетие подходит к концу, все более возникает подозрение, что Россия может покинуть двадцатый век, не оставив великой прозы».


           Постмодернизм – «насущный хлеб … безобразия»


     «… мы стремились к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к наполнению её … нашим собственным новым… современным содержанием»
И.Бродский. Нобелевская лекция


О каком «эффекте непрерывности» говорит в своей Нобелевской лекции лауреат, если за три года до этого утверждал, что: … «Русская проза стремительно выродилась в автопортрет дебила, льстящий своей наружности»?
Наверно, для того и убеждал в этом сообщество писателей и читателей, чтоб заполнить «пустоту», «новым» литературным содержанием. Так какое оно, это «новое» содержание» современной литературы, как части мировой культуры, апологетом которой И.Б. был еще в шестидесятых годах прошлого века? Уже тогда, восхищаясь «Налетом абсурдности содержащейся в строках стихотворений У.Одена», с восторгом признавал что этот «налёт»… то и дело начинал вибрировать в моем подсознании всякий раз, когда я принимался.. .что-то делать на бумаге».
Еще в начале XX века, когда культура вместе с её носителями стремительно уходила в безбожие, русские философы показывали, что культура «…не противоположна религии, но исторически возникла в тесном  контакте с ней, на её основе» - /В.Бычков/.
Чувствуя под собой эту основу, даже творцы далёкие от церкви традиционной, христианской, в частности поэты – символисты, некоторые из поэтов «Серебряного века» несли в своих произведениях «.. смысл бытия», считая своим долгом творчески-преображающую миссию, направленную на конкретного человека», говорит В.Бычков. Отречением от прошлого стала «заумь» футуристов», абсурд обэриутов, «черный квадрат» авангардистов». Произошла, по словам В.Бычкова, «.. аннигиляция художника, как одухотворённого, наделенного особым даром творца».
На Западе символами и истоками движения литературы по этому пути стали Джойс («Поминки по Финненгану) и его последователи: Сарт, Камю, Г.Миллер. В восьмидесятых годах века  минувшего И.Б. сожалеет  о том , что русская проза, оказавшаяся на рубеже веков девятнадцатого и двадцатого на перепутье, не пошла по дороге, ведущей к постмодернизму.
Как показало время, Россия не «отстала» от Запада…Совершив «квантовый скачок» сорокины и пелевины оказались в тесных объятиях постмодерна, став его продуктом.
Действительно, человек техногенной цивилизации утрачивает связь с божественным, становясь, по определению Герберта Маркузе «одномерным», т.е. утратившим духовную сущность.
Один из философов современной Франции, певец постмодернизма Жак Рансьер вслед за своими идейными сообщниками Лиотаром, Фуко, Дерридой – проповедует: «Эстетический режим свободы от дихтомии видимость – реальность, форма – материя, активность – пассивность, рассудок – чувственное. Все эти «формы человечности» служили оправданием власти». Видимо, наслушавшись в начале семидесятых Жака Рансьера, читавшего свои проповеди на пресловутом Радио Свободы, стал И.Б. повторять за ним, называя русскую литературу ХХ века «формой философского бешенства, продуктом тупиковой психологии в массовом масштабе»,
Куда зовут апологеты постмодерна? «В лабиринт, повседневность, эклектику» - так В.Бычков определяет основные принципы и приемы постмодернизма. И добавляет: «Это искусство никуда не ведет, тем более – не возводит, не доставляет никакого эстетического удовольствия..»
Насчет того, что «не ведет никуда» можно и поспорить.
Вот как определяет свою литературную идею Г.Миллер: «Я потому уделяю так много внимания аморальному, порочному, безобразному, жестокому, что хочу, чтобы другие знали, что и в этом есть ценность». Не является ли эта «ценность» - основой Зла?
Прожив с десяток лет на Западе, И.Б. с раздражением говорит о «Литературных мужах, оплакивающих прискорбное состояние романа в родной словесности». Для этих западных мужей «… по видимому, пресытившихся модернистской отстраненностью, экспериментами, абсурдами, и т.д. -  русская проза двадцатого века … это отдохновение, глоток свежего воздуха и они выражают бурные восторги по поводу русской души.. и рассуждают про традиционные «ценности русской литературы» - сожалеет будущий нобелевский лауреат, которого мир продолжает считать русским писателем, поэтом.
Казалось бы, это невольное признание нас, имеющих «русскую душу», может успокоить, умиротворить, расслабить. Но мы, действительно русские по духу, прекрасно видим, как идейные вдохновители постмодернизма сформировали целую армию, по словам В.Бычкова «профессиональных апологетов этого искусства», воинствующих. «.. которые сегодня занимают все ключевые посты в мировом арт-сообществе…»
И как исследователь, философ, эстетик, он, анализируя практику постмодернизма, говорит не только «… о сознательном /!Л.С./ разрушении традиционных ценностей, но и о «самой системе их формирования и восприятия /!Л.С./», направленности этого процесса на «… принудительную /!Л.С./ перестройку эмоционально-эстетического аппарата человека, постепенную подготовку его к переориентации на нечто принудительно-иное, … чем все, что мы до сих пор имели в эстетической сфере. Или вообще замене её на нечто иное - … существенно иное».
С тех пор, как существует христианская цивилизация», готовится этот приход «нечто иного..». Не зря свою работу о «ином» В.Бычков назвал «Художественный Апокалипсис Культуры»,
Так можно ли считать русским поэтом, писателем того, кто приближал этот «апокалипсис»,  чья духовная жизнь была отравлена ядом индивидуализма, превосходства, ненависти к людям не только иной культуры, иного вероисповедания, но и к тем, с кем он когда-то говорил на одном языке?

Поэту Иосифу Бродскому по воле
Провидения не ставшему Тираном.

         Элегия
Кто пропоет России плач?
России или о России?
Ребенок, вор, поэт, палач,
Или всевидящий Мессия?

Утешит кто во тьме сырой
Забавою иль верой хрупкой?
Паяц, тиран, богач, герой –
Все грешны под небес скорлупкой.

По разным полюсам земным
Мы разошлись – Восток и Запад,
Но как предстанем перед НИМ,
Когда так поздно будет Плакать?
       
            Лидия Соловей


Литература:

1.Бродский И. Поклониться тени: Эссе-СПб:, Азбука-классика, 2001.

2. Йейтс У.Б. Плавание в Византию: Стихотворения /пер.с анг.Г.Кружкова, СПб: Издательский дом «Азбука-классика», 2007.

3. Генри Миллер. Избранное: романы, повести, эссе, рассказы: Вильнюс PJLI№А, 1995.

4. В.Бычков, Н.Маньковская. Эстетика и философия искусства/Журнал «Вопросы философии»; 2009 № 12; Москва; РАН.

Лидия Соловей «Иосиф Бродский и его поклонение теням»
Сборник трудов Одиннадцатой  конференции АРСИИ им. Державина.
Издательство «Культура» Санкт-Петербург 2013