По грибы

      
      Кто не рад школьному товарищу, которого так – встретишь и удивишься: сколько лет? И какой стал он?! За прошедшие-то годы, недалекие еще от той школьной поры, когда не с кем было на переменке и словцом-то переброситься, ибо одни были молчаливыми бирюками, другие себе на уме, и он, парень-то залетный, вклинившийся в их давно спетый коллектив, как бы уже не ко двору там был. А коль так, то сам по себе получился, и на коротких школьных переменах, только и перебрасывался тем словцом с Санькой. С Санькой Комковым. И кто не как Санька, отвечал на это словцо, широко улыбаясь, как бы, подтрунивая над дружком на правах старшего: «Ах, Леха, ты Леха!» И тот не обижался. Позволял эту вольность Саньке. Так как к кому же, если не к нему ходил частенько он в гости, где его радушно привечали Санькины родители – привечали как своего, и приглашали почти что всегда к столу. И помнил хорошо Леха, как лихо уплетал он у Саньки свиную печенку с поджаренной, аж до корочки! – картошкой, время от времени, пропуская лафитничек самогонки «за воротничок». И как угощение это ему тогда по нутру было, то ли по причине свиной свежатинки, которую Санькин отец растил и лелеял на своей дачке, то ли от своего пустого желудка, который он, Леха, забывал порой заполнять, отправляясь к своему Саньке «дружить». И дружба эта, ой как необходима была Лехе, да и Санька в нее втягивался все сильней, ибо Леха пришелся, знать, ему и нутром, и своим настроением, и многим чем еще, чего сам он толком понять не мог, да особо то и не стремился.
     Только Санька как-то потом отстал, или Леха его как-то незаслуженно забыл, уехал в шумную Москву за дипломом, за новой, можно сказать, жизнью и остались в прошлом и школа с ее шумным гомоном, и тот же Санька, с которым больше как-то судьба не сводила. И началось у каждого свое.
 Вот это-то свое и рассказывал теперь Санька своему бывшему корешу, Лехе, которого невзначай разглядел в городской канители. На, считай, главной улице. И запросто, как в былые времена, хлопнул бесцеремонно его по плечу, хлопнул и так же, как и прежде, когда тот обернулся, широко заулыбался: «Ах, Леха, ты Леха!» – процедил свое Санька.
     И Леха, готовый уже ответить нахалу чуть ли не наотмашь, тотчас же смягчился, и не то, чтобы даже смягчился, а был готов провалиться на месте от такой неожиданности, перед ним стоял его товарищ, Санька Комков, кого он сто лет, как говорится, и которому Леха с радостью протягивал сейчас руку.
 – Ну, давай краба! – обрадовано произнес Леха и крепко пожал Санькину ладонь. – Ты как… где? – начал, было, Леха, и тот хитро, обиняком, как всегда ответил, что, дескать, так…в одном месте, где валяет, как он выразился, еще и дурака.
     Но тем не менее, пошел разговор у старых приятелей «в открытую», потихонечку заскрипел, тронулся, и каждый теперь старался поделиться друг с другом своим первым семейным опытом и первыми рабочими буднями, и один почти что перебивал в азарте своем другого, стараясь сообщить больше и о себе и своей житухе нынешней. Взрослой, что ли. И жизнь эта и у того и у другого была теперь насыщенной и неопределенной. Так как каждый мало что в ней теперь понимал, ибо она у них усугубилась семьёю с ее пеленками и ребятенками, и строгим рабочим на душе она, словно камнем тяжелым затаилась; и давит, давит почти ежедневно на них своей тяжестью, и как теперь что одному, и что другому освободиться от нее, и вновь с ветерком-то школьным полетать бы еще, хотя бы чуть-чуть, чтоб свысока обозреть им всю их начинающуюся судьбу.
  – Как насчет завтра, Лех, за грибками, если?  – не наговорившись, видно, вдоволь, предложил Санька, который начал уже, нет-нет да посматривать на часы, было видно, что ему уже не терпится уйти. И Леха отпустил Саньку с богом:
  – Ну что ж, завтра, так завтра, – подытожил он разговор, и первый протянул товарищу руку. И свое «Пока» произнес Санька, как всегда, с улыбочкой, после которой моментально и растворился в толпе, словно выпущенная сердобольным рыбаком в озерцо плотвица. Но перед тем, как им все же расстаться, успели они обо всем уже тщательно договориться и где и когда им завтра встретиться, а также обменялись новыми адресочками, так как и тот и другой, в связи с семейным их теперь статусом, намного отдалились друг от друга не только по части «дружбы», но и территориально, проживая, полные забот, у своих молодых и, как выяснилось позже, строгих жен, от которых, в общем-то, так легко согласились вырваться на эти самые «по - грибы».
     Сумел-таки Леха встать на следующий день «чем свет» и «нырнуть» в первый утренний автобус с пустой корзинкой наперевес. И, протискиваясь через сонных еще работяг, от которых невыносимо разило вчерашней сивухой, и ворчливых фабричных теток, удалось ему притулиться так-таки в уголке. Замереть, сдавленному и сплющенному, как некая морская рыба камбала, и трястись до самой Санькиной остановки, почти через весь город. А когда выскочил он из этой душегубки, пробился через нахрапистый люд на волю, выдернув из-под него с треском свою корзину, то в первую очередь глотнул жадно свежего воздуха, а во вторую уже – повертел головой, кое- как все же определяя, куда ему теперь держать путь-дорожку, чтоб на правильную улочку и выйти. Спасибо, конечно, Саньке: встретил! Завидел и замахал ему еще издали, так, чтобы поторопить дружка своего, и успеть уже не на первый трамвай, а хотя бы на второй, или третий…
  – Этак мы с тобой, Леха, и мимо денег…– предъявил претензию Санька, препровождая долгожданного дружка в дом.
  – Сам знаешь, автобусы – оправдывался Леха, осматривая Санькины хоромы. — Спишь, небось, как сурок.  – посмеялся Санька и жестом, прикладывая указательный палец к губам, дал понять Лехе: особо-то не шуметь. Семья.
  – Да и ясно, –полушепотом уже соглашался Леха, и нырнув за дружком в тесную, пахнувшую еще свежеструганной доской кухоньку уселся на стул, с которого и стал наблюдать за собирающимся в лес дружком…
    А тот в свою очередь ходил, искал, шмыгал туда-сюда не только по кухоньке, но и чуть ли не по всему дому в поисках то корзины для предстоящей поездки, то подходящей одежки от лесных паразитов, а то, хлопал то и дело дверцей холодильника, вытаскивая из него поочередно чуть ли не весь недельный запас продуктов. Потом тщательно упаковывал их в яркие целлофановые пакетики, шурша ими на всю ивановскую, чем в конце-то концов вывел из себя жену свою Тамару.
– Не рынок, чай? Потише!  – заспанная и по-утреннему еще не причесанная вышла она из спальни.
 – Вот, Том, Леха, – как-то несерьезно представил Санька товарища. И тот, немного подавленный словами Тамары, как-то неловко кивнул, не осмелившись произнести и словечко, и даже привстал со стула, ожидая, видимо, дальнейших семейных событий. И от волнения еще долго переминался с ноги на ногу, не зная, как быть ему дальше. И только убедившись в том, что Тамара «атаковать» мужа более не собирается, уселся на стул снова. Теперь он нервно поглядывал то на Саньку, которого замечание жены отнюдь не смутило, и он продолжал копошиться у холодильника, то на нависшую над ним Санькину жену, которую он, Леха, исподволь начал с интересом рассматривать. А Тамара, не обращая никакого внимания на гостя, все стояла и испепеляла мужа строгим и нетерпеливым взглядом.
 — Скоро? – произнесла она, наконец, раздраженно, и на это «скоро» Санька также ничего не ответил. Отчего Леха почувствовал, что внутри у Тамары что-то бродит, накапливается, что-то такое, с чем с каждой минутой ей все тяжелее становится совладать. И что еще чуть-чуть,  – одно неловкое движение мужа, или лишнее словцо, сказанное им «попусту», то это «что-то» выйдет из нее наружу и, словно горный поток, смоет собою, затрет и потреплет основательно и Саньку, и заодно с ним и его, Леху. И Санька все же повиновался: покорно и безропотно съежился, ответив лишь на вопрос Тамары кратким «конец» и затих, представившись в Лехиных глазах этаким поверженным орлом, на которого есть и похлеще стервятник. И Леха, чтобы не досаждать товарищу еще более, «молчал себе в тряпочку», пока строгая женщина не удалилась на детский плач туда, откуда, в общем-то, и появилась. В свою очередь и Леха постарался Саньку поторопить, затараторив упрямцу «пойдем уж» да «пикник, дескать, не устраивать…» Но Санька все еще возился со своими пакетиками, правда, шуршал ими уже реже, по- скромному, и пока не закончил, то все равно из дома не вышел. А пакетики эти бултыхались и шуршали в корзинке у него всю дорогу до станции, ибо до нее он с Лехой добирался второпях. Вприпрыжку почти. Бежали по бетонным шпалам и всю дорогу спотыкались. Чтобы путь свой – витиеватый и путанный — сократить изрядно, напрямую, то есть. Но опаздывали дружки, как выходило, и на третью электричку и, когда все же поднялись они на бетонную платформу, перевели дух, как говорится, основательно, прислонившись к шатким перилам своими вспотевшими спинами и вдоволь забирая ртом привокзальный, отдающий мазутом воздух.
      Грибной сезон был в разгаре, и народу на платформе, несмотря на то, что поезд не первый утренний, все равно было – как в бочке селедки. Многие уже нетерпеливо поглядывали вдоль путей, в сторону Москвы, стараясь разглядеть в утренней дымке черную точку электропоезда. Но точка почему-то запаздывала. А люди с корзинками все прибывали и прибывали. Отчего дружкам, успевшим уже отдышаться, стало не на шутку тревожно: «этак и не втиснемся» – первым заволновался Санька, и Леха только с ним согласился. И нервничал тоже изрядно, пока все же долгожданная точка не появилась вдалеке. А как появилась, то с каждой минутой становилась все заметнее и заметнее, и, когда поравнялась с платформой, то превратилась в грохочущего и свистящего монстра, замедляющего свое движение ужасным скрежетом тормозных колодок.
 – Ну, Леха, давай, – скомандовал Санька, когда монстр наконец-таки замер, и первым рванул в самую гущу вываливающейся из вагона толпы. И Леха, последовавший за ним, нисколечко не отставал: лез, напирал и расталкивал локтями кого послабее, чуть ли не заталкивая выходящих из вагона пассажиров обратно, в вагон, цепляя и царапая их своей корзиной. А сзади уже вовсю давили и тискали их, Саньку и Леху, утрамбовывая, словно, в тесный тамбур ритмичными и сильными толчками. И толчки эти, бесцеремонные и настырные, нарастали еще по силе своей до тех пор, пока двери вагона все же не захлопнулись окончательно. Но Леха с Санькой все еще стремились вперед, выбираясь из тамбура в вагон и приглядывая себе местечко по ходу посвободнее. И только дойдя таким образом до середины вагона, они наконец-то остановились.
  – Вот здесь и постоим, – поставил точку Санька, и Леха, немного потоптавшись на месте, ища, видимо, удобство для своего тела, ответил, что ничего, ехать можно. И стал оглядываться по сторонам...
     Грибников на станции сошло не много, так как основная масса так далеко не забиралась, повысаживались кто где раньше. А те, кто все же вышли на этой станции, десяток-другой, повернули все налево, к реке. И он, Санька, какое-то время даже засомневался: туда ли они с Лехой пошли? Почему все кинулись в это «лево», когда лучше бы – вправо? И вспомнил Санька прошлую осень, в которую он эту левую сторону исходил вдоль и поперек, но гриба нормального так и не встретил. А то, что там болотина кругом, так это всем должно быть известно, и коль есть чуток места высокого, то и деревенские там всегда только одни опята городским оставляют. Поэтому Санька только минутку и стоял, раздумывал. Но потом как-то хитро усмехнулся и на вопрос Лехи, тоже было засомневавшегося, туда ли?  – уверенно ответил:
  – Туда, а этим – указал он рукой на быстро исчезающую из вида толпу, – ничего не обломится.
     Леха, конечно, кивнул. Поддакнул товарищу, но сомнения из его головы так и не ушли. И он, уже давно не ходивший по эти самые грибы, подстраиваясь под Санькин шаг, старался припомнить все же, где и когда он в последний раз в этом лесу был. Но вспомнить ничего так и не смог, ибо все давно в памяти его стерлось, и осталась одна только студенческая маета, и теперь, шагая по грунтовой и пыльной дороге, он испытывал необычный подъем настроения, отчего так и сказал товарищу: – Хорошо! А Санька в ответ только усмехнулся и зашагал быстрее. И Леха стал за ним поторапливаться, иногда сбиваясь с заданного им ритма и спотыкаясь о дорожные комья грязи «как безногий»
 Но вот наконец-то Санька свернул в лес, и непонятно, правда, почему именно в этом месте ему пришло в голову это сделать – «и лес, вроде еще не лес» – рассуждал Леха, – но вслух не высказался, а только шел за товарищем уже по черничнику, перешагивая то и дело мелкий валежник, и также спотыкаясь, теперь уже о кочки, которым конца было и не видать.
  – Подберезовик здесь должен быть, – пояснил Санька, и стал от Лехи понемногу отдаляться…
     Но гриба пока приличного не было, и Леха, не выпуская товарища из вида, шел за ним не отставая, а коли где и задерживался, то только у невзрачных свинух, радовавших все же иногда его своим многочисленным семейством.
  – Одни, Сань, свинухи везде, – словно пожаловался вслух Леха.
  – И то гриб! – ответил Санька и посоветовал забирать правее.
  – Правее, так правее, — согласился Леха, чувствуя, что с грибами у них сегодня что-то не так. Но Санька не унывал: шел по лесу и посвистывал, и когда показалась светлая и широкая опушка, перед которой начинался мелкий перелесок, неожиданно предложил сделать привал.
 — И часа не прошли!  – удивился Леха, но Санька уже успел облюбовать уютное местечко, между двумя лежащими крест-накрест березами, и не обращая на Леху никакого внимания, усаживался на мягкий и сухой мох.
  – Ноги, Лех, не казенные. Пригодятся, только и сказал Санька. И тотчас же, начал вытаскивать из корзины свои целлофановые пакетики.
 А Леха, тем временем, все стоял и смотрел на Саньку явно в некотором замешательстве: он никак не мог взять в толк, что, все же, происходит. Ведь только что вошли в лес, и, казалось, идти нужно и идти, а здесь?..
  – Да, ладно, садись, не переживай, – рассеял Лехины сомнения товарищ и указал на сухой пригорок, возвышающийся как раз напротив него. – Местечко-то какое!
  – Ну что ж, привал так привал, –  сдался Леха и стал располагаться на указанном Санькой пригорке
  – Только смотрю, продуктов-то… куда? На роту? – удивился Леха, рассматривая Санькины пакетики
 – Роту не роту, –  самодовольно ответил тот, – а перекусить хватит!
 И усмехнулся.
     И Леха сидел, и смотрел на шустрящего возле пакетиков Саньку с отсутствующим взглядом. Он уже старался понять себя, что в конце-то концов происходит и с ним? Теперь и ему никуда уже не хотелось: ни в лес, ни из леса, а хотелось вот так сидеть у этих березок и больше ни о чем и не думать. Устал он, видимо. И от шумного города устал, и от семьи, да и от учебы своей еще не отошел полностью. По лесу, по покою соскучился. И то, что сейчас они вот так запросто завалились на этот преждевременный привал, не найдя по сути ни одного нормального гриба. «…Да не в грибах сейчас дело, – думал уже он. – Не в грибах…»
     А у Саньки уже было почти все готово, и он еще раз окинул взглядом вытащенные им из пакетиков продукты. Хлеб, сало, помидоры, огурцы были им аккуратно порезаны и теперь аппетитно лежали на старой и мятой газете, которую он предусмотрительно прихватил из дома.
  – Мож, помочь?  – обратил вновь свое внимание на товарища Леха. Но Санька промолчал. Он был явно увлечен своим занятием, и только после того, как изрезал четвертушку ржаного хлеба на ровные куски и положил их также аккуратно на центр газеты, запоздало ответил:
 — Да сиди уж....
     И Леха вновь ждал, и смотрел на Саньку, думая об этой странной его затее с привалом, а может, и со всей поездкой тоже, в которой он уже тоже сомневался: нужны ли были им эти грибы с самого начала? А если нужны, то что они сейчас здесь, у этих берез делают? Все это крутилось у него в голове, и он, уже порядком запутавшись в своих рассуждениях, решил для себя: пусть будет, как будет, ему, в принципе, все равно.
 — На, держи, – достал Санька из внутреннего кармана куртки флягу и подал ее Лехе.
 – Ты смотри…. Чего здесь, Сань? –то ли удивился, то ли обрадовался он фляге и ловко перехватил ее из рук Саньки.
  – Узнаешь, – не выдал своего секрета тот, и полез снова в свои пакетики, откуда извлек два стограммовых стаканчика, которые складывались как гармошка до основания и были тогда в большом дефиците.
 — Отметим, так сказать...— пояснил он все еще удивленному Лехе, который сидел и смотрел уже на товарища, как на какого-нибудь факира.
 – Да, Сань, с тобой, не соскучишься, – только и нашелся что сказать Леха.
    А Санька тем временем уже устанавливал легкие, как пушинка, пластмассовые стаканчики на вздымающейся от мха газете, приминая ее, и поглаживая так, чтобы придать им устойчивость.
  – Да ладно, Сань… сойдет, – тяготился своим безучастием Леха, на что Санька товарища приструнил, сказав, что спешить в этом деле ни к чему. И Леха вновь ждал и нетерпеливо поглядывал на Саньку, нетерпеливо следя за его движениями, стараясь угадать в них последние…
  – Ну давай … начнем!  – наконец-то произнес Санька и потянулся за флягой к товарищу.
 Столь неожиданный поворот событий явно пришелся по душе Лехе.
– Ну ты... артист, – только и сказал, и тотчас передал флягу Саньке…
– Артист не артист, – рассуждал уже тот, – а все должно быть по-человечески.
 Леха почувствовал резкий сивушный запах, который (на что он сам себе удивился) не вызвал у него никакого отвращения, а наоборот, ему даже захотелось побыстрее глотнуть этой сивухи, – утолить некий внутри зуд, вызванный у него обильной Санькиной гастрономией.
  –  Ну, давай! – наконец-то произнес тот, и они чокнулись.
 Магарыч оказался крепкой, градусов под шестьдесят, самогонкой, от которой Леху с непривычки скрутило, – обожгло внутри, и сразу же сильно расслабило. И он, запихивая себе в рот один за другим куски сала, никак не мог перебить тот неприятный привкус во рту, который все еще заставлял его передергиваться.
  – Это слишком, Сань, – наконец-то произнес Леха.
 И Санька, наблюдая, как лицо дружка перекосилось и сморщилось, самодовольно заулыбался:
– А чего воду-то гонять…
 И Леха, чувствуя, как с каждой минутой приятная теплота больше и больше разливается по всему его телу, только в ответ кивнул.
  – Я, Лех, только в лесу теперь и отдыхаю…  – начал откровенничать Санька, который тоже, как и приятель, уже вовсю жевал.
 – Дома, сам видел, ерунда какая-то, ну, вроде того... не склеивается что-то...
 – А чего там? – наконец-то раскрыл рот Леха. Ему показалось странным, что Санька, домовитый и хозяйственный мужичок в своем роде, как-то неуверенно вел себя в присутствии Тамары сегодня утром, что-то в их отношениях показалось тогда ему неприятным и вот сейчас, когда он сам завел этот разговор, его уже разбирало любопытство.
– Первый этаж весь отделал… – продолжил вдруг неожиданно Санька. – Пристройку тоже – все лето, как проклятый, до ума доводил, а все чего-то не так…
 Санька потянулся за поставленной им же в устойчивое место флягой.
 – Вот из-за этого столько шума, Лех! Хоть беги… Ни друзей, ни товарищей, дом и баста.
   Было видно, что эта тема ему была неприятна и он вновь, не забывая о своих добровольных обязанностях «вести стол», потянулся к фляге.
  — Как ты ее только, Сань, пьешь, – отреагировал на его жест Леха.
   Но тот молчал, видно было, что слова, которые он сейчас произнес, больше впечатлили его самого, а не приятеля, и теперь он словно по-новому осмысливал их, глядя куда-то поверх товарища, которого разговор этот зацепил тоже основательно, смотрел и молчал, будто бы уже жалея о сказанном, просочившемся сквозь душу стоне:
  – Да у меня, Сань, у самого, ерунда какая-то… точь-в точь, – начал уже свою исповедь Леха. Ему были близки Санькины переживания, и он почувствовал, что узнает в рассказе товарища и себя.
  – Утром не разговаривает, вечером — тоже, теща на стол накрывает… я и так и эдак, все равно нос только воротит. Не знаю чего, Сань, даже и делать.
     И теперь уже Санька, обративший вновь на Леху свое внимание, кивал и поддакивал на каждое его словцо, между делом не забывая хозяйничать за столом: что-то вновь подрезал, раскладывал и убирал, чем, кстати сказать, сбивал с мысли рассказчика.
  –Здесь на вокзале, Сань, – Леха сделал паузу, видно, еще раздумывая: продолжать ли ему разговор или нет? Но после некоторого сомнения, все же решился.
  – Понимаешь, – начал снова он, – не встретил ее здесь как-то с Москвы, проглядел, толпа была, сам понимаешь… Приезжаю домой, а она– там. Такой, Сань, скандал закатила… я ей цветы, а она – в мусорку. Сама визжит, я Сань, в первый раз такое наблюдал. Брат мой даже глаза закатил от удивления, вместе с ним ее и встречали…
  – Вот, говорю ему, Дим, при тебе же все было... А он… посмеялся только. Как, говорит, только терпишь? А всего-то, не разглядел в толпе, тьфу! дел-то. Другая бы, расцеловала, – с цветами ведь был.
    И Леха в отчаянье махнул рукой. Было видно, что и ему воспоминания друга даются нелегко, и он, как и Санька, тоже остановил свой взгляд на одной точке, переживая, очевидно, еще раз рассказанную только что им жизненную ситуацию.
  – Их и не поймешь, – поддержал Леху товарищ. Осеннее солнышко еще по-летнему грело, и Санька, подпирая собою поваленную березу уже почти дремал мерно и расслабленно посапывал, давая Лехе возможность полностью выпустить пары.
  – Если честно, Сань,  – продолжал Леха,  – то я теперь у нее почти и не живу. — Ездить стал. Каждое воскресенье игрушки пацану вожу. А так — все больше у матери …
   …Здесь Санька встрепенулся. И вновь наклонившись к столу, подал Лехе в руку наполненную самогонкой стопку, и тот, уже прилично захмелевший, еще долго раздумывавший: пить ему или не пить, так как внутри он уже чувствовал явный перебор, – начинало, как всегда, подташнивать и земля под ним, как часто бывало в таких случаях, куда-то проваливалась. Но, то ли по привычке всегда поддерживать компанию, то ли из-за своих вновь открывшихся, как кровотечение, переживаний, от которых в одно мгновение на душе стало неимоверно скверно, он наконец-то решился.
  – Будем, – как-то обреченно проговорил он и чуть ли не силой влил в себя очередную порцию алкоголя.
  – Будем так будем, – последовал за приятелем Санька и замедленным и неточным движением руки поставил пустую стопку на край газеты. Было видно, что он уже также, как и Леха, сильно захмелел, и прикладывал немало усилий, чтобы не опрокинуться навзничь.
     Они пришли в себя только вечером, от холодного и по-осеннему влажного воздуха, который накатил на опушку, как только скрылось за верхушками сосен солнце. И потихоньку засобирались.
     Электричка с вихрем несла их назад. В город. Произносить какие-либо слова им уже не хотелось, и они оба молча наблюдали, уткнувшись в холодное стекло вагона, как за окном мелькают дома, деревья и люди. Они возвращались вновь в свою прежнюю жизнь. И, каждому из них, она была непонятна по-своему…
 
 .