О Тютчеве и о нас

Сегодня всякий раз, когда мы отмечаем какой-либо факт русской культуры, имеется опасность, что русскоязычный массинформ (наши всенародно проклятые СМИ) утопит тему в похабном шутовстве (или просто в клинической похабщине – они на ней зациклились). Так было с пушкинским 200-летием, когда щелкопёры от Парижа до Москвы копались в пушкинской супруге (и «Литературная Россия» без тени юмора советовала Пушкину – 170 лет спустя! – жениться на М. Волконской, ввиду её «моральной чистоты»). Боюсь – так будет и с Тютчевым, тем более, что русофобам есть за что его ненавидеть. Поэтому позвольте высказаться о Тютчеве мне – я  всё-таки не русофоб.
Поговорим о Тютчеве всерьёз. И немного о нас. Ибо это тоже очень важно – в каком состоянии мы его поминаем.
* * *
Фёдор Иванович Тютчев, чьё 200-летие мы отмечали 5 декабря 2003 года (скончался 27 июля-1873) – поэт мирового уровня, гениально запечатлевший в музыке слов двойственность человеческого духовного бытия: ясный, как день, мир законов и заветов –  и непроглядный, как ночь, хаос страстей и страхов:
На мир таинственный духов,
Над этой бездной безымянной,
Покров наброшен златотканый
Высокой волею богов...
...
Но меркнет день – настала ночь:
Пришла – и  с мира рокового
Ткань благодатную покрова,
Сорвав, отбрасывает прочь...
И бездна нам обнажена
Своими страхами и мглами,
И нет преград меж ней и нами-
Вот отчего нам ночь страшна!
(Эту мысль, наверно, надо пояснить, чтоб не думали, что тут какая-то «геттингенская философия». В мире постоянно и параллельно совершаются два процесса, которые всякий миг касаются каждого из нас: разрушение, распад – и созидание, накопление (энергии, информации и прочих потенциалов). Древние называли это поединком между Хаосом и Космосом, а мы – энтропией и Богом. Человек находится на границе между этими двумя бесконечностями. Вообще-то, первым в европейской культуре эту двойственность осознал Паскаль, от которого у Тютчева  и «мыслящий тростник», и «бездна», и «Душа готова, как Мария, к ногам Христа навек прильнуть».  Разница, пожалуй, в том, что Паскаль  как только осознал, так сразу спрятался в монастырь и дальше только молился. А Тютчев жил земной жизнью в полной мере – от юного обожествления «сладкого трепета бытия» до тех дней, когда потерял Денисьеву и сам очутился перед «всепоглощающей и миротворной бездной»)
Но, конечно, прекрасны в его стихах и пантеизм (то, что в школе называют «стихи о природе»,- но это о чувствующей и мыслящей природе!), и христианство, и Русь, и потрясающая по обнажённости чувств любовь к Е.А. Денисьевой. В каждой строке каждой темы это мастер Божьей милостью, высокий классик Первониколаевской эпохи, которая сама была высокой классикой русской культуры.
(На всякий случай: я знаю, что Тютчев презирал Николая Павловича, считая его виновником  злосчастной Восточной войны, которую Россия тогда получила, как и мы «перестройку»,-  через те же 40 лет после Отечественной. Ну, Бог ему, Фёдору Иванычу, судья. Хотя и сам мог бы вспомнить, через сколько лет после изгнания персов древние афиняне  отхватили Пелопонесскую бойню.
Мой аргумент – почему я преклоняюсь перед Первониколаевской эпохой: все, кто составляет «золотой век русской культуры», или жили, или родились при Николае Павловиче. Кроме Чехова только. А как это получилось – Аллах знает. Закон больших чисел, как говорил П.Л. Чебышёв – тоже, кстати, из той же эпохи)
*
При всём вышеизложенном  тем удивительнее вспомнить, что этот дивный поэт... вовсе не был поэтом! Не бегал по редакциям. Не хлопотал о гонорарах. Не считал себя гением. А служил  в министерстве иностранных дел – сначала больше 20 лет за рубежом (на дипломатической работе), а с 1844 г – в России (в комитете иностранной цензуры). Печатался же лишь тогда, когда кто-нибудь из корифеев нашей литературы вдруг (иногда просто случайно!) знакомился с его стихами и обращался со своими восторгами к общественности.
Одним  из первых  такую дань «изумления и восторга» (слова П.А. Плетнёва) отдал Пушкин, поместивший в 1836 г. на страницах своего «Современника» подборку «Стихотворения, присланные из Германии» (прислал, между прочим, не сам автор, а князь И.С. Гагарин – тоже интересная личность). Подписана  была та подборка только инициалами - Ф.Т.  Эту публикацию – вместе с последующими плетнёвскими – обнаружил, роясь в старых подшивках, третий редактор «Современника» – Н.А. Некрасов. Прочёл, пришёл в восторг, перепечатал часть из них в №1 за 1850 год и пообещал издать загадочного Ф.Т. отдельно: «Можем ручаться, что эту маленькую книжечку каждый любитель отечественной литературы поставит в своей библиотеке рядом с лучшими произведениями русского поэтического гения».
(На всякий случай – если кто-то вспомнит тыняновскую версию о зависти-ненависти Пушкина к Тютчеву – не верьте! Бред! Пушкин чужим талантам не завидовал, а радовался)
В общем-то, так и получилось: «маленькая книжечка» (о которой Фет сказал: «Томов премногих тяжелей») действительно стала украшением наших заветных полок. Но... не сразу («Нам не дано предугадать - Как слово наше отзовётся»).  К печати (в 1854 г)  её готовил уже не Некрасов, а И.С. Тургенев, который и «рассекретил» имя поэта (и, прости ему Господь, немилосердно заредактировал изумительные тютчевские ритмы - это при его-то тургеневском чувстве языка!). После выхода книги появились ещё три поклонника: уже упомянутый Фет, а также один начинающий писатель из Севастополя (некто Л.Н. Толстой) и... Н.Г. Чернышевский («Пришлите томик Тютчева»- просил он позднее из Петропавловки). Массовый же читатель с восторгами не спешил.
Положение изменилось после статьи В.С. Соловьёва «Ф.И. Тютчев» (1895-96). Знаменитый мистик впервые назвал все основные темы в наследии Тютчева. Здесь же выявился и «лирический герой» его поэзии – душа между светом и тьмой, всматривающаяся в запредельность:
О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги!
О, как ты бьёшься на пороге
Как бы двойного бытия!
Определился и читатель: каждый, кто осознал свою сложность и смертность.
С этим читателем  у поэта до сих пор очень сложные (и загадочные) отношения. Дело в том, что популярность Тютчева не неизменна, а периодически  переживает какие-то взлёты – как будто какое-то поколение (т.е. люди, объединённые эпохой) осознаёт эту поэзию для себя. Так случилось, например, в 1917 году, когда даже на рабочем столе Ленина, который с юности признавал только Надсона, появился томик с отчёркнутыми строками «Блажен, кто посетил сей мир - В его минуты роковые». Следующий пик пришёлся на 40-е годы: Д. С. Лихачёв рассказывал, как в страшнейшую ленинградскую зиму 1941-42 он, защищаясь от смертного сна в холодные и голодные ночи, читал супруге вслух Тютчева. Потом – совсем неожиданный, не связанный ни с какими катастрофами или юбилеями, пик 60-х годов, параллельно с культом  Вознесенко и Евтушенского (я их всё время путаю). Только теперь, оглядываясь на ХХ век, можно предположить, что на том интересе зрело поколение пресловутых «шестидесятников», тех, кто и сегодня, поседев и полысев, бегает по  «тусовкам» в джинсах и спортивных курточках. «Дети оттепели» (кстати, и словцо это – «оттепель» – тютчевское).
По некоторым предварительным подсчётам (1917 +24= 1941, +24=1965…), новый пик ожидался к 1989 г. Но... его не произошло! Хотя в те годы о Тютчеве писали и Вадим Валерианович Кожинов, и Лев Адольфович Озеров (Лев Айзикович Гольдберг, чьим лекциям автор этих строк обязан и знанием, и обожанием Тютчева. Светлый и глубокий ум, до конца оставшийся верным русской поэзии. И  литовской, кстати!). Но широкого общественного резонанса не было – это я точно помню!
 Кто-то, правда (может, даже я), процитировал «В крови до пят, мы бьёмся с мертвецами - Воскресшими для новых похорон», но цитата заглохла, как голос в ночной пустыне, где могут услышать только демоны. Что я тогда и понял – как тютчевское «Silentium»: «Молчи, скрывайся и таи - И чувства, и мечты свои». Любимые стихи Штирлица и вообще всех «одиночных бойцов на местности».
(Кстати, на всякий случай: в 60-е годы К.В. Пигарёв уверял, что в этом стихотворении в четырёхстопный ямб вставлен трёхстопный анапест: «Встают и заходят оне - Безмолвно, как звезды в ночи» - так вы этому тютчевскому правнуку не верьте! И тут ямб – только такой мощный, что перемещает ударения в 18-й век, в классицизм. У Ф.Т. была такая любовь – к  классицизму)
С тем мы и въехали в эпоху демонократии (которую русаки называют ещё дерьмократией). Но дальше произошло ещё одно удивительнейшее явление! А именно: ПОЛНАЯ ДЕВАЛЬВАЦИЯ РУССКОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. В считаные годы, на глазах одного поколения, она, торжествовавшая и над Лениным, и над Сталиным, и над Гитлером, и над Сусловым, стала каким-то побочным (и, разумеется, не духовным) бизнесом для шизоидов. Пустота Пелевина, копрофагия «Вовы Сорокина» (я думаю, что это псевдоним), оральный большевизм «Эдички»... Ну, нельзя это читать – «Я у мамочки понюхал»! Опасно для психического здоровья!
(Да и классика сегодня выглядит ужасно: толстовские «мужики», горьковские босяки и буревестники, чеховские «интеллигенты»... И ни словечка жизненной правды! Сплошные донкихотские  доктрины! Вот так и прочмокали Россию)
Что сей дивный сон значит и что с этим фантом делать – не знаю. Хотя есть, пожалуй, одно интересное наблюдение: СТИХИ НЕ ОБЕСЦЕНИЛИСЬ. Скорее наоборот: те, кто при соввласти на них жировал, укатились на другие, более прибыльные занятия; сегодня стихи пишут лишь те, для кого поэзия – как для Тютчева – зов крови, жажда сердца (он ведь и помер так: после инсульта вдруг пропало чувство ритма – и  дальше только полгода мук: «Исчезаю!»). Ну, а раз есть поэты – значит, у кого-то сердце ещё бьётся, ещё живёт. Значит, жизнь продолжается.
* * *
В заключение хотелось бы вкратце  сказать о виленском стихотворении Тютчева.
Оно выглядит так:

Над русской Вильной стародавной
Родные теплятся кресты –
И звоном меди православной
Все огласились высоты.

Минули веки искушенья,
Забыты страшные дела –
И даже мерзость запустенья
Здесь райским крином  расцвела.

Преданье ожило святое
Первоначальных лучших дней,
И только позднее былое
Здесь в царство отошло теней.

Оттуда смутным сновиденьем
Ещё дано ему порой
Перед всеобщим пробужденьем
Живых тревожить здесь покой.

В тот час, как с неба месяц сходит,
В холодной, ранней полумгле,
Ещё какой-то призрак бродит
По оживающей земле.

Стихотворение это было обнаружено уже после смерти Тютчева  в его бумагах  и опубликовано в издании 1886. Считается, что оно написано в начале июля-1870, когда Т. проезжал через Вильну  за границу. Однако проездом «родные кресты» над Вильной заметить трудно – для этого надо увидеть город по меньшей мере так, как он открывается с горы Гедимина. Там (а не с проезжающего поезда) можно услышать и звон церковных колоколен (например, к вечерней службе). Но для того, чтобы понять, какая тут была «мерзость запустенья» и как именно она «расцвела райским крином», одного лишь вида с горы мало.
Тут нужно пройти по старому городу пешком – и  не в одиночку, а с кем-то умным и знающим – и  чтобы он по дороге объяснял, что вот этот удивительный храм, построенный по мысли князя Константина Острожского, до 1864 г. был совершенно не виден на задворках, а вот эта красавица, в которой оживает облик  православных  литовских церквей XIV века, до 1864 г. лежала в развалинах, а митрополит Пётр Могила писал и о том, что на месте церкви построен кабак , а церковные строения отданы под дом терпимости (П.Н. Батюшков. Белоруссия и Литва. Стр.120 «Примечаний»); а вот этот величественный храм, в котором, по преданию, погребён сам Ольгерд, до 1864 г. был лишь жалким сараем, в котором  помещались одновременно и винокурня, и... морг. И так далее (о чём я говорить уже не буду, а то  опять что-нибудь скажу). Но и этой экскурсии мало! Ибо тут ещё упоминаются и месяц, и ночь, и некий «призрак в полумгле» А для этого надо уже в одиночестве пережить наступление ночи (а то и саму ночь!) и почувствовать подсознанием что-то, что днём ускользало от внимания и понимания, но когда настала тишина в одиночестве – ожило...
То  есть: наш  милый город представлен тут в классической тютчевской схеме «дня и ночи» (которая сегодня торжествует, а день изображается наоборот – чёрной ночью, после которой – какое счастье! – наконец-то рассвело и расцвело! А кто в том усомнится, тому bus ;ak;s).
Тем не менее, это отнюдь не классический Тютчев.
Тут надо понять вот что: в его поэтическом наследии живут – вполне параллельно – две души. Одна имеет дело с космическими силами, которые существуют гораздо дольше человека (человек для них – лишь частный случай так называемой природы, биоса). Другая душа – вполне земной смертный, по которому время, в котором он жил, катилось всеми колёсами и всей тяжестью. И вот эта его душа, по некоему странному совпадению, пережила почти всё то, что пережили и переживаем мы. Ибо и его время называлось (в 1860-е годы) и «оттепелью», и «перестройкой»; и он пережил в полной мере чувство национального унижения в битве с «мертвецами, воскресшими для новых похорон». С той только разницей, что тогда  было его время, а сейчас – наше. И куда оно повернёт – знают только астрологи и гадатели на картах и кофейной гуще. Ибо будущее непредсказуемо.
Ну, как говорил Тютчев, ещё не вечер.