Возле белой реки

Возле белой реки, у излучины, дом стоял, черным мазаный, дранкой крытый, с коньком безголовым, да с крыльцом скрипучим - проломанным. Тихий дом, беспросветно-безмолвный - словно мертвый, давно покинутый, хоть и жил в нем один – звали Федором. Старый был, едва двигался, ел траву да ростки зеленые, что в стенные щели приладились, пил росу и течь дождевую, коль сквозь крышу в дом прорывались. Реку слушал, птиц всяких утренних, да ночных соловьев – как водится. Еще - думал, как слово вымолвить, если вдруг придут, если спросят: что, мол, Федор, таишься-безмолвствуешь, молчуном молчишь, нос воротишь, да под ноги все окунем пялишься? Если есть, что сказать, просвети – может, видел чего, может, слышал? Может, знаешь чего нам неведомо?

Федор знал, знал доподлинно, знал, что Смерть - не такая, как кажется: голосок у нее медом пахнущий, и коса за спиной – ниже пояса, не старуха она, не костлявая, а девица – лицом миловидная, станом ладная, быстроногая, весен семь да еще семь – не более, глаза – зыркие, руки – хлесткие, пальцы тонкие, терпеливые, норовят все по струнам потренькать, чтоб лилась песня слезная исподволь - криком сдавленным, запертым в горле, между слов еле слышных спрятанным. Приходила к нему такая, танцевала вокруг, смеялась, он ей тоже в ответ умилялся, называл ее рыбкой серебряной, сизой горлицей, белым ландышем, и рассказывал в ушко скромное тихим голосом быль беспросветную, возле сердца камнем лежащую.

Как-то в мае – давно это было, - взялся Федор за дело нелегкое: изловить сероволка матерого, что в село повадился с осени  - воровать овец да детишек. Был тогда Федор силы немереной, кулачищи – с баранью голову, взгляд такой, что деревья - под корень, голос – молотом с неба по крышам,  в каждом жесте – пятак, гнутый в трубочку, в каждом шаге – верста, и не менее.

Взял он нож, кресало и вервие - вышел затемно в предрассветное. За околицей тихо, как в церкви, утро сизое глаз приоткрыло - посмотрело под ноги луною.

Федор крадучись двинулся к лесу. На опушке - туманно, белесо, стволья вверх торчат - крон не видно, птицы только крылами поводят, предрассветную зябь отгоняя. Федор  ближе - прищурившись - медленно - к лесу двинулся, до опушки дошел, затаился: к валуну припал придорожному. Ждет: не выйдет ли волк.

Выходит. Чуть пониже быка трехлетнего, морда жиром блестит в лунном свете, а глаза и в безлунье мерцают. Потянул носом воздух, принюхался. Улыбнулся как будто, оскалился. Федор – нож в руке – ждет, волк - не сдвинется. Оба чуют друг друга, но медлят.

Рассвело в половину светила. Кукарекнул петух, да еще один. Федор ждет, волк по-прежнему – скалится. Не уходит, но и не движется. Тут вдруг голос ручьем полился, песней утренней, звонкою, девичьей. Из деревни к лесу за ягодой вышли три – и вдруг смолкли: увидели. Оборвали песню, застыли - между волком и Федором, жалкие. Только все же - поближе к серому. Вот тогда и случилось: рванулись. Волк успел, Федор – нет: приспоткнулся, на один миг – но все же замешкался. Волк метнулся, и тут же обратно, в беспросветную чащу лесную. Смотрит Федор: беда. Лица бледные: утащил волк с собою младшую. Федор следом бежать – не догонишь. Только жалобный крик – в небо птицею, только красного платьица всполохи – промелькнули и тут же растаяли.

Через три дня плутания по лесу, возвернулся Федор в деревню. Весь расхристанный, плечи опущены. Не догнал, не вернул, отступился. Не нашел ни следов, ни логово. На людей не смотрел, сторонился, все твердил: ждал зачем? – горько сплевывал. На неделю заперся в доме, приготовил веревки, капканы. А потом вышел в лес – и на поиски.

Федор лес обошел вдоль и поперечь, ничего не нашел – ни зацепки: ни следа, ни знака, ни признака. Уж совсем было Федор отчаялся, только раз, незадолго до сумерек, вдруг опять видит: красным мелькнуло. Федор бросился с воплем – и выскочил: на поляну, а там – земляника: ягод столько, что все как в багряном - то ли кровью забрызгано девичьей, то ли платьице алое сброшено: торопливо, как для любимого.

Так тоскливо сделалось Федору, что упал на колени, заплакал, а потом перекинул веревку – высоко, через ветку сосновую. Окрестился, глаза затуманил. Шею крепко украсил петлею. И случилось тут: видит он – девочка. Подошла, посмотрела и кажется:

- Рано, Федор, замыслил ты глупое. Ты же в паре шагов от логова – вон, смотри: за тем перелесьем, за холмом и еще одним, прячется – волк, тот самый – узнаешь, лишь встретитесь! И волчица его в том же логове, кормит грудью трех серых выродков. Принеси одного – поцелую, или больше того: порадую.

Федор двинул, куда было сказано. Волка в логове нет, ни волчицы, только выводок шерстью топорщится, копошится, скулится спросонья. Федор взял того, что поближе, возвернулся к сосне. Видит – девочка: ждет его на поляне у дерева, в нетерпении кружится, вьется, платье с тонких плеч ветошью сброшено, распустила уж волосы длинные – золотистой копною по ветру. Федор волка в петлю, узел – накрепко, сам к девчонке – и губы их встретились. Федор чувствует – в сердце все вспыхнуло: тело девичье маслом на угли, руки смелые знают, что делают, лоно жадное льнет и впускает...

Утром Федор взял девочку за руку, снял волчонка, с него снял шкурку, и вернулся домой – с невестою, у невесты - платье с опушкою.

Люди молча толпою вдоль улицы, смотрят косо на Федора с новенькой: вроде та, что пропала, да странная: кожа серая, взгляд неясыти, мимо матери - сизым лебедем. Мать в слезах, где стояла – упала.

Пришла к Федору вечером Марфа, из старух, умудренных сединами. Долго Марфа смотрела на девочку, все беззубо шепталась молитвами, потом Федору знак – и за дверь. Говорит:

- Зря привел ты в дом мертвую, Федор. И тебя погубит, и прочих. Всех заморит, не пожалеет, даже тех, кто поменьше малого. Помяни мое слово, одумайся: отведи ее в лес в новолуние, на то самое место, где встретились.

Федор словно оглох – не послушался. А девчонка опять:

- Федор-Феденька! Что же ты? Миленький! Что расселся? Не видишь - мне холодно! Принеси мне две шкурки новые – там у волка остались выродки.

Федор раз сходил, и еще раз - всех волчат отловил, как велено, - платье девичье сделалось серым, а она в нем – похожей на волка.

Люди стали с закатом шарахаться, по домам запирать стали двери, только зря все – черное время: что ни ночь, пропадет у кого-нибудь – чаще девочка, но бывает, что телочка. Люди стали роптать, возмущаться, не стерпели, собрались и – к Федору.
Говорят:

- Брось ты, Федор, дело недоброе, не потворствуй бездушнице сгинувшей. Отпусти ее, пусть убирается. Не уйдет – мы на вилы поднимем и выбросим.

Обозлился в ответ Федор, выскочил, и давай всех мять и раскидывать, бил наотмашь, бил чем ни попадя, без разбора, без всепрощения: кто пришел с топором – был изрублен, кто кричал – навсегда упокоился. Никого не осталось в деревне, даже дети в реке все утоплены.

А на утро пришло отрезвление – понял Федор, что сделал ужасное. Только прошлое не воротится, только сделанное не отменится. Федор бросился в церковь замаливать, но от церкви - лишь угли да колокол. А девчонка вокруг вьется сукою, серым платьем по-девичьи хвастаясь. Федор вырубил ветку осинную, отесал и вогнал в грудь возлюбленной. Вот тогда и пришла Смерть наведаться, голосок у нее медом пахнущий, и коса за спиной – ниже пояса. Не старуха она, не костлявая, а девица – лицом миловидная, станом ладная, быстроногая, весен семь да еще семь – не более. Не забрала с собою Смерть Федора, не простила грехи по глупости, а сказала всего-то три слова:
- Жизнь хорошее наказание.
Возле белой реки, у излучины, дом стоял, черным мазаный.