Взросление

Однажды в детстве совсем несмышлёнышем ты обязательно испытаешь ужас. Это произойдёт в большом городе, ярком, шумном, непонятном, с огромными каменными громадами, грозно нависающими над тобой до самого неба в гуще зелёных крон, таких же огромных деревьев, в пёстрой толпе, спешащих куда-то чужих людей.
Только что тебя это всё совсем не пугало, наоборот, всё казалось завораживающе интересным, и тебя бесконечно одолевало любопытство ко всему этому незнакомому миру. Только что ты был совершенно спокоен, но только потому, что твоя маленькая ладошка лежала в тёплой маминой ладони. Да, что там ладошка, весь ты был в ней, в этой привычной тебе, мягкой, и в то же время надёжно крепкой маминой ладони.
Она всегда рядом, самая сильная, самая красивая, умная, добрая, знающая куда идти, что и как делать именно сейчас, именно здесь, где бы это не было. И никогда ты не чувствовал себя таким спокойным и защищённым в этом незнакомом тебе мире. Ты, даже не задумывался ни о чём таком, а просто шагал рядом, надоедая ей бесконечными вопросами обо всём, что окружало тебя своей непонятностью.
И вдруг, по мановению чьей-то совсем не волшебной палочки, сам не понимая как, ты ощутил в своей ладошке пустоту и холод. Одно мгновение и весь мир перевернулся, и тебя впервые охватил жуткий страх, переходящий в ужас. В растерянности и слабой надежде ты оглядываешься по сторонам и понимаешь, что мамы рядом нет. Ты один.
Потерялся. Ничего похожего в твоей малюсенькой жизни ты не испытывал. Ну да, только что вы зашли в магазин полный людей, на мгновение ты отвлёкся на какую-то блестяшку, валявшуюся на кафельном полу, отошёл на шаг и всё, мамы рядом нет. Или не так… Она сказала тебе постоять здесь рядом возле окна, сама отошла к очереди у прилавка, а ты за этой блестяшкой потопал на несколько шагов в сторону. А когда поднял её и осмотрелся, вдруг увидел, что всё вокруг заполнено людьми, стоя;щими, спешащими куда-то чужаками, и мамы среди них нет. И ты начинаешь метаться в просветах свободных от людей, в нарастающем ужасе и панике. Но, ты мал, и видишь не дальше тех людей, что только поблизости от тебя.
И вот уже слёзы сами текут по щекам, и холодеет спина, всё, что ты умеешь, это только дышать. Пытаешься бежать в одну сторону, другую, третью, утыкаешься в чьи-то равнодушные бока, ноги, и ищешь, ищешь, ищешь родное лицо в этом заколдованном мире. Ты кричишь, зовёшь – мама, и вдруг понимаешь, что звук из тебя не выходит, потому что этот проклятый ужас сжал твоё горло. И ты замираешь в каком-то углу, обессилев, и весь ты, только страх, страх внезапной остановки самой жизни.
К тебе подходят какие-то люди, что-то спрашивают, вытирают платком носик, гладят по головке, предлагают конфету, о чём-то спрашивают, а тебе от этого, только страшней. Ты не знаешь, что им говорить, не понимаешь, зачем они и зачем ты. Всё, что можешь выдавить из себя сопливыми немыми губами, это хриплое «Мама, мама…». Суета вокруг нарастает, крики – «Кто потерял ребёнка?!», «Потерялся мальчик!», «Милиция! Нужно вызвать милицию!». Минуты длиной в жизнь.
Вдруг это всё заканчивается. Одно мгновенье и мир возвращается в ту самую точку, от которой начался отсчёт этих страшных минут. Ты в тёплой охапке маминых рук, уткнувшись сопливой мордахой в родной мамин живот. И не надо тебе ничего видеть, ничего слышать. Ничего, кроме этого тепла тебе не нужно. В тебя возвращается покой.
Кажется, от пережитого ужаса не осталось и следа, мир вокруг снова стал и твоим миром. И мамин ласковый шлепок по твоей заднице подарком. И её, тронутые слезами глаза, смотрящие на тебя так, как только эти глаза могут на тебя смотреть, твоё самое главное счастье на свете. Потом, став взрослым и вспомнив эти мамины глаза, ты прочтёшь в них сбегающую тень её страха, и ужаса потери самого дорогого в жизни.  А сейчас, твоя ладошка снова в привычном тепле её волшебной руки, мама знает дорогу к дому, и мы с ней идём, идём, идём в наше огромное счастье.
Много лет позже, когда мама начнёт стареть, ты, став совсем взрослым маменькиным сынком, вдруг  начнёшь осознавать, что тот, испытанный тобой однажды, щенячий страх никуда не исчез, а поселился в тебе навсегда, лишь став ещё более страшным и глубоким.  Из него уйдёт детская боязнь заблудиться и не найти дорогу к дому, но останется всё тот же детский страх потери главной опоры в жизни, главного твоего Человека, главной части твоей души.
Когда твоя всегда сильная, бесконечно энергичная, умная, находчивая, талантливая, пережившая войну мама, начнёт понемногу слабеть в естественной жизненной усталости своей, ещё только штрихами, только намёками на усталость, к твоему страху всё больше станет прирастать стремление быть великим и могучим маменькиным сыном, способным на всё ради неё.
Этот подсознательный страх будет проявляться всегда неожиданно. Ты не знаешь почему, но ещё с детства ты не взлюбишь смотреть на спящую маму. Кто-то скажет – эка глупость! Пошли они все вон!  Мамин сон всегда тих и неподвижен, даже дыхания не слышно. Так спят чистые люди. В детстве этого не знал, и потому пугался. И было так иногда, что ты от страха трогал её чуть за руку, чтоб убедиться, что она действительно, просто спит. И радостно слышал сонное, - Сы;на, дай поспать маме!
Этот страх с годами всё больше будет доставать тебя, при её нечастых недомоганиях, с каждой новой морщинкой, неожиданной неуклюжестью, невольным вскриком от простого движения, каждым замеченным новым признаком старости. И никакие понимания конечности жизненного пути, никакая вера, мудрость, увлечения, занятость делами важнейшими, наконец, ничего не смогут поделать с этим страхом. 60, 70, 80… - он будет, только нарастать.
Твой страх повзрослеет, обрастёт молитвами, ответственностью, всем чем, но это только расширит все его радиусы поражения. Ведь ты неумёха в молитвах и вере, обретённой от мамы же, лишь только в зените твоих лет. «Блажен, кто верует, легко тому живётся». А ты не блажен, ты лишь стучишься в дверь, похоже, стуком не тем, может, и в дверь не ту.
Ты будешь каждодневно скрывать эту свою беду за улыбкой, и деланным спокойствием. А она, видя, и зная тебя насквозь, будет любяще тебе подыгрывать, хорохорясь, успокаивая самыми нужными именно тебе, точными словами. В последние годы вы с сестрёнкой часто услышите от неё, - Вы самые лучшие в мире дети, я живу так долго, чтобы вас не огорчать. Ты не будешь знать, что чувствовала она при этом, можешь, лишь предполагать, зная её острый ум и житейскую мудрость.
Каждый раз, оставляя её с сестрой ты уходил в свою берлогу в соседнем доме, и как только нажимал кнопку лифта, страх охватывал тебя с новой силой неумолимо суммируя, все вновь обнаруженные признаки схождения в слабость и старость. И ты, почти беспомощно звал ему в противовес надежду, тоже слабеющую. Ты судорожно переключался на мысли о том, что ещё можно сделать во облегчение это схождения, понимая, почти тщетность твоих возможностей.
И так будет долго. И в этой долготе счастье каждого дня продолжения её жизни будет самым большим подарком тебе. Ведь, пока она жива, ты маменькин сынок, самый счастливый дитёнок на планете.
Приходит день и твоё детство заканчивается окончательно. К этому нельзя быть готовым, сколько не готовь себя. Тебе отпущено второй раз в жизни испытать ужас, почти тот из раннего детства, но это уже будет ужас размером во всю твою взрослость и ясное осознание происходящего.
Из того, детского останется, лишь внезапность.
Ничем серьёзным она не болела, естественный  набор возрастных хворей и отягощений. Просто, сидя, стала засыпать на минуту прямо в разговоре, потом просыпаться, потом снова. Потом легла, закрыла глаза и больше они не открывались. Два дня комы, и она ушла. Врачи вяло обманывали и обнадёживали до последнего.
Прошёл год. То, что с тобой происходит при слове "Мама", трудно описать, невозможно пережить. Это не метафора. При малейшем прикосновении к этому, а этим наполнен весь мир вокруг, наступает состояние, в котором ты чувствуешь, что если ещё, хоть миг продолжишь думать о ней, вспоминать, проживать это, свалишься в какую-то бездну, чёрную и безвозвратную. Ты отстранённо понимаешь и пагубно принимаешь в себе желание остаться в этом потоке, отпустить себя в эту пустоту, и там остаться. За этим приходит боль физического опустошения, тянущая в безразличие ко всему и себе.
И, только собрав крохи воли, завернувшись  в тонкую броню ответственности перед близкими, ты берёшь себя в руки. Ничего страшнее с тобой не происходило никогда.
Неизвестно откуда, при малейшем намёке на приближение этого состояния, медленно приходит научение моментальному, жёсткому переключению мысли в любое другое направление.  По сто раз на дню ты, чтобы выжить, гонишь из себя это сваливание в пустоту, запрещаешь себе  вспоминать. И тогда приходит привкус предательства памяти, и с ним новый страх, - неужели так будет до конца дней моих. Даже, этого мне будет нельзя.
Она ушла у тебя на руках, и каждый её последний час, весь тот ужас, который с ней происходил, всплывает в мельчайших подробностях, при малейшем ассоциативном намёке, который подкидывает жизнь. Последняя ночь с ней, ты заставил сестру лечь поспать, потому что она не спала до этого две ночи. Ты не знал до самого конца, что мама уходит. Как такое возможно, врач всего несколько часов назад сказала, что мама выходит из комы?! Она даже пыталась что-то сказать, не открывая глаз. И ты держал её тёплую руку в своих, как она когда-то в детстве держала твою, и никогда в жизни так не вслушивался в её слова, чтобы разобрать, что она пытается сказать. Тебе показалось, что ей стало лучше, дыхание стало ровней. Всю ночь ты молился, глядя в окно, за которым сладко спал ненавистный май, поправлял ей подушки, и кислородный шланг, держал её за руку, и малышески просил, просил, просил её отозваться. А под утро на пол часа забылся в кресле, немного успокоившись ровностью её дыхания, но продолжая ловить каждый её хрип, каждый шорох, вздох. Счастливо запели птицы, и ты, так и не успев провалиться в сон, вскочил, проклиная свою слабость, коря себя за то, что оставил её одну. Она дышала, но ты увидел её, какой-то другой, бесконечно неподвижной и спокойной, отрешённой от всего мира и тебя. Только потом ты поймёшь, проживая всё это снова и снова, - в этой отрешённости уже не было тебя, никого уже не было, и ничего, но это, только потом.
А тогда, разум не принял её, хотя подсознание, наверное, уже всё знало. Разум знал своё – она дышала, и он требовал немедленных действий, хотя, всё твоё нутро чувствовало, как безжалостно сбегает надежда. Ты смерил ей давление, оно было почти нормальным, ты вызвал скорую. Разбудил сестру.
Они приехали быстро, настроили кардио-аппарат, но только включив его, врач стал снимать датчики. Дыхания уже не было. Ты услышал от него два самых страшных слова, которые может услышать человек. Утро не разбудило жизнь.
Сестра куда-то звонила, приехал странный человек с зеленоватым лицом и пустыми глазами, знающими и видевшими то, что обычным людям лучше не знать и не видеть. Сборщик тел. Он увёз маму. Как это было ты не видел, потому что ушёл в другую комнату и закрыл дверь.
Когда снова вошёл в мамину, там была пустая постель, ещё тёплая, будто она вышла на минуту, и вот-вот вернётся. Оцепенение без слёз. Потом вы сели с сестрой на диван, в опустевшем мире, а дальше… - туман.
Похороны. Отпевание, прощание. Только ты и она. И только одно желание, сделаться маленьким и забраться к ней, уйти с ней, чтобы никогда уже не расставаться. Сестра с трудом отрывает тебя от этого желания, от последнего прикосновения к сокровенному. Даже там не появляется осознания случившегося. Четверо людей в чёрном несут её к могиле мимо тебя. Она уже не твоя, ею распоряжаются другие по какому-то непонятному тебе праву и порядку. И ты отталкиваешь одного из них, становишься на его место и несёшь эту ношу, понимая, что это последнее, что ты делаешь для неё. И не было в жизни ничего тяжелей этой ноши. Удивительно, но эти несчастные пять, или сколько там шагов, дали крупицу успокоения выполненнением последнего сыновьего долга.
Прошёл год с запретом на воспоминания. Будто и не было его, всё как вчера. Фотографии сестра по твоей просьбе спрятала. Одна небольшая висит над её письменным столом, где ты с мамой в празднике, взгляд уже на автомате пробегает мимо.  Встретив их в компьютере, там их много, тут же прячешь подальше. Потому что иначе, сразу падение в ту самую пропасть, боль невыносимая.
Лишь недавно перестал, засыпая видеть одну и ту же картину последней ночи её жизни, в мельчайших подробностях пережитого, и всего, что чувствовал тогда.
Хуже всего то, что с этим ничего не поделать, оно происходит далеко за пределами твоей воли, не управляется желаниями, разуму неподвластно. От одной мысли, что так теперь будет всегда, всё вокруг становится безразличным. В остатке, только ответственность любви к близким.
Ты с мамой одно целое, и всегда это чувствовал, а что это такое живьём понял, лишь сейчас. Оценить, что ушло с ней из тебя, из жизни, невозможно и ты не пытаешься. Одно стало очевидным, - жизнь изменилась так, так опустела, что и не очень понятно, как с этим и куда идти. Как оказалось, все, что ты делал, к чему стремился, для кого, ради кого жил, мечтал, творил, всё была она - мама. С её уходом ушло и всё это. А ещё, её крыло, защита, великая дружба, святая любовь, которые всегда держали тебя на плаву, двигали вперёд. И никто в жизни не сумел стать для тебя, хоть чуть заслуживающим такого доверия, поклонения, уважения, твоей готовности жертвовать чем-то и собой, как твоя мама, дорогой мой маменькин сынок. Разве что, сестрёнка, но это уже другое.
Чем чаще тебя предавали дети, любимые, тем чаще ты получал подтверждение того, что кроме мамы, по-настоящему, ты никому не нужен, в силе ты или в слабости – неважно. Неправильно это. Человеку нужна главная опора в жизни. Отними её, и равновесие из жизни уходит. Но, человеку  лучше много главных опор.
Наверное, счастье, когда человек опирается на веру, Бога, но это должно вноситься в жизнь с младых ногтей, проникать в кровь и душу с пелёнок. Не всем дано. Трудно самоучкам в истинной вере. И тогда мама становится центром Вселенной, которую можно ещё и обнять, почувствовать её божественное тепло душой и телом. Это ли не счастье… Но, не вечно оно.
За этим, любовь к остальным, ответственность, инстинкт выживания, уход в эфемерное, почти недоступное созидание по силам твоим слабеющим. А там… Дальнейшее молчание…, и … слабая надежда на встречу с самой верной, самой любящей и любимой душой мамы.
Зачем ты пишешь это всё, кому?
Наверное, в ночь на 24 мая мне спать, теперь будет не дано. Сегодня так. Коротаю её с незнакомым попутчиком в поезде, летящем непонятно куда, спасаюсь, как умею. Устал нести это в себе. Выгружу, что получится, может, место освободится для чего-нибудь нового, походка станет легче. Ещё бы знать, куда идти…

Рига. 24 мая 2020 г.