7. Шишкин. Натюрморт

Автор:     Шишкин



   Полина Белинская,  натура тонкая и до крайности сензитивная, на самом деле даже не заметила ослепительный и бесповоротный момент, когда она превратилась в овощ.
   Полине было не до того: ее кружил в горячем танце всеобщий любимец и беспардонный ловелас нордических кровей, фрондер и куртуазный хам Вадик Пакштас, и все нашептывал, нашептывал милые, подпрыгивающие сдвоенными согласными слова: "Давайтте поццелуемся, Поллинна! "  - и страстно прижимал горячей дланью, съехавшей по спине намного ниже дозволенной ватерлинии. Полина таяла от жаркого дыхания, обжигающего ухо, безмятежно плыла по танцполу, влекомая потоком танцующих, и оттого, наверно, ни на секунду не встревожилась, ощутив странный укол между лопаток и стремительную волну, пробежавшую вдоль позвонков.   
   Потом музыка стихла, объятия разжались, и тело Полины, осыпавшись, разлилось бледным пятном по грязному линолеуму танцевального зала.
   Вадик Пакштас, уже искавший глазами в толпе новые цели, ничего не заметил, и только когда о Полину споткнулась Женечка с филологического, зал огласился пронзительным визгом, музыка, захлебнувшись, испуганно смолкла, все уставились на Полину в немом изумлении, и кто-то приглушенно спросил, ни к кому персонально не обращаясь:
   - Умерла, что ли?   
   Но Полина не умерла.
   Врач, провозившись несколько часов над ее безжизненно-бледным прохладным телом, исписал неразборчивым почерком пару страниц, подведя итог резолюцией: нетипичный акинетический мутизм с невыясненным патогенезом. Легче Полине от этого не стало, однако свою роль туманный диагноз безусловно сыграл – Полину забрали в закрытую ведомственную больницу и препоручили заботам одного из светлейших умов тогдашней отечественной медицины, светочу нейрохирургии доктору Шамову. Светоч не замедлил явиться в стеклянный бокс, просидел в глубокой задумчивости семнадцать минут, созерцая спущенную по ведомственным каналам пациентку, после чего призвал к себе в кабинет подающую надежды золотую молодежь – Алика и Виталика Ферсманов – и дал суровый наказ:
   - Значит, так, Ферсманы, - Шамов постучал ногтем по хрустальному циферблату тяжелых наручных часов. – У вас сутки – ровно двадцать четыре часа. Делайте что хотите, но чтобы завтра в это же время у меня вот здесь на столе, - Шамов постучал ногтем по столу, - лежал исчерпывающий анализ по Белинской. Абсолютно все, любые нюансы. Вопросы?
   - Вопросов нет, - флегматично пожал плечами Алик.
   - А у вас? – Шамов кивнул на Виталика.
   - И у нас нет, - сально улыбнулся Виталик, - но обязательно будут. Кстати, она как, ничего?
   - Весьма, - буркнул Шамов, - но это не повод. Все, жду.
   - Уже бежим, - сверкнул зубами Виталик, увлекая Алика прочь из начальственных чертогов.
 
   Ферсманы не были родственниками, даже дальними, но об этом мало кто знал. Сам доктор Шамов пребывал в полной уверенности, что Ферсманы родные братья, хотя ничего общего между Аликом и Виталиком не наблюдалось. Алик, тощий и высокий, двигался медленно и плавно, словно плыл в густом горячем шоколаде, а полный жизни крепыш Виталик носился по коридорам с такой скоростью, что у медсистричек халатики распахивались до самых интимных пределов. Ментальные способности Ферсманов также были кардинально различны: аналитический ум Алика, дополненный безграничной медицинской эрудицией, представлялся многим чем-то вроде феномена уровня Эйнштейна или Теслы, но элементарная статистика говорила, что процент случаев, в которых знания и логика бессильны в стенах закрытой ведомственной больницы, устойчиво высок, и тут оказывался к месту живой и безрассудный интуитивизм Виталика, известного своими озарениями далеко за пределами Главного корпуса.
   Покинув кабинет начальствующего светила, коллеги Ферсманы спустились в буфет и заказали по маленькой – среди них бытовало мнение, что хороший эспрессо – а стоит заметить, что в буфете Главного корпуса эспрессо был не просто хороший, а выдающийся, - так вот, хороший эспрессо прочищает мозги глюкозно-кофеиновой атакой, что позитивно сказывается как на аналитических способностях, так и на интуитивных прозрениях.
   - Я тебе вот что скажу, - сказал Виталик, хлопнув свою кружечку и занюхав булочкой с корицей, – Шамов был какой-то напряженный, на него это не похоже. Может, Белинская ему родственница?
   - Ему родственница – ректор института, - отозвался Алик, смакуя эспрессо оттопырив нелепо-длинный мизинец. – Чрезвычайное происшествие – тень на вверенное учебное заведение. Недопустимо.
   - То есть ты намекаешь, что нам хоть попы в клочья, но завтра кровь из носу дать окончательный диагноз? Это же сразу цейтнот - мы только анализы проанализировать успеем, а если там загвоздка, то все, труба. До понедельника никак!
   - Я бы для начала взглянул, а паниковал потом.
   - Согласен, мой длинношеий друг, тебе виднее. Пойдем, взглянем.
   На подступах к стеклянному боксу их поджидали старший лаборант Калинина и соглядатай от надзорного ведомства капитан Пряжкин.
   - Кровь и мазки взяла, результаты принесу, - басом предуведомила лаборант Калинина. – Еще что-то нужно?
   - Что вы, что вы, Лидия Львовна! – Виталик исполнил книксен. – Вы и так сделали больше, чем от вас ждала Родина.
   - Ферсман! – скривился Пряжкин. – Что вы все время паясничаете?
   - А, товарищ капитан! И вы тут?
   - Мы тут, - мрачно кивнул Пряжкин. - Знаете, что это значит? Это значит, что и от вас теперь Родина ждет больше, чем вы собирались сделать.
   - Так я пойду? – уточнила Калинина.
   - Идите! - хором отозвались Виталик с капитаном. – Вы, кстати, тоже можете быть свободны, дражайший капитан Пряжкин, - добавил Виталик.
   Пряжкин нехорошо улыбнулся и похлопал Виталика по плечу:
   - Я-то как раз могу быть свободен, это да. А вот вы – время покажет. Приступайте, Ферсман и Ферсман, а я буду рядом, если что.
   Алик и Виталик привычно сделали капитану ручкой и вошли в бокс.
 
   В боксе царил поминальный полумрак, подкрашенный мерцанием бледных индикаторов мониторинговой аппаратуры.
   - Подожди, - предупредительно прошептал Виталик. – Не включай свет. Давай сначала так.
   - Хорошо, давай так, - тоже шепотом отозвался Алик. – Ты слева?
   - Я справа.
   - Ладно, я слева.
   Они подошли к кровати с разных сторон и склонились над телом.
   - Голая! - изумился Виталик.
   - И в позиции Фаулера, - отметил Алик. – Очень странно.
   - Странно? – Виталик склонился ниже и принюхался. – Почему?
   - Шамов был здесь. А он противник Фаулера для пациентов в коме.
   - Она не в коме, у нее нетипичная кататония.
   - Не факт, - протянул Алик. – Это предварительное заключение.
   - Очень похожее на правду. Скажу честно, коллега, мне бы хотелось, чтобы это юное создание нас видело и слышало. Даже в темноте я не могу не отметить, что мадмуазель Белинская очаровательна. Как сказал авторитетнейший доктор Шамов – весьма! А ваше впечатление, коллега?
   Алик сложился почти пополам и пристально всмотрелся в размытые темнотой черты.
   - Девица Белинская, двадцати лет от роду, из высокопоставленной семьи в сфере культуры и международной торговли. Физически и психически была во здравии до казуса на танцах, благодаря которому вышеозначенная Белинская являет собой ныне предмет нашего живейшего интереса.
   - Читаешь Тургенева на ночь? – прыснул Виталик. – Дружище, длинные фразы – не твой конек, поверь мне. Включаем свет?
   - Включай, - Алик вздохнул, распрямился и отступил на шаг.
   Свет пролился с потолка на кафельный пол, аналитически-интуитивный дуэт хором зажмурился, а прозрев – узрел картину невообразимого совершенства неподвижного обнаженного тела, увитого виноградной лозой проводов и датчиков, от которой даже не знающий тишины Виталик на долгие минуты утратил дар человеческой речи и только по рыбьи водил челюстью вверх-вниз, пытаясь нащупать отвечающую величию момента последовательность звуков.
   - Охренеть, - выдавил он, наконец, из себя. – Ты такое видел?
  - Нет, - честно признался Алик.
   - И я нет.
   Какое-то время они просто молча стояли и смотрели. Было слышно, как шуршат приборы и уныло журчит вода в вечно протекающем унитазном бачке туалетной комнаты. Потом Виталик трагически просевшим голосом сообщил:
   - Мне до жути хочется встать на колени. Это же ненормально?
   - Это, как минимум, любопытно, - тихо ответил Алик. – Можешь сформулировать доминанту импульса?
   - Какие тебе еще нужны доминанты? – изумился Виталик. – В ней что-то определенно царственное, если не сказать религиозное. Это не лицо человека, это лицо… ну, я не знаю, ангела, что ли. Мне кажется, она все время смотрит на меня и видит насквозь.
   - Вот как, - хмыкнул Алик. – Думаю, это проявление несложной суперпозиции репрезентаций и перцепций. Она не живая, но и не мертвая, как бы в состоянии сна, но на грани или уже за гранью смерти, что вызывает ощущение торжественности момента. Ты, в свою очередь, возбужден наготой прекрасной дамы и пребываешь в эстетическом потрясении, какое случается при созерцании действительно великих произведений искусства. Возможно, в нашем конкретном случае, это придает воспринимаемому тобой образу иррациональное величие.
   - А воспринимаемому тобой образу это что придает?
   - Затрудняюсь ответить, - смутился Алик. – Нет, конечно, я тоже чувствую себя несколько взволновано, однако причина видится мне чисто физиологической. Бессмысленно отрицать - очень красивая девушка.
    - А кожа, да? Как называется такой цвет?
   - Слоновой кости, - Алик чуть подался вперед, чтобы лучше рассмотреть. – Впечатление, что прозрачная, хотя на самом деле, скорее матовая. Очень странный эффект.
   - Вот и я о том же, - Виталик дернулся, чтобы сесть-таки на колени, но и на этот раз удержался. – И все же, по совести, Александр друг мой Сергеевич, скажи мне, а ты веришь в ангелов? Безотносительно, а?
   - Верю, - кивнул Александр Сергеевич.
   - Серьезно?
   - Серьезно, - Александр Сергеевич отвернулся к стене. – Я же хирург, Виталий Валерьевич, у меня двенадцать лет активной практики. Знаешь, что я заметил? В операционной всегда на одного человека больше, чем должно быть.
   - Ты не шутишь?
   - Нет, - Александр Сергеевич грустно посмотрел на коллегу. – Вот и сейчас…
   Виталий Валерьевич испуганно обернулся.
   - Лидия Львовна! – вскрикнул он. – Как вы так бесшумно заходите?!
   - Я тут уже минут десять торчу, - буркнула лаборант Калинина. – Перебивать не хотела. Вот первичные результаты, потом еще донесу, - она протянула бумаги.
   - Донесете?! – отшатнулся Виталий Валерьевич. – А, в смысле… Хорошо. А что тут? – он помахал бумажками в воздухе.
   - А тут ничего, - безразлично пожала плечами лаборант Калинина. – Человек как человек.
   - Удивительно, - разочарованно вздохнул Виталий Валерьевич. – Спасибо, Лидия Львовна. Можете идти.
   Лаборант Калинина грузно отчалила в обратный путь, но перед дверью вдруг притормозила, кротко вздохнула, выпуская пар внутренней борьбы, и отстраненно сообщила:
   - Там Пряжкин убивается, места себе не находит. Боится, что вы тут лясы точите и ни черта не делаете. Кажется, с ним тоже что-то религиозное. Имейте в виду.
 
   Капитан  Пряжкин, надо сказать, действительно пребывал в смятении духа.
   По долгу службы он часто сопровождал пациентов в ведомственную больницу, и случались среди них самые разные, в том числе, и не имеющие к ведомству прямого отношения – разнообразные жены, дальние и ближние родственницы, и даже не родственницы вовсе, а певицы и певички, балерины и вольные плясуньи из роскошных заведений с интересной репутацией, были красавицы всех форм и мастей, луноликие и огнегривые, но такой, как эта, еще не было, да и не могло быть – эта была совершенством, единственно возможным воплощением универсальной идеи красоты, асимптотически недостижимым идеалом, синергией бесконечно точных - до самого последнего знака после запятой - пропорций и внутреннего света.
   Увидев Полину Белинскую на медицинском ложе, полулежащей, как Елена Спартанская на пиру в честь сватовства царей Эллады, капитан Пряжкин испытал ни с чем не сравнимое чувство, которое сам он, придя в себя и предавшись греху самокопания, обозначил как оморфический катарсис. Его отнюдь не обмануло поверхностное великолепие безупречного образа, напротив, капитан Пряжкин был уверен, что, ослепленный вспышкой явленного ему зрелища, он, разом избавившись от предвзятости и культурных шаблонов, заглянул за пределы природного естества и узрел божественное откровение таким, каково оно есть – безграничное и безусловное человеколюбие, запечатанное в хрупкий сосуд неподвижного тела.
   Ничего подобного Пряжкин никогда ранее не испытывал, и теперь готов был хоть в огонь, хоть в воду во имя светлой любви, воспламенившейся у него в груди, а в том, что это любовь, Пряжкин не сомневался ни на секунду - ведь если и есть в мире великое чувство, то только такое и никакое другое во веки веков!
   Когда лаборант Калинина вышла из бокса с пустыми руками и сухими глазами, у капитана кольнуло под орденской планкой.
   - Ну, что там? – бросился он вперед как на амбразуру.
   - Все по штатному протоколу, - осадила его лаборант Калинина. – Стоят, глаз отвести не могут.
   - Убью, - капитан вытащил табельное и попытался прорваться к дверям, но лаборант Калинина навалилась на них все своим непоколебимым авторитетом.
   - Прекратить! – взревела она так, что у капитана заложило уши. – Вы что себе позволяете, капитан Пряжкин? Хотите запятнать честь мундира необдуманными поступками?
   Капитан пятнать честь не хотел и не собирался, поэтому счел уместным извиниться:
   - Виноват, Лидия Львовна, - стушевался он и оружие спрятал. – Позволите, я просто осуществлю надзорные мероприятия в соответствии с необходимостью?
   - Осуществляйте, - кивнула лаборант Калинина. – Без поножовщины.
   - Помилуйте, Лидия Львовна! Это была минутная слабость!
   Пряжкин аккуратно сместил лаборанта Калинину на миллиметр в сторону и просочился в заветный бокс.
   Стоящих на коленях Ферсманов он словно не заметил – все его внимание с первой же секунды оказалось в плену пламенеющего источника неисчерпаемой любви и блаженства…
 
   Ближе к вечеру Главный корпус охватила паника. С этажа на этаж поползли леденящие душу слухи о творящихся в нейрохирургическом мерзостях. Говорили, что врачи и рядовой медперсонал, поддавшись гипнотическим волнам неясного происхождения, набиваются в самый дальний бокс отделения, где предаются истовому поклонению вырезанной из бивня мамонта древней статуэтке, доставленной с дальнего севера по просьбе завистников доктора Шамова и подброшенной ему мерзким предателем из числа особо приближенных, вероятнее всего, долговязым Ферсманом или сексотом Пряжкиным. Звучали страшные цифры уже имеющихся жертв, сопровождаемые жуткими описаниями кровавых ритуалов и оргий.  Напуганные медики требовали незамедлительно вызвать органы, а лучше сразу позвонить по красной линии – в конце концов, она для того и существует.
   Вскоре, однако, выяснилось, что уже и вызвали, и позвонили, и довольно давно, и органы уже три часа как прибыли и в ситуацию вникли и ушли разбираться, но до сих пор не вернулись, и что с ними стало можно только гадать.
   На самом же деле все было не столь драматично, как то передавалось из уст в уста и с этажа на этаж. В известном боксе истовому поклонению никто не предавался и оргий не устраивал, наоборот, все было тихо и даже торжественно: присутствующие в большинстве своем стояли на коленях, с благоговением взирая на самую прекрасную женщину из всех живущих, живших и грядущих в будущем, и только Ферсманы лежали ничком на холодном кафеле, уставившись друг на друга остекленевшими глазами, а в ногах у них сидел сторожевой пес Пряжкин и преданно тряс головой, вывалив сизый язык. Кроме них, в боксе можно было видеть коленопреклоненных доктора Шамова, его коллегу из офтальмологического отделения доктора Галаева, трех сотрудников органов охраны правопорядка и с полдюжины рядовых хирургов и анестезиологов мужеского пола. Всех их объединяло желание до конца своих дней оставаться здесь, в стеклянном боксе, и не спускать глаз с сияющего лика, пока смерть не заберет их.   
   Возможно, на этом в рассказе можно было бы поставить точку. Возможно, даже нужно. Однако, случилось так, что вернувшаяся с очередной порцией анализов лаборант Калинина, с интересом изучив представшую ее подслеповатым глазкам немую сцену, негромко выматерилась, покачав головой, и точным ударом широкой ладони вырубила в помещении свет. В нахлынувшем сумраке раздался хор судорожных вздохов, напоминающий всплытие артели ныряльщиков за жемчугом, после чего вон из бокса поползли согбенные фигуры спасенных медиков и сотрудников правоохранительных органов. Оказалось, что даже Ферсманы пришли в себя и заодно вытащили вяло упирающегося и лопочущего на латыни Пряжкина.
 
   Спустя полчаса в кабинете Шамова разыгралась уже действительно не шуточная драма.
   Офтальмолог Галаев, раскрасневшийся от выданного хозяином кабинета коньяка, кричал, что мы не в праве рисковать судьбами людей и оставлять ситуацию без решительных действий, под каковыми Галаев понимал жесткое и бескомпромиссное решение вопроса сейчас же и немедленно.
    - Гоша, - успокаивал его доктор Шамов, - ты же врач, ты же ученый, в конце концов! Что ты такое говоришь? Она же девочка, самая обыкновенная девочка, и сбой программы не в ней, а у нас в головах. Я же тебе сразу так и сказал.
   - Именно! – горячился офтальмолог Галаев. – Именно, что так и сказал! Ты с самого начала придумал себе дичайшую теорию и втянул меня в безответственный эксперимент, подвергнув жизни сотен людей непростительному риску!
   - Да помилуй, Гоша, какие сотни?!
   - А такие! – махал руками офтальмолог. – Такие! Вот они, - указал перстом на сотрудников охраны правопорядка, - они в чем виноваты?
   - Никто ни в чем не виноват…
   - Товарищ Шамов, - один из сотрудников перестал непрерывно моргать и вступил со своей арией. – Мы, конечно, пока не совсем сориентировались в произошедшем, но ситуация действительно представляется чрезвычайной и крайне опасной. Если есть возможность ее устранить…
   - Да нет никакой опасности, поймите же! – всплеснул руками Шамов. - Все дело исключительно в том, что мы оказались не готовы к такому изумительному феномену, и отсюда этот животный страх, который мешает нам правильно интерпретировать факты. Мы по привычке переносим проблему с реального источника на вымышленный. Девочка сама по себе – всего лишь девочка, а эффект, который мы наблюдаем, -  это абсолютно случайное попадание в бесконечно малый интервал потенциальных возможностей, ну, как если бы мы стреляли наугад в Тамбовской области, а попали бы в глаз Моне Лизе в Лувре.
   - Это твоя личная фантазия! – визгливо вставил Галаев.
   - Это не фантазия, - отмахнулся доктор Шамов. – Это объективное понимание фактов. Понимаете, - опять обратился он к сотрудникам органов, - по счастливому стечению обстоятельств, у нас за считанные часы на руках оказался достаточно репрезентативный объем данных, на основании которых уже можно делать выводы и строить достаточно достоверные модели.
   - И какие выводы вы делаете? – заинтересовался старший из сотрудников.
   - Выводы прелюбопытные! Совершенно очевидно, что вследствие пока не выясненной патологии и последовавшего в связи с ней кататонического синдрома, внешний вид пациентки приобрел уникальные визуальные характеристики, которые оказывают мощнейшее нейрофизиологическое воздействие на человека, инициируя или акселерируя вполне определенные, узко-специфические эмоциональные реакции.
   - Какого рода?
   - Я бы осмелился утверждать, что все реакции лежат в треугольнике понятий «красота-любовь-духовность» и имеют определенно морально-нравственный характер. Человек переживает невероятной силы экстатический опыт, который взывает ко всему самому лучшему в наших душах. Это невероятно!
   - То есть, - с живейшим интересом отреагировал старший сотрудник, - любой человек, увидев это, испытает приступ… ммм… умалишения?
   - Какого умалишения? – возмутился Шамов. - К чему вы клоните?!
   - Они клонят к тому, - подал голос Алик Ферсман, - что нельзя ли как-то использовать больную Белинскую в интересах государства, желательно, самым гнусным способом?
   - Фамилия? – осведомился старший сотрудник, обернувшись к Ферсману.
   - Ферсман! – подсказал оклемавшийся  Пряжкин. – Сученок двухметровый, я бы его еще там уложил, но не успел – чувство прекрасного обострилось.
   - Да какого прекрасного?! – опять взорвался офтальмолог Галаев. – С физиологической точки зрения, это практически труп. Как, вот скажите мне, как труп может быть прекрасен?!
   - Если труп, то почему бы ее просто не… того?
   - Что за Средневековье? Вы еще предложите сжечь!
   - Если это гарантирует результат, то не вижу причин, почему бы и нет.
   - Кстати, хочу заметить. Мы когда с Аликом ее наблюдали, нас далеко не сразу накрыло. Точнее, у меня-то с первого взгляда крыша немного сдвинулась, а вот Алик держался долго. Я это, собственно, к тому, что сила там нарастает. Когда товарищи офицеры прибыли, их, я так понимаю, за секунду срубило.
   - Господи, Саша! Ну, вы-то куда лезете?
   - А я, Виктор Геннадьевич, считаю, что красота и эти ваши любовь и духовность – все это психотропное оружие, которое, если есть такая возможность, должно быть уничтожено еще до того, как попадет в чьи-нибудь грязные ручонки.
   - Ах, вот оно как!
   - Мы тоже за то, чтобы уничтожить.
   - Прекрасно! Просто прекрасно! И кто же это сделает? Может быть вы, Виталий Валерьевич?
   - Я? Нет, ну, почему сразу я?
   - А кто тогда? Вот вы – как вас?
   - Старший лейтенант Капустин.
   - Вот вы, старший лейтенант Капустин, приведете в исполнение?
   - Ни как нет. Не имею права.
   - А кто тогда? Вот давайте предположим, что мы отнимем у старшего лейтенанта Капустина пистолет…
   - Я так отдам. Если честно, товарищ Шамов, я согласен, что объект нужно уничтожить.
   - Объект?! Это не объект, Капустин, это человек! Вы не понимаете элементарных вещей?
   - Просто у нас с вами разные вещи элементарны.
   - Да. Тут вы правы. Ну, что ж, и кто же это сделает? Может, ты, Гоша?
   - Иди в жопу.
   - Ага, понятно. Еще кто-нибудь? Нужно всего ничего – взять пистолет, войти в бокс и выстрелить вот сюда, прямо между глаз. И все! Вечный сон, а вам – звезда героя. Ну?
   - Я могу, - поднял руку анестезиолог Мишин.
   - Вы?!
   - Я. В конце концов, усыплять – это моя работа.
   
   Достоверно не известно, выполнил ли анестезиолог Мишин взятые на себя обязательства, но ни его самого, ни Полины Белинской больше никто никогда не видел.
   Ферсманы утверждали, что подлый Мишин обвел всех вокруг пальца и, воспользовавшись моментом, вывез Полину куда-то то ли к себе на дачу, то еще дальше, с тем чтобы единолично предаваться высшему наслаждению от созерцания совершенства. Они даже предложили несколько вариантов технической организации таких сеансов без риска для жизни, простейшим из которых было устройство с таймеров включения-выключения света.
   Ошалевший от ревности Пряжкин клялся, что найдет и зачистит и подлого гада Мишина, и сбежавшую с ним Полину, но его самого вывезли неизвестно куда по хладнокровному распоряжению бдительного старшего лейтенанта Капустина.
   В свою очередь Капустиным и двумя его подчиненными без особых обсуждений и колебаний коллективно было решено рапорт начальству оформить сухо и лаконично, опустив ненужные подробности, дабы избежать нездорового начальственного интереса. Судя по всему, особого впечатления пережитый в тот день экстатический опыт на сотрудников органов охраны правопорядка не произвел.
   С докторами дело, напротив, обстояло намного более трагично.
   Ферсманы продержались месяц, потом разом уволились и совместными усилиями стремительно опустились на дно, спившись до полного морального разложения в тщетных попытках забыть то неповторимое чувство подлинной любви, которое они испытали в стеклянном боксе. Спустя едва ли больше полугода, Александр Сергеевич сгинул в пьяной драке на задворках города, а Виталий Валерьевич, устроившись грузчиком и проворовавшись, попал на скамью и был отправлен на поселение, где женился на служащей гарнизона, мрачной квадратной женщине, удивительно похожей на лаборанта Калинину.
   Доктор Шамов обратился в буддизм, пребывая в абсолютной уверенности, что в Полине Белинской миру было явлено первое из предвоплощений Бодхисаттвы Майтрейи, предназначение которого – спасти наш погрязший в бессмысленности и убожестве мир от разрастающейся кармической бездны. С целью внести свой вклад в служение Будды Грядущего, доктор Шамов уволился из закрытой ведомственной клиники и уехал в северную Индию подвизаться простым хирургом.
   Наиболее печально сложилась судьба офтальмолога Галаева, который уже через несколько дней после описанных событий заметил, что теряет зрение и вкус к жизни. Ничто его больше не радовало, не дарило ощущение счастья, мир поблек, очертания размылись, но больше всего угнетало накатившее задним числом осознание, что говнюк Шамов, долбанный нейрохирург и светило мировой медицины, оказался прав: эта девочка, милая девочка с маленькой грудью и аккуратно подстриженным лобком, на которую он, прожженный циник и беспардонный ловелас офтальмолог Галаев, удосужился взглянуть лишь после долгих уговоров, отпечаталась в его мозгу как самое яркое, самое светлое событие в жизни. От этого офтальмологу Галаеву становилось невыносимо тоскливо и до жути обидно, словно все его прошлое, все его бурные и развеселые годы взяли и обесценили, как никчемные акции Британской Южноморской компании в руках упустившего что-то очень важное Исаака Ньютона.
   Офтальмолог Галаев бросил пить, потом есть, приходить на работу и вообще двигаться.
   Его нетленные мощи обнаружили дальние родственники, приехавшие в столицу по случаю широко праздновавшегося в тот год юбилея какого-то великого поэта.
   На сморщенном коричневом лице офтальмолога Галаева сияла блаженная улыбка страстно влюбленного человека.
 
   
 


© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2020
Свидетельство о публикации №220042802302



http://proza.ru/comments.html?2020/04/28/2302