Бондарка-89

Признаться, с немалым страхом ожидал я окончания своих первых отгулов. Ведь за ними неизбежно ждала меня работа в «резерве».  Или просто – «резерв». То есть, надо было бы приходить к девяти утра в двухэтажное немецкое здание горчичного цвета – отдел кадров Базы Тралового Флота, спускаться по округлой лестнице в подвальный этаж, и там уж пристраиваться в хвост вьющейся очереди мореманов, что были сплошь в заграничных высоких кроссовках непременно белого цвета, фирменных джинсах и рабочих зелёных штормовках с нарукавной нашивкой «Минрыбхоз» (или, на худой конец, в курточках с нашивкой «Феррари») - такая была мода в 1989 году. А потом эти упакованные, в немалом числе высокомерные, заносчивые и где-то даже спесивые мужи и парни получали от «начальника Чукотки» (ведавшего всю жизнь, сколько помнили, морским резервом Степан Анатолича) наряды - чаще всего на уборку улиц, и другие хозяйственные и подсобные работы. И, получив на вверенном им участке метлы в руки, форсистые моряки загранплавания дружно, но не в такт, шуршали теми по мостовым на обозрении обычных, спешащих по своим делам, серых сухопутных горожан.

Белые кроссовки с высоким задником, купленные в самом Буэнос-Айресе (с надписью на правом «Reebok», на левом -   «Rebook») были теперь и на мне. Как и джинсы, как и минрыбхозовская штормовка.  Но подметать улицы матросу, на славу отработавшему в трюме первый свой, длиною в пять месяцев, рейс, слетавшему на другой конец света, повидавшему красавицу - столицу Аргентины, не пристало!

Потому, задумал заранее – найти где-то работу, и устроиться переводом до следующего рейса. Народное хозяйство области, что находилось в некотором уже перестроечном упадке, опять же поднимать было надо.

Да, я был такой – сознательный элемент!.. (Кому только на тот момент такие уже нужны были?!)

Само собой, идти надо было куда-то на предприятие отрасли рыбной промышленности.  Вот я и надыбал – Тарный комбинат ( именуемом в простонародье «бондаркой»), что и находился в моём районе, и располагался в окутанном мне немалой тайной  месте – чуть в стороне главной дороги, и на отшибе. В самом конце длинной и достаточно безлюдной улицы, что начиналась зелеными садами и заканчивалась парой убогих хрущевок со злачными своими обитателями, притулившихся у трехэтажного административного здания Тарного комбината. Правда, на самом комбинате временной, на какие-то два-три месяца работы не нашлось (сокращения, слепо приносимые в жертву перестроечного ускорения, шли по всей стране), но требовались грузчики в погрузрайон.

Бойкая востроносая кадровичка шустро выпытала, сколько денег заработал я за морской свой рейс.

- Две с половиной тысячи г’ублей – это очень много! Мой сын г’аботает на бег’егу, и скопил за несколько лет одну только тысячу. А деньги нам ског’о понадобятся, - она выразительно поджала острым подбородком шею и заговорщицки глянула поверх очков, - когда нас начнут с этой области выселять, чтобы купить хоть какой-то угол – там в г’оссии.

Тактично не возразив (что там – или здесь! – можно за тысячу – или две – «деревянных» рублей теперь купить?), я кивнул согласно, и спросил уже по делу, как добраться до нового места работы.

- Это на пересечении Дзег’жинки и Муг’омской – туда, в глубь еще, наискосок, по дог’оге идти надо.

Это точно была Муромская сторонка!.. На совершенном отшибе, в пригороде, по существу. И дорога шла мимо сосен и тополей. Но это был идеальный для трюмного матроса – морского грузчика – вариант с работой.

Погрузрайон представлял из себя необозримое пространство, огороженное деревянным забором, в дальнем конце которого через ворота приходили железнодорожные пути. В начале стоял опрятный трёхэтажный домишко голубого цвета, умещавший управление и бухгалтерию, рабочую столовую и раздевалку на первом этаже. Несколько бытовок виднелось вдали, присутствовали старый дощатые склады и новые ангары. Рельсы испещряли всю территорию вдоль и поперёк.

Пожилой, сердобольной, черноглазой начальнице цеха Ирине Матвеевне, сохранившей черты былой красоты, я сразу лёг на сердце. И был определён в бригаду Николая Ростовицкого.

- Сегодня в ночь тогда и выходите!

Тревожны, все-таки, ночные смены… И когда шел я по абсолютно пустынной в поздний час дорогой, не очень уютно было на душе (сейчас бы спать комнате с мягким желтым светом ночника укладывался, да справочник водолаза на сон грядущий почитал), но малодушные мысли о метле все равно не посещали.

Сильный духом тогда был парняга!

Бригадир оказался крепким мужиком лет тридцати с лишним, с черными усами и в меру длинными вьющимися волосами. Кажется, был он в это вечер самую малость под мухой. Глянул, вошедши в раздевалку, в мою сторону довольно неприязненно:

- Ты, что ль, ко мне в бригаду?.. Ну, пошли!

Причину не слишком доброжелательного отношения он поведал в эту же ночь:

- На одного человека легче наряд нарисовать, чем на двоих.

Да, бригада Николая Ростовицкого состояла теперь из двоих грузчиков: бригадира непосредственно, и меня грешного. А до сего дня Колёк трудился на славу один.

Наша бытовка находилась у самых противоположных ворот. В большой комнате, с деревянными скамьями у стен и большим столом с костяшками домино посредине, дремал сцепщик тепловоза.

- Сколько Кот сегодня выгрузил, не знаешь? – спросил у него Николай.

- Четыре вагона.

Николай досадливо поджал губы.

«Кот» (Котов), как выяснил я себе чуть позже, был бригадиром передовиков, и Николай очень ревностно относился к тем успехам.

- Ну, у него вагоны были… А молдаван тебе ключа от вагончика не оставлял – я чего-то найти не могу.

- Не-е!

Посидев немного, пока Николай, задымив сизым дымом всю комнату, докурил свою папиросу «Прима», мы поднялись и, тяжело переставляя ноги в кирзовых сапогах, пошкрябали на работу.

- Я ключ от вагончика не могу найти, - сетовал бригадир, - куда его этот черт дел? Блин, спрятал там, наверное, что-то свое!

В потёмках Николай долго шарил по крыше металлического контейнера, в котором, внавалку с другим подручным скарбом, лежали необходимые нам сейчас для открытия вагона ломы и лампочка – переноска. Ключа все не находилось. Наконец, присмотревшись к замку, бригадир процедил зло:

- Да, хитрый ты, Ваня, мужик – ничего не попишешь!

Ключ торчал непосредственно в навесном замке.

Я подхватил ломы, Николай взял моток проводов переноски на плечо.

- Покаты еще надо сразу принести.

Покатами называлось приспособление о двух длиннющих деревянных жердях, скреплённых между собой, на манер обычной лестницы, брусками. Ширина покатов была чуть меньше пятидесятилитровой бочки («пятидесятки»), или «тридцатки» - бочки поменьше, объемом в тридцать литров. В общем – такая длиннющая, с виду, «лестница», только что ступени-перемычки были друг от друга на расстоянии семимильных шагов.

Сорвав пломбу, бригадир умело, хоть и с чертыханиями (как работать с ломом в руках, но без такой-то матери?), открыл вагон. Тяжелая дощатая дверь со скрежетом поехала вбок, и деревянные бочки, стоящие в темноте вагона тремя рядами вверх, чуть не посыпались на наши головы.

- Осторожно!.. Дай я начну!

Николай, взобравшись в вагон, расчистил, побросав бочки на землю, пятачок – плацдарм, и тогда уж вскарабкался и я.

- Пока так, без света побросаем – переноску повесить некуда.

Мы начали споро швырять бочки на землю. Как положено флагманскому трюмному, я старался успевать быстрее бригадира.

- Ты в бочки тоже заглядывай, - велел Николай, - если вагон московский, то там горбуша может быть.

Ничего мне это не говорило – эка невидаль, горбуша! В течение пяти месяцев промыслового рейса мимо меня проезжали по транспортерным лентам нескончаемые, рябящие в глазах потоки макруруса, макруронуса, хека и даже клыкача. А я сейчас буду в каждой бочке затхлой завалящую рыбу неизвестно какой свежести высматривать! Этак, я до утра свою половину вагона разгружать буду.

Но, из уважения к бригадиру, приходилось все-таки иной раз в какую-то бочку для проформы «жало совать».

«Московский вагон»… Интересно – у них там, в Москве, давно уже с продуктами туго и скудно, а тут какая-то рыба красная! Да, неужели ж они пропустят её!..

Да, Москва большая – попробуй ты такую прорву народа прокорми!

- Ваня, Молдаван,-  словно услыхав в ночи мои мысли, заговорил Николай, - вот у того на горбушу нюх! Только спросит: «Московский вагон?» - и ужом между бочек! И отыщет, ведь, курва!

Выгрузив центр вагона, повесили переноску и поставили уже на баррикадную кучу бочек на земле покаты. На поднятие и подключение переноски, разумеется, был десантирован бригадиром (после подробных и внятных инструкций) зелёный новичок – чтоб знал впредь, что и как.  И обратно карабкался в вагон трюмный матрос так, признаться, неуклюже и неумело, что увидь то рымастер с рейса (который был также, как Николай, черноус и кучеряво длинноволос, а в непеременных болотниках, закатанных на манер ботфортов – чистый мушкетёр!), то уж процедил бы сквозь зубы непременно: «Солдат!».

Николай, взирая на немеху, пока спокойно молчал.

Выгрузка бочек из вагона приобрела иной манер. Теперь Николай, «врываясь» всё глубже в монолитные бочечные ряды, через весь вагон по одной бросал бочки мне, стоящему напротив двери. А уж я, поймав катящуюся, подпрыгивающую бочку, устанавливал её на покаты и толкал по ним.

Сначала покаты стояли на полу вагона – наклона хватало. Потом под них была подсунута бочка лёжа. И в самом конце водрузили край покатов на бочку стоя. Но и все равно – бочки через несколько минут образовывали на другом конце непроходимый затор.

- Так, вот теперь смотри – куда лучше их сунуть, - Николай ворочал покаты во все стороны, выискивая хоть малейшую лазейку еще для нескольких десятков бочек.

В общем, не таким лёгким оказалось то делом – вагон с пустой бочкотарой разгрузить! В том именно смысле, что сыпать ее по сторонам было некуда.

- Пойдём, покурим! – около двух часов ночи, когда закончили мы, наконец, работу, сказал Николай, - переноску только забери.

Конечно, мы перекуривали не раз и по ходу работы.  Со степенностью простого труженика дымил, присев на бочку, Николай, а я, встав на самый край вагона у двери, пел  прекрасные и невыразимо печальные теперь мне песни про чудный Буэнос-Айрес.

- Блин, такой там сервис везде! Куртку джинсовую в одной лавке собрался покупать, а джинсов такого цвета не было. Так хозяин мальчонку своего заслал куда-то – аж с другого квартала тот потом несся, - и принес-таки – джинсы те самые.

Тут, конечно, я умолчал малость, что джинсы были совсем не «те самые», а даже другого оттенка и цвета. И мой друг – слон шеф-повар судовой – критически оглядев мой наряд, тактично пришел на помощь: «Ну, это ты джинсы специально потемнее взял, из расчёта, что стирать-то их чаще куртки будешь – вот они скоро и станут одного цвета». Да – неважно было все это! Важны были незабываемые, живо будоражащие сердце и душу воспоминания о ярких, в весеннем цвету, улицах с неповторимыми зданиями и соборами ново колониального стиля, радушие и жизнерадостность аргентинцев, очарование столичных сеньорит (приукрашенное, конечно, и собственной молодостью, и пятью месяцами морского заточения).

И как разителен был контраст той ярчайшей латиноамериканской экзотики с унылыми, сплошь и рядом уже уродливыми, реалиями серых отечественных будней.

Николай слушал не перебивая. А когда я закончил заверил с некоторым даже высокомерным апломбом, что он тоже знает вполне, что такое морские суда и контейнеровозы – сколько он их ошвартовал в рижском торговом порту, где несколько лет работал докером.

- Дома тогда все было! Дочки еще три годика было, а у неё уже  - кроссовочки фирменные, одежда вся импортная…

Да, импортные кроссовки были повсеместным мерилом «упакованности»… Но в Буэнос-Айресе, все же, уважаемый бригадир не был.

В бытовке, с выключенным уже светом, дремал все тот же сцепщик и машинист тепловоза с живыми темно -коричневыми вишнями глаз, и кустистыми черными бровями.

- Слава, давай второй вагон подгоним, - включая свет, сказал Николай.

Так и начались мои трудовые здесь будни…

*   *   *

Восьмичасовых смен было три – дневная, «вторая» и ночная. Первые две я невзлюбил сразу – романтика ночных вахт все будоражило воображение. Да, и спокойнее ночью было – начальства, кроме одинокой табельщицы, не было вовсе, и из работяг были мы вдвоём, да, сцепщик-рулевой тепловозный.

Днём же большая комната в бытовке (была еще и маленькая – табельная), набивалась подчас полностью, и грузчики покатых бочек с упоением резались в домино. Проигравший предыдущую партию играл стоя.

- Вставай, вставай, Петрович – долго сидишь! – балагурил тот самый «Кот» в сторону солидного годами проигравшего, что действительно, хоть стучали по столу уже другую партию, засиделся на деревянной скамье.

- Встал, встал уже, - все так же не спешил распрямиться во весь немалый свой рост Петрович.

- Вы, как хорошо отрегулированные клапана, - с немалым удовольствием наблюдал Николай проигрыш и вставание Кота в следующей партии, - этот встал, этот сел; этот сел, этот встал!

Как же, все-таки, был жив, наблюдателен и остер ум обычного советского работяги! За всем тем, что и дурманился алкоголем регулярно.

Все разговоры в бытовке, по сути, имели лишь два направления: в каких торговых точках города сегодня продавали спиртное (и что именно – вино ли, водку), и как замечательно пили в былые времена…

- Сегодня на Ногинской винище было – синька плодово-ягодная, в бомбах, – возбужденно блестя вишнями глаз, сообщал Слава, - толпа – человек сто пятьдесят, не пролезешь. А там зеки в очереди верховодят – только что, видно, откинулись. Так, прям, кто к окошку не пропускает – шапку срывают, и – подальше швырнули!.. А им все равно – хоть сейчас опять на зону: жизнь-то сейчас какая – попробуй еще тут проживи!

Сильно, виделось, был напуган увиденной картиной повидавший в своей жизни немало Слава. Даже жаль его немного было – как запугали человека мелкоуголовной «мафией».

Как тут было не пуститься в милые сердцу воспоминания…

- Васька с Мичурина, может, кто знает – он на мясокомбинате работал, пока не выгнали – в запой как-то ушел. Неделю, говорит, пил не просыхая. Малость очухался: «Ёлки-палки, а собака-то моя как – не кормил, ведь, эти дни толком». Кинулся к окну. «Смотрю, - говорит, - а она к яблоне подошла, лапами в ствол упёрлась, покачала – яблоки посыпались. Поела их – и в будку спать пошла».

- Да уж, - под общий смех констатировал Николай, - на том дереве, видно, еще белочка с ветки на ветку прыгала: после недельного-то запоя.
Доминошное противостояние и досужие разговоры всегда прерывала Ирина Матвеевна, появлявшаяся из табельной.  Раздав устные наряду на работы, в конце она непременно напутствовала:

- Трудиться!

В один день Ирина Матвеевна на всю полную народом бытовку бравурно провозгласила:

- Так держать, Иван Петрович! Три вагона вчера за смену!

- Да, это что, - нисколько не прельстившись похвалой, отвечал Петрович. – Ирин Матвевна, ставили бы меня только в день – всегда бы так было. А ночью – у меня уже и зрение не то, да и силы…

- Вот, - подхватился лишний раз тут другой Ваня –«Молдаван», - один человек хочет работать в ночь, его не ставят, другой устал в ночь ходить – его в день не хотят переводить.

- Ваня, - улыбалась на то Ирина Матвеевна, - ты мне днём нужен: чтоб под присмотром.

- Его в ночь нельзя ставить, - неожиданно подала голос пожилая табельщица Васильевна – честная и прямая женщина, носившая всегда на голове оренбургский платок, - он тогда тут все подчистую продаст.

- Чтоб ты сдохла! – истово проорал ей Молдаван.

Ваня Молдаван был, конечно, легенда. Впрочем, он и сам ведал вполне эпические истории:

-  В субботу как-то – выпить охота-а! Ну, у моей же не допросишься: накануне пару черепиц на крыше поправить было надо – так и на то соседа позвала! пусть, значит, чужой мужик выпьет, а своему - хрен. Вот я ей и говорю: «Чего-то невмоготу совсем!» - «А что такое?» - «Живот крутит – не могу! И рези, и понос» - «Так, давай скорую вызовем!» - «Скорую? Ну, вот ты подумай: ты где работаешь?  В детском садике, в пищеблоке. Как начнут тебя, заодно, крутить – анализы, на больничный, глядишь, еще отправят, зачем это все надо?» - «Ой, ну а что же делать-то?» - «Как что – старыми народными средствами лечиться. На стакан водки – по две столовых ложки перца черного и красного – в момент все в норму придет». Налила! Развёл я – аж ложка встала! – выпил. О-о-ой!.. И так в туалет идешь – чуть не плачешь, а тут вообще…

Хитрый, что и говорить, был мужик Ваня! И деловой – мог продать все, что плохо лежало. Инициативный, значит. Умел и договориться, и организовать транспорт под покровом ночи – оттого его на вечные времена в день и перевели.

- Я когда старшиной на сверхсрочной служил – заступаю в суточный наряд… Вечером расставлю табуреты на взлётке: «Рота строиться на вечернюю поверку». Солдаты обойдут их, в шеренги построятся. Я тогда говорю: «Вот, смотрите: табуреты на проходе стоят, вы перешагивать будете – в сторону не отставите! Разленились уже до последней степени – рукой лишний раз пошевелить не хотите!».

За что Ваню отлучили от армии, я не услыхал – возможно, за тем, что не так много проработал. Ко мне Молдаван был во всяком случае неведомо почему расположен, и рассказывал с удовольствием:

- Я в партизаны, на сборы, ездил – как с моря приходил! Днём у всех там какие-никакие работы, учёба, а я – старшина! Беру себе одного партизана, вещмешок ему за плечи – пошли в ближайший магазин. Закупаем полный вещмешок водки. Вечером чуть не каждый второй: «Старшина, у тебя есть чего?» - «А как же?». И – в полторы цены. И каждый еще благодарен, и каждый угощает: «Так, старшина, подь сюды! Выпей давай, уважь!». И вот так я два, ли три месяца и пил каждый день, и денег привозил!.. Говорю, в море ходить не надо было!

Впрочем, теперь Ваня тоже был отчасти с морем связан…

- Зять у меня – молодец! Как с рейса приходит, обязательно чего-нибудь подкинет: «Батя, это тебе!». Последний раз пришел – шестьдесят рублей деньгами сунул, и штаны джинсовые – как от комбинезона, на лямках. Ну, я конечно: «Спасибо! Спасибо!» - взял. Но, куда мне такие штаны – они по молодежной моде. За тридцать пять рублей я их продал.

Своих Ваня тоже продавал по случаю. Как-то во второй половине дня сидел он злой, не участвуя даже в доминошной зарубе, а лишь неотрывно глядя в окно.

- Ты чего такой, Ваня?
- Да, вон – пацаны (он имел в виду бригаду из трёх парней, хоть и страшно недалёких, но каждый – косая сажень в плечах), сами пошли в пустой вагон бутылку распить, а мне, вместо того, чтоб позвать: «Ты там постучи пока бочками для вида»!

Через пять минут вошедшая Васильевна спросила, чего это Ваня вагон разгружать не помогает:

- Парни-то ушли уже, работают.

- Работают? – взвился тут Молдаван. – А ну пошли посмотрим!

Долгую минуту после их ухода в клубах табачного дыма висела тишина, которую нарушил мой бригадир:

- За такое, вообще-то, морду бьют! – негромко, но веско сбросил он каждой слово с языка.

Но до банального мордобоя Вани-хитрована никто, конечно, не опустился – не тот, все же, был здесь коленкор! Да и у начальства Ваня был в особой чести. Его оставляла на атасе (о, эта песня неслась из каждого окна!)  Ирина Матвеевна: чтоб, ежели её кто разыскивать будет, незаметно поспешал Ваня в управление, где за обшитой дерматином дверью и уединялась мастер нашего цеха с начальником Святохиным.

Помнится, услыхав от Николая то впервые, я устремил на бригадира удивлённый и растерянный отчасти взор.

- Да нет, - усмехнулся он. – куда там!.. Сидят – за ручку держатся.

Но в погрузрайоне Тарного комбината трудились и светлые, в отличие от Ивана чернобрового, легенды…

- Карлуша!

- Ты смотри, ему это не брякни! – втихаря шипел на меня бригадир. – Это мы его все за глаза так зовём!

- А, почему Карлуша?

- Потому что пашет – как папа Карло.

Да, пахал этот высокий кучерявый парень с открытым и чуть простоватым взором ясных глаз частенько в две смены. Все потому, что один он был знатным водителем автопогрузчика на весь погрузрайон – удивительно даже. И безотказным, к тому же. И работал-то он с каким-то удовольствием!

- У него своя коронка, - посмеивался в усы Николай, - как напьется – так обязательно с него часы снимут. Недели две назад рассказывал – про последний раз: «Лежу, - говорит, - где-то на Емельянова в кювете. На животе - головы поднять не могу, только, что глаза разлепить. Слышу: «чап-чап» - шагает кто-то ко мне. Глаза открыл – ноги стоят. Постояли – посмотрел, видать, что не подъемный, часы с руки отстегнул, и уже те ноги, только уходящие: «чап-чап-чап»!».

Настоящий образец местного передовика! Пашет-пашет за себя, и за того парня, в редкий выходной хлебнёт за все пропущенное чуть лишка, тут негодяи с новыми часами (на премию за сверхсрочные, конечно и купленные)  расстаться и помогут: «Ударничай, парень, дальше!».

Были еще три старичка-лесовичка а с ними черноглазый красавец крановщик. Но эти работали своей бригадой – «на доске». То есть, разбирались со штабелями досок, умело стопуя их по размеру и ассортименту. На этом деле ветераны зубы съели. Впрочем, их бытовка, что была в одну маленькую комнатёнку, располагалась отдельно и поодаль от нашей. Частенько нам приходилось работать вместе, когда старички бойко катали бочки по покатам, или мы подключались на стопование досок. Ну, и сиживали в их аккуратно побеленной избушке.

Ветераны костяшкам предпочитали карты. Особенно, конечно, за полночь…

- Чего ты крылышками машешь? – язвил маленький бригадир такому же маленькому, с кустистыми седыми бровями, тщедушному старичку, что все подхватывался с налёта побить очередную карту, да тут же ему под руку подбрасывалось что-то еще.

- А Серёга где? – между делом спрашивал Николай.

- В башне кемарит. Даже слезать с крана не стал – силы экономит.

Абсолютно все тут вздохнули понимающе, печально при том покачав головами.

Позже я узнал суть дела. Красавец Сергей был преуспевающим штурманом рыболовного флота. И примерный семьянин, горячо любящий жену и дочь.

Но, как-то вышло так, что по приходу однажды с моря, срочным порядком они с женой разошлись…

- Вот теперь он, чтоб деньжищ этой стерве штурманских не платить, и с морей ушел, и устроился официально сюда… А сам на двух работах работает, так еще и кровь за деньги сдает.

Сергей, пожалуй, единственный, кто слушал мои морские россказни с вниманием. Однажды я, не на шутку раздухарившись, увлёкся до того, что поведал о покупке на инвалютные рубли – боны - в «Альбатросе» бутылки «Бурбона»:

- Так, на всякий случай: вдруг, кто зайдёт!

Сергей обвел лукавым взглядом всегда немного печальных глаз свою старую гвардию:

- Зайдём?

Молодец, так держать! При всех пробоинах судьбы морского чувства юмора он не терял.

А бригадир их не терял хозяйского, для народа, мышления.

- Взять бы, да содрать со Святохи стоимость всей обрезной доски, из которой он забор вокруг базы сделал!.. Горбылём надо было городить!

Вот, нетерпение рабочего сердца! Вот как человек за доски свои – что выгружал и укладывал всю жизнь – радел!


А вот мне стоповка досок была чистой мукой. Отряжались мы на неё главным образом ночью, когда не было бочки. «Надо, чтобы по восемнадцать рублей, хотя бы, нам за смену нарисовали» - говорил Николай. Он-то опытным глазом видел каждую доску, и её место в стопе. А я «табанил» совершенно не вникая в суть унылого мне труда, а лишь с послушной неохотой подхватывая именно ту доску, что каждый раз велел бригадир.

Конечно, он тоже уставал от такого помощничка – работника. С изрядным скрипом накладывали мы за полночи две стопы.

- Ой! – вздыхала молодая, красивая, замужняя табельщица Лариса с соколиным полётом бровей (что по моде тех лет не выщипывались до безобразия), - Идите уже!.. Пишу вам четыре стопы, если с утра спросят.

- Спасибо, Лариса! – от души благодарил Николай.

- Да мне-то за что спасибо – я вам не со своего кармана плачу!

Конечно, между этими двумя была симпатия… Впрочем, тут даже и за ручку не держались.

Вот на этой бы светлой ноте и завершить эту повестушку. Ну, сгустив напоследок мрачноватой, густой и тяжелой масляной заливки художников эпохи Возрождения в описании дней заката эпохи Перестройки. Но уж такой злачный портрет маячит в самом конце – зубы сводит!.. Хоть и у самого него зубов во рту было – по пальцам посчитать. Но – по порядку…

(окончание следует)

Николай выкормил кабанчика, о котором он не уставал рассказывать в бытовке честному народу: «Если кормить через неделю картошкой, то сало будет с тоню-юсенькими такими, мясными прослоечками». Теперь пришла пора  кабанчика резать и вести на рынок.

Понятное дело, для такого серьезного мероприятия (каковым была продажа свиной туши на центральном городском рынке в голодном 1989 году) Николай испросил законные отгулы. «Главное, чтоб они загулами не закончились!» - предостерёг Святохин.

Но это так – для проформы сказал: сроду Николай был в том не грешен.

Так на две ночные смены я остался один. А я же уже был опытный грузчик! Я знал, что когда забрасываешь бочку на третий ряд, не надо тянуться вдогонку поправлять её руками: «Бочка не любит, когда ее гладят» - так меня Ваня Молдаван научил.

Впрочем, поставили меня на эти две ночи к «досОчникам», а потом эти двое разом и появились – бригадир вызывающе всем трезвый и Санёк – новый наш, с Николаем, теперь коллега.

- Ну, как свинью-то продал? – насели в бытовке страждущие если уж не хлебнуть на дармовщинку за удачную торговую операцию, так хоть послушать грузчики.

Но, Николай на то и был чисто выбрит, и абсолютно трезв – чтоб повествовать холодно и беспристрастно:

- Да, как – привезли тушу на рынок, а дальше санвластям сунь, чтоб клеймо штампанули, за место торговое в мясном павильоне заплати, мяснику забашляй: сплошные траты! Стали продавать – народ сразу давай спрашивать: «А когда задки выложите?» - « Э-э, нет – сначала передки все продадим, а потом уж задки пойдут».

В общем, черта лысого не обломилось дотошным товарищам – ни капли в стаканы не налилось. Оно и верно – какие могут быть теперь угощения?

Ну, а у нас в бригаде появился третий – Санёк. Лет, правда, Саньку было уже изрядно, так что даже Святохин сказал: «У вас уже и пенсия не за горами – надо с хорошей заработной платой с последнего места работы на неё уйти. Поэтому – надо у нас работать, стараться, коллектив хороший, заработки тоже».

Николай наглядно Санька знал – жил тот буквально через дорогу, в одной из двух уютно расположившихся в высоких вечнозелёных соснах пятиэтажек.

- Да, это моя от работы получила. Она ж в жестяно-баночном цеху работает.

- А ты где работал? – интересовался Николай.

- Последние годы кровельщиком – черепицу по крышам меняли. И вот, бояться теперь уже высоты стал – особенно с похмела.

Бригадиру-то кто-то знающий сразу сказал: «До первой получки работник».

- А зубы где оставил?

- Да, это в запрошлом годе – тут, вот, на повороте к дому уже. На велике ехал бухой, да и в темноте на булдыган налетел. Вот – все передние и выплюнул… А еще бутылка в кармане была – вдребезги! Хорошо хоть, початая.

Ездил на работу и с неё Санёк действительно – на велосипеде. Здоровый, в этом смысле, образ жизни вёл!

Рассказал он сразу и о самом чудесном, за всю свою длинную трудовую деятельность, месте работы…

- На мясокомбинате - платили тогда хорошо: быка, положим, живым весом из машины выгрузить и в цех привести – два рубля!

- А чего уволился?

- Загудел с таких заработков однажды хорошо… А оттуда только и увольняют – по двум причинам: или за пьянку, или за воровство. А добром-то, да по собственному желанию, оттуда кто же уйдет?!


Так и начали мы трудиться – втроём: теперь на него еще наряды пририсовывать было надо! Впрочем, дядька старался. Признаться, неудобно даже рассказывать, как выгружали мы вагоны ночью... Но, из песни слова не выкинешь!

- Санёк, - говорил бригадир, после того, как мы открывали два вагона с бочками сразу. – Ты пока в этом потихоньку ковыряйся, а мы пойдем тот разгружать. Только смотри – осторожно!

Николай имел в виду, что Саньку предстояло «ковыряться» мало того, что одному – когда товарищ лишний раз не подскажет: «Сзади бойся!», - но и делать это в темноте: переноска была одна, и её, по праву ударной силы, законно забирали мы.

Более того – дед «воевал» еще и без покатов.

Выгружая свой вагон, присаживаясь время от времени перекурить. И если не слышно было стука бочек поодаль, то Николай, сплёвывая табак с губ, раздумчиво произносил:

- Чего-то деда не слышно… Ну-ка, свистни – не завалило его там, случаем?

- Санё-ёк! – высунувшись из вагона, горланил я.

И тогда в тёмной глубине того вагона, взопревший от работы, и только что, быть может, присевший покурить наш коллега подхватывался в страхе быть уличенным в безделии, и вместо ответа вновь принимался швырять бочки по всем сторонам.

В итоге, к нашему с Николаем стыду, пока мы, здоровые молодые парни, с электрическим светом переноски, с покатами, выгружали свой вагон, бедный Санёк дрожащими руками, с перепуга, да впотьмах, в одиночку почти расправлялся со своим: треть какая-то, а то и четверть нам всем оставалась.

Вот, как зашугали старика!

А Санёк меня, дюже к нему высокомерного, зауважал. И рассказал однажды сокровенную, до сих пор волновавшую, верно, его душу историю.

- Был тут у меня знакомец. Жил вдовцом уж, ходил, в чем попало. Придет, бывало, к моей на работу – она тогда во вторсырье, на Ногинской, работала: «Валя, отбрось там мне чего-нибудь при случае». Ну, она ему брюки какие-нибудь, рубашки из тюков с ветошью наберёт – вот он в этих обносках и ходил. В магазине покупал только пакет молока и четвертушку хлеба черного.  Моя частенько его усадит - хоть борщом горячим покормит… Умер. Стали вещи выбрасывать, а у него в матрасе – семьдесят две тысячи рублей: крысы погрызли!

В этом месте выцветшие глаза пожилого рассказчика чуть заслезились, и он, прикусив нижнюю губу, открыто и доверчиво посмотрел мне в глаза.

- Ну, чувствуешь ты, что конец приходит – ну попей ты, поешь, ну поживи ты, как человек!

До первой получки Санёк доработал, и честно проставился бутылкой водки. Только, когда выпили они с Николаем половину, Санёк вдруг засуетился, пробочку пластмассовую, что не выбросил, а предупредительно в карман телогреечки до времени упрятал, достал, горлышко бутылки заткнул и сказал: «А это уж мы со своей выпьем».

Ну а что, тоже верно – не забыл за случайным застольем заботливый муж о супруге любимой.

- Так не делается! – вознегодовал на то Николай, прибавив, что больше он с Саньком пить не будет.

Как там было дальше – я уж не скажу. Потому что именно тот день был для меня последним рабочим в погрузрайоне Тарного комбината. Через полторы недели надо было мне вылетать в долгожданный рейс – пусть не в сведший на всю жизнь с ума Буэнос-Айрес (в котором я больше не побывал ни разу), но в Лас-Пальмас, который до той поры еще не видел. И не мог я знать, что увижу в том полном добрыми людьми и счастливыми событиями рейсе еще и несравненную Шотландию – Аллапул, Инвернесс, Питерхед, - съезжу на озеро Лохнесс и даже запечатлеюсь с макетом чудища, и выйдем мы на снимке ну точно, как родные!

Но знал я уже тогда, что эти два месяца, что работал я бок о бок с такими же, как я, работягами и простолюдинами на «бондарке», я буду вспоминать с теплом и гордостью всю жизнь.