Лютый

     Ванька проснулся от приглушённых стонов и всхлипываний матери. Лютый опять насиловал её. Он вылез из короба с сеном, который служил кроватью ему и его многочисленным братьям и сёстрам и вышел из избы. Серый холодный туман осеннего утра, окутывал деревья, под босыми ногами Ваньки поскрипывал иней. Скоро зима. Переживут ли они её? Хватит ли шкур, из которых мать шьёт одежду, хватит ли засушенных трав, ягод и грибов и овощей с огорода? Удачна ли будет охота? Ванька был старший, ему было 13 лет. И сколько он помнил себя, они всегда жили в этой маленькой избушке, в тайге. Он знал, что есть другие люди, но никогда не видел их. Ванька отлил в ближайшие кусты, смачно сплюнул, и, набрав дров,  вернулся в избу. 
     Отец уже закончил и гоготал довольный лёжа в их с матерью коробе с сеном. А мать в длинной юбке и кофте из шкурок белки, возилась у печки, складывая в большой чугунок овощи и травки.
      - Ирод, - ворчала она, - всю изломал, зверюга лютый, убьёшь ведь когда-нибудь меня, неугомонный.Вставай уж, иди силки проверь, вон Ванька уже дров принёс, щас печь истоплю.
      Она благодарно взглянула на сына, и погладила по волосам.  Минутная нежность, и Ванька, повернув голову прижав её руку к лицу, поцеловал ладонь. Он жалел мать, и всегда старался помочь ей, и дома и на огороде, и с малышами, которых она рожала в муках каждый год, которых кормила полупустой отвислой грудью, и напевала тонким голосом свои тягучие заунывные песни.
      Он любил мать с той же силой, с какой ненавидел отца, грубого молчаливого мужика. Отец, конечно, учил его и охоте и владению топором, и другому мастерству, но и бил нещадно, если сын не мог освоить науку. Впрочем, от его кулака страдали и другие дети. Но больше всех доставалась матери. Причём, каждые побои заканчивались изнасилованием. А мать была тиха и нежна.
      Раньше когда Ванька был младше, а отец уходил на несколько дней на охоту один, мать ложилась в короб к детям, и обнимая их, рассказывала о своей прошлой жизни. «А ведь до вашего батьки, был у меня муж ласковый, и хозяин крепкий. Жили мы справно, не голодали, сытно, в доме большом, сундуки полны перин из пуха, да платками расписными и пуховыми шалями, да сарафанами ситцевыми. На окнах шторки кружевные, да цветы в горшках, на  кроватях одеяла, да простыни белые льняные. Книжки даже были, я ведь грамоте учёна была. А на столе большой самовар и пряники, да баранки. Пей чай горячий хоть цельный день. Я не работала, работницы в доме были, что готовили, да убирали. А я кружева плела, да вышивала. Муж Афанасий на рынок часто ездил, торговал, да с подарочком мне возвращался. Справно жили, дружно, да скушно. Не дал Бог нам дитятко. А мы так ждали, молились, просили у Господа. Только чёрт Лютый меня заприметил.  Фёдор-то красавцем был, косая сажень в плечах, силён, волос чёрный кудрявый, и как глянет, словно огнём обожжёт. Сколько девок из-за него сохло, а сколь, говорят, утопилось из-за любви той проклятой.  А ему я приглянулась, хоть и мужнина жена,  да и старше его. Вокруг дома крутился, да в работники набивался. Только Афанасий не брал его, как чуял сердцем.  Как-то уехал Афанасий на ярмарку, да до заката не возвернулся, работники по домам разошлись, а я перину взбила, да почивать  улеглась. Вдруг стук в окно. Я к окну, а там Фёдор «Открой, милая!»  Спужалась я, дрожу вся, и рукой щеколду повернула. Он в миг окошко распахнул и в спальню заскочил, да как схватит меня. Жарким поцелуем рот заткнул, и рубашку с меня вместе с крестом сорвал. Повалил на кровать, да и овладел, так что я и сил и воли лишилась, обо всём на свете забыла…  Ох! Никогда со мной такого не бывало, отреклась я в те мгновенье и от Бога и от мужа венчанного, вся во власти дьявольской страсти оказалась. Не заметили, как дверь отворилась, и по голым телам нашим пошли вожжи гулять. Соскочил Фёдор как зверь бешенный, и я за ним стою, не жива и не мертва. А Афанасий всё хлещет и хлещет. Только Фёдор сильнее оказался, перехватил он вожжи, да вокруг шеи Афанасия закинул и затянул. Захрипел Афанасий, да и смолк. А Фёдор крикнул мне «Тикать надо, собирайся скорей, не будет тебе жизни здесь, со мной пойдёшь, в тайге укроемся». Покидала я второпях вещи в телегу, запрягли лошадей и умчались в ночь тёмную. Много дней ехали, пока здесь пристанище не нашли. Здесь и обосновались, избёнку срубили и живём сейчас, Бога не поминаем, в грехе. Вы на отца-то не гневайтесь, оба мы виноваты».
      Охота была удачной, в силки поймались полдюжины зайцев, а в яму упала лосиха. Мужчины вернулись за телегой, надо освежевать и привезти мясо, хорошо, что подмораживать начало, будет им на зиму еда.
      Пока Ванька отогревался в избе, отец пошёл в сарай. Вдруг раздался крик матери, Ванька поперхнулся и выскочил из избы. Наталья лежала на телеге лицом вниз, отец одной рукой заломив ей руки, а в другой зажав тонкий кожаный ремень, хлестал её по обнаженным ягодицам, оставляя длинные красные полосы. А потом, скинув штаны, воткнул в неё свой возбужденный жезл. Кровь прилила к голове Ваньки, кулаки сжались. «Да, сколько же можно, сколько он будет измываться над ней?». И не успев, опомнится, он схватил топор и ударил что есть мочи по голове отца. Тот рухнул на мать, обливая её кровью. Она стихла, оттолкнула отца, села, посмотрела на мертвого мужа, на бледного сына и тихонько завыла «Ой, что же ты натворил-то, Ванюшка! Нет теперь тебе прощенья ни на этом свете, ни на том… Как жить-то будем? С голоду сдохнем». Ванька очнулся, отбросил топор «Проживём, не бойся, мама. Зато он не тронет тебя больше». «Не тронет…,- мать закрыла глаза мужу, - ой, дурачок ты, Ванька».
       Отца похоронили за огородами, где уже хоронили умерших детей.;
       Пришлось Ваньке взять всю мужскую работу на свои неокрепшие плечи. С матерью и старшей дочкой 12-тилетней Манькой, они освежевали тушу лосихи и привезли её к дому.  Всей семьей заготавливали мясо.  Трудно было. Тем более мать как обычно была на сносях.
       Однажды ночью Ванька проснулся от ласк женских рук в паху. «Вставай, Ванечка, ты должен помочь мне, срок подошёл, а я разродиться не могу». Голая Наталья стояла перед ним, и взяв его за руку потянула за сбой. Он послушно лёг с ней в её короб с сеном. Она целовала его в ещё детские губы, извивалась и прижималась горячим телом, и его орган налился кровью и мужской силой. Он навалился на неё и вошёл в горячее лоно. «Не бойся греха, Ванечка, всё одно гореть нам всем в аду»- шептала мать. А он и не чувствовал вины, не научен был, не знал, что грех вершит. Он любил её нежно, но всё быстрее и быстрее, пока он не освободился, не извёргся в неё горячей струёй. И она изогнувшись от последних конвульсий стихла, прошептав «Спасибо, Ванечка».
      Через несколько часов она родила последнего мёртвого сына Фёдора, которого и похоронили рядом с отцом.;
      С тех пор, они спали вместе. Ваня быстро возмужал, и мать любила его неистово, целуя и шепча «Мой, мой, не отдам никому!».  К следующей осени, она родила ему на удивление крепкого малыша. Держа на коленях малыша, он испытал гордость за себя и нежность к своему первенцу. И хотя раньше он помогал матери ухаживать за малышами, он не испытывал к ним привязанности, скорее рассматривал как обузу, которую надо кормить и как источник беспокойства. Тем более ребятишки часто умирали, и мать, смахнув слезу, хоронила их за оградой. Он назвал первенца Василий и поручил заботу о нём старшей сестре Маньке. Она и качала его, распевая протяжные песни тонким как у матери голоском.  Заходя в избу, он искал глазами Маньку, с младенцем на руках, подходил, заглядывал в личико и младенец улыбался ему. Он благодушно гладил Маньку по волосам, и она, смущаясь, опускала раскрасневшееся лицо, а потом вдруг поднимала и обжигала, словно огнём горделивым, наглым взглядом чёрных глаз.
       Как-то на рассвете, он вышел из избы и направился к кустам. Вдруг лёгкая ладонь легла на его плечо, подтянув штаны, он оглянулся. Перед ним стояла Манька, накинув на голое тело полушубок.
       - Ты чего, Манька?
       - А ничего, - и вдруг распахнула полушубок, обнажив юную ещё незрелую грудь,- Ванечка, я-то краше мамки, - и прильнула к его губам.
        Краше и сладше, - оторвавшись от нежных губ, прошептал Ванька, и, подхватив Маньку на руки, понёс в сарай. Натешившись вдоволь, намиловавшись с сестрой, довольный вернулся в избу.
       - Собирайся, мать, в лес идём, силки проверить.
       - Иди один, Ванюша, или вон Петрушку возьми с собой, неможется мне, живот крутит, может отравилась чем.
       Вернулись Ванька с Петрушкой  поздно.  Мать лежит охает и Манька лежит бледная и Анька и остальных скрутил недуг. Всю ночь провозился с ними Ванька отпаивая отварами, да провожая до двора. К утру полегчало ребятишкам и матери, только Манька и Анька померли. Жалко Ваньке Маньку, да и Анька тоже впору входила, помощницей была. Да ничего не поделаешь, схоронили.
        С тех пор Наталья глаз не спускала с Ваньки, следовала за ним по пятам, и была особенно ласкова и настойчива. А он как будто остыл, и после ласк матери, снилась ему черноглазая Манька, звала, тянула к себе. Он стал грубить Наталье, отталкивать её, покрикивать. А ещё как-то приснился отец, ухмылялся он Ваньке, будто дразнил его, и цедил сквозь зубы «Лютый, зверь». Замкнулся Ванька, ;   затосковал совсем. А Наталья как будто обезумела совсем. «Что хочешь, делай со мной, Ванечка, хоть бей,;хоть души, но не отпущу я тебя, мой ты, мой». И каждый год, ему младенчика на колени.  Да хилые они все пошли, до года не доживали. Только Васька любимчик и радовал его.
       Тот год неурожайный выдался, и с охотой не задалось. Голод зимний и холод обессилил семью. Первыми слегли малыши. Однажды вороша в коробе с сеном, где спали дети, Наталья вытащила мёртвого мальчика. Собралась было нести его закапывать, но Ванька забрал тело и ушёл. Вернулся, достал из печи чугунок с водой и опустил косточки маленького тельца. Мать посмотрела на него, и достала мешочек с травой для заправки.   Ели молча.  А через некоторое время, в пищу пошла родившаяся живой, но очень слабенькой, девочка – дочка Ваньки.
       Наконец зима кончилась, и выжившие обитатели избушки выползли на свет и весеннюю зелёную травку.  Их осталось всего шестеро. Мать, Ванька, Петрушка, Алёнка, Фрол и маленький Василий.
       Но время шло, лето вступило в свои права, все вновь  занялись работой. Охотой и огородом.  Чтобы выжить, нельзя было тратить драгоценное летнее время.  Всё чаще Ванька задумывался о другой жизни, там с людьми. И требовал от матери ;рассказов. Но мать и слышать не хотела о возврате, понимая, что не будет ей прощения. Она как будто чувствовала что-то, и ей хотелось добрать,  что можно в этой жизни. Она манила и отталкивала, играла и дразнила Ваньку, превращаясь то в дикую рысь, то робкую овечку. То, покоряясь  ему, то беря над ним вверх.  И вот однажды она протянула ему тонкий кожаный ремешок «Помнишь  отца? Не следовало тебе вмешиваться. Он так любил меня». И не сдержавшись, ударила Ваньку сначала по ладоням, а потом и по лицу, оставив тонкий кровавый след.  Ванька вырвал ремешок и хлестал её что было мочи, а потом взял грубо силой.  Придя в себя, Наталья погладила сына по понурой спине «Ну, ты зверь! Лютый». И оправив одежду, пошла напевая тонким голосом.
        С каждым разом, схватки их были грубее.  Ванька уставал, не понимал её, и она уже не возбуждала его.  Однажды, ластясь к нему, она снова шептала «Мой, мой, не  отдам никому». И догадка вдруг пронзила Ваньку, рывком обернув вокруг шеи ремень и навалившись всем телом, глядя прямо ей в глаза, он спросил «Ты? Ты, сука, Маньку и Аньку потравила?».  Задыхаясь и кашляя она смеялась в ответ глядя на него своими шальными глазами «Я…Я». И он затянул ремень. И глядя на дергающееся в конвульсиях тело, он возбудился и входил раз за разом в её лоно.   
        Похоронив мать. Он усадил ребятишек за стол и сказал им «Мы живём как звери, жрём друг друга и сдохнем, как звери. И хоть вы рождены в грехе, вы не виноваты и у вас ещё есть возможность жить по-человечески. Мы должны пойти к людям. Я знаю, мне прощения не будет, но я хотя бы постараюсь спасти вас».
        Наутро, они покинули отчий дом.;