А потом в мэрии я навернулся

#бывает
А потом в мэрии, чуждой всему живому, я навернулся. С началом демократии со сложносочиненных массивных (литых, кованных?) ступеней убрали ковровую дорожку, которую фиксировали специальные металлические удерживатели. Стало значительно демократичнее.
Выпал снег, его натащили на ступеньки. Ботинки раскатаны. Спускаясь, я поскользнулся, широко раскинул руки, взлететь не удалось. Блокнот, ручку, диктофон отбросил как излишества. Приложился затылком и спиной (полоса поперек спины прошла примерно через месяц).
Подняли. Безымянный палец на левой руке смотрит в сторону. Стал слизывать кровь. Лицо, понятно, дикое. Кое-как оделся. Дошёл до института травматологии.
«Молодой человек, повторяю вам, идите в травмпункт. Роман Давидович Либерзон дома после ночного дежурства. В дежурный травмпункт вам надо», - злобная тетка на меня наседала хорошо развитым бюстом и выталкивала, выталкивала прочь.
Подташнивало. К пальцу прикладывал снег, боль была ноющая, зубная. Тащиться следовало к Духосошественскому собору у Глебучева, это 9-я, кажется, горбольница. На Посадского.
Кляня все на свете, поперся через мост.
Небо серое, низкое, тяжелое, физическое олицетворение свинцовых мерзостей жизни. Разлеглось на корявых, растопыренных черных ветвях.  Чуть посмотришь вверх – начинает раскачиваться. Идешь ровно – выглядит стабильно, но как задник тревожной мелодраматической оперы.
Вдоль моста – узкая протоптанная тропинка. Никто не кому не уступает. Место только для одного. Сходишь одной ногой с тропинки, поджидаешь, когда пройдут, - плечами подталкивают, пытаются завалить. Да я и сам дважды поскальзываюсь.
Делают рентген. «Место работы?» – «Газета «Саратов». – «О, вспомнила, да вы знаменитость». – «Вот потому и знаменит. Все доктора меня знают в лицо».
Выходит доктор, маленькие очёчки, веселый, молодой, злой, глумливый. «Вот же делают же снимки. Ничего не понять! То ли правая рука, то ли левая. Как так можно делать?». Он перевернул пинцетом ещё влажный снимок. – «Левая, доктор, левая». – «Да я уже сам вижу. Давайте-ка я лучше руку осмотрю. Никакого толку от рентгена». Повертел один палец: «Так больно? Нет? Странно. Должно быть больно. А вот так? – он схватился за другой палец. – Тоже нет? И вот так нет? Неужели? А вот если так?» – и он рванул выбитый палец куда-то в сторону. Очень сильно дернул.
Горячая волна окатила с головы до пят. Я, видимо, заметно пошатнулся. «Да вы садитесь, садитесь», – подставила стул девочка. «Юрий Наумович, все у вас нормально, перелома нет, трещины нет, ранку вам сейчас обработают, давящую повязку наложат. Не нагружайте руку. Будет иногда побаливать».
Побаливает до сих пор. Ноет к перемене погоды.
Пришел в редакцию, сел отписываться.
А потом как-то раз услышал: «Это было дней через пять после того, как Санберг пересчитал ступени в мэрии», – кто-то ехидно заметил в редакции, обсуждая день выхода какого-то материала и перелистывая подшивку. В общем, я умело давал поводы.
Еврейское счастье – оно такое. Фамилия (даже самая нейтральная) неизбежно тянет за собой социальное и поведенческое. Судьбу меняет. Я повторюсь: предположим, Петров был бы не Водкин, а вдовец Клико. Согласны? То-то же.