Симплекс Лингва. Часть 8. Цан Цзе

На следующий утро Отомо подошёл ко мне в трапезной.

– Я долго думал о том, что ты сказал вчера.

– О чём именно?

– О созидании чего-то реального.

– А-а, понятно. А что там думать столько?

– Вот, к примеру, когда я был дежурным здесь в столовой, заглянул на кухню. Монахи пекли хлеб. Они это делали вручную. Никаких роботов или конвейерных линий. Один перекидывал тесто с руки на руку, растягивая его до тонкого листа. Затем лепил на стену печи, которая колодцом уходила в глубину пола. Я его спросил, что это за хлеб такой. Он сказал, что один из самых древнейших, называется лаваш. Вода, мука и больше ничего. Другой монах лепил каравай. Он не стал ждать моего вопроса, сам сказал, что это славянский каравай. И принялся рассказывать об устройстве каменной русской печи, столько слов мне назвал, как каждый из восточнославянских народов называет подпечье, горнило, вьюшку, задвижку... А потом с великой гордостью сказал, что эту печь он сложил сам, своими руками. Я спросил первого монаха, как называется его печь в полу. Тондыр, сказал тот.

– Продолжай, терпеливо слушаю, чтобы понять, к чему ты ведёшь.

– Я поинтересовался у этих ребят, почему они работают? Почему монахов заставляют вести хозяйство, заниматься садоводством и пчеловодством? Ведь на то они и монахи, что ушли от земной жизни в духовную. Знаешь, что они ответили?

– Что? – подыграл я.

– Чтобы не терять связь с землёй и с людьми. Только когда добываешь свой хлеб насущным трудом, тогда понимаешь ценность каждой минуты размышлений. Деятельное служение должно перемежаться с созерцательным.

Отомо сделал паузу, перевёл дух и продолжил:

– Теперь я понимаю, что имел в виду Вардан, когда говорил, что нам надо пропустить через себя письменность, каждую букву. Я понял, почему тебе надо долбить камень, а мне – водить кистью по бумаге.

– Мне с самого начала было понятно, что он хочет: чтобы мы почувствовали себя теми, кто придумал и кто использовал ту или иную письменность. Мне играть роль придворного писца, которому поручено запечатлеть на каменной стеле победы царя. Тебе, наверное, такого же секретаря при китайском императоре.

– А вот и нет. Не играть в ролевые игры. Нам надо стать ими, этими писцами.

– То есть как?

– Ты помнишь, в Цюрихе на вокзале Вардан приобрёл регенератор впечатлений?

– Да.

– Я нашёл в «Теневой Сети» записи воспоминаний учителей и учеников каллиграфии. И пропустил через себя.

– И?

– Я не смогу передать. Тебе надо самому.

– Что самому?

– Не тормози, Клавиши! Тебе надо самому пропустить это через себя.

Барабаны был настолько взволнован, когда говорил, что я осознал всю серьёзность предстоящего погружения в чужие воспоминания. Я уже не мог дождаться свободного часа. На этот раз не для того, чтобы поспешить к моему камню продолжить резьбу, а направиться в общежитие. Мы заперлись в келье Отомо. Он надел на мою голову тонкий обруч. В отличие от тактильных костюмов регенератор воздействовал на мозговую деятельность напрямую. Он не давал настолько реалистичные ощущения, потому что пока ещё технологии не научились их записывать. Они фиксировали только те сигналы, что поступают в мозг. Воспоминания были не цельной историей, а фрагментами, иногда мимолётными видениями. Это было очень похоже на сон, когда ты можешь вспомнить в целом, что произошло, иногда ярким пятном отметив какую-то мелочь или деталь, но не можешь воссоздать всю картину происшедшего.

Снотворное начало действовать, и я заснул.

Снаружи за тонкими стенами шёл дождь. Мы, три дюжины учеников, сидели на циновках перед низкими столиками. Перед каждым стоял ящичек с песком. Тонкими острыми палочками мы рисовали иероглифы. Раз за разом мы стирали написанное, выравнивали поверхность и вновь принимались писать. На помосте напротив класса повыше всех восседал Учитель. Он словно медитировал, забыв о нашем присутствии, и невесомо как пёрышком выводил следующий иероглиф. А мы бессильно пытались изобразить линии, совершенства в которых нам было не достичь. От бесчисленных повторов скрючились пальцы, они болели и едва удерживали стилус.

«Дорог много – Путь один».

Мы практиковались во дворе школы. Ноги и руки болели, это уже была не стадия жжения и ноющей боли в мышцах, а именно невыносимой боли. Но Мастер не останавливался, его движения были всё такими же быстрыми и плавными. Мечи в обеих его руках так и мелькали, словно крылья бабочки. У меня же они тяжелели, клинки того и гляди поранили бы меня самого.

«Если ты познаешь Путь во всей широте, ты будешь видеть его во всем».

И снова класс. Только за стенами не было ни звука. А внутри тихо шелестели кистья по бумаге. Едва слышно падали капли с кончика пучка, когда его мокали в тушечницу. Такая стояла тишина. Откуда-то издали стал нарастать свист, который перешёл в гул, словно школу окружил огромный рой пчёл. Вдруг всё закончилось стуком падающей на крышу саранчи. Это были стрелы. Они пробивали крышу. Они вонзались в стену, перед которой продолжал безмятежно восседать Учитель. Остриём втыкались в пол. Они насквозь дырявили письменные столы. Они вписались как жало в спины учеников, которые от боли вскрикивали и падали ниц на листы, окрашивая их алой кровью. Когда все, кто ещё мог двигаться, бросились к дверям, Учитель встал и заговорил.

«Прошу вас, помните: какими бы сильными ни были их стрелы, они могут разрушить наш город и опрокинуть наше царство, но им никогда не уничтожить наш язык. Сегодня вы познаете суть нашей культуры».

Кроме занятий каллиграфией и фехтованием у каждого ученика были свои обязаности в школе. Мне следовало таскать воду с ледника на соседней горе. Каждое утро я вставал раньше всех, брал вёдра и поднимался по крутому склону, встречая восходящее солнце. К тому времени, когда я спускался с полными вёдрами, жизнь в школе уже кипела, все занимались своими делами: один принёс из леса хворост, другой рубил дрова, третий разжигал огонь. Но всякий должен был исполнять свои обязанности идеально. Совершенства в своём труде я бы достиг в то утро, когда поставил бы оба ведра, наполненных до краёв, у бочки в кухне, при этом не пролив ни капли по пути с горы.

«Можно практиковать чайную церемонию, боевые искусства, каллиграфию, стрельбу из лука, танец, традиционные ремесла. Важно одно – достичь состояния целостности, естественности и мира».

Учителя схватили. Он сражался до последнего. Каждый раз, когда враги слетались на него стаей геен, он молниеносными, но плавными движениями раскидывал их, высоко поднимаясь в воздух и зависая над их клинками. То один, то другой атакующий падал с кровоточащей раной, либо отбегал, волоча ногу или прижимаю руку. Но нападавших было намного больше. А мы ничем не могли помочь своему наставнику.

«Но понятие Пути подразумевает еще и то, что встав на путь однажды, человек сохраняет ему верность, стремится пройти его до конца».

Осенний лес замер. Он был прозрачен. Красные, оранжевые, жёлтые листья ослепительно светили кровью. Мы стояли в этом лесу лицом к лицу. Мы оба были напряжены до боли. Но внешне мы оба сохраняли спокойствие. Как только первый лист сорвался с одной из веток где-то далеко в стороне от нас, мы выхватили мечи и взлетели навстречу друг другу. Мой клинок был направлен в сердце моего противника.

«Путь воина есть обоюдное слияние Путей кисти и меча, и каждый стремящийся к постижению Пути должен достичь достаточных высот на обоих поприщах: кисти и меча».

Когда пролилась моя кровь, я оказался на белом снегу посреди горной долины. Из последних сил и превозмогая острую боль я приподнялся, чтобы проводить взглядом уходящего в сторону седых вершин всадника. Минуту назад он, Великий Воин, рассёк мне грудь своим мечом. Из-под копыт его коня высоко взметалась, а потом долго и тихо стелилась снежная пыль.

«И каллиграфия, и искусство боя зависит как от владения кистью или мечом, так и от духа человека».

Я всё-таки нашёл его. Он застыл передо мной, но это было не показное спокойствие. Это была оторопь. Он не ожидал, что я выживу и приду за ним. Он не знал, но чувствовал, что во мне прибавилось силы, и я научился ею управлять. Потому что я обнаружил двадцатый способ изобразить слово «меч». Он думал, что можно достичь конца Пути, потому что все считали его Великим Воином. Мой же Путь всегда уходил за горизонт.

«Один иероглиф можно написать девятнадцатью разными способами, не связанными друг с другом? Как неудобно. Как только я завоюю шесть царств и все остальные северные племена, я искореню все эти неправильные языки и оставлю только один язык — вот это будет идея!»

Бой был долгим. Он редко нападал, тщательно скрывая свою ярость хладнокровием. Он видел решительность в моём взгляде, я готов был достойно принять смерть, понимая её неизбежность от непобеждённого Великого Воина. Но он также ощутил моё спокойствие. Это не было напускным самообладанием, это была уверенность в своём выборе. Наконец я стал понимать, что нам говорил  Учитель.

«Сущность каллиграфии идёт из души, так же и боевое искусство. В обоих необходимо достичь состояния искренности и бесхитростности, постепенно постигая знания о великом благом деле».

Когда он сделал лишний шаг, потеряв равновесие от своего же замаха, я мог пропороть ему бок. Когда он опустился на одно колено, устав наносить безуспешные удары, я мог срубить ему голову. Когда он упал навзничь, обессилев окончательно, я мог проткнуть его насквозь через спину до груди и вонзить меч в землю под ним. Но я кончиком клинка как кистью вывел рядом с ним на песке двадцатый способ написать слово «меч».

«Первая заслуга боевого искусства — единение человека и меча. Когда внутри человека меч, а внутри меча человек, даже травинка может стать острым оружием. Вторая заслуга этого искусства — меч отсутствует в руке бойца, но присутствует в его сердце. Даже голыми руками он способен поразить, находясь в ста шагах от него. Третья и главная заслуга этого искусства — отсутствие меча и в его руке, и в его сердце. Всё в его всеобъемлющем мозгу. Никаких убийств. Мир»

Я стал просыпаться. Сразу же осознал, где я и какие мне сны приснились. Это были чьи-то странные воспоминания, поэтические и живописные.

– Бесподобно!

– Я бы не смог это передать словами, теперь ты понимаешь...

– Отомо, я хочу посмотреть на иероглифы. Я хочу увидеть, как их пишет мастер. Я хочу сам попробовать их писать.

– У тебя эйфория. Пойдём на обед, а потом поговорим.

– Ух ты, я столько проспал?! В этих снах я столько пережил, что успел проголодаться.

Мы спустились в трапезную. Она была не такой большой, поэтому мы сразу увидели Вардана и... у меня аж сердце запрыгало... Сурати. Десяток шагов, который надо было сделать от входа до стола, за которым они разместились, занял полжизни. Я преодолевал каждый шаг словно попав в кино с замедленными кадрами. Возможно, я не полностью отошёл от влияния генератора. Да и Сурати казалось немного иной. Она улыбалась. Её черты стали мягче. И глаза... эти сводящие с ума глаза не отдавали холодом. Наоборот, они светились теплом.

– Учитель! – в унисон приветствовали мы.

– Добрый день, Сурати, – обратился я к командиру отряда калашей. Неожиданно для меня она рассмеялась.

– Это не Сурати, это её младшая сестра, Назуки, – поправил меня Вардан.

Ах вот оно что! У меня горели уши и щёки. И от трепета, что я вновь рядом с Сурати, о которой постоянно вспоминал после того, как мы уехали из вьетнамского отеля. И от того, что сейчас сконфузился, и передо мной не Сурати. И ещё потому что Назуки мне тоже нравилась. Я стоял перед ней как вкопанный и бесстыдно разглядывал, замечая всё больше отличий от сестры и радуясь каждой такой находке.

Она встала. Назуки была ниже и стройнее Сурати. Они обе были стройными, просто старшая сестра была крупнее и ростом, и как-то в плечах, возможно, потому что вела походный образ жизни. Младшая же явно не отличалась крепной физической подготовкой.

– Ты так и не представился, – продолжая мило улыбаться, она протянула мне руку первой.

– Джордж.

– А я Назуки. И я тоже ученица Вардана.

– Ха, – щёлкнул пальцами мой напарник, – вот почему Учитель тогда подвёл нас к Сурати. А я – Отомо!

– Очень приятно, Отомо, – она и его одарила улыбкой.

– Ты обворожительна! Твоя сестра выточена изо льда, а ты вылеплена из глины, – выдал вдруг поэтическую фразу наш любитель каллиграфии.

– Это можно назвать комплиментом? – не растерялась наша новая знакомая.

– О да! – воскликнул Отомо, – Не знаю, кто скульптор, но он поработал на славу? Да, Клавиши? Ты же теперь разбираешься в...

– Ваянии, – подсказал Вардан.

– Это, несомненно, ваяла божественная рука! – отбросив стеснительность, и я выразил своё восхищение.

– Спасибо за дифирамбы, – коротко ответила девушка. А я понял, что есть ещё одно слово, значение которого я не знаю.

– Ты, видимо, давно в ученицах? – предположил мой товарищ, – такие слова используешь?

– Я даже не знаю, кто у кого больше учиться, Назуки у меня, или я у неё, – заметил Вардан, – Назуки ведь окончила Сорбонну, а это один из немногих университетов, который не перешёл на новые учебные программы и продолжает использовать классический французский.

– Ух ты! – Отомо даже присвистнул.

Он знал, о чём идёт речь, я же не понимал пока. Поэтому он начал, а ему стали помогать Вардан и другие, чтобы объяснить мне. Итак, образование вообще, и высшее в частности, было максимально стандартизовано во всем мире. Все бакалавриаты и магистратуры были сведены к прохождению серии онлайн курсов в виртуальных аудиториях, с постепенной сдачей тестов цифровым «преподавателям» и получению сертификатов по каждому уровню конкретного предмета. Набрав необходимый минимум можно было получить диплом специалиста. После унификации систем образования по всему миру роскошь проводить лекции для живого посещения, организовывать научную и исследовательскую работу могли себе позволить лишь самые элитные университеты.

С одной стороны, популяризация образования, сделавшая его доступным и даже обязательным для широких масс в двадцатом веке, была вызвана индустриальной революцией. Физический труд по большей части был заменён машинами, поэтому требовались квалифицированные рабочие, так называемые «синие воротнички», но ещё больше стали требоваться «белые воротнички», то есть конторские служащие. В двадцать первом веке информационная революция привела к тому, что автоматизация и роботизация вкупе с искусственным интеллектом стали замещать оставшиеся профессии физического труда как то водители или пилоты, а также рутинный умственный труд, высвободив на рынок труда большую часть офисных работников.

Тут-то и произошло резкое расслоение. Казалось, что человеческий ресурс найдёт себе применение в новой пост-информационной формации общества, однако такого не произошло.

Половина человечества превратилась в население в буквальном смысле этого слова. Они населяли планету, получая удовольствие от безбедного существования с минимальном гарантированным доходом и потребляя блага цивилизации, основными из которых стали впечатления и эмоции. Этим счастливчикам не требовалось работать.

Менее удачливая часть вынуждена была работать, но их специальности сводились к той или иной степени координации и управления автоматизированными и роботизированными процессами. Конечно же, оставались островки, где умственные и другие способности человеческого организма невозможно было пока что эмулировать или воспроизводить механическими, электрическими и компьютерными устройствами. Например, тонкая моторика пальцев, которая оказалась неподвластна даже тончайшему лазерному лучу. Речь не о точности попадания луча, а о необъяснимых авторских ощущениях мастера, например, создателя скрипки или пусть даже оригинальной мебели. А ещё интуиция, то есть умение принимать решение в условиях полной неопределённости, опираясь на комплекс факторов, включая накопленный жизненный опыт и приобретённые знания, какие-то ещё неизведанные мозговые, психологические, поведенческие и иные процессы человеческого тела вроде рефлексов или импульсивности.

Какая-то часть с задатками талантов стремилась их развивать, уходя в творчество. Но в реальности мало кто из них становился реально творцом чего-то нового. Так всегда было, гениев рождается единицы. Основная же масса креативщиков придумывала всё больше и больше контента для развлечения той самой счастливой половины человечества, потребительской.

Однако существовали оазисы научной и технической мысли, которые занимались творчеством иного вида, они создавали новые технологии, которые, в свою очередь, дальше изменяли образ жизни. Слово «технологии» с различными приставками или прилагательными пронизывало всё.

Такой вот обобщающий пример от Назуки, которая поначалу только слушала остальных. На заре человечества наши первобытные предки изготовляли орудия в помощь себе для добычи пропитания (например, лук для охоты или гарпун для рыбалки), потом для выращивания еды (серп для жатвы). Не имеет смысла пересказывать всю историю развития изобретений человечества, но суть в том, что с момента появления машин, человек стал замещать свой труд и перешёл к инженерному подходу по созданию сред для самостоятельного воспроизводства еды в промышленных масштабах (аграрные фермы или рыбные хозяйства на базе комплексов замкнутого цикла). Верхом прогресса стали инженеры-проектировщики таких вот сред.

Как же можно было забыть о самой вожделенной профессии, которой была и остаётся власть?! Чиновники и начальники всегда умели плодиться и находить оправдание своему существованию. Даже несмотря на то, что инновации значительно сократили нижний и средний слой управленческого аппарата, всё равно управленцы существовали. Сюда можно было отнести различного рода юристов и консультантов, которые крутились вокруг правительственных и корпоративных организаций. Прогресс менял жизненную среду так быстро, что приходилось постоянно обновлять законы и регламенты, снижая негативных эффект от прямых и косвенных последствий нововведений.

Если искать наше с Отомо место на этой карте занятости, то работа военных пилотов относилась к категории оператора человеко-машинного комплекса, где пока ещё человек главенствовал над машиной. То есть у нас была прерогатива принимать решения, в буквальном смысле мы могли отключить автопилот и взять в руки штурвал, перейти к полностью ручному управлению. Для приобретения нужных навыков нам даже не нужно было особо учиться. Курсы и экзаменационные тесты на общее понимание устройства летательных аппаратов, азы аэродинамики, основы использования аппаратно-программного обеспечения, то есть бортового компьютера, и какие-то ещё базовые дисциплины. Главным в нашем деле было развивать такие качества, как отточенность и координация движений, мгновенная реакция, сообразительность и интуиция. А это требовало одного – опыта, сотен и тысяч часов учебного, тренировочного и боевого налёта. При этом от нас не скрывали, что по ходу нашего развития корпоративные системы искусственого интеллекта обучаются на нашем примере.

Настоящее высшее образование было открыто всем, кто имел способности к наукам или к сложным профессиям, где человеческие качества были не дополнением к машине, а основой дела.

Вот Назуки и оказалась счастливицей, которая благодаря своему таланту попала в высшую лигу. Она – гуманитарий. Это уж совсем редкий случай в наши времена, когда по всей академической среде царили естественные науки.

– Такие люди очень нужны сегодня, – с такого заявления начал Вардан, когда представлял научную деятельность Назуки, – в наш век технократии, что, поясняю, означает меритократию, представленную научно-техническими специалистами...

– Короче говоря, когда технари правят миром, – Отомо дал понять Вардану, что мы уже многое знаем.

– Можно и так сказать, – Учитель кивком поблагодарил ученика и продолжил свою мысль, – так вот им нельзя отдавать в руки судьбу человечества. В погоне за эффективностью и рациональностью всегда страдает гуманнность и... как бы назвать человеческое отношение к природе? Я сам себе противоречу. Человечество с самого начала своей разумности (спорное заявление, но учёные без ложной скромности назвали наших прародителей единственным разумным существом на планете) было угрозой и самому себе, и природе в целом.

– А чем гуманитарные науки помогут? – вмешался я, и тут же поправил себя, – То есть я понимаю, что философы и социологи могут пытаться донести идеи гуманизма или экологической ответственности до этих самых технократов, но кто прислушивался к их аргументации в прошлом?

– Позвольте, я сама заступлюсь за свою работу, – остановила желавших продолжить дискуссию Назуки, – во-первых, мировое правительство и руководства глобальных корпораций не только спонсируют гуманитарные науки, но и приглашают в свои органы философов, социологов, культурологов, искусствоведов, религиоведов, филологов-лингвистов и всех тех, кто занимается изучением человека и его жизнедеятельности как члена социума.

– А как же...

Назуки даже не позволила Вардану возразить.

– И не только общественных наук. Но и экологов в широком понимании этого термина, а именно исследований всех взаимоотношений органических и неорганических составляющих окружающей среды, структуру и функционирование организмов и их организаций (популяции, сообщества) в пространстве и времени... Одним словом, изучающих все взаимосвязи в природе и между человеком и природой...

– Было три Великих Властителя, трое Августейших Императоров, – неожиданно для нас всех громко заявил Отомо, – Фу Си, он же Тайхао, он же Лянь-Шань, или Фэн, «Владыка Востока», научил людей ловить рыбу, охотиться на зверей и разводить скот. Он изобрёл восемь триграмм, которые стали основной «Книги перемен».

Вардан и Назуки забыли о своём споре, они были заинтригованы, как и я, и все сидевшие за столом в трапезной, кто прислушивался к нашему разговору.

– Второй император, Шэнь-нун, он же Ян Ди, или Цзян, "божественный земледелец" и "царь лекарств", научил людей земледелию и снабдил их орудиями, подарил им знания, например, календарь природы и лечебные свойства трав. Он использовал узелковую письменность, когда определённым способом завязывались узелки на шнурах.

Учитель одобрительно кивал и полча слушал наравне с нами.

– Третьим был Хуан Ди, он же Сюаньюань, Гуй-Цзан, или Цзи, «Жёлтый Император», отец ремесёл, наук и искусств, основатель человеческой культуры. Он изобрёл колесо и телегу, арифметику и медицину. Он создал иероглифы.

Отомо выдержал театральную паузу. Все понимали, что он ещё не завершил свой доклад, и ждали продолжения.

– Но на самом деле они лишь следовали знакам природы, они учились у неё. Фу Си увидел великого дракона, на чешуе которого были загадочные знаки. Он их выписал и долго думал над ними (у него было время, он царствовал аж 115 лет, и было это больше пяти тысяч лет тому назад). Император раскрыл секрет Ба-гуа, восьми триграмм, которые последователи сочетали в 64 гексаграммы как «инь» и «янь». Каждая триграмма несла свой образ, имела своё свойство и имела свой смысл. «Цянь» – это творчество, её свойство – крепость, а образ – небо. «Дуй» - это разрешение, радость и водоём соответственно. И так далее. «Книга перемен», написанная гексаграммами, стали и основной для гаданий, и кладезем мудрости для всей китайской философии, к ней обращался Конфуций...

Отомо замолчал. То ли он потерял мысль, то ли заминка была вызвана сухостью в горле, потому что он потянулся к стакану, сделал глоток, закрыл глаза, словно собираясь с мыслями, и вновь заговорил в сохраняющейся тишине:

– У Хуан-Хи, Великого Жёлтого Императора, был не менее великий помощник и советник, Цан Цзе. Однажды, когда Цан Цзе гулял в горах, его взгляд приковал искусный узор с голубыми прожилками на панцире черепахи. Его любознательность была вознаграждена, его осенило, что в каждый символ можно вложить смысл, и таким образом поделиться своими мыслями и наблюдениями с грядущими поколениями. Так Цан Цзе стал придворным историографом. Он изучал явления природы, например, расположение звёзд и созвездий на небе, изгибы рек и морей, вертикали гор и горизонтали равнин, переплетения стеблей и ветвей растений, фигуры и поведение птиц, зверей, насекомых и рыб. В каждом явлении он находил символ, который мы называем иероглифом. Последователи видоизменяли эту письменность, оставляя концепцию неизменной. Разве что с веками люди старались облегчать себе жизнь: сокращали число иероглифов, упрощали их написание, сделав их совсем схематичными, когда появились компьютерные шрифты.

Ученик замолчал. Молчали и все за столом. Наверняка, многие знали эти легенды, но все слушали его, не прерывая.

– Следы на панцире черепахи, – повторил Учитель, – есть ещё версия, что это были следы зверей. Цан Цзе дивился тому, как царский охотник узнавал зверей по их следам, определял направление их движения и даже угадывал, что здесь медведь встал на задние лапы, даже потянулся, чтобы оставить метки на стволе дереве повыше, а вот тут волк прятался, устроив западню на козьей тропе. Это подсказало Цан Цзе идею создания «следов» человеческой речи. Сначала придуманные им иероглифы наносили на панцири черепах, потом на бронзовых сосудах. Кстати, при этом штампы делались на глиняной форме, поэтому иероглифы стали вписывать в квадрат. Есть предположение, что в те же девятый-восьмой века до нашей эры использовали бамбуковые и деревянные пластины, но они не сохранились в отличие от черепашьих панцирей, костей животных и бронзовых изделий. Но мы знаем о них, потому что сохранился соответствующий символ «цэ».

– Ты просто всемирный сервер, – ласково, как дочь отцу, сказала Назуки и погладила Вардана по плечу.

– Архив всех времён и всех народов, – подбросил свой вариант один из трудников.

– Человек-библиотека, – прозвучала ещё одна версия.

– Самый интересный зануда на свете, – засмеялась девушка, чей хохот часто слышался в столовой все эти дни.

Вардан смущённо улыбался, выслушивая эпитеты в свой адрес. Когда он заговорил, я был уверен, что будет благодарить и точно скажет слово «эпитет».

– Друзья мои, я тронут сим панегириком, – (эх, я не угадал, он всё-таки нашёл ещё одно редкое слово), – однако позвольте мне завершить лекцию о Цан Цзе.

– А давай лучше викторину!

– Превосходная идея! – высоко поднял указательный палец Учитель.

Ребята с дальних столов подтянулись к нашему, окружив Вардана.

– Сколько глаз было у Цан Цзе?

– Четыре, – мгновенно выкрикнули двое.

– Почему? – спросил было Вардан, но подробные ответы уже звучали.

– Таким образом мифы подчёркивали его зоркость и прозорливость.

– Чтобы одновременно наблюдать за всеми четырьми сторонами света.

– Я помню, что у древнекитайской шаманской маски были четыре глаза.

– У императора Хуан Ди или Хуан Хи, как его здесь назвали, было четыре лица, на каждом из которых по два глаза, чтобы он управлял всеми сторонами своего царства и был готов отразить нападения отовсюду.

Вардан поднял руку, гвалт разных предположений стих.

– Молодцы, все правы, мне дополнить нечего.

– Ещё вопрос, Учитель! – потребовали с задних рядов.

– Сколько всего иероглифов в китайском?

– Пять-шесть тысяч.

– Полторы тысячи?

– Десятки тысяч, я точно знаю.

– А я читал, что около трёх тысяч, чтобы читать художественную литературу. Полторы, чтобы считаться грамотным. До перехода на симплекс китайцы проводили очередную реформу, и оставили пятьсот с небольшим как достаточный для обывателя, – подытожил Отомо, с ним не стали спорить, ведь он занимался китайским языком сейчас.

– Одно из изданий китайского большого словаря иероглифов содержало почти 55 000 иероглифов, а другое – больше 85 000, – на память озвучил Вардан, кто-то присвистнул, кто-то удивлённо охнул, – но это не предел. В родном для Отомо японском насчитали почти 150 000. И вы правы, если не обращаться ко всему наследию рукописей, то для чтения литературы последний двух веков достаточно будет шести-восьми тысяч.

Ребята продолжали викторину, уже в шуточном формате. А я вспомнил, как несколько часов до этого я рисовал иероглиф кончиком меча на песке.

 сентябрь-октябрь 2018, май 2020