Брат

    Юра — мой брат. Двоюродный, – из родных у меня только сестра.  Но, Юра– родной. По-крови, не по крови, но родной. Это я чувствую. Ощущаю, и ощущал с детства. С ним как-то уютно. Качество по нынешним дням редкое.
Доброта от него – несметная:
   – Юра, говорю ему, – дружок-то тебя вокруг пальца обводит, – а он: ну что, говорит, с ним  поделаешь.  – Прижми, говорю ему, – хохлов-то этих, воруют же, –а он: – не могу, говорит, не мое это.  –  Вот так всегда.  Но доброта-то эта выливается порой в полную беспринципность.
    Бац! – кулаком по столу. И все тут. Но снова слышу я «не мое».  Поэтому и ездят на Юре все, кому взбредется, ругают, потакают, отбирают, недодают…  Но, любят, любят – это уж точно. Молчи, дружок и тебя любить будут, не ершись только по жизни-то, не ухищряйся и…мил, голубок, муженек, или кто там еще, в общем, будь Юрой, его копией один к одному и все устроится, все будет сносно: и семья, и работа, и подельники, все, в общем.
    В детстве наша семья жила в казарме, не военной, как это мы сейчас понимаем, а казарме Морозовской, текстильной, построенной еще в конце 19  века и,  как видно, на века. Савушка, в общем, был человек!  На целый век о людях позаботился. Приютил, обогрел, бани даже построил. Банька, я смотрю, до сих пор народ обслуживает — крепкая такая, основательная…
Так вот: жили в коморке, тесно, неуютно, коммуналка, считай, только семей на двести будет, вонь тут, конечно, смрад, за дверью народ туда-сюда мается, у Юры только и спасался:
   – Юра, говорю ему, – пришел вот к тебе как брату, сил моих больше нет в этом гадюшнике жить, поиграем, мож, в чего? Съедим, мож, чего?
Юра недовольно морщится: ты сюда, говорит, только есть и ходишь. Но Юра добрый. И вот мы уже достаем всю вкуснятину на стол и начинаем жевать. Жуем долго и основательно. Ибо Юрины родители лелеяли Юру. Обожали Юру. Юра в семье был– Бог.
    Потом мы отправляемся с ним на прогулку. Лучшим местом для нас было железнодорожное депо, или «нефтяник!», как его называли. Мы лазаем по ржавеющим паровозам и громко, каждый по-своему, пыхтим. Мы уже машинисты, ремонтники, пассажиры… Мы обходим свое хозяйство и ревностно смотрим на приближающихся пацанят. Чужаки нарушают наше спокойствие, мешают нам сосредоточится на игре. Мы переглядываемся и… уходим. Мы придем сюда в следующий раз, в следующую субботу или в воскресенье. Явимся и начнем делать то же самое: дергать, гудеть и стучать… Мы придем пораньше, чтобы быть одним, только одним, ибо это все наше, наше и больше никого. И он был наш, этот мир. Мир детских фантазий и чудачеств.
    Жизнь потом разводила нас в стороны. Юра стал офицером, познакомился с девушкой, но мы все равно были вместе, хотя каждый уже жил своей молодой и кипучей жизнью. Вскоре Юра стал семейным человеком и права на него мною были как бы утеряны…  Когда Юра женился во второй раз, по прошествии лет, мы снова сошлись с ним. Мы как бы соскучились друг по другу, истосковались, и общались с большим наслаждением.
    Так уж выходит по жизни, что какие-то волны притягивают вдруг неожиданно людей, неожиданно и отталкивают, и вновь…бросают в объятья. И ты понимаешь: вот чего тебе так не хватало по жизни, чего ты искал в других, искал, долго и безуспешно.
Родной ли? Может, конечно, и так.  Но, я думаю: просто близость характеров, некая общность свела нас во второй раз, и надолго.Потом мы «челночничали» в Польше, стояли на московских рынках, строили и устраивали нашу жизнь вместе.
    Мы — два брата. Два родных, кровных, идущих вместе по жизни, помнящие о своих ржавых паровозах. Мы похоронили наших родителей. Сначала я, потом он. В одной оградке лежат четыре близких нам человека. Наши корни, наше детство, наша юность…Из мужчин мы остались одни, один на один с жизнью. Кажется, каждый из нас это понимает. Но у него есть я. А у меня есть он. Еще можно жить. За что-то еще можно ухватиться. Мы и живем. Живем и играем в свои паровозики.  У него свой, у меня свой. Иногда мы встречаемся с ним на путях. Иногда на остановках. Иногда в депо. Мы приветствуем друг друга длинным гудком, машем друг другу рукой и отправляемся в путь. Далекий ли? Скорый ли? – к сожалению, из нас никто об этом не знает. Такова игра. Таковы ее условия. И изменить что-либо в ней уже нельзя. Узкоколейка уходит все дальше и дальше. Я смотрю на приближающийся горизонт и думаю о брате, о своем паровозике, о том, как все начиналось…. О том, что где-то там, за горизонтом есть последний пункт, пункт назначения. А пока, я нажимаю рычаг и издаю длинный гудок.
    Я приветствую тебя, брат!