Би-жутерия свободы 142

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 142
 
Амброзий замысловато вздрогнул от сдвоенной мысли, заряженной сверхъестественной энергией ведущих допрос специалистов. Учитывая усиленную гурманизацию человечества, они меня отлупят и сожрут за милую душу, сентиментально подумал Садюга. Он хотел быдло перекреститься, но поэт-атеист взял верх и, преодолев страх, продекламировал с наигранным пафосом:

Фонарь под глазом не светильник,
 а светоч в здешний холодильник.
Примеру моему не следуй –
Застольно-дружеской беседой».

– Забываешься. Парень, я тебе не робот на износ. Дать бы тебе за такие верши под среднеарифметическое, да сказано недурно, провидчески. А сейчас проверим, знаешь ли ты, что против таких воспалённых умов, как у тебя, был начат противовоспалительный процесс такими как мы? Так что давай, сымай штиблеты. Может нам удастся развести твои стопы в разные стороны и поговорить с ними начистоту в нескольких углах одновременно, – Трофим закурил Беломор, мурлыча себе под нос шлягер «Мой бульдог пьёт шампунь»  как бы намекая на эйфорическую судьбу Белой Армии.
В руках исполнительного Никанора непонятно откуда появился реальный кастет, сопровождаемый накатанным философским изречением личного сочинения, к которому следовало бы прислушаться любому допрашиваемому без пристрастий: «Если существует жизнь в кредит, почему бы и смерти не дать отсрочку?»
Профессиональные фокусники, с ужасом подумал о непредсказуемых переменах в сводке погоды Амброзий, хобот есть не только у слона, но и у торнадо. – У меня есть свидетель! – взмолился он.
– Ты хочешь сказать, сообщник? – оторвал от стола густые брови вразлёт младший лейтенант, не спуская пытливого взгляда с трясогусчатого литератора-хлебопашца с его выносками на поля.
– Вовсе нет. Это известный в кафе «Мозгва»журналист Мольберто Буквовьянц. У него имеется одно преимущество перед курящими «Дукат» – он курит «Мальборо». В тот злополучный праздничный вечер Буквовьянц брал четвёртое интервью у юбиляра, а потом его домработницу на лестничной клетке. За последовательность действий не ручаюсь, но точно знаю, у Мольберто с детства отмечалась умилительная предрасположенность к женщинам вулканического происхождения и особо интеллектуальных профессий. Имеются также свидетели лестничного инцидента – соседи-конькобежцы Жмукукуяйцевичикусы родом из Каунаса. Они могут дать произвольные показания на льду по-литовски, если зальёте коридор вашего учреждения слезами с кровью и заморозите.
– Ту ересь, что ты здесь нёс, можно было передать в двух словах. Беседовать с тобой тоже что искать брешь в собачьей брехне, или преподавать в ауле столичные истины, беря интервью у верёвки из «Репортажа с петлёй на шее», – раздражённо заметил Понаслышку, – вот те трубка, звони своей Моли-Берте, и если что не сойдётся, клянусь, ты у меня загремишь по полной программе.
Садюга заметно побелел и дрожащей рукой набрал номер.
Мольберто поднял трубку на другом (лучшем) конце.
– С вами говорят «откуда надо», – выдернул капитан трясущуюся трубку из рук Амброзия, залившегося потом низшего прошиба, – вы можете засвидельствовать, что эта заурядная гармонь трёхрядная – гражданин Садюга цитировал на юбилее у Юби Леева крамольные высказывания некоего Викентия Шварка?
– Не буду играть втёмную, да, могу, – подтвердил Буковьянц, – у меня как раз в руках поварская книга с несъедобными рецептами и распустившимися вязанными кофточками сплетнями презренного Викентия Шварка «Пудреница мозгов».
– Я вас вижу насквозь на расстоянии. Откройте свой наглухо задраенный ротик, затем книгу и зачитайте фразу о сумме идиотов, – глаза капитана затуманились, как в бытность в людоедской столовой от порционного люда, изливающего души, когда ему прислуживали натасканные «Каштанками из огня» официанты.
– Минутоцку, сейчас найду, – пыхтя над «небесным» созданием «по вызову», зацокал в широкополую трубку Мольберто. – Вот она, на 124 странице: «От перестановки невменяемых Лёши Поврозь и Луши Вовнутрь кругленькая сумма идиотизма не меняется, сказал воспрявший Отто Сна».
– Не совсем то, что хотелось услышать от сообщника висельника, увиливающего от заслуженного наказания, но и этого предостаточно. Ещё раз убеждаешься, что прав был Гёте, сказавший: «Искусство – прихлебатель жизни». От себя бы я добавил не с того стакана. Крамольную книжонку завтра доставите на Грубянку, она подлежит конфискации преимущества и публичному осмеянию с притоптыванием. Счастье европисаки Шварка – человека с бюджетом неандертальца и типа неизвестного происхождения, что он за кордон смотался, а то бы, клянусь всеми святыми руководителями, прошла бы эта сволочь у нас неотъемлемый инструктаж с применением... Но не буду неосмотрительно разглашать государственной тайны, что ушастые стены не содрогаются от услышанного, – что-то поспешно вспомнив, закончил пытку капитан Понаслышку (ему не терпелось доложить об успешно проведённом следствии майору Спиридону Пригоршне, убеждённому опытом, что любой плевок в лицо допрашиваемого оправдан, если плевок рекордный).
– Везучий ты, Садюга, даже не представляешь, ублюдок, как тебе бесстрашно повезло с нами. Нам бы ещё немного поднатужиться, и за скудоумием твоего поэтического таланта удалось бы рассмотреть пустоту черепной коробки. Вот тогда бы мы отказались от пересадки твоих узорчатых тканей в зрительном зале мозга приматам, – ухмыльнулся раздосадованный лейтенант, пряча кастет в карман кожанки, – была бы на нашем месте вечерняя сменная парочка внедрения, кишок бы тебе не собрать.
– Пшёл отсюда, стихотворное посмешище! – перенял у лейтенанта эстафету допроса властный капитан, чувствуя, что потенциальная жертва ускользает из его чешущихся по любимой работе рук. Он с наслаждением, пополам с оттенком сожаления, вспомнил, как в комендатуре двое травили баланду, а третий её откачивал.
Эрото-поэт не знал, кого благодарить: Судьбу или Провидение, подкинувшее Мольберто Буквовьянца, на Садюгино счастье корпевшего над статьёй «Монтажница демонтирует корсет». В ней она безутешно сетовала, что в Лиссабоне её раздражали пузырьки шампанящей шипучки змеиного португальского.
В ознаменование освобождения  Амик обязался больше не употреблять слово онучи. Через неделю после посещения Амброзием личностей в ратиновых пальто со строго регламентированным регланом, он восседал в специально заказанном для него истребителе «Вмиг» и фривольно очерченным ртом повторял молибденовую молитву. Его тайно доставили на сверхсекретный аэродром где-то в дружественной Болгарии, куда (по официальной версии) срочно вылетел с целью починки не подлежащего огласке оборудования сети столовых в Маланской автономной области, за пределами великой затурканной самой собой краснознамённой державы. За окном закряхтел не смазливый мотор, напевая:
               
Какая отвратительная память,
Забыл, как спал на рваной раскладушке,
Покусанный московскими клопами,
Заткнув от пьянки за стеною уши.

Где юности бельё сменило детство
И зрелость подбиралась в недостатке,
Там по соседству жили не по средствам
Ворованные, подбивая бабки.

Там правду вынесли вперед ногами,
Всех поделив на жертвы и подонков.
Какая отвратительная память
У нас, так что же спрашивать с потомков?

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #143)