Крошка

Они встретились случайно. Ну как бы случайно. Она, уставшая от долгого пути и тяжести котомки за плечами, увидела среди уличного мусора, свеянного осенним ветром в зыбкую кучу, портрет… Со старенького черно белого фото на нее смотрели глаза, знакомые с детства, глаза из ее девичьих мечтаний.

Вообще то смотрели не на нее, а куда -то вниз и в сторону, но она чувствовала, что эти глаза смотрят в ее душу. О, какая пошлая и избита фраза «его глаза смотрели в ее душу!», но что поделать, когда именно так оно и было? И что поделать, если ее ноги сами понесли по адресу, написанному ровным почерком на обратной стороне фото?

Он открыл сразу, буд-то ждал ее появления за дверью. С улыбочкой уверенного в себе ловеласа отвел взгляд, уже понимая, что сейчас начнется. И она начала. Как все подобные ей. Привычно и знакомо.

Восхищенно и чуть смущенно. Извиняясь и тут же повторяя вновь. Он понимал : опять пришла любовь. О какая пошлая избитая рифма «вновь-любовь»!Но что поделать, когда именно так оно и было, а любовь, растворяясь, возвращается вновь?

К любви он привык. Любил ее, эту самую любовь, благодарно принимал даримую, отдавал, как мог, свою. Не всегда тем отдавал, кто ждал, и не всегда так, как они хотели. Но кто ж поймет этих женщин , чего и как ни хотят? Чего и как хотела она, тоже было не совсем ясно. А потому он пошел старым избитым способом. О нет, совсем не пошлым, наоборот, возвышенным и целомудренным.

Не было целования рук, не было ярких цветов и конфет, не было напыщенных фраз и комплиментов. Была тихая музыка и настежь открытые двери. Двери в его дом, куда он впускал всех до определенной черты и откуда никто еще не выходил.

И ее появление тут ничем не отличалось от появления сотен предыдущих. Ну может чуть тише говорила, чуть мягче стелила, чуть слаще кормила, чуть больше любила. «Кормила –любила». Еще одна рифма. Но что поделать, если для нее питать и любить - почти синонимы.

Он не был голоден, но кушать хотелось всегда. Так бывает. А у нее было слишком много запасов, принесенных с собой. В пути под их тяжестью отрывались руки, слабели ноги и тянуло вниз, но она знала, что их нужно сохранить и донести.

Знала кому, не знала только куда и когда, но это было неважно - ведь у ее запасов не было срока годности. Только с каждым годом они становились тяжелее и тяжелее, и все сложнее и сложнее было передвигаться, не отдав их первому жаждущему.

Жаждущих было немало. Ей было их жалко. Иногда она , не трогая запасы, предназначенные ЕМУ, отрывала кусочек от себя и кормила голодных. Не всех голодных, а лишь тех, кто без ее помощи мог погибнуть. Она их чувствовала.

Они, сумев проникнуть сквозь ее прочную защиту, прилипали к ней с такой силой, что оторвав их от себя и не насытив , она рисковала захлебнуться болью, посыпав их раны солью. О какая пошлая избитая рифма «болью-солью»! Но что поделать, когда соль на ране и правда причиняет боль?

Питать ЕГО ей было не больно. Ей было приятно. С ладошки , с тарелочки , с собственных губ.С каждой принятой им крошкой ее ноша становилась легче, с каждым проглоченным им куском ее оставшиеся запасы становились свежее и слаще. Но она опасалась его тошноты. От избытка сладкого иногда тошнит. Он тоже это знал.

Но ее запасы дразнили его , да и ее было жаль обидеть отказом . Иногда он отворачивал голову , но через мгновение уже выступившие внутренние соки начинали требовать свое и он вновь послушно принимал из ее рук корм, незаметно для нее чуть присыпав его солью.

А иногда она сама прикрывала своей рукой питание. Путь все же проголодается... И это для обоих становилось испытанием. О какая пошлая избитая рифма «питание -испытание»! Но что поделать, когда порой испытанием становится не голод, а пища?

Шло время. Он все больше и больше насыщался, ее запасы понемногу иссякали и однажды она обнаружила на дне котомки одну единственную оставшуюся крошку. Как хорошо, что он сыт про запас, - подумала она, - но как плохо, что это знак… знак моей ненужности больше. Она знала: женщина с пустой котомкой не нужна мужчине. И она чувствовала, что за его дверью уже стояла следующая. С такой же полной котомкой.

Выйти за дверь или…? Она смотрела под ноги на черту, дальше которой он никого не впускал…Никого из тех, кто приходил к нему так же, как и она. Но они были! Она точно знала, что не первая, вошедшая в его двери. Не первая, его напитавшая, не первая - затем пропавшая. О эта пошлая избитая рифма «напитавшая - пропавшая»! Но что поделать, когда напитавшие других порой пропадают сами?

Она встала на запретную черту и приготовилась пропасть. Запрокинув голову к потолку , она увидела небо и глядящие на нее глаза Ангелов… Так вот , значит, куда они пропадают!- успела подумать она, - так вот значит что!..Звук открывающейся двери был последним звуком, услышанным ею.

Его руки успели подхватить опускающуюся на пол истощенную женщину. Ее губы были бледны и сухи, пульс слабыми толчками пробивался сквозь тонкую кожу шеи и он тщетно пытался сосчитать его.

Ангелы сверху внимательно смотрели, как растерянный мужчина гладит холодеющие руки женщины и прижимается щекой к ее еще теплой груди. Они точно знали, ЧТО может ее спасти, но небесные силы прочно держали завесу тайны, сквозь которые никакие подсказки не могли быть услышанными им.

Впрочем, он не нуждался в них. Он знал, что в ее котомке осталась последняя, сохраненная для него крошка…Нащупав пальцами, он поднес эту питательную малость к ее губам и крепко прижал женщину к себе. Та не дышала…

Живи, ты только живи, пожалуйста, - его голос на выдохе скользил по ее волосам и он, пропуская сквозь пальцы их знакомую шелковистость, дышал чаще и горячее, стараясь вдохнуть в уходящую свое тепло. Тепла у него было много. Он тоже берег его. Берег для всех и… ни для кого…

Но сейчас вдруг это «ни для кого» перестало иметь значение и он щедро, не сдерживаясь окутывал своим теплом остывающую душу.

Душа улыбнулась и, наклонившись над утомленным мужчиной, прижала свое сердце к его уху. Под сердцем тихонько билась новая жизнь…

Позднее Ангелы видели, как маленькая крошка, слюнявя пальчики, тайком от мужчины стирала запретную черту. Впрочем, эта черта ему больше была не нужна. За дверью больше никто не стоял с котомкой.