Глава 7. Морская газета

В  1997 году Учебный  центр был закрыт и женщины вновь оказались безработными. Пришлось снова вставать на учет в Центре занятости населения.

И так как рабочие места в городе появлялись лишь от случая к случаю, то инструкторы отправляли людей на предприятия по несколько раз. Кто, как говорится, попал первым, того и взяли.

Не миновала эта участь и меня. Удивленная  заведующая детсадом, рассматривая мое направление, заявила, что вакансия занята, а на сегодняшний день она уже встречает третьего кандидата.

Словом, я снова уходила несолоно хлебавши.  Но  судьба будто специально берегла для меня то, единственное место, где я не только проработаю до самой пенсии, но и смогу всецело посвятить себя литературному творчеству.

После нескольких месяцев бесцельного трудоустройства, в июне меня вновь  направляют из Центра занятости  на освободившуюся ставку. И я, ни на что уже не надеясь, иду в какое- то неведомое мне,  военное издательство, редакцию и типографию «Морская газета». Издательство располагалось в одном из отделений  красивейшего здания- бывшего Дворца Меньшикова, который находился  возле Итальянского пруда. Захватывающая панорама невольно вызывала восторг.

И от ощущения радости вдруг началась полоса везения. Начальник типографии Вязменский, пожилой, обрюзгший от сидячего образа жизни, мужчина, утвердительно заявил, что им требуется наборщик ручного текста. И не долго думая, я согласилась.

Меня определили в цех, где поначалу моим наставником стала специалист своего дела- Лариса Солодкова. И я начала обучаться новой для себя профессии.

Собственно, трудностей особых не было. Чтобы текст появился на газете, его готовили в специальных формах наборщики. Мы стояли возле столов- касс, где находились ячейки с литерами- цинковыми металлическими брусками, на которых имелись рельефные изображения букв и цифр различных размеров. Из них мы составляли будущий текст газеты, чтобы отправить потом для печати линотипистам.

Работа еще велась по старинке: в цехе стояли верстальные и переплетные машины, многое выполнялось  вручную. Но, тем не менее, работники справлялись с  заказами и газета выходила в срок.

Однако, через четыре месяца, у меня вновь произошли перемены. Кладовщик типографии подала на увольнение, но в этот раз начальник не захотел брать нового человека из Центра занятости. Работа предстояла ответственная и выбор его пал на меня.

Я понимала, что в случае отказа, тут же стану неблагонадежной и навряд ли меня ждут впереди светлые перспективы. У сурового начальника это было вполне ожидаемо.
С другой стороны, мне все же хотелось перейти из вредного цеха на другую должность. И вот, такая возможность подвернулась.

Однако рабочие загодя приоткрыли  некоторые нюансы работы. Мне передали, что здесь настолько все запущено, разворовано и, как говорится, не хватает того и этого, что лучше сюда не ходить. Можно запросто угодить и под суд.

Посоветовавшись с мужем, я все же дала согласие перейти в кладовщики. И чтобы выправить все это захудалое хозяйство, я начала списывать ежемесячно все числившиеся детали машин, бумагу, прочее имущество, которых уже не было и в помине.

Через несколько месяцев я все свела к нужному балансу и работала уже спокойно все годы, оставшиеся до пенсии.

Но интересовало меня не только верстание газеты и выпуск ее в массы. Невольно я знакомилась и с теми, кто писал и поставлял материалы в печать.

Так произошла судьбоносная встреча с журналисткой Валерией Лебедевой. Эта молодая женщина, постарше меня всего на пять лет, была родом из Махачкалы. Профессиональное обучение получила в МГУ.

Высокая, стройная, с приятным лицом, она искренне радовалась, когда я заходила к ней в кабинет. И, конечно же,  быстро уловила, что литература для меня - не пустой звук.

Писала Валерия в газету много и часто. Однажды заданий у нее оказалось несколько и все требовали срочного выполнения.

И неожиданно она попросила помочь ей. Я должна была отправиться во Дворец культуры и, как внештатный корреспондент, написать о выступлении кронштадтской поэтессы Галины Балабановой.

Моя небольшая заметка, впервые напечатанная в «Морской газете», называлась – «Мир ее я».

…»А Галина известна нам еще и тем, что пишет стихи,- знакомила я читателей с хористкой Академического женского хора.- И хотелось бы привести эти «серебряные  ручейки рифм» , написанные в удивительном стиле нетрадиционной поэзии.»

На вечере я тепло сблизилась и с самой поэтессой. До сих пор, долгие годы, продолжаются наши сердечные отношения.

Заметка получилась очень выразительной и искренней по содержанию. Валерия была в восторге. С этого времени на задания начали посылать и меня.

Виктор тоже попытался заинтересовать меня творчеством своих кумиров. Но я, буквально, похолодела, когда он начал проигрывать на магнитофоне записи кассет, собранные им за долгие годы. Все это был жанр одной темы-  блатные и тюремные песни.

Их, конечно, исполняли известные барды, специализирующиеся на авторском сочинении подобного «искусства». Часами из нашей квартиры доносились песенные оргии таких талантливых певцов, как В. Высоцкого,  М. Шуфутинского, Звездинского, В. Токарева, В. Волошина и многих других, которые воспевали Колыму, уголовный быт, перемешивая все это открытой и забористой матерщиной.

Виктор сидел возле магнитофона и от умиления глотал слезы, которые то и дело наворачивались на его глаза. Он злился, видя мое неприятие к «творчеству», что  было ему дорого.

Находиться в одной комнате с ним я не могла. Как правило, в этот миг я шла стирать белье или уходила гулять на улицу.

Я с детства росла в семье, где мат для отца считался обычной нормой самовыражения. Но несмотря на подобное воспитание, просто физически не переносила матерщину. Душа, буквально, отторгала эти грубые и примитивные слова и становилось плохо. Такие «концерты» тяжело давили на психику.

Кто-то может считать меня неженкой, убожеством в этом отношении, но я всегда чувствую границы своего пространства, свои энергии, которые не дают уйти на другую волну восприятия, где таится лишь разрушение и хаос.

Конечно, от мата в нашей жизни не уйти и, в любом случае, мне приходилось приспосабливаться.

Часто получалось так, что в журналистской среде я общалась на высокие темы о творчестве известных писателей, о духовных  ценностях   в литературе,  что всегда  интересовало и было близким и понятным, а возвращаясь в кладовую, на основное место работы, словно опускалась на дно, где царила уже другая  реальность бытия.

Так как я получала спирт для промывки машин, то любители зелья довольно часто заглядывали ко мне, чтобы выпросить хоть капельку для собственной заправки.

«Капельку» я все же давала, так как иного способа избавиться от просителей не было. В конечном итоге, спирт стал забирать начальник, угощая заказчиков и других представителей структур. Но меня это уже не касалось: спирт я также быстро списывала со склада.

В кладовку «в гости» заходил и печатник Юрий Чижов. Общительный по характеру и балагур, он рассказывал занятные истории, которые невольно оставались в памяти. Приняв как-то наркотик, он решил поделиться этим опытом со мной.

«Чтобы испытать наркотическое наслаждение,- наставлял Юрий,- Надо взять папиросу «беломорину», убрать из нее половину табака и эту половину забить семенем конопли. Куришь, как сигарету,- продолжал далее Чижов,- Но не так, как сигарету, а втягиваешь в себя и, выдыхая, закрываешь рот, и тогда  с усилием дым выходит через нос. Получается,  и дым в себя втягиваешь и кислородное голодание наступает. Эффект такой, что начинается истерический смех, все кажется смешным. Человек не может остановиться от смеха. В глазах- пелена, можно спокойно смотреть на солнце или на сварочный аппарат.»

Вот такими ужастиками, порой, потчевали меня рабочие. История, конечно, позабавила, но не более. Я не курила, не пила и мне это было не надо.

Однако более серьезные случаи реального быта приходилось наблюдать на территории береговой базы, где находилось несколько воинских подразделений Кронштадтского гарнизона.

Редакция, издательство и типография «Морская газета» также располагалась в зоне военного городка. И чтобы сходить домой на обеденный перерыв, мне каждый раз приходилось идти через ворота, где стояли часовые. Это были 18-20- летние мальчишки, которых призвали служить на флот.

В конце 90-х и начале 2000-х годов эти самые армия и флот представляли жалкое зрелище. Среди военнослужащих началось полное разложение дисциплины.

Офицерский состав спивался и, не видя выхода в создавшемся положении, всю свою агрессию и злость вымещали на подчиненных им матросах.

Однажды, спеша домой, я увидела, как пьяный в стельку мичман, распекал молоденького военнослужащего. С красной рожей, брызгая слюнями, он орал трехэтажным матом на парня, издевательски стараясь унизить его, как человека и как личность.

Отбывающий службу матрос молчал, не пытаясь хоть что-то  сказать в оправдание. На лицо юноши было страшно смотреть: столько отчаяния выражали в тот миг его глаза, но он, видно, хорошо понимал, что имеющему  власть психопату,  ничего не доказать.

Я тихо прошла мимо, каким-то шестым чувством понимая, что и я не имею права осадить зарвавшегося, в превышении своих должностных прав, мичмана.

Но как журналистке, мне все же представился случай: выразить все свое негодование и открыто восстать против царившей жестокости в военном городке.

Все началось с того, что из одной воинской части гарнизона в редакцию газеты было передано письмо от женщин- стрелков  военизированной охраны ВОХР, которые слезно умоляли оказать помощь, чтобы прекратить безжалостное истребление собак, живущих на территории охраняемых объектов.

Так как «Морская газета» являлась изданием  Ленинградской военно - морской базы, то пропустить подобную жалобу редактор газеты не мог. И на это ответственное задание отправили меня.

Женщины из ВОХР, встретив внештатного корреспондента, выкладывали все подробности преступления. Оказалось, животные пострадали из-за того, что их поголовье начало увеличиваться. И чтобы избавиться от лишних зверей, начальство гарнизона решило применить более быстрые способы, используя  физическое уничтожение служебных овчарок.

Послушно выполняя приказы командиров, матросы зверски убивали щенков, замуровывали их в стенах, закапывали живьем в земле, бросали в канал…

Кем станут в будущем эти ребята, пройдя на службе  жуткую  школу жестокости и бесчеловечности по отношению к нашим меньшим братьям… Кто-то, скорее всего, сломается психологически, но будут и такие,  из кого агрессия сотворит безжалостных подонков и развяжет руки на дальнейшие преступления. Но антигуманное воспитание, видать не волновало командование бербазы.

Женщины- служащие узла связи показали мне собак, облитых серной кислотой. Шкура их слезла до самого мяса, они постоянно мучились и скулили. Меня провели по территории, где находились ямы, забитыми доверху убитыми животными.

От боли и ужаса я чуть не теряла сознание. Более тяжелого и страшного задания у меня еще не было.

Но работа есть работа. И я зашла в военное общежитие, которое находилось тут же, в окрестностях гарнизона.

И здесь пошли уже противоречивые отклики про собак. Оказывается, собираясь по вечерам в стаи, дворняги нападали на людей, кусали, разрывали одежду. И проблема тоже требовала своего решения. Только решать ее было необходимо другим способом, а не издевательским отношением к зверью.

Сходила я и в штаб к командиру береговой базы Павлюку В.В., который отдавал садистские приказы по уничтожению животных. Именно с его подачи происходили варварские способы умерщвления собак на территории воинских частей.

Я высказала этому мерзавцу все, что я о нем думала, не забыв упомянуть, что такое живодерство может сотворить лишь человек с психическими отклонениями.

В этот миг в моей памяти возникали не только замученные собаки, но и тот мальчик –матрос, которого поносил пьяными воплями оскотинившийся на службе мичман.

В глазах Павлюка полыхали молнии. Лицо было искажено ненавистью. От ярости он даже приподнялся за столом.

Пошатываясь от выпитого спиртного, этот военный служака начал угрожать, что если материал опубликуют, мне придется плохо.

- Это Вам будет плохо,- закончила я на прощание,- Я Вас не боюсь.

С моей стороны, это не считалось уже самодеятельностью и мое журналистское расследование давало мне право так поступить.

Вскоре статья вышла и получила широкий резонанс в среде военного руководства бербазы. Забегая вперед, могу сказать, что в городе все же создали «Ковчег» для беспризорных животных. И я рада, что здесь есть и моя доля усилий для защиты наших «меньших братьев».

А Павлюк вскоре полетел с должности. За устроенный очередной дебош, а также припомнив ему и разгромную статью в газете, командование Ленинградской военно- морской базы перевело его на службу в другие края.

Но безнравственность процветала не только среди военных,  подобные экземпляры встречались и среди  гражданских.

Нас с мужем по- прежнему не покидала мысль, чтобы взять опекунство над ребенком. Как-то по работе, я зашла в комиссию по делам несовершеннолетних. И в разговоре инспектор поделилась ошеломляющей для меня новостью, что в инфекционном отделении больницы уже несколько месяцев живет 6- летняя девочка, мать которой лишена родительских прав. И если, мол, я согласна, то могу встретиться с ребенком.

В тот же день я побежала знакомиться. Малышку звали Машенька. Мы вышли поговорить в тенистый садик, который находился возле больницы.

Девочка оказалась очень умной и рассудительной, тут же заявив мне, что если я ее возьму, она не будет звать меня мамой, так как мама у нее уже имеется. И я невольно с ней согласилась.

Наверно я умею находить ключик в общении с детьми, и ребятишки ко мне всегда тянулись. В конце беседы Машенька  попросила, чтобы я снова приходила к ней.

Через два дня с конфетами и подарками я опять спешила к ребенку в больницу. Но медсестры, всплескивая от возмущения руками, горестно поведали, что девочку похитила родная мать и где она, теперь никто не знает.

Инспектор по делам несовершеннолетних, узнав об этой истории, очень расстроилась. И с ее слов я узнала о шокирующем прошлом девочки.

Оказывается, мать, за бутылку водки, отдавала собственное дите для интимных услуг мужчинам. Ребенка потом долго лечили, и вот мамаша снова  сумела ее забрать и спрятать.

Все пришлось рассказать Виктору. Он только покачал головой, убедив меня, что лучше жить одним. Тем более, что наша жилплощадь не располагала к опеке над ребенком. Но этот страшный случай до сих пор так и остался в моей памяти. Ничего более изуверского, по отношению к маленькому человечку, я не встречала.

Уже после смерти мужа нашла его дневник, куда он записывал все свои жизненные события: может быть, главные, может быть нет, но в нем очень отчетливо выявляется его характер, его скрытая талантливость и в литературном творчестве и во всех интересах, что касалось его судьбы. Жаль, что он даже не понимал, как многое ему было дано от природы. Наложив на себя крест неудачника, человек всю жизнь пустил под откос.

Когда-то он просил написать меня о нем. И как могу, я веду эту семейную историю наших взаимоотношений. И пусть маленький отрывок из дневника послужит светлой памяти о моем муже.

«Кто я есть и откуда род мой?
Родом я из деревни…,а вот Родины у меня, пожалуй, нет. До прибытия в Кронштадт, на одном месте более 4-5 лет я не задерживался. Самое долгое- Ленинград, училище, 5 лет- Ерга, Грязовец, Владивосток, Камчатка и прочие места не оставили в моей душе чувств. Ничто туда меня не тянет вновь.

Просто это были пересадочные станции на моем жизненном пути. Наиболее яркие воспоминания остаются до сего дня- это дошкольно- деревенские годы. Пантелеймонович. Но это полувековой давности годы: начальная школа, природа деревенская, речка, мельница старая, болотце, змеи, пруд, огород, соломенная крыша дома, бабка. Карты, игры в спички, пьянь и драки «деревня на деревню» и прочая дикость. Друзей там у меня не осталось.

И вот, пройдено с тех пор 50 лет, а друзей так и нет, да и не было. В школьные годы были два Коли: Багаев и Смирнов, но расстояние и годы стерли эту дружбу.
И ничего материального я не приобрел за 59 лет жизни: ни дома не построил, ни дерево возле него не посадил, ни сына не создал.

И вот моя теперешняя ( может быть, не конечная) станция «Кронштадт». Здесь я уже аж 26 лет! Но город этот для меня ничем не мил, скорее чужой. Здесь я общаюсь лишь с Таней, а больше нет не то, что друзей, но и приятелей. А сколько их было раньше, лет 17-20 назад! Но все это было через службу, шахматы и пьянку.
В общем, город мне чужой. Если бы уехал куда в другое место, едва ли бы скучал или сожалел.

Итак, вывод: я, скорее всего, и есть тот Иван, не помнящий родства. О прежней семейной жизни я вспоминаю с омерзением, на память не приходит ничего милого прошлого, а одна лишь гадость.

А что сейчас? Все бы ничего, да поздно жить начали. В этом вся беда. И семья и дом поэтому неполные.»
24.08.96 г.